Текст книги "Семья Буссардель"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

– Нет, – сказал Фердинанд, – но участки, которые интересуют нас сейчас, интересуют также и Перейра, и это нас беспокоит. Теперь речь идет о том... можно напрямик сказать, правда, отец?

– Говори, мы ведь всегда ему все говорим!

– Речь идет об участках, непосредственно примыкающих парку. Парк, разумеется уменьшенный вдвое, будет местом общественного пользования и всегда им останется, – мы получили об этом по секрету самые верные сведения. Представляете вы себе, какую ценность получат участки, окаймляющие этот парк?

– Ого-го! – воскликнул Альбаре и, остановившись, задумался.– Да, представляю себе... Ваш противник, как вы говорили, конечно, тоже собрал сведения и готов бросить на весы такие капиталы, что они ни в какое сравнение с вашими не идут.

– Он, наверно, намерен купить большой массив.

Альбаре зашагал дальше, меж двух Буссарделей.

– А вы?..– начал он.– Если б вы располагали необходимыми средствами, то при желании... вы могли бы немедленно что-нибудь приобрести?

– Да,– ответил Буссардель старший, произносивший свое веское слово только в решающие минуты... – Да, мы можем получить запродажные. Рику уже занимается этим.

– Ну что ж, – отозвался Альбаре, – мы с вами еще поговорим об этом.

Фердинанд переглянулся с отцом. И тот и другой сочли бестактностью настаивать. Подошли к шпалерам фруктовых деревьев.

– Эти Перейры, стало быть, все хотят заграбастать, – сказал Альбаре, нагнувшись к прекрасной груше, – ведь они уже получили Сен-Жерменскую железную дорогу, Северную железную дорогу, Южную железную дорогу.

– Они, несомненно, из той породы людей, которые способны хвататься за самые различные предприятия, – заметил Буссардель. – Железные дороги, каменоломни, фабрики прядильные, фабрики ткацкие, фабрики такие, фабрики сякие одинаково говорят их воображению. А у нас одно – участки!.. – И, не договорив, он многозначительно покачал головой, но вдруг воскликнул с величественным видом: – Буссардели не аферисты!

– Еще бы! Я это знаю! – заметил Альбаре, улыбаясь этой вспышке, в которой вдруг возродился прежний Флоран.– Я тоже такой. Мы с вами парижские буржуа.

На обратном пути к дому старик Буссардель шел глубоко задумавшись. Он говорил себе, что если бы стремиться лишь к тому, чтобы разбогатеть, то в прошлом железные дороги предоставили бы ему более широкие возможности нажить состояние, и притом гораздо скорее, чем спекуляция земельными участками. Железная дорога – изобретение XIX века, и поначалу никто в него не верил. Пятнадцать лет тому назад это новшество вызывало у людей, в зависимости от их характера, презрение, насмешки или ужас. Тут для любого предприимчивого финансиста было открыто поле деятельности.

Да, богатство его семьи могло исходить из операций с железными дорогами, а не с земельными участками, и тогда весь внутренний уклад семейства Буссарделей, нынешних и будущих, все их социальное значение стало бы совсем иным. А ведь это чуть было не случилось. Что от этого удержало? Обстоятельства? Буссардель хорошо знал, что дело решил не случай и не корысть, а какое-то таинственное предрасположение его ума и воображения. "Все от нас самих идет,– говорил себе старик маклер, согбенный годами, но преисполненный гордости.– Все от меня пошло".

В тот же вечер, после обеда, разговор, перескакивавший с одной темы на другую, остановился на спиритизме. С прошлой зимы в самом лучшем обществе безумно увлекались верчением столиков. Фердинанд знаком обратил внимание собеседников на присутствие его сыновей: их юные умы могла смутить вера в сверхъестественное, и, для того чтобы свободно поговорить на эту тему, подождали, пока они отправятся спать.

Фердинанд сразу сообразил, что верчение столиков может наилучшим образом способствовать его планам относительно госпожи Овиз. Молодая вдовушка больше всех была взволнована и возбуждена рассказами о таинственных явлениях спиритизма, которыми каждый принялся развлекать общество. Конечно, случаи там фигурировали один убедительнее другого. Сама госпожа Овиз ни разу не бывала на сеансах спиритизма и возжаждала участвовать хоть в одном. Альбаре обещал устроить сеанс завтра же, однако при условии, что начнут его не раньше половины одиннадцатого вечера, для того чтобы слуги ничего не заметили; ни слугам, ни крестьянам не полагалось знать, что "господа из замка" нарушают предписание епископов, запрещавшее заниматься магнетизмом. Фердинанд решил воспользоваться благоприятным для него нервным возбуждением, в которое, несомненно, приведут госпожу Овиз полумрак, тесное соприкосновение с соседями в магнетической цепи и первое ее общение с потусторонним миром. Кроме того, беседа с постукивающими духами имела то преимущество, что Викторен на нее не будет допущен.

На следующий день расчеты его оправдались. Круглый столик в большой гостиной вместо вращения ограничился вялыми подпрыгиваниями, и после трех сеансов от этих упражнений отказались, но Фердинанд, сидевший справа от госпожи Овиз, благодаря прикосновениям своей левой руки и левой ноги добился несомненных успехов.

– Готова поручиться, – сказала ему на ухо госпожа Овиз, вставая с места после третьего неудачного сеанса, – что среди присутствующих кто-то не отдавался магнетизму всей душой.

Пробило половину одиннадцатого. В гостиной открыли двери, и в комнаты вливались из парка сладкие благоухания: цветы на клумбах, утомленные дневным зноем, ожили в ночной прохладе; дамы даже называли эти волны запахов одуряющими; вставала поздняя луна, и все общество, разбившись на маленькие группы, вышло прогуляться. Умы и нервы все еще были взволнованы, целый час все ждали каких-то необыкновенных событий. И в тот вечер в беседке, увитой зеленью, сквозь которую не проникал лунный свет, Фердинанд похитил у госпожи Овиз первый поцелуй.

С этого мгновения она уже не могла запрещать ему говорить о своих чувствах. Их роман приобрел первую реальность – реальность слов, один этап был уже пройден. Госпожа Овиз реже стала прогуливаться в обществе своего пажа. Она делала вид, будто не слышит, когда Фердинанд отсылал Викторена к другим мальчикам, Викторен, глядя исподлобья, ждал, когда повторят приказание; отец уводил с собою госпожу Овиз.

Она все же сопротивлялась, твердила о долге, женском достоинстве, целомудрии, а также о благоразумии. Фердинанд не проявлял особой настойчивости. Он не стремился одержать внезапную победу в стеснительных условиях дачной жизни, так как после разлуки и возвращения в совершенно иную обстановку парижской жизни мимолетную интригу трудно было бы обратить в привычку. Фердинанд пока решил лишь преодолеть моральные преграды и заручиться обещанием госпожи Овиз. Само же падение должно было произойти в Париже, а за ним незамедлительно наладилась бы любовная связь. Помимо удобства осуществления, этот план имел то преимущество, что льстил иллюзиям госпожи Овиз: она увидела бы тут доказательство, что грубое удовлетворение чувственных желаний не было главной целью для любовника, раз он способен был ждать.

Настал сентябрь. Альбаре с безобидной стариковской галантностью умолял приятную вдову погостить подольше. Она согласилась остаться еще на неделю: бедненькая кузина так будет этим счастлива. Гости задержались в Буа-Дардо, соблазнившись прекрасной, совсем летней погодой. Стояла такая жара, что пришлось отложить выезды на охоту и возобновить обычай подремать немножко после завтрака.

Госпожа Овиз удалялась для этого полуденного сна к себе в комнату первую из четырех покоев, выходивших на террасу второго этажа. Рядом была комната Буссарделя, он опять перебрался в нее после отъезда супругов Осман; а за нею – апартаменты престарелых супругов, гостивших в имении, и самого Альбаре. Итак, помещение, отведенное отцу Фердинанда, отделяло спальню госпожи Овиз от других комнат, расположенных по фасаду.

Фердинанд, отличавшийся подвижностью и сухощавым сложением, в тридцать восемь лет сохранивший юношескую стройность, никогда не спал после завтрака. С тех пор как установилась жара, он проводил самые знойные часы дня в комнате отца. Старик Буссардель, не вступая с ним в разговоры, вытягивался на постели, закрывал глаза, чтобы дать им отдых, как ни говорил, и в конце концов засыпал, а Фердинанд, сидя и кресле и откинув уголок итальянской шторы, закрывавший распахнутую дверь, подстерегал ту минуту, когда госпожа Овиз, проснувшись, выйдет на террасу.

Он присоединялся к ней. К тому времени терраса бывала уже в тени, и эту широкую галерею с каменным полом, довольно высоко поднимавшуюся над садом, уже овевали первые дуновения ветерка, который обычно начинался во второй половине дня; другие гости еще спали в своих комнатах, спали и дети на третьем этаже, вероятно, спали и слуги где-нибудь в сараях и в амбарах, спал весь дом.

Однажды в час всеобщей дремоты Фердинанд читал в комнате отца "Журналь де Деба", который ему пересылали из Парижа. Какое-то бурчанье раздалось на постели, он повернулся, посмотрел. Отец храпел во сне; подбородок у него немного отвис, рот был полуоткрыт, брови косо, треугольником поднялись к середине лба, что придавало его лицу скорбное выражение.

Старик в ту минуту храпел так громко, что это, должно быть, тревожило его сон; не вполне пробудившись, он вздрогнул, закрыл рот и перестал храпеть. Челюсти тогда сомкнулись как-то неестественно, как захлопываются старые шкатулки, у которых крышки рассохлись, заходят одна в другую слишком глубоко и заклиниваются; подбородок поднялся к самому носу, рот провалился, губы совсем исчезли. Стоявший на ночном столике стакан воды, "прикрытый носовым платком, прятавшим его содержимое, ясно говорил об истинной причине этой гримасы. Из-за нее спящий казался столетним старцем, и Фердинанд вздрогнул.

Впервые мысль о смерти отца стала для него не только рассудочным представлением, но и проникла в сердце. Иногда на семейных собраниях, происходивших в особняке Вилетта, после обеда или даже за столом, заходила речь об этом неизбежном событии; этот вопрос затрагивали теоретически, и случалось, отец говорил: "Если я умру..." – или: "Когда меня уже не будет среди вас"; никому из окружающих не приходило глупое желание протестовать, потому что такие слова произносились в серьезных разговорах, касавшихся семейных интересов и финансовых соображений, в кругу людей разумных и имели в виду одно из тех возможных несчастий, которые не должны застать врасплох хорошего руководителя делового объединения. И вдруг на этой неразобранной постели, задрапированной кретоном с цветочками, в этой веселой светлой комнате в час отдыха отец стал похож на умирающего, казалось, он вот-вот испустит дух. И Фердинанд, со дня рождения своего лишившийся матери, теперь с ужасом представил себе, какая огромная пустота образуется в его жизни, когда скончается отец. "Никого уже не будет впереди меня,– думал он,– никто не будет предшествовать мне..."

Минуты ужаса длились недолго. Так же как и отец, Фердинанд не любил печалиться. Кроме того, он любил удовольствия; эта черта еще больше, чем старика Буссарделя, привязывала его к приятным сторонам действительности и отстраняла от мрачных картин, особенно когда они возникали только в воображении.

Он утешился мыслью, что по крайней мере отец прожил счастливую жизнь, завершившуюся удовлетворением всех его желаний... Конечно, временами и на него нападала как будто беспричинная грусть и в иных случаях некоторые, казалось бы безобидные слова, сказанные тем или другим, приводили его в удивительное, ничем не объяснимое уныние, но ведь в душе у каждого человека есть свои лабиринты, свои тайники или просто свои странности.

На террасе раздался легкий шум – быть может, треснул где-нибудь раскалившийся на солнце цемент или же прилетела и запрыгала по каменным плитам птица,– это отвлекло от отца и глаза и мысли Фердинанда, он стал думать о госпоже Овиз. Он представил себе, как она лежит, небрежно раскинувшись, на мягком стеганом шезлонге, который он видел с террасы,приличия не позволяли ему заходить к ней в комнату. Как она сейчас одета? В то самое белое платье с фестонами, в котором была за завтраком, или же сменила его на капот? Расстегнула ли она корсаж, хотя бы верхние крючки на груди? Находясь в Буа-Дардо почти уже три недели, Фердинанд поневоле соблюдал целомудрие, что шло вразрез с его привычками, и воображение его легко воспламенялось.

Вдруг он вздрогнул: послышался шум более ясный – сухой стук, словно кто-то спрыгнул на пол. Шум раздался на террасе, с левой стороны, оттуда, где была комната госпожи Овиз... Фердинанд поднялся с кресла. Прислушался. Ничего не слышно. Но ведь это же не приснилось ему... В один миг он положил на столик газету, подошел к растворенной двери, приподняв штору, поглядел, никого не увидел, нагнулся и, переступив порог, выбрался на террасу. Слева, в конце террасы с третьего этажа свешивалась и еще слегка покачивалась и воздухе веревка. Но на самой террасе ни души. Что это значит?..

И вдруг он догадался: в дом забрался кто-то чужой. Злоумышленник проник в спальню госпожи Овиз и сейчас ограбит ее. Фердинанд готов был броситься к ней. "Но я без оружия..." Он возвратился в комнату отца, который по-прежнему крепко спал, взял охотничье ружье, висевшее на стене (ружья никогда не оставляли внизу – из-за детей); оно было не заряжено. Где же патроны?.. Ну, все равно. Прицелиться в вора и негодяй не посмеет шевельнуться, а тогда закричать, позвать на помощь. Он опять вышел на террасу, подкрался к двери госпожи Овиз: штора была опущена только наполовину... Пролез под ней, вскинул ружье... Викторен!

Невинное дитя Викторен стоял к нему спиной, застыв у высокого шезлонга госпожи Овиз, и, поднявши руки, задирал подол ее отделанной фестонами юбки с кринолином... Фердинанд мог и сам различить среди пышных кружевных оборок то, что он намеревался увидеть лишь в Париже.

Он схватил Викторена за плечо, круто повернул к себе лицом, – кринолин опал на свое место, госпожа Овиз пробудилась, все поняла, хотела было крикнуть, покраснела, побледнела и лишилась чувств.

В доме никто не знал об этой драме, кроме троих ее участников и старика Буссарделя, которому в порыве негодования Фердинанд все рассказал. Госпожа Овиз никому ни слова не молвила, возможно, потому, что ей трудно было бы, не краснея, предать гласности эту сцену; она сделала вид, что уступает мольбам Буссарделей, вернее деда, ибо она избегала обращаться к Фердинанду, отводила от него взгляд, и если изредка и отвечала ему, то именовала его "сударем",

Возможно, что даже ее кузина оставалась в полном неведении. В вечер этой трагедии старая дева одна появилась за ужином и очень естественным тоном попросила извинения за то, что госпожа Овиз, которую никто не видел после дневного сна, не может выйти к столу: на нее, бедняжку, напала жестокая мигрень. Больная никого не допускала к себе в комнату, не вышла к столу и на следующий день и сообщила через кузину, что ей придется уехать в Париж посоветоваться со своим врачом. Переглянувшись понимающим взглядом с отцом, Фердинанд поручил вестнице испросить для них милость навестить на минутку больную. Старик отец тотчас поддержал его просьбу, сославшись на привилегию, которую ему дает почтенный возраст, словно просил, чтобы госпожа Овиз приняла его одного, а затем последовал за кузиной вместе с Фердинандом, не отстававшим от него ни на шаг, подождал ответа у дверей госпожи Овиз, добился ее согласия, и оба Буссарделя проникли к ней. Не прошло и пяти минут, как Буссардель старший увел старую деву на террасу, оставив сына в комнате больной.

Желая выпутаться из щекотливого положения, Фердинанд притворился, будто он поверил в недомогание госпожи Овиз и приписывает ее отъезд только этой причине. Она, не менее смущенная, решила было, не отвечать ему ни слова. Оставшись наедине, они ясно представили себе вчерашнюю сцену, но каждый представил ее по-своему; перед глазами госпожи Овиз вставала страшная картина: разъяренный отец с ружьем в руке впился глазами в лицо своего сына, а она еще чувствует веяние воздуха, который всколыхнул ее юбки; Фердинанду вспомнилось то, что он видел накануне, и избавиться от этого образа ему было тем труднее, что больная лежала на том же мягком шезлонге.

– Надеюсь, что вы мне позволите,– говорил он сокрушенным тоном, сидя у ее изголовья и лаская ее взглядом, – позволите мне в Париже послать к вам секретаря моего отца, господина Рику, которого вы видели здесь. Он попросит вызвать вашу добрейшую кузину. Она скажет ему, как вы себя чувствуете, а Рику передаст мне ее ответ.

Госпожа Овиз молчала, устремив в одну точку неподвижный взгляд. Фердинанд действительно намеревался послать к ней Рику, поручив ему передать от его имени какое-нибудь подношение, например жардиньерку английского фарфора с редкостными цветами; он иногда давал, как мужчина мужчине, такие поручения этому отцовскому доверенному, который был еще холост и не состоял на службе лично у него. Сейчас он чувствовал, что нужно безотлагательно восстановить злополучно прерванные отношения в интересовавшей его области.

– Я попрошу также мою сестру навестить вас, – добавил он.

– Мне будет очень неприятно, сударь, что из-за меня вы причините ей столько беспокойства.

– Ах, дорогая госпожа Овиз, ей это будет чрезвычайно приятно. Если я не дам ей такого поручения, она мне никогда итого не простит. Ведь я не стану скрывать от нее, что моему отцу и мне посчастливилось завязать с вами дружбу.

Госпожа Овиз перевела взгляд на какую-то другую точку в пространстве и

– Да что это я! – воскликнул Фердинанд, воодушевляясь... – Я уж чувствую: лишь только вы уедете, мне в Буа-Дардо не усидеть! Я сам приеду к вам в своей коляске и повезу вас в Лоншан подышать воздухом и выпить кружку парного молока.

Госпожа Овиз поджала губки и отрицательно покачала головой; он попытался пожать ей кончики пальцев.

– Кузина! – позвала она. Фердинанд отдернул руку.

Вошла кузина. Больная потребовала лекарство, сказала, что очень утомилась. Посетителю пришлось удалиться.

– Ну, это уж чересчур! – возмущался Фердинанд, спускаясь с отцом по лестнице.– Викторен забрался к ней и набезобразничал, а она злится на меня.

Фердинанд никогда еще не говорил с отцом так откровенно по поводу своих галантных похождений. Впрочем, старик из деликатности ничего не ответил.

На следующий день утром обе дамы уехали. Госпожа Овиз попросила, чтобы ей дали закрытый экипаж, и это позволило старику Альбаре проводить ее на станцию. Любезная вдова простилась у крыльца со всеми гостями.

– Прощайте, сударь, – сказала она Фердинанду, избегая его взгляда.

– На следующей неделе,– сказал он вполголоса,– я приеду к вам.

Она вдруг надменно вскинула голову, словно актриса в роли оскорбленной королевы, и, смерив его взглядом, проронила:

– Меня не будет дома.

Фердинанд так и застыл на въездной аллее, посыпанной гравием: провожая взглядом карету, умчавшую его несбывшееся любовное приключение, он стоял, растерянно вытаращив глаза, и немного напоминал в эту минуту собаку, у которой слишком рано отобрали миску с похлебкой.

– Мы идем прогуляться по парку,– сказал один из гостей,– не хотите ли присоединиться?

– Разумеется,– ответил за Фердинанда отец. Старик стоял возле сына в той же самой позе, что и он, быть может желая этим повторением уменьшить ее необычность, которая могла удивить зрителей. Жестом он попросил Фердинанда взять его под руку, и они двинулись вслед за престарелой четой. Воспользовавшись отлучкой Альбаре, гости доставили себе удовольствие прогуляться не в ту сторону, где росли груши. Фердинанд опомнился. Старик Буссардель услышал, как он пробормотал сквозь зубы:

– Ну теперь, милый сыночек, я с тобой расправлюсь.

Раз госпожа Овиз уехала, естественно было, что мысли его приняли именно такое направление. После сцены с кринолином он больше занят был молодой вдовой, чем Виктореном, и пока наказал его только тем, что запер в своей комнате, предварительно затворив там и даже заколотив оконные ставни.

– Чтоб я о тебе больше не слышал, пока не позову. Щенок паршивый, ты опозоришь всю семью.

Викторен, еще не оправившийся от различных волнений, испытанных им во время своего приключения и очень удивленный гневом отца, обычно относившегося весьма снисходительно даже к серьезным его провинностям, счел за благо вести себя осторожно в ожидании дальнейших событий; попав в карцер, он не стал мстить за это каким-нибудь мерзким озорством, а проспал почти двое суток. Три раза в день слуга приносил ему еду, перестилал ему постель, водил его в нужник и приводил обратно, проделывая все это молча, так как получил категорическое распоряжение не разговаривать с барчуком. В доме все без труда поверили, что Викторен заслужил такое суровое наказание: ведь решительно все, даже самые здоровенные парни среди слуг, боялись его злых выходок, а гости господина Альбаре не жаловались на проделки Викторена только из уважения к его родным.

Старик Буссардель некоторое время лишь посматривал на сына, молча шагавшего рядом с ним.

– Да ведь этот негодяй натворил бог знает что! Просто немыслимо! воскликнул вдруг Фердинанд таким тоном, словно продолжал начатый разговор и искал сочувствия у отца, несомненно разделявшего его негодование.

– Да уж, признаться...– согласился старик Буссардель.

– Нет, ты подумай! Ведь ему только пятнадцатый год пошел, а он уже лезет к даме. Нагло воспользовался ее сном!

Фердинанд подчеркивал свои слова широкими жестами. С тридцатилетнего возраста у него появилась наклонность к театральности.

– Страшно подумать, – продолжал он, – что произошло бы, если бы я сразу же не схватил его... Ведь эта несчастная женщина спала!

– Может быть, она и сама немного виновата, голубчик. Она постоянно ласкала мальчика, повсюду таскала его за собой.

– Я согласен с тобой, что госпожу Овиз не назовешь образцом сдержанности и целомудрия... Но все равно, в четырнадцать лет! Нет уж, надо признать очевидную истину: сын у меня существо ненормальное!

– Ну что ты, Фердинанд! Мальчик физически развился несколько преждевременно, но зачем же преувеличивать!..

– Я знаю, что ты хочешь сказать! – поспешил прервать Фердинанд отца, так как угадал его мысли.– Если бы тут было только преждевременное развитие, меня бы это не тревожило...

Он махнул рукой, желая показать широту своих воззрений, и умолк, чтобы перевести дыхание, но во время этой краткой паузы перед глазами обоих Буссарделей возник призрак шестнадцатилетнего юноши, одетого в старомодную курточку, а вслед за ним промелькнула бледная прихрамывающая тень.

– Но у него множество других недостатков,– вновь заговорил Фердинанд, уже более спокойно, как будто гнев его немного улегся. – Ты не хуже меня знаешь, что он грубый, скрытный, лживый и ленивый мальчишка. Все эти милые качества с годами могут разрастись, и это приведет нас к пропасти. Ну так вот... Еще до октября я его помещу в специальное учебное заведение... Я знаю такие училища, одно, например, есть в Жавеле... Да ты не беспокойся, отец, это не тюрьма для малолетних, а так сказать... пансион... Но пансион, специально организованный для исправления трудновоспитуемых детей. Телесные наказания применяются редко, пансионеров хорошо кормят... Сказать по правде, я подробно осведомился об этом заведении еще прошлой зимой, когда этот негодяй нарочно столкнул с лестницы няню наших младших девочек...

– Не спеши принимать решение, Фердинанд. Смотри, как бы потом не пожалеть. Ведь если ты его отдашь в такой пансион, придется оставить его там. А как же с занятиями?..

– Но там это очень серьезно поставлено! Проходят всю школьную программу. Занятия, распорядок времени и работ – все продумано со строжайшей методичностью. Для нашего птенца во всех отношениях будет полезно посидеть в клетке. У молодца, развившегося не по возрасту, утихнет преждевременный пыл, раз вокруг него не будет ни женщин, ни девиц. И отлично! А поскольку в этом пансионе питомцев не отпускают домой ни на каникулы, ни в праздничные дни, то нам с этой стороны беспокоиться за него не придется. Если понадобится, я этого красавца продержу в Жавеле до самой его женитьбы, как держат девиц в монастырских пансионах. И он пойдет под венец девственником, да-с!.. Не первым и не последним будет, в особенности в нашей среде! Родной его дядюшка женился будучи невинным, и, насколько мне известно, Лора Эрто весьма счастлива с ним.

– Как! – с крайним удивлением воскликнул старик Буссардель. – Твой брат?..

– Он самый!

– Да неужели? Я предоставлял вам обоим полную свободу, когда вы учились на юридическом... Так почему же наш милый Луи?..

– Почему? Ну, знаешь, этого я объяснить тебе не смогу.

А в его сыне эта беседа пробудила слишком много воспоминаний, слишком много волнующих мыслей. Вечером он проявлял такую нервозность, играя на бильярде, что, не выдержав, бросил партию. Видя, что он не успокоился и на другой день, отец, прекрасно знавший его характер, посоветовал ему вернуться в Париж, где его ждало множество дел.

– Возьми с собой Викторена, отдай его поскорее в Жавель, – подсказал в качестве предлога отец.– Я же побуду пока здесь вместе с Амори, а то ведь несправедливо раньше срока лишать мальчика каникул.

Итак, разгневанный отец, захватив с собой недостойного сына, уехал, расставшись с господином Альбаре, изумленным и глубоко огорченным всеми этими внезапными и совершенно для него непонятными отъездами.

XVII

Ну, что же, дети мои, теперь положение вполне ясное и вопрос решен.

Старик Буссардель передал папку секретарю; тот привел в порядок собранные в ней бумаги и спрятал ее в портфель. Разговор происходил в ландо с опущенным верхом, где сидело четверо: Буссардель старший и Фердинанд занимали заднюю скамью. Луи и секретарь – переднюю, напротив них. Кучер остановил лошадей на пригорке, поднимавшемся над Ротонд де Шартр. С этого наблюдательного пункта перед Буссарделями открывались не только их первое владение – "Терраса", но и новые участки, купленные с помощью Альбаре. Отыскивая знакомые приметы некоторых отдаленных клочков земли, расположенных в стороне бульвара Этуаль или часовни Божона, они передавали друг другу подзорную трубу, которую захватил с собою секретарь; и тогда эта группа людей напоминала военный штаб, сошедший с полотна художника-баталиста, – они всегда группируют вокруг полководца его сподвижников, а его самого изображают в картинной позе простирающим руку к равнине, где ему предстоит одержать новую победу.

– Господин Рику, – сказал старик Буссардель, – нам уже больше не понадобится ваша помощь, и, так как в моем кабинете вас ждет срочная работа, вы можете вернуться. Полагаю, вы где-нибудь неподалеку найдете фиакр.

– Не беспокойтесь, – ответил секретарь, выбираясь из коляски, – тут совсем близко конечная остановка омнибуса линии Пантеон – Курсель.

– Только не садитесь на империал! – воскликнул старик Буссардель, взявший в привычку критиковать новшества. – Недаром пресса недавно повела кампанию против империалов. Ведь это же вернейший способ сломать себе шею. Империалы существуют шесть лет, и за это время они уже успели сбросить на мостовую более ста человек! До свидания, друг мой!.. Обратно, на бульвар, сказал он кучеру. – Поезжайте бульваром до заставы Руль. Шагом!

Стоял апрель. Был светлый прохладный день, но у троих седоков ноги были покрыты пледом, и они могли не бояться свежего ветра. Ландо, из которого, как из корзины, выглядывали три головы, увенчанные высокими цилиндрами, двигалось вдоль парка; верхушки деревьев четко вырисовывались в небе.

– Послушай, отец, – сказал Фердинанд, – почему тебе полюбилось именно это предместье?

– Право, голубчик, не могу тебе сказать...

– И всегда оно тебе было по душе?

– Кажется, всегда.

– Конечно, жалеть тебе об этом не приходится, – сказал Луи, – и нам тоже, разумеется, не приходится на это жаловаться, но вот мы как-то раз говорили с Фердинандом и...

– Да, и спрашивали друг друга, – подхватил Фердинанд, – по какому счастливому наитию тебя заинтересовали именно эти участки.

Буссардель недоуменно поднял брови и вдруг сказал:

– Да вот... Помню, как-то раз отец водил меня сюда на прогулку... Давно это было, очень давно. Еще в прошлом веке, во времена Директории... плохо помнится, как это было... но возможно, да, весьма возможно, что это поразило мое воображение.

Он никогда не умел разбираться в самом себе. Действительно, он не знал, чем долина Монсо так сильно пленила его и когда началось это своего рода взаимное тяготение. Он не мог распознать, что все зависело от того душевного состояния, в котором он сорок три года назад возвращался в Париж от кормилицы его сыновей, крестьянки деревни Муссо. В тот день, хотя Лидии уже не было в живых, он сознавал, что будущность семьи обеспечена рождением двух наследников мужского пола, – для него это была та решающая пора жизни, когда все способности, все чувства и ощущения человека обострены до предела, один из тех, переломных моментов, когда душа ширится, раскрывается и ждет. А теперь старый Буссардель, желая сказать что-нибудь связанное с покойным отцом, произнес:

– Ах, бедный отец! Замечательный был человек!

Внуки никогда не слышали о своем деде, в доме не было его портрета, никогда тень его не проникала в семью. Фердинанд спросил:

– Он похоронен в Пер-Лашез? Я не помню, где его имя мавзолее.

– Да его там и нет. Увы. Дедушка ваш умер в Амстердам во время кампании тысяча восемьсот тринадцатого года. Сами понимаете, с каждым годом все возрастали препятствия перевозке праха! Это не только стоит очень дорого, но, главное, чтобы добиться разрешения, нужны бесконечные хлопоты министерских канцеляриях и большие связи... Нет, на кладбище Пер-Лашез, в склепе, который я построил во время оккупации, покоится только ваша дорогая мама и славная старушка Рамело.

И он умолк, не найдя нужным сказать сыновьям что-нибудь еще по этому поводу; а после его смерти никто уже не мог рассказать, что об этом мавзолее мечтал, что его хотел построить и оплатил не сам Флоран Буссардель, а его отец – таможенный инспектор, чей прах одиноко дотлевал на чужбине.

Итак, образ неведомого внукам деда отошел в туманную даль, туда, где уже затерялись их дед и бабка с материнской стороны. Между предками, умершими далеко от Парижа, и их потомками, родившимися в Париже, первый Буссардель, ставший биржевым маклером, первый богатый Буссардель создал зону мрака и безмолвия. Пройдет еще некоторое время, и, наводя порядок в ящиках столов, чья-нибудь рассеянная рука разорвет старые бумаги, исписанные порыжевшими чернилами, извещения о рождениях, браках и кончинах, сохранявшиеся до тех пор, а тогда позабудутся даже имена и фамилии прадедов и прабабок и родоначальником семьи окажется один-единственный человек.