Текст книги "Семья Буссардель"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

– Тише! Тише! Мы это говорим, дорогое дитя, ради вас. Вы ведь женщина, достойная уважения.

Амели умолкла, несколько озадаченная тем, что ради нее сочинили выдумку и в то же время не стесняются признаться, что это ложь.

Младшая ее дочь, двухлетняя Луиза, уже проявляла себя существом любящим и нежным; Амели, не выказывавшая никогда предпочтения ни одному из своих детей, все же говорила об этой крошке: "Маленькая моя мимоза!" Из пятерых ребятишек, живших в доме, Луиза тяжелее всех перенесла свинку, которой они заразились друг от друга, и долго после этого лихорадила, плохо спала по ночам. Однажды ночью во время ее затянувшегося выздоровления Амели вдруг проснулась: сквозь сон она различила изощренным слухом матери, что девочка ее плачет. Уже несколько дней Аглая, которая совсем измучилась, ночевала в своей комнате по распоряжению хозяйки, а ее место у изголовья больной заняла вторая няня; Амели сняла с крючка слуховую трубку, с помощью которой она, лежа в постели, могла переговариваться с детской.

– Луиза проснулась и все не может уснуть.

– Сейчас я приду.

Вскоре Луиза из своей постельки увидела в сумраке осиянное светом видение – свою мать в капоте и со свечой в руке. Вода, настоянная на померанцевом цвете, ласки, уговоры успокоили девочку, и она уснула.

Для очистки совести мать еще немного посидела около нее, потом бесшумно подошла к двери и отворила ее.

По коридору кто-то пробирался быстрыми неслышными шагами. Высунув голову, Амели увидела фигуру женщины, которая, несомненно, вышла из комнаты Амори и направлялась к лестнице.

Амели инстинктивно попятилась и, обернувшись, посмотрела, не видела ли нянька, но та ничего не видела и не слышала, не заметила испуга хозяйки.

Госпожа Буссардель вернулась к себе, почти уверенная, что это была Аглая: она узнала ее по росту, по походке. Больше она уже не ложилась. "Нет, это невозможно, невозможно, невозможно", – машинально твердила она и не могла выбраться из лабиринта догадок. Рассудок, уважение к человеческой честности и добропорядочности, прежнее, прочно укоренившееся мнение об Аглае не давали ей поверить нежданному открытию. Нет, это не могла быть Аглая! А если не Аглая, то кто же? Она заставила себя, сосредоточиться, думать последовательно; мысли понеслись одна за другой, такие же быстрые, но более логичные. Так кто же это был? Ни одна из женщин, живших в доме, не отличалась таким дородством, разве только кухарка, но та была ниже ростом и уже немолода, да и возможно ли представить себе, что Амори способен... "Правильно я сделала, что не позволила Аглае позировать ему... Но она часто одна ездила на виллу Монсо... Однако ж она была такая скромная, так самоотверженно ухаживала за детьми... А я-то воображала, что знаю ее!.. Она, значит, нас обманывала! И мужа своего обманывала, да еще в моем доме, в двух шагах от супружеской своей спальни..."

Словом, Амели боролась с собой. Ее смятение в значительной мере увеличивалось из-за того, что ей жаль было расстаться с няней, которой она была так довольна. Но все же не могло быть и речи, чтобы добродетельная мать хоть еще один день доверила своих девочек заботам падшей женщины. Амели бросила взгляд на часы – если б не такой поздний час, она постучалась бы к свекру... Нет, У нее еще оставалось чувство благодарности к той, которая спасла жизнь Теодору, которая принимала новорожденную Луизу, и ей хотелось замять скандал, под каким-нибудь предлогом удалить из дому распутницу. Зачем огорчать отца? Лучше ей самой поговорить с деверем о его недостойном поведении. Какие же средства пустил он в ход, чтобы совратить супругу Дюбо? Амели возмущало лицемерие этого молодого человека, постоянно намекавшего на то, что его мастерская художника служит приютом для его романов, меж тем как он завел себе любовницу под отцовским кровом и очень ловко тут устроился. И вдруг ей вспомнилось, как несколько часов назад, выходя после обеда из-за стола, Амори простился с домашними: "Нынче мне придется переночевать в мастерской". И отец обменялся с ним понимающей улыбкой...

Сердце у нее заколотилось от мучительного страха, от смутной, неосознанной тревоги, и, прежде чем ее подозрения приняли форму, лицо, имя, она повернулась к двери, которая вела из ее комнаты в спальню мужа,

Она постучалась; он не ответил. Она постучалась сильнее и, стучась, поворачивала ручку двери. Дверь не отворялась. Викторен заперся в спальне. Она еще раз постучалась, позвала его вполголоса. Тщетно. Она взяла свечу, вышла в коридор и остановилась у первой после ее спальни двухстворчатой двери, нажала на дверную ручку – дверь отворилась. В комнате было темно, постель, приготовленная на ночь, оказалась пустой.

Амели взбежала по лестнице. Все произошло очень быстро. Прошло каких-нибудь пять минут после того, как она застала Аглаю в коридоре третьего этажа. На лестничной площадке мать вспомнила о детях и дальше двинулась уже на цыпочках, стараясь не стучать каблучками домашних туфель. У спальни Амори она в нерешительности остановилась, потом, наклонившись, прильнула к замочной скважине и сперва увидела только одного Дюбо, все в том же полосатом жилете; он оправлял постель Амори.

Амели не вошла в комнату. В дальнем конце коридора, противоположном лестнице, около которой была комната Амори, стоял большой ящик для дров; Амели забилась в угол за этот ящик и, задув свечу, стала ждать. Из комнаты Амори вышел наконец Викторен, в халате, и вслед за ним Дюбо со свечой в руке. Они направились к лестничной площадке и там разошлись; на прощанье хозяин милостиво похлопал по плечу своего сообщника.

Амели стояла вся похолодев, напряженно думая в глубокой темноте; постепенно она прозрела. За первой разъяснившейся загадкой в эту ночь раскрылась вторая, а за нею – третья. Завесы мрака, скрывавшие в прошлом правду, падали одна за другой; в памяти чередой оживали многие сцены, звучали плохо понятые прежде слова; рассеивалось ослепление, в котором прошли десять, двенадцать, четырнадцать лет ее супружеской жизни.

Вернувшись в спальню, она уже не ложилась в постель; вскоре защебетали в парке птицы, возвещая рассвет, – это было в июне. Амели дождалась семи часов утра и позвонила.

– Раздвиньте занавеси на окнах, – сказала она горничной, удивленной, что хозяйка уже встала. – Загасите лампу. Мне сегодня нужно рано выйти из

Отдав распоряжения на весь день, она велела горничной причесать ее, выбрала шляпу с завязками и надела пальто с пелериной. На вопрос горничной, какой экипаж подать, ответила, что в такой ранний час запрягать лошадей не стоит – она наймет по дороге извозчика. Затем Амели поднялась на третий этаж, поцеловала спящих детей и вышла из дому.

Через два часа приехал извозчик компании Юрбен, привез письмо на имя Каролины Буссардель:

Дорогая Каролина!

По причинам личного характера мне крайне необходимо побыть некоторое время одной. Поручаю вам своих детей. Я уверена, что у вас они окажутся в надежных руках. Ваши заботы для них будут тем более драгоценны, что Аглая с сегодняшнего дня уже не состоит их няней. По получении моего письма прикажите, пожалуйста, позвать ее к вам, заплатите ей сколько причитается и скажите, чтобы она как можно скорее убралась из нашего дома вместе с Дюбо, ни в коем случае не прощаясь с детьми. Вероятно, она не удивится такому грубому увольнению. А если все-таки она или Дюбо спросят, какие тому причины, скажите им, что я приняла решение прошлой ночью, в первом часу.

Пусть обо мне не беспокоятся, не пытаются разыскивать, куда я уехала. В свое время я подам о себе весть и сообщу, к каким решениям я пришла.

Заранее благодарю вас за помощь, дорогая Каролина, и крепко вас целую.

А. Б.

Письмо это, которое Буссардель старший вместе со своей снохой Каролиной внимательно исследовал, написано было на листке со штампом "Отель Мэрис".

– Сейчас же поеду туда, – сказал Буссардель.

– Папа!.. – попробовала возразить Каролина.

– Оставьте, пожалуйста. Это мое дело.

Он казался разгневанным – Каролина заметила эту подробность, – именно разгневанным, а не пораженным. А ведь как было не поразиться непостижимой, безумной выходке Амели, бежавшей из дому. Каролина, женщина чрезвычайно благоразумная, уравновешенная, глазам своим не верила, читая ее письмо, и перечла его второй раз. Она догнала свекра во дворе, когда тот уже садился в экипаж.

– Папа, я думаю сейчас же выполнить указания Амели.

– Какие?

– Относительно Аглаи и Дюбо.

– А-а! Делайте с ними что угодно. Пусть убираются ко всем чертям!

Он уселся, потом вдруг подозвал Каролину и сказал ей на ухо, чтобы не слышал кучер:

– Дайте ему и ей по двадцать пять луидоров.

– Но как же?..

– От моего имени. Возьмите у меня в ящике стола. Вот, держите ключ, сказал он, снимая ключ с кольца. – Но вы совершенно правы, дитя мое, пусть они уходят сегодня же утром. Самое лучшее...

Он вспомнил, что в этот день у Викторена упражнения в фехтовании значит, он уже ушел из дому в клуб, ни о чем не подозревая, а после сеанса, не заходя домой, отправится в контору. Что касается Амори, тот, должно быть, еще нежится у себя в мастерской; отец остался дома один со своей второй снохой. Он велел кучеру ехать в "Отель Мэрис".

Швейцар гостиницы прекрасно помнил, что рано утром подъехала на извозчике дама, попросила, чтобы ее провели в салон для корреспонденции. Извозчик ждал ее. Написав письмо, она уехала. Буссардель достал из жилетного кармана серебряную монету и, дав ее груму, отворяющему дверцы экипажей, спросил, какой адрес дама дала кучеру. Оказывается, она только сказала: "К Пале-Роялю". Буссардель постоял в раздумье под аркадами подъезда, потом, приказав кучеру ехать за ним, пошел пешком. Неожиданное событие подхлестнуло его, как это бывает с деятельными людьми; он испытывал чисто физическую потребность действовать, дать выход своей энергии, и, хотя ему уже было за шестьдесят, он чувствовал себя крепким и гибким. Твердо чеканя шаг, шел он в то летнее утро по улицам Парижа. "А я еще хоть куда", – думал он, поглядывая на себя в зеркальные витрины магазинов.

Прибыв в контору у сквера Лувуа, он сразу прошел в свой кабинет, вызвал к себе Викторена и заперся с ним, дав приказание не беспокоить его. Подчиненные переглядывались: они хорошо знали характер– "главного хозяина", и выражение его лица произвело на них внушительное впечатление. Но двойная, обитая войлоком и кожей дверь кабинета заглушала голоса, и никто не узнал, что за сцена разыгралась между отцом и сыном.

Когда маклер вышел, уже давно миновал его обычный час завтрака; он отправился на биржу записать курсы и требования, затем заехал в контору за сыновьями и увез их домой.

Каролина приказала подавать на стол. Короткая трапеза прошла в тягостном молчании. К счастью, не приехал в гости никто из родственников, за столом сидели только Каролина и трое мужчин; но, не зная, что известно снохе об этой истории, маклер не решался говорить при ней. А в действительности горничная Каролины еще утром все рассказала своей хозяйке, так как увольнение супругов Дюбо и причины этого увольнения были в доме секретом Полишинеля. Буссардель предполагал, что так оно и есть, но эти пересуды его не смущали: слуг он считал низшими существами, их мнения для него ничего не значили; да и вообще он не так уж боялся, что связь его сына со служанкой получит огласку. В среде Буссарделей, где женщины играли в обществе менее значительную роль, чем в кругах аристократии или мелкой буржуазии, – быть может, потому, что были более добродетельны, – важно было только мнение мужчин, а в данном случае мужья, беседуя между собой в клубе, в ресторанах, в курительной комнате, у знакомых – словом, там, где ведутся откровенные мужские разговоры, – несомненно, дали бы Викторену отпущение его греха, а может быть, и позавидовали бы ему.

Буссарделя не беспокоило и то, что могли рассказывать супруги Дюбо. Во-первых, уволенным слугам веры не дают, а во-вторых, тем, кого выгнали Буссардели, трудненько будет поступить на место в хороший дом. Да Дюбо и не станет жаловаться: он играл в этой интрижке некрасивую роль. Не сам ли он толкнул жену в постель Викторена? Не был ли он сообщником своего хозяина, не вместе ли они, пустив в ход уговоры, может быть, угрозы и шантаж, не дали ей пойти и все рассказать хозяйке, заставили ее уступить, пообещав, что это будет единственный раз, а затем держали ее в плену. Вот какая картина вырисовывалась из признаний, сделанных в то утро Виктореном. "Дюбо будет помалкивать, оба они с женой прикусят языки", – думал маклер.

Нет, опасность была не в них. Опасность была в бегстве Амели, ее отсутствие могло затянуться. Разве она при других обстоятельствах не проявила в прошлом свой характер, свое упрямство? Необходимо поскорее разыскать ее, запереть, уговорить, убедить, вернуть беглянку к домашнему очагу. Если жена Викторена будет сидеть дома, муж может ей изменять, нисколько не скрываясь: насмешники будут на его стороне. Но если жена исчезнет хотя бы на несколько дней, то, несмотря на всю ее безупречность, выйдет скандал, который обернется против нее. И не только против нее одной. Когда женщина уходит от мужа, этот недостойный проступок ложится пятном на всех ее близких; можно указать такую-то и такую-то семью в Париже, которой не удалось смыть с себя позор падения одной из женщин, принадлежащих к этой семье.

"Где же может быть сейчас Амели?" – спрашивал себя Буссардель. Она прекрасно знает, что обязана соблюдать приличия и вести себя пристойно. Было бы очень удивительно, если бы она сняла номер в гостинице. Но ведь где-то ей пришлось искать себе убежище. Где?"

Наскоро проглотив чашку кофе, Буссардель отправился к графу Клапье, хотя ему это было весьма неприятно. Как он и думал, Амели не появлялась в доме родителей. Так как он попросил доложить о нем самому графу, он мог поставить в известность о случившемся только его одного, обязав его хранить молчание в течение двух суток.

Из особняка Клапье он отправился в контору извозчичьих экипажей Юрбена, но извозчики возвращались только поздно вечером. Он добился, чтобы вывесили объявление, в котором обещалась награда тому, кто укажет, куда приказала отвезти себя дама, севшая одна в извозчичью карету на авеню королевы Гортензии в восьмом часу утра.

Лишь на следующий день загадка стала проясняться. Пришел извозчик и сообщил, что даму в пальто с пелериной он довез до Аустерлицкого вокзала... Орлеанская линия! Значит, беглянка направилась в Гранси! Как же он сразу не догадался? Буссардель хотел было тотчас же броситься по следам снохи. Но, поразмыслив, решил сначала удостовериться, что она действительно в Берри. Быть может, она одумалась, села в обратный поезд, и, пока он будет разъезжать по железным дорогам, она появится на авеню Ван-Дейка; а ведь возможны всяческие осложнения при ее первой встрече с Виктореном.

На телеграмму, которую Буссардель послал Мориссону, без обиняков запросив его: "Находится ли в Гранси госпожа Амели Буссардель", – ответа он не получил. Он повторил запрос – все то же молчание. "Она там, – решил Буссардель. – Раз Мориссон осмеливается не отвечать на мои телеграммы значит, она так приказала".

– Амори, мальчик мой, – сказал он второму сыну, пригласив его в восемь часов вечера к себе в кабинет для беседы с глазу на глаз. – Я очень доверяю твоей дипломатичности, твоему такту и ловкости. Поезжай в Гранси. Я предполагаю, что Амели скрывается именно там. Будь я вполне в этом уверен, я сейчас же сам бы поехал. Не делай ей никаких упреков, не вступай в пререкания, не уговаривай возвратиться в Париж – тебе надо только убедиться, что она в Гранси, и постараться, чтобы она терпела твое общество. Как только ты встретишься с Амели, тотчас же пришли телеграмму, я приеду и сам с ней побеседую.

Амори сознавал себя пособником свиданий, происходивших на третьем этаже, а кроме того, в нем заговорило родственное чувство, иной раз пробуждавшееся у него; вдобавок его воодушевляла мысль, что это посольство дает ему право на отцовскую благодарность, – он сразу засуетился, захлопотал и хотел было ехать немедленно, как он был, в вечернем костюме.

– Я вскочу в первый же поезд, который стоит под парами, – сказал он, появившись в отцовском кабинете пять минут спустя с маленьким саквояжем в руке.

– Подожди, вечером пойдет экспресс, – ответил Буссардель, сидевший за письменным столом; он облокотился на стол и, обхватив голову руками, тяжело вздохнул.

– Ах, бедный мой Амори, – проговорил он, – я вот спрашиваю себя, не прав ли был господин Пэш, когда он в день женитьбы Викторена заявил мне: "Господин Буссардель, положа руку на сердце скажу: я сделал все, что было возможно. Но ручаться за дальнейшее я не могу, господин Викторен всегда будет причинять вам огорчения; в его натуре есть что-то неподатливое и непостижимое для меня". Я думал, да, я искренне верил, что женитьба исправит Викторена. Исправила, как бы не так! Началось с того, что с молодой женой он повел себя до последней степени неловко и по-хамски грубо... А вольности, которые он стал себе затем позволять и которые я считал простительными, вот они к чему привели!

Казалось, отец пал духом; да, вероятно, так оно и было, раз он так обвинял старшего сына при младшем. Амори дивился этому про себя. Отец продолжал, посмотрев на него:

– Друг мой, какое для меня горе, что мы потеряли Эдгара! И оставил он нам только этого малыша Ксавье, такого слабенького здоровьем. Когда я сравниваю этого хилого моего отпрыска с великолепными потомками твоего дяди Луи и твоей тетки Жюли, которой нет еще семидесяти лет, а она уже стала прабабушкой...

Он не договорил. Амори насторожился.

– Ах! Я не буду чувствовать себя спокойным, пока ты не женишься...

"Ну вот, добрался", – подумал холостяк. Буссардель благодушно улыбнулся.

– Надоел тебе отец? Ничего, дай высказаться. Не вечно мне жить на свете. Когда-то и я нетерпеливо вскидывал голову, если отец читал мне наставления, но потом...

– Папа, а я не опоздаю? Пропущу, пожалуй, экспресс.

– Поезжай, милый, ты прав. Поезжай.

Буссардель поцеловал сына и отпустил, хорошо зная, что эти десять минут не пропали зря.

Самый скорый поезд, которым можно было доехать от Парижа до Буржа, отходил тогда в десять часов вечера и пробегал этот путь за шесть часов с четвертью. Прибытие в столь ранний час не было неприятным в летнее время года, но Амори опасался, что невестка будет недовольна, если он явится, когда она только еще встает, а потому два часа отдохнул в Бурже на почтовой станции и двинулся в путь, лишь когда совсем рассвело.

Как только с "полумесяца" карета въехала в ворота и покатила по ореховой аллее, Амори услышал, что позади сторож звонит в колокол, сообщая в господский дом о приезде посетителя. Навстречу ему вышел во двор Мориссон.

– Здравствуйте, Мориссон! – крикнул Амори, выпрыгнув из кареты. – Моя невестка Амели здесь, не правда ли?

Госпожи Буссардель нет в замке, – степенно ответил управляющий.

– Что вы говорите! Она не приезжала в Гранси?

– Извините, господин Амори, – я хотел сказать, что в данную минуту ее нет в замке. Госпожа Буссардель отправилась на прогулку.

– Ах, так! – и Амори вздохнул с облегчением. – А в какую сторону она отправилась?

– Не знаю, сударь. Лошадь у нее быстрая, на таком скакуне заехать можно очень далеко. Если мы отправимся разыскивать госпожу Буссардель, то, пожалуй, до обеда ее не встретим.

Он ни словом не обмолвился, что можно из замка позвонить в колокол, как это сделали в семидесятом году. Амори, поколебавшись, направился к крыльцу.

– Вы правы. Я ее подожду.

Накануне, когда Амели нежданно и совсем одна явилась в Гранси, Мориссон почувствовал, что за этим скрывается какая-то драма. Питая к ней со времени войны большую привязанность, Мориссон тотчас по своему почину распорядился, чтобы хозяйку не беспокоили, не приходили приветствовать ее, не присылали детей с цветами, не обращались с просьбами, охраняя ее самое и покой, которого она тут искала, он установил невидимую стражу. Получив две телеграммы из Парижа, он обе передал ей, но, так как Амели не дала распоряжения ответить на них, не ответил.

Со времени своего бегства из дому Амели не переставала обдумывать план действий. Решение она приняла в первую же минуту; она предвидела, какие препятствия ей предстояло преодолеть, но все вселяло в нее твердость: ее любовь к детям и стремление уберечь их от нравственного растления, ужас перед тем будущим, которое ждало ее теперь в супружестве с Виктореном, глубокое, бесповоротное отвращение, которое он внушал ей, и, наконец, жгучее чувство унижения, ибо гордость была одной из основ ее жизни. Она без конца думала надо всем этим, и ей казалось, что само это путешествие, перемена места, даже прогулки помогали ее размышлениям.

В ту минуту, когда Амори входил в дом, она поднималась на холм Сольдремон, и перед ней открылась картина, говорившая ей о недавнем прошлом. Но Амели не узнала знакомые места. Без нее развалины продолжали жить своей жизнью. Кусты и травы, которых никто не трогал, разрослись так буйно, что древние стены как будто зарылись в них. "Боже мой, – подумала Амели, неужели я здесь ни разу не была после войны?" Она окинула мысленным взором семь лет, прошедшие с тех пор: она жила, вела свой дом, рожала и воспитывала детей, а Сольдремон тем временем уходил под землю. Она посмотрела вокруг. Все заросло терновником, папоротником, дикими злаками; спуск в подземелье затянуло диким плющом, каменные переплеты окон покрылись мхом, и по воле ветра, который даже в июне непрестанно дул на этом холме, зеленый плащ развалин трепетал, колыхался, опадал. Руины из царства минералов уже переходили в растительный мир. Благодаря такому превращению Сольдремон потерял угрюмый вид: вместо картины дряхлости и распада под ярким солнцем, в благовонном дыхании летнего дня тут представилось зрелище победы неуемной жизни природы.

С заросшей площадки, где Амели удалось присесть, ей не слышно было шагов Мориссона, и вдруг она увидела его рядом с собою. Хорошо зная управляющего, Амели не удивилась его догадливости и поняла, что только по важной причине он отправился ее разыскивать.

– Господин Амори Буссардель прибыл из Парижа, – доложил Мориссон.

Она молча поднялась на ноги; глаза ее засверкали.

– Я не сказал ему, что поеду предупредить вас. Господин Амори ждет в господском доме.

Амели с застывшим лицом смотрела вдаль. Несколько раз стегнула хлыстом по подолу амазонки, потом быстрым шагом направилась к своей лошади.

– Здравствуйте, Амори, – сказала она, войдя в гостиную, где сидел ее деверь. – Полагаю, вас послал сюда отец?

– Здравствуйте, дорогая Амели, здравствуйте! – И Амори поднял руки с глуповатой улыбкой, которую считал весьма политичной. – Умоляю, не встречайте меня в штыки! Я, знаете, приехал только затем, чтобы...

– Послушайте, Амори. Я не знаю, с каким поручением вас ко мне направили, не знаю, что именно вам известно о несчастье, которое меня постигло, и что вы думаете о нем, не знаю даже – подождите, не перебивайте! – какое участие вы сами в нем принимали, – все это вопросы второстепенные, и теперь они мне довольно безразличны. Но из всей семьи вы первый оказались передо мной с тех пор, как я приняла определенное решение. Вот я вам и сообщу о нем, а вы передадите это остальным.

– Но, дорогая Амели, я приехал сюда вовсе не в качестве посла, поверьте! Просто ваши близкие очень тревожились о вас... И вот я вижу, что вы находитесь в Гранси, что вы живы и здоровы. Больше я ничего не хочу знать, ни о чем не хочу спрашивать...

– Меня не интересует, чего вы хотите и чего не хотите! Поймите же, Амори, все это притворство совсем неуместно, пора его прекратить.

Она не давала ему сесть, потому что и сама стояла посреди гостиной. Он невольно залюбовался ею, она была очень хороша в ту минуту: бледная от негодования, с гордо вскинутой головой, в серой амазонке, облегающей мощную грудь, в низеньком цилиндре, из-под которого выбивались завитки черных волос. Амели продолжала:

– Все, однако, очень просто, и я сейчас расскажу это вам в нескольких словах, раз вы заявляете, что вам ничего не известно. Я заметила, что мой муж изменяет мне под моей кровлей с одной из служанок. При каких обстоятельствах началась эта мерзость, давно ли она происходит, кто из моих родных ей потворствовал, знают ли о ней только в моем доме или уже она стала предметом разговоров и за его стенами – все это теперь для меня не имеет значения... Какой это был удар для меня и что я перечувствовала – об этом мы говорить не станем. Но факт измены совершенно очевиден и, полагаю, многим известен. Не думаю, чтобы в данном случае удалось отвести свидетельские показания моих людей, ибо я поняла, что прислуга все знала, и думаю также, что, как бы ваш отец ни был привязан к своей семье, он не способен дать честное слово, что этого не было, прикрыть своим именем порядочного человека такую подлость и обвинить меня во лжи.

– Но, дорогая Амели!..

– Так вот, узнайте, что я решила, Амори. Я потребую развода. В первые минуты смятения, перед тем как уехать из Парижа сюда, где я хотела по крайней мере успокоиться немного, я отправилась к адвокату, советовалась с ним, так что теперь я говорю не наугад. Решение мое твердо; я все сделаю для того, чтобы добиться развода и оставить при себе детей.

Она умолкла. Молчал и Амори, несколько растерявшись и забыв о своем намерении не выходить за рамки отцовских указаний. Положение оказалось куда более напряженным, чем думали в доме.

Амели направилась к двери.

– Пора завтракать, – сказала она вдруг с полным спокойствием. Прислуживают мне сейчас случайные люди, стряпню третий день взяла на себя жена нашего фермера, будет поэтому удобнее, если мы с вами позавтракаем вместе.

– Я не хотел бы навязывать вам свое общество, – начал было Амори.

Она остановила его жестом, исполненным такого равнодушия, что он осекся и не произнес больше ни слова за все время завтрака, сидя напротив нее за большим столом, слишком длинным даже сейчас, когда он не был расставлен. Минутами, надеясь не встретиться с невесткой взглядом, он с удивлением

смотрел на нее.

Допив кофе, она заперлась в своей спальне и затворила жалюзи, чтобы спрятаться и от солнца и от внешнего мира. Около двух часов дня зазвонил колокол на "полумесяце", и вскоре послышался шум подъезжавшего экипажа.

"Это еще что?" – подумала Амели, подходя к окну. В щели между планками жалюзи она увидела, как почтовая коляска, сделав полукруг, остановилась перед крыльцом; кожаный верх ее был поднят в защиту от солнца, и Амели ждала, что из коляски вылезет ее свекор. И вдруг она вздрогнула. Одна за другой с подножки сошли четыре женщины, измученные, усталые, разомлевшие от жары, в запыленных и смятых платьях, растрепанные, в съехавших набок шляпках, с красными лоснящимися от пота лицами. Лионетта, самая проворная, спрыгнула на землю первая, за ней неловко спустилась жена Луи, которой очень мешала ее полнота, за ней последовала Жюли Миньон в сиреневом "полутраурном" платье, так как она овдовела почти год тому назад, и, наконец, появилась тетя Лилина, которой почтительно помогли сойти на землю.

У Амели подкосились ноги – так она расстроилась. Что же это? Амори удостоверился, что она жива и здорова, так этого мало – к ней послали целый отряд родственниц! Все тетушки налицо... Вооруженные своими сединами, своим достоинством, своим физическим и моральным весом, своим безупречным прошлым и примером, который они подают обществу. Лионетту, должно быть, захватили по дороге для того, чтобы клан Клапье был представлен хотя бы одним голосом, а мать, как догадалась Амели, уклонилась. После смерти тетушки Патрико графиня соблюдала в отношении дочери благоразумную осторожность.

На лестнице уже слышалось приближение посетительниц: шаги, шелест юбок, перешептывание. Амели и не подумала отказаться впустить их, она все еще была племянницей этих трех пожилых дам, приехавших из Парижа, а кроме того, чувствовала себя в силах отразить любой натиск, выдержать всякую попытку сломить ее волю.

– Войдите! – крикнула она, когда к ней постучались в дверь.

Все четыре женщины, должно быть договорившиеся между собою, бросились к ней и по очереди расцеловали ее, восклицая: "Дорогая Амели!", "Вот она!", "Какая радость видеть вас!" – и не произнесли ни единого слова упрека. Но тотчас же каждая повела себя по-своему. Жена Луи-нотариуса, видимо совсем изнемогая, рухнула в кресло; госпожа Миньон, державшая себя наиболее непринужденно из всех четырех, раскрыла веер и, обмахиваясь им, улыбалась племяннице; тетя Лилина, сев в сторонке, вытащила из сумочки аметистовые четки и среди почтительного молчания окружающих тихонько забормотала молитву. Когда она кончила, дамы стали смущенно переглядываться: радостные возгласы уже неудобно было повторять; пауза затянулась, все чувствовали себя неловко.

Амели предложила путешественницам прежде всего сменить с дороги свои туалеты.

– И если вы желаете побеседовать со мной, мы после этого побеседуем.

Она заметила, что бдительный Мориссон уже прибежал во двор, как только там появился почтовый экипаж. Амели подозвала его и попросила распорядиться, чтобы отперли комнаты, отведенные в доме тетушкам. Она проводила их до порога своей спальни и там удержала за руку Лионетту, на которую до той минуты не обращала внимания.

– Лионетта, – сказала она без гнева, оставшись с нею наедине, придется вам сейчас же ехать обратно в Париж. Здесь вам делать нечего.

– Но ведь ваши тетушки сами меня пригласили, Амели. Они сочли желательным мое присутствие...

– Вы должны были отказаться, вот и все. Заметьте, я очень жалею, что они наделали себе хлопот, приехав в Гранси, но они здесь у себя дома, и они чувствуют, что у них есть права в отношении меня, поскольку они мои родственницы.

– А я, значит, уже не родственница вам? – едко ответила Лионетта, не желая смириться с мыслью, что она не будет играть никакой роли в интригующем событии. Надо хотя бы крупно поссориться с Амели, а то что же возвращаться не солоно хлебавши?

– Конечно, нет, – вы мне больше не родственница. Разве вы этого не знали? – ответила Амели, невольно повышая голос. – Я урожденная Клапье, это бесспорно, но уже пятнадцать лет я ношу фамилию Буссардель, и если говорить начистоту, то последняя родственная связь между мною и прежней моей семьей порвалась в день смерти моей крестной. Понимайте это как хотите!

Лионетта, побледнев, залепетала:

– Не знаю... не знаю... что вы хотите сказать... Не понимаю... – И, спохватившись, добавила язвительно: – По крайней мере я вижу, что горе не смягчило вашего характера.