Текст книги "Семья Буссардель"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

– Пустое! Вы сами вывели меня из терпения. А теперь, милая моя, отправляйтесь. Я распоряжусь, чтобы вас доставили обратно в Бурж.

И, сказав это, она дернула шнурок звонка.

Лишь только Лионетта уехала, Амели вышла в коридор и, как ни было ей противно выслушивать нудные нотации, которые она предвидела, все же направилась в комнаты тети Лилины, старейшины семьи Буссардель.

– Это я, – сказала она через дверь, постучавшись к старой деве. – Не нужно ли вам чего-нибудь?

– Войдите, дитя мое, войдите!

Тетя Лилина вынимала вещи из своего саквояжа. Комнату уже наполнял тонкий запах хорошего одеколона. Прервав свою работу, старуха молитвенно сложила руки, н подбородок ее задрожал – этот признак волнения она замечательно умела изображать.

– Ах, бедное мое дитя! Я не хотела бы вызывать у вас угрызения совести, но подумайте, как вы нас напугали!

– Искренне сожалею об этом, тетушка, – ответила Амели, которая по недостатку чувствительности так и не научилась называть свою родственницу "тетей Лилиной". – В мои намерения вовсе не входило тревожить вас... Не желаете ли вы переодеться? Не могу здесь предоставить в ваше распоряжение горничную, но буду рада сама помочь вам.

– Тогда расстегните мне сзади крючки, дитя мое. Я надену летний капотик. Боже, как меня измучила эта жара – ив вагоне, и в этой коляске!.. О, я, конечно, не жалуюсь... Мои мучения так ничтожны по сравнению с семейной драмой!..

"Пусть выговорится!" – думала Амели.

– Ведь это же действительно драма, – продолжала тетя Лилина. – Когда брат сообщил мне, что произошло, поверите ли, мне стало дурно! Несчастья, поражающие нашу семью, слишком сильно отзываются в моей душе!.. Да, дитя мое, я перестрадала все ваше горе и глубоко порицаю Викторена! Благодарение небу, остальные мои племянники совсем не похожи на этого мужлана, на этого дурака! Нет, они не одного поля ягоды!

Амели удивил злобный тон, каким было произнесено это отступление, но тетя Лилина с годами стала чудачкой, и прежнее ее нарочитое беспристрастие к Викторену превратилось в постоянное стремление очернить его. Амели, во всяком случае, убедилась, что старая дева не пытается отрицать вину своего племянника.

"Неужели они все будут следовать этому методу? – подумала она. – Это очень упростило бы дело".

Тетя Лилина, должно быть, в самом деле устала и, как только переоделась в капот, заявила, что ей необходимо собраться с мыслями. Говоря это, она указывала на смежную с ее комнатой маленькую гостиную, которую оставили за ней со времени "ужасного года", так как она устроила там свою молельню; но племянница догадалась, что старая ханжа, скорее всего, хочет подремать.

Амели поднялась к себе в комнату и спокойно сидела там, с твердостью ожидая, когда ее тетки все вместе или поодиночке примутся "воздействовать" на нее. К великому ее удивлению, до обеда никаких вылазок не было, никаких поползновений не произошло. При первом же ударе колокола, сзывавшего к столу, она спустилась в нижний этаж и увидела, что перед "летним крыльцом" прохаживается взад и вперед Амори. Он подошел к ней.

– Амели, вечером приедет отец. Мне было приказано сообщить ему, тут ли вы. Моя телеграмма пришла вовремя, и он успел сесть в поезд, который отходил в два часа пятнадцать минут. Сейчас он в пути, я получил об этом телеграмму. Я счел возможным распорядиться, чтобы запрягли лошадь в тюльбири и поехали в Бурж встретить его.

– Вы хорошо сделали.

Амели знала, что в лице своего свекра найдет самого опасного и самого искусного противника; она нисколько не сомневалась, что рано или поздно ей придется столкнуться с ним, и теперь радовалась, что не растратила свои силы в предварительных мелких стычках.

– Ваши тетушки знают, что он приедет? – спросила Амели.

– Я их предупредил, как только получил телеграмму.

"Вот почему они сейчас воздерживаются и не выскакивают", – подумала Амели и лишний раз восхитилась духом дисциплины, царившим в этой семье.

Все три дамы разошлись по своим комнатам в половине одиннадцатого вечера, выпив по чашке липового отвара, и ни одна не сделала ни малейшего намека на то, что волновало их мысли; в течение трех часов они вели непринужденный разговор, занимаясь при этом рукоделием, прерванным в конце прошлого лета.

Амори сидел в гостиной в обществе невестки. Поезд прибывал в Бурж в восемь часов двадцать пять минут; даже если бы путешественник, не теряя ни минуты, сел в тюльбири, он не мог приехать раньше двенадцати часов ночи. Да в такую душную грозовую погоду, в такую тьму лошадь могла и замедлить обычный свой аллюр.

В первом часу, когда в деревенской тишине зазвонил колокол у ворот, Амели попросила деверя поднять занавеси на окнах со стороны "зимнего крыльца" и вышла встретить свекра.

Появление Фердинанда Буссарделя совсем не походило на прибытие четырех ее родственниц. Он спрыгнул с подножки тюльбири и взбежал на крыльцо, бросив на свою сноху пронизывающий взгляд; чувствовалось, что он еще полон нервного возбуждения, вызванного тревогой. "Ну вот, – подумала Амели, – ему спать не хочется, объяснение произойдет сегодня ночью".

Сняв шляпу, он, как обычно, поцеловал ее в лоб и, взяв под руку, повел в гостиную, но не сказал ни слова.

– Вы обедали, папа? – спросила Амели.

– Увы, не обедал! На вокзале, правда, продают корзиночки с едой, но это ужасная гадость! Я рассчитывал на вас. Надеюсь, не зря?

– Вам приготовлено в спальне закусить. Прошу извинить, что не в столовой: тут нет прислуги.

– Прекрасно! Пройдем ко мне. Я очень голоден.

Поднявшись по лестнице, он поглядел искоса на Амори, тот пожелал ему спокойной ночи и исчез. Отец отворил дверь в свою комнату и подтолкнул впереди себя сноху.

– Вы мне составите компанию, – сказал он уверенным тоном.

Дверь затворилась за ними.

За ужином не было сказано ничего серьезного. Буссардель с аппетитом поглощал все, что было оставлено для него; чашка бульона, холодный цыпленок, ломоть паштета, салат, который ждал его незаправленным.

– Замечательно приятный вкус у этого орехового масла, – сказал он, второй раз положив себе салата. – В Париже такого не найдешь, только в Берри. А что, Амели, трудно было бы привозить его отсюда?

– Полагаю, что нет.

– Надо будет подумать над этим.

Амели ничего не ответила. Попробовав местного козьего сыра, Буссардель, воспользовавшись предлогом, стал расспрашивать о ферме, о скоте, осведомился, какой приплод в этом году. "Помните, что жизнь идет своим чередом, – говорил он этими вопросами. – В моих глазах ровно ничего не изменилось, не воображайте". Амели не выражала недовольства, но держалась настороже. Ее мучило нетерпеливое желание спросить о детях. Но Буссардель сам заговорил о них:

– Дети ваши совершенно здоровы, – сказал он. – Каролина, как вы, конечно, и ожидали, усердно о них заботится.

"Я не прибегну к недостойным приемам, если смогу без них обойтись", указывал он этими словами. Почувствовав, как он уверен в себе, она насторожилась, напрягла свою волю.

– Ух! – воскликнул Буссардель, закончив ужин, и, встав с места, откатил столик в угол комнаты. Затем пододвинул себе кресло и уселся в своей любимой позе, заложив большие пальцы за проймы жилета. – А теперь, милая моя, поговорим. Прежде всего должен сказать следующее: я весьма сожалею о вмешательстве моих сестер и жены моего брата. Мне не удалось этому воспротивиться. Да будет вам известно, что новость о вашем бегстве живо распространилась среди всей нашей родни. Старшая моя сестра тотчас же примчалась на авеню Ван-Дейка. Она вознамерилась взять все это дело в свои руки, и, во всяком случае, я не мог помешать ей производить расследование собственными силами. Она чуть было раньше меня не дозналась, что вы в Гранси. Словом, она по собственному почину отправилась сюда. Повторяю, меня ее самовольные действия очень огорчили, но я не могу не признать, что они продиктованы похвальными побуждениями. Вас не должна удивлять тревога ваших родственниц.

– Я ничему не удивляюсь. Я надеялась, что моя просьба будет уважена, но быстро поняла свое заблуждение. Все же благодаря своему "бегству", как вы это называете, мне удалось пробыть двое суток в одиночестве и поразмыслить этого было для меня достаточно, чтобы все обдумать и принять решение.

Свекор, учтиво слушавший ее, сделал жест, ясно означавший: "Не так быстро. Зачем спешить?" Но Амели успела сказать то, что хотела.

– Кроме того, – продолжал Буссардель, насколько я мог понять из слов старика Жермена, с которым мы беседовали всю дорогу, – госпожа Клапье младшая сочла уместным присоединиться к моим сестрам, а вы отослали ее обратно. Если это верно, весьма признателен.

– По правде говоря, отсылая отсюда госпожу Клапье, я нисколько не думала о вас.

– Разумеется, разумеется. Но мне это пошло на пользу, и это, кстати, доказывает, что наши с вами интересы совпадают...

"Интересы, расследование, дело – вон какими словами он говорит о человеческой душе", – думала Амели. А Буссардель продолжал:

– Но, в конце концов, все это имеет лишь второстепенное значение. Перейдем к сути дела. Я не могу дальше вести разговор, пока не сделаю заявления тягостного для меня, но необходимого, ибо мой долг перед вами сказать правду. Я порицаю Викторена.

По-видимому, он ждал, что слова эти произведут большое впечатление на сноху; но, казалось, они мало тронули Амели. Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Простите, – сказала она дрогнувшим голосом, – я хочу задать вам один вопрос. Знали вы, что ваш сын встречается по ночам с этой женщиной в спальне Амори?

– Я?! – воскликнул он, приложив руку к сердцу.

– Можете вы дать честное слово, что вам это не было известно?

– Даю честное слово, Амели!

"Неужели лжет?" – думала она.

– Да как вы могли заподозрить, дорогое дитя?

– После того, что случилось, мой долг, мой непререкаемый долг перед собою, перед моими детьми – подозревать всех и вся! Однако я принимаю к сведению, что вы не отрицаете вины Викторена, то есть бесспорного факта его преступных отношений с моей служанкой, под моей кровлей в нескольких шагах от моей спальни.

Буссардель сделал уклончивую гримасу.

– Да, я действительно не отрицаю... – Очевидно, этот материальный факт казался ему незначительным. – Но я вижу, что вы придаете слишком много значения обстоятельствам. Место, время, соседство, личность женщины – разве это увеличивает тяжесть проступка?

– Что?

– Ну да. В конце концов, Амели, ведь вы же закрывали глаза на постоянные отлучки Викторена.

– Закрывала глаза? – в негодовании воскликнула Амели. – Да неужели вы так плохо меня знаете?

Она встала, сделала несколько шагов, повернулась спиной к Буссарделю; по движениям ее руки он догадался, что она вытирает слезы. Потом она повернулась к нему.

– Я действительно видела, что Викторен уходит из дому по вечерам, но я видела также, что его родные, его отец одобряют это. Я поэтому воображала, что он ходит в клуб, на какие-то свои мужские собрания, может быть, даже играет в карты, – я и на это была согласна. Как могла я думать, что предлоги, которые он выставлял и которые вы спокойно выслушивали, были ложью, договоренностью между вами? Так вы полагали, что я снисходительная жена? Да? Но я-то уж никак не думала, что вы его сообщники. Только три дня назад у меня спала пелена с глаз: я припомнила некоторые сцены, слова, взгляды, все странности, которые начались уже давно, и я поняла, что мое несчастье насчитывает долгие годы.

– Но, бедная моя детка, ведь это участь всех жен! Организм мужчины имеет определенные потребности, и тут уж ни вы, ни я ничего поделать не можем. Вы же знаете жизнь, черт возьми! У вас четверо детей!

– Вы меня просто изумляете, папа! Я не думала, что мы так расходимся с вами во взглядах. И боюсь, что вы плохо знаете женщин.

Буссардель улыбнулся.

– Я хочу сказать, таких женщин, как я, – добавила она со свойственной ей простотой и естественностью. – Я произвела на свет четырех детей, но от этого не перестала думать и чувствовать как порядочная женщина... Послушайте, – сказала она, повысив голос, и решительный ее вид произвел впечатление на противника, – не рассчитывайте взять меня измором в этом словопрении. С моей стороны будет гораздо честнее сразу же сказать, какое

У нее все дрожало внутри, когда она дерзнула произнести эти слова, но свекор в ответ только пожал плечами. "Как я наивна! Он про это уже знает. Амори предупредил его". От этой неожиданности она сникла, но тотчас оправилась.

– Если бы я думала только о себе, может быть, решение мое было бы менее твердым. Быть может, я снесла бы это унижение и исполняла бы прежнюю роль на глазах слуг, которые все знают, в кругу родных, которым все известно, и знакомых, для которых я неведомо для себя, быть может, стала посмешищем. Но меня мучает не рана, нанесенная моей гордости. И даже не отвращение.

– А что же именно?

– Забота о моих детях, – сказала она с полнейшей искренностью. – Вы о них не подумали? Разве я не обязана уберечь их от влияния такого отца? Викторен не исправится, я поняла это. Представьте же себе, что станется с умом и сердцем ваших внуков, когда эти невинные дети подрастут, будут видеть, наблюдать, понимать? Ведь Теодору уже девятый год, не забывайте этого.

– Ваши рассуждения просто нелепы! Вы сами-то подумали, какая у ваших детей будет жизнь, когда их поделят между отцом и матерью.

– Нет, не поделят. Я потребую, чтобы всех четверых оставили при мне. И я добьюсь этого.

– Посмотрим!

Мгновенно ей вспомнились некоторые оговорки, сделанные адвокатом, тогда она не обратила на них внимания, – оговорки, касавшиеся возможного отрицания причин к разводу, которые она выставит, и необходимости предвидеть средства защиты со стороны ответчика.

Наступило молчание. Время шло. Буссардель встал и налил себе воды в стакан. У Амели пересохло во рту от духоты, от волнения и от того, что пришлось много говорить; но она, не проглотив ни капли воды, села и заставила себя сидеть неподвижно, словно надеясь таким образом лучше сохранить свою энергию. Она чувствовала, что ей понадобятся все силы, борьба еще не кончена. Буссардель походил по комнате, подкрутил фитиль у лампы, потом подошел к окну.

– Очень душно, – сказал он. – Можно отворить?

Амели кивнула головой. Он открыл обе створки. Но прохлада не вливалась в окно. Грозовую ночь, окутавшую сад, и ночь, царившую в комнате, казалось, по-прежнему разделяла стеклянная перегородка.

Буссардель облокотился на подоконник.

– А знаете, – сказал он уже спокойнее, – ведь вы косвенным образом восстаете сейчас против своей покойной свекрови, к которой вы как будто относились с таким уважением, которой так восхищались! Ну да... Ведь и я не всегда был безгрешен и чист как снег перед нею. И что же? Я не слышал от нее ни одного упрека, ни единого слова недовольства. Помните это, Амели, учитесь у нее сдержанности и широте взглядов.

– Я не ожидала от вас подобного довода. Не так он удачен, как вы думаете. Вы ошибаетесь: моя свекровь совсем не такой совет дала бы мне.

– Нет, именно такой. Она посоветовала бы вам забыть и простить, как сама она не раз прощала мне, если уже говорить откровенно.

Амели дрогнувшим голосом ответила:

– Это неверно. Вы сами заставляете меня сказать правду. Помните письмо, которое она мне оставила? Я вам тогда не сказала, что там было написано. Нет, папа, она как раз не учила меня покорности.

Он посмотрел на нее недоверчивым, но внимательным взглядом. Амели продолжала:

– Она завещала мне, чтобы я никогда не отрекалась от своего достоинства, – это ее собственные слова. И вот эти три дня я все повторяю их; ведь теперь я знаю, что она не без причин наказывала мне это.

Заметив, что свекор переменился в лице, Амели не добавила ни слова.

Но она ничего не выиграла. После короткой передышки борьба возобновилась. Буссардель рассуждал с большой находчивостью, ловкостью, упорством, свидетельствовавшими о его тревоге и желании убедить. В четвертом часу утра, при первых проблесках зари, когда на лице Амели появились признаки усталости, потому что со времени отъезда из Парижа она не спала ни одной ночи, маклер, видимо, почувствовал прилив бодрости, глаза у него опять заблестели, он наэлектризовался. Амели поднялась.

– Я выслушала ваши соображения, – сказала она, – а вы слышали мои доводы. Не лучше ли нам теперь разойтись, все обдумать хорошенько.

Буссарделю показалось, что она сдает позиции, – он весь просиял, почуяв близкую победу. Амели, уже направлявшаяся к двери, заметила выражение его лица и из-за своей честности совершила ошибку:

– Не думайте, что вы меня поколебали, – сказала она.

– Какое упрямство! – воскликнул Буссардель, сразу утратив самообладание. – Что вам ни говори, все впустую. Как об стену горох. Верно?.. Ну нет, вы отсюда не выйдете, пока я не докажу вам.

– Папа, но нет же никакой срочности! – Амели остановилась и, понурившись, облокотилась на комод.

Буссарделя взорвало:

– То есть как это – никакой срочности? Срочность величайшая! Я же вам говорю: вы не отдаете себе отчета в создавшемся положении. Если я бросил все свои дела и дал себе труд приехать сюда, то лишь потому, что не мог ждать сложа руки, когда вы образумитесь. Вы тут твердите мне о своем разочаровании, о своих горестях – подумаешь, важность какая! А в это время в Париже сплетничают о вас. Слухи о скандале просочились. Вот что вы натворили своим бегством!.. Неужели вы думаете, что вам можно безнаказанно в восемь часов утра одной бегать по улицам, по вокзалам, когда в городе нас знает каждая собака. И на что, по-вашему, я могу ссылаться? "Она нездорова?" "Ей необходимо было съездить по делам в имение?" Но ведь такое объяснение годится на два-три дня, не больше! Возможен только один ответ любопытству общества: появитесь публично!.. Да-с, Амели. Вот уже день занялся. Нынче понедельник. Сегодня же необходимо выехать поездом и завтра вечером показаться в театре; как раз завтра ваш абонемент во Французской комедии. Вы должны показаться в своей ложе вместе с Виктореном... Ведь все равно этим кончится, так зачем тянуть? Соглашайтесь сразу.

– Не рассчитывайте на это... Я комедию разыгрывать не стану. Между мной и мужем все кончено. Я теперь вдова, и стала вдовой третьего дня, ночью. Пусть мой адвокат и ваш сговорятся между собой и укажут какой-нибудь приличный предлог для развода, не возражаю. Но развод должен состояться, и он состоится, – отчеканила Амели.

– Вы с ума сошли! Экая нелепость! Ничего вам не удастся сделать. Вы не знаете ни законов, ни судебной процедуры, а я их прекрасно знаю, и вашего адвоката я мигом проглочу! Ах, так! Вы за мальчишку меня принимаете? Амели, я был очень терпелив с вами, я потратил на вас несколько часов, я отнесся к вам бережно из уважения к привязанности, которую вы к нам питали и которую вы не раз доказывали... Да, да, я все помню... Я даже посчитался с вашим женским горем, ибо вы хоть и преувеличиваете свое несчастье, но все же страдаете из-за него... Хорошо. Но не требуйте от меня слишком много. Повторяю, вы не выйдете из этой комнаты, пока не образумитесь, не вернетесь к правильному пониманию своего долга и не дадите мне твердого обещания появиться завтра в театре!

– Я больше не хочу спорить, позвольте мне уйти к себе.

– Вы не выйдете отсюда.

– Что ж, вы примените насилие?

– Если понадобится, применю, – крикнул он с раздражением. – Раз вы другого языка не понимаете.

Амели двинулась к выходу, Буссардель подбежал к двери и повернул ключ в замке.

– Я позову на помощь!

– О-о! Зовите! Никто не придет.

– Вы что, дали распоряжение?

Она отошла от двери, прислонилась к стене и, подняв руки, стала поправлять прическу. Под мышками платье у нее взмокло, скомканным платком она вытерла влажные лоб и шею; ей было тяжело дышать, но она уже не садилась.

Буссардель подошел к ней, она загородилась локтем; он схватил ее за руку, она вся напряглась; он не выпускал ее руку, она попыталась вырваться.

– Пустите меня! – сказала она изменившимся, сдавленным голосом и вдруг быстро забормотала. – Отойдите! Пустите руку! Отойдите же!

При этом испуганном лепете он насторожился. Он наблюдает за Амели, он не уверен, и вдруг притягивает ее к себе, сжимает в объятиях.

"Нет!" – простонала она и, упираясь ему в грудь обеими руками, пыталась оттолкнуть его. Из волос у нее выпала гребенка, коса распустилась,

– Амели! – сказал он, понизив голос. – Дайте же мне убедить вас. Вернитесь! Ну, ради меня! Прошу вас... Ради меня.

Былой красавец, многоопытный покоритель женских сердец в минуты их беззащитности понял свои преимущества. Еще сильный, еще гибкий, он не выпускает Амели, не разжимает рук, что-то шепчет ей на ухо под черным крылом ее распущенных волос, его щека, его усы, его дыхание щекочут ей лицо.

– Поверьте же мне, ну поверьте, – шепчет он и чувствует, что постепенно она смягчается, что слабеет ее напряженность. Откинув голову, он внимательно смотрит на нее. Она склонила шею, запрокинула лицо, веки у нее сомкнулись, рот полуоткрыт, вздернутая верхняя губка приоткрывает белые зубы, на одном резце видно темное пятнышко. Амели больше не борется, как будто лишилась чувств, но вот глаза ее открываются, останавливаются на том, кто держит ее, и вдруг с жалобным коротким стоном она сгибается и теряет сознание.

Буссардель подхватил ее. Она показалась ему тяжелой. Смотреть на него сейчас было некому, и он уже не разыгрывал из себя сильного мужчину; переступая мелкими шажками, с трудом донес ее до постели. Набросив ей на ноги плед, разыскал флакон с нюхательной солью и дал ей вдохнуть пары этого едкого вещества. Она тотчас пришла в себя. За окном слышался шорох и плеск сильного дождя; в комнату вливались благоухания земли, прохлада и бледнеющая синь рассвета. Влажная свежесть утра доносилась до кровати, и Амели в волнах длинных черных волос, доверчиво оставив руку в руке своего свекра, плакала тихими, спокойными слезами. На несколько минут она даже задремала, а проснувшись, сказала:

– Я пойду к себе, лягу.

Буссардель помог ей приподняться, потом встать на ноги. Она попробовала было подобрать и заколоть волосы, но руки не слушались ее. Бледная, словно после родов, в плаще рассыпавшихся волос, цепляясь за руку свекра, она шатаясь пошла к двери. Уже совсем рассвело; лампа, которую они забыли погасить, горела красноватым огоньком.

Чтобы добраться до спальни, ей надо было пройти через весь длинный коридор, в который выходили двери спален всего семейства. Амели и свекор двигались медленно. Несмотря на ранний час, дверь одной из комнат стояла настежь открытой – это была спальня Лоры, жены Луи-нотариуса. Все три тетушки, очевидно так и не ложившиеся, устроили там сторожевой пост и сидели живописной группой как раз напротив двери. Амели заметила наблюдательниц и для их успокоения мимоходом улыбнулась им.

На следующий день вечером при большом стечении публики, обычном по вторникам в театре Французской комедии, во время первого акта "Иностранки" Амели появилась в ложе, абонированной семейством Буссардель. Лора Буссардель и госпожа Миньои, приехавшие до начала спектакля, расцеловали Амели на глазах всего зрительного зала, и Лора, подвинув свой стул, заставила ее сесть между ними на передних местах. Тетя Лилина не пожаловала в театр ввиду характера поставленной пьесы, но на барьере ложи Амели ждала коробка засахаренных фруктов с визитной карточкой старой девы. За тремя дамами в полумраке поблескивали глянцем накрахмаленные манишки самого маклера, Луи-нотариуса и Викторена. Пришли еще Амори и его двоюродный брат Оскар; ложа Буссарделей была полна, и им пришлось стоять в аванложе. В третьем акте, не желая пропустить большой монолог Сарры Бернар, которым восхищался весь Париж, они отправились попросить местечка в ложе своих друзей, но к концу действия вернулись. В антрактах Буссарделей без конца навещали знакомые, в ложе тогда бывало так тесно, что хозяева выходили с гостями в фоне. Неприятные слухи прекратились.

Через некоторое время праздновали день рождения Амели (у Буссарделей всегда отмечали день рождения, а не именин), и в подарках, которые эффектно разложили на обеденном столе вокруг ее прибора, чувствовался отзвук большой тревоги, пережитой всем семейством. К уважению, которым давно уже пользовалась Амели Буссардель, теперь прибавилось своего рода боязливое почтение к ней: по ее воле великая опасность грозила ее близким, но, забыв о себе самой, она прогнала черную тучу, затянувшую семейный небосклон; угроза и последовавшее за ней благодеяние, бунт, а вслед за ним самоотречение усилили ее престиж. Со слов отца все уже знали, какую силу воли проявила Амели, восстав против него в ночном объяснении в Гранси, и какую упорную борьбу с нею пришлось ему тогда выдержать. Только Викторену развязка драмы представлялась в ином свете. Когда Амори, приехав из Берри, сообщил брату, что ему возвратили убежавшую жену, тот ответил: "Она все еще любит меня, готов держать пари!"

Все члены семейства Буссардель, собравшиеся вокруг Амели в честь дня ее рождения, старались напомнить о себе подарками, которые она рассматривала один за другим. Самый объемистый сверток лежал под ее тарелкой. Она развернула его последним, догадавшись по визитным карточкам, приложенным к остальным подношениям, что это был подарок свекра.

Наконец она раскрыла его: это был футляр, в котором лежало ожерелье из трех ниток крупного жемчуга. Ошеломленная, искренне думая, что тут какая-то ошибка, но нисколько не сомневаясь, что жемчуг настоящий, она подняла глаза и над корзиной цветов поискала взглядом главу семейства, напротив которого всегда сидела после смерти своей свекрови. Он с важностью ответил на ее взгляд и несколько раз склонил голову. Трепеща от волнения, со слезами на глазах, она позволила Каролине надеть ей на шею это колье из трех рядов жемчужин, которое, как она сказала, позднее перейдет к ее дочерям, затем, встав с места, обошла вокруг стола и подставила свекру лоб и он коснулся ее лба у корней волос долгим поцелуем, от которого она побледнела.

Подарок Амори состоял из квадратика бристольского картона, на котором было написано: "Талон на портрет во весь рост кисти Амори Буссарделя".

После обеда Амели отвела своего деверя в сторонку. – Дорогой Амори, не могу и передать, как я благодарна, что вам пришла эта мысль. Ведь вам придется в течение нескольких недель жертвовать ради сеансов часами своего досуга. Но хотите, чтобы я была еще более довольна? Перемените натуру: напишите портрет отца и подарите его мне.

Когда третий портрет биржевого маклера Фердинанда Буссарделя был закончен, Амели заказала для него богатую раму и повесила в своей спальне. Она могла видеть его со своей кровати, в которой муж время от времени еще навещал ее.

XXVI

Всю прислугу в особняке Буссарделя переменили сверху донизу, воспользовавшись летним временем и отъездом из Парижа, что помешало уходившим передать сплетни вновь нанятым. Фердинанду Буссарделю, хоть он и привык к своему старому камердинеру, прослужившему у него двадцать лет, и Каролине, вдове Эдгара, хоть она ни в чем не могла упрекнуть няню маленького Ксавье, пришлось примириться с поголовным увольнением слуг – метод, продиктованной как благоразумием госпожи Буссардель, так и вполне законным ее самолюбием.

Супруги Дюбо отошли в прошлое. Через несколько дней после их отъезда Амели получила по почте посылку: маленький ящичек некрашеного дерева в броне из красных сургучных печатей; под своим адресом и фамилией она прочла написанные прекрасным почерком фамилию и адрес отправителя: Аглая Дюбо, Лилль, улица Кле. Амели не стала раскупоривать посылку, догадавшись по ее размеру и весу, что в ней находится. Аглая больше не считала себя достойной подарка бывшей хозяйки. Но теперь уже никто не имел права носить эти часики на длинной золотой цепочке. Амели решила спрятать ящичек в свой комод, и в эту минуту взгляд ее упал на картину "Счастливая кормилица", висевшую над комодом. Амели внимательно посмотрела на полотно. Ей и в голову не пришло приказать, чтобы его сняли с крюка и отнесли в какой-нибудь чулан; она видела в этой картине портреты своих детей. Но когда она положила посылку в ящик комода среди старомодных сумочек, резных ручек зонтов и уже вышедших от употребления вееров, спрятанных в этот склад, слезы задрожали на ее ресницах и упали на эти заброшенные вещи. Она задвинула ящик.

Никогда и ни с кем она не говорила о событиях этого года. Но возвратившись в Париж, с яростной энергией принялась за хозяйственные хлопоты, затеяв произвести важные улучшения во всем своем просторном доме. Уже пятнадцать лет особняк Буссарделя горделиво высился между красивыми железными воротами – творением архитектора Давиу – и большой сикоморой, зазеленевшей в парке Монсо, массивный, разукрашенный, аляповатый, похожий на огромный ларец в стиле Наполеона III. Однако ж прогресс шел вперед гигантскими шагами, и во многих позднее построенных домах этого квартала, выросших после войны, в годы строительной лихорадки, появились утонченные изобретения комфорта, которых не было у Буссарделей.

Амели модернизировала калориферы, пробила еще одну внутреннюю лестницу, установила лифт, устроила ванную, потому что это стало модно. Она боялась пожаров и, как только открылась Всемирная выставка 1878 года, отправилась на Марсово поле изучать самые усовершенствованные огнетушители; вскоре после этого по всему особняку, от нижнего этажа до чердака, стены вестибюлей, лестниц и коридоров украсились корзиночками из латунной проволоки, в которых лежали гранаты из лилового стекла. Некоторое количество старых кресел, из коих иные составляли часть обстановки особняка Вилетта, пришли в негодность из-за того, что их не чинили вовремя. Амели распорядилась перенести их на чердак, куда по ее приказанию убирали таких инвалидов, ибо она ничего не любила выбрасывать, а "старье" заменила более комфортабельной новой мебелью. Комфорт стал великим словом, великой идеей того времени. В гостиной появились глубокие "ротшильдовские" кресла и низкие "кресла-лягушки", пополнившие широкий полукруг, для которого уже не хватало отряда старинной мебели, опустошенного рукою времени. Если в креслах только истерлась шелковая обивка, их обивали заново и по новой моде простегивали. Чтобы в анфиладе приемных покоев стало уютнее и теплее, госпожа Буссардель приказала вынуть из сундуков никогда не видевшие света, бережно хранившиеся гобелены с узором в виде листьев и, разрезав надвое, сделала из них портьеры.

Амели с необычайным пылом занималась переустройством своего дома. С самого утра или сразу же после завтрака она отправлялась за покупками и возвращалась, только когда уже изнемогала. Все свои рукоделия она забросила. Хлопоты по дому, заботы о детях, светские обязанности всецело поглощали ее, и вечером она говорила: "Боже мой, вот и день прошел, а я не успела сделать и четверти того, что назначила себе!" Услышав эти слова, свекор поворачивался к ней и благодарил за то, что она столько трудится. Он во всем предоставлял ей полную свободу и одобрял все ее замыслы.