Текст книги "Семья Буссардель"

Автор книги: Филипп Эриа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Ближайшей ее задачей было утихомирить мужа, но эта цель была еще недосягаема. Амели не раз слышала, что у мужчин, так же как у женщин, есть критический возраст, и по своему неведению в вопросах пола надеялась, что, когда для Викторена настанет эта пора, он поневоле вынужден будет отказаться от любовных утех, так же как в ее кругу все жены на ее глазах, дойдя до переломного момента, уже переставали быть женщинами. А ведь ее муж, человек, который после смерти отца, можно сказать, потерял свое имя и назывался просто Буссардель, уже дожил до сорока девяти лет. Потерпеть еще лет пять, думалось ей, ну самое большее десять лет, учитывая его крепкое сложение и здоровье, – и распутству придет конец, не надо будет беспокоиться. И теперь все ее помыслы были устремлены к этому сроку, который с каждым годом все приближался; с этой задней мыслью она теперь ежегодно праздновала и день рождения мужа.

С этой стороны никакого вмешательства от нее не требовалось, и она отдавала всю свою энергию заботам об остальных членах семьи. Ей казалось, что она подобна вознице, который правит упряжкой из многих коней, сидя одиноко на высоких козлах, и крепко держит в руках длинные вожжи. Рядом с ней теперь никого не было – старшее поколение Буссарделей уже ушло из жизни. Умерла тетушка Жюли Миньон, умерла и вдова Луи-нотариуса, никогда не игравшая большой роли в семье. Умерли и собственные родители Амели, и с их смертью оборвались слабые нити, еще связывавшие ее с далекими годами ее девичьей жизни; после их смерти она поддерживала отношения с братом и Лионеттой только по поводу раздела наследства от отца и матери; она потребовала для себя доходов от экспорта гуано и земельные участки, некогда по дешевке купленные госпожой Клапье, – супруга Викторена переняла от Буссарделей любовное, суеверное отношение к земельной собственности.

Мало-помалу она достигла своего рода эйфории – грустного, но прочного мира душевного, порожденного тем, что она наконец нашла свое место в жизни, и сознанием того, что это совершилось. Она была создана для семьи и материнских обязанностей, как иные мужчины созданы для армии и командования; ей давали удовлетворение даже ее жертвы и горести. Она потеряла младшую дочку Берту, умершую от дифтерита в тот самый год, когда уже нашли способ лечения этой болезни с помощью антидифтерийной сыворотки, но в своей утрате увидела перст судьбы, сравнительно скромный выкуп, который должна была заплатить за свои удачи в качестве главы семьи; она не забывала, что трудности придают им больше цены; она стала теперь одной из тех прекрасных, сильных натур, которые благодаря своей жизненности и разумному взгляду на свою участь не впадают в пессимизм и среди самых тяжких испытаний заставляют себя открыть глаза, вглядеться в реальную жизнь и думают: "Мне еще повезло". Она искала себе опоры в здравом смысле, как другие ищут ее в религии.

Мать, рожавшая и кормившая детей, она была страстно привязана к своей семье. Она с гордостью смотрела на своих взрослых сыновей и дочерей, от которых тоже могли уже рождаться дети, ибо Теодор женился в 1893 году, а Луиза вышла замуж в 1895 году. Окидывая взглядом большой клан родственников, племянников и племянниц, собиравшихся вокруг нее, подчинявшихся ее власти, она думала: как много понадобилось случайностей и благоприятных обстоятельств, жизней, возникших из небытия, спасенных или оборвавшихся в определенную минуту, для того чтобы создалась вот эта внушительная пирамида. И она вспоминала всех тех, кого по очереди называли: Буссардель младший, Буссардель старший и просто Буссардель.

Но, кроме нее, другой госпожи Буссардель не было, и она гордилась этим. О ее невестках, о ее кузинах говорили: жена Эдгара, жена Амори, жена Оскара, жена Луи-нотариуса, а что касается ее свекрови, урожденной Бизью, та, можно сказать, до самой своей смерти оставалась для всей родни Теодориной Бизью. Меж тем Амели больше, чем все остальные женщины, носившие фамилию Буссардель, прониклась духом клана, подобно тем образцовым иностранным принцессам, которые, выйдя замуж в соседнее королевство и переехав через границу или через пролив, расстаются с прежним своим душевным миром, связав судьбу не только с принцем, но и с новой своей родиной.

Право, Амели Клапье вышла замуж не за Викторена; в конечном счете он довольно мало значил в ее жизни; она сочеталась браком с семейством Буссардель; в нем любой из мужчин больше подходил бы ей, чем Викторен, это грубое и похотливое животное; она всех Буссарделей взяла в супруги, она связала себя с их женами, с их родственниками, с их друзьями, с их детьми; и если многое от них передалось ей, она хорошо знала, что и сама внесла в их семью новый дух, проявившийся не только в домашних реформах или во вскармливании и воспитании детей: именно с ее появлением, именно благодаря ей звезда мужей померкла, и госпожа Буссардель почла это за благо. Косвенным результатом ее стараний обуздать Викторена было то, что другие мужья стали более сдержанными: установившееся право мужчин изменять женам было поколеблено в семействе Буссардель. Да и во многом другом они тоже отступали от прежних своих привилегий; власть мужей сужалась и не выходила теперь за двери их нотариальных или маклерских контор, ограничиваясь этой замкнутой сферой, которой госпожа Буссардель не интересовалась. Теперь именно она, а не мужчины, направляла будущность детей, замышляла брачные союзы, обдумывала условия брачных контрактов и завещательные распоряжения, именно от нее зависели дарственные на земельные участки. Она установила царство жен в этой семье.

Ей льстила также мысль, что без нее в клане Буссарделей не было бы такого единства. Она поддерживала связь между новыми его членами, входившими в семейство благодаря бракам, она давала отпор попыткам создать оппозицию, стирала оттенки и сглаживала шероховатости. Под ее влиянием Буссардели с 1894 по 1906 год являли собою редкостную картину единодушия, ибо дело Дрейфуса не вызвало раздоров в их лагере. Их многочисленное семейство дружно выступало против Дрейфуса. Будь это на сорок лет раньше, Буссардели стояли бы за него, но в эту полосу своего развития семейство Буссардель приняло тезис виновности Дрейфуса и уж никогда от этого взгляда не отступало. Нашлись среди них два-три беспокойных человека, чувствовавших, что их одолевает сомнение, – муж Луизы, например; но на авеню Ван-Дейка смутьяны не дерзали высказываться, и поэтому раскола не произошло.

Госпожа Буссардель всегда и словом и собственным примером проповедовала, что никакие причины, никакие обиды не позволяют разрывать или хотя бы ослаблять родственные связи. "В нашем кругу, – говорила она, – ссоры между родственниками недопустимы. Это простительно только мелкоте". Она, разумеется, полагала, что в больших семействах, так же как и в отдельных людях, есть и хорошее и плохое, и плохое иной раз даже придает им больше силы.

Она начала толстеть в том же возрасте, как и ее покойная свекровь, но не обладала тем внутренним изяществом, которое спасало Теодорину Буссардель, даже когда та стала очень тучной. Шелковистый пушок, украшавший личико юной Амели Клапье, превратился на лице пожилой госпожи Буссардель в некрасивую, жесткую и весьма густую растительность, удивительную даже в эти времена, когда у женщин буржуазной среды употребление средств для уничтожения волос считалось чем-то непристойным, подобно некоторым обычаям Востока. А затем пришла седина, нижняя губа отвисла, спина ссутулилась. Словом, Амели, которая в конце концов действительно стала походить на королеву Викторию, не обещала быть такой же благообразной старухой, как ее идеал.

Теперь она говорила все меньше, молча слушала людей, поднимая брови, принимала величественный вид и по утрам больше не выходила из своих комнат. Хозяйством она управляла, сидя в глубоком и широком удобном кресле, обитом светло-коричневым бархатом, с гипюровым подголовником; теперь это кресло, как трон, торжественно стояло в бывшем будуаре с лепными изображениями музыкальных инструментов. Госпожа Буссардель все видела и слышала через Аглаю, возведенную в сан компаньонки. Сама Амели никогда не бывала теперь в комнатах третьего этажа, в северном крыле особняка, и уж тем более на половине мужа. В зимний сад она не заглядывала, и там все приходило в запустение.

Но дом свой госпожа Буссардель любила по-прежнему. Возвращаясь в коляске после объезда знакомых с визитами, она поднимала глаза, когда кучер, остановившись на авеню Ван-Дейка, хлопал бичом, требуя, чтобы ему отворили ворота, и после краткой отлучки она смотрела на особняк с таким же радостным чувством, с каким лоцман смотрит на берег, возвращаясь в свою гавань. Необычайно приветливыми, уютными казались ей эти пышно разукрашенные стены, это крыльцо, развернувшееся веером, и высокий навес над ним. Ведь это был дом Буссарделей, он жил своей особой жизнью, такой богатый, могущественный, у него были свои законы, свое назначение в мире; самое местоположение дома влекло за собою определенные нравы его обитателей, сцепление действий, неизбежных, взаимозависимых, повторяющихся и развивающихся в строгой последовательности. Обои, дверь, ключ становились в нем вещественными орудиями судьбы, как будто и в самом деле события в домах человеческих воспроизводятся так же, как повторяются характеры в семьях.

В пятьдесят пять лет, когда настал для госпожи Буссардель критический возраст, врачи рекомендовали ей прогулки пешком. Она не любила Булонский лес и предпочитала прохаживаться по соседним улицам; она шла медленной ровной поступью, опираясь на руку Аглаи, или же одна, в сопровождении одноконной кареты, следовавшей за нею по мостовой на некотором расстоянии у края тротуара. Знакомые, встречаясь с величественной госпожой Буссардель, видя, как она углублена в свои мысли, полагали, что ей, вероятно, не хочется, чтобы ее узнавали, и, почтительно отворачиваясь, смотрели в другую сторону. Иногда она устремляла благосклонный взгляд на попадавшиеся ей по пути владения Буссарделей – особняк или доходный дом. Никто лучше ее не знал долины Монсо; если при ней говорили о каком-нибудь квартале, о перекрестке, о номере таком-то на площади Малерб или на бульваре Курсель, она неподражаемым образом наклоняла голову, прижимая к шее двойной подбородок, и произносила:

– Это наше.

Во всей долине Монсо она видела только свое семейство, а во всей столице – только долину Монсо. Лишь на склоне жизни она почувствовала любовь к Парижу. Но любила она Париж не так, как почитатели старины, которые во имя искусства и археологии высмеивали дело рук Жоржа Османа. Госпожа Буссардель даже и не знала старого Парижа – "нижних кварталов", как она говорила, попадала в них только по делам благотворительности, когда навещала изредка "своих бедных", и, проезжая в карете, не глядела по сторонам. Как-то раз в весенний день, отправившись на улицу Франк-Буржуа к бронзировщику, которого хотела пригласить для отделки апартаментов, предназначенных для ее дочери Луизы, выходившей замуж, она вдруг удивленно ахнула: коляска выехала на квадратную площадь, обсаженную деревьями и замкнутую со всех сторон домами в стиле Людовика XIII, совершенно одинаковыми, украшенными внизу сквозными аркадами.

– Где это мы? – спросила она.

– На Вогезской площади, – ответил кучер.

– Вот она какая!..

– Может, желаете вокруг площади объехать?

Госпожа Буссардель удобнее откинулась на спинку сиденья.

– Да нет. Некогда. Езжайте напрямик.

Ее восхищало совсем другое: широкие прямые улицы с просторными тротуарами, ряды частных особняков или новых зданий без магазинов. Она чувствовала некое гармоническое согласие между своей душой и той частью Парижа, которая была построена таким образом; она находила, что в долине Монсо есть свой особый характер, своя индивидуальность.

В эту пору жизни она долгие месяцы страдала бессонницей. Тишина, царившая в парке и вокруг дома, доносила до ее спальни ночные шумы колыбельную песнь Парижа, убаюкивающую тоскующие души. Время от времени, нарушая покой улиц, раздавался топот конских копыт. Цокали по мостовой подковы, шуршали резиновые шины колес. "Если лошадь остановится на углу улицы Альфреда де Виньи, – говорила себе госпожа Буссардель, которую никогда не оставляло беспокойство за мужа, – значит, это он возвращается". Слух у нее обострялся в эти часы одиночества. Лошадь все ближе подъезжала рысцой, заворачивала за угол – топот звучал глуше, а когда выезжала на проспект, он слышался громче, затем, удаляясь, еще мгновение доносился издали, подобный неровной пульсации крови в жилах исполина, которому снятся страшные сны.

В эти годы госпожу Буссардель уже стали называть бабушкой. Она сперва женила своего старшего сына на дочери Оскара-нотариуса, а в 1901 году женила младшего на дочери Ноэми; двумя этими брачными союзами она привила свои отпрыски к стволу главного дерева. В 1902 году, несмотря на то, что Луиза детей не имела, а Эмма засиделась в девицах, у госпожи Буссардель уже было четверо внучат.

Однако никому и в голову не приходило называть Буссарделя дедушкой. Он постарел, но, даже когда ему перевалило за шестьдесят, желанной перемены в нем жена не обнаруживала. Напротив. С годами его чувственность не только не приутихла, но обострилась и привычный разврат превращался у него в манию; уже проскальзывало что-то безумное в его похотливых разговорах "о дамочках", которые он вел с холостяками в своем клубе, где его звали теперь "старый греховодник".

С тех пор как в доме опять жила Аглая, он привык пользоваться ее услугами и по нескольку вечеров в неделю проводил дома; так длилось много лет; но ведь и Аглая старела. Когда Викторену стукнуло шестьдесят, ей было сорок пять. Уже давно Аглая, этот дворецкий в юбке, нанимала в дом разбитных горничных и веселых молодых швеек, работавших поденно; она управляла этим мирком с властной уверенностью, неизменным самообладанием и тактом, что говорило о ее глубоком чувстве собственного достоинства и долгом общении с Буссарделями.

Если в доме никогда не случалось непристойных скандалов, то это прежде всего происходило благодаря ее осторожности, а также благодаря безмятежному спокойствию, не покидавшему ее хозяйку; но надо сказать, что остальные обитатели особняка были приучены ничего лишнего не видеть. Даже дети и племянники Буссарделя научились не удивляться, встречая его в неподходящие часы в таких уголках дома, где ему совершенно нечего было делать. Никто не замечал улыбочек и подмигиваний хозяина дома новой горничной, его очередной фаворитке. Иногда им овладевал такой пыл, что он при всех вел себя безобразно: мимоходом щипал, например, за мягкое место горничную, прислуживавшую за столом на субботнем обеде. Та взвизгивала, но никто из сотрапезников как будто и не слышал этого, ни разу холодное молчание не прерывало застольную беседу; семья уже не обращала внимания на эти старческие непристойности, так же как воспитанные люди не обращают внимания

Удовольствия, которые пресыщенный сластолюбец с легкостью находил под своей кровлей, не мешали ему искать себе менее будничных развлечений, и время от времени это приводило его к неприятностям, долетавшим и до авеню Ван-Дейка. Тогда госпожа Буссардель действовала через подручных, без ведома семьи и даже самого виновника. Чаще всего она прибегала к услугам опытного человека – отставного чиновника полиции, ловко умевшего утихомирить деньгами какую-нибудь крикливую красотку шантажистку или припугнуть ее тюрьмой Сен-Лазар. Попадались среди них девицы, объявлявшие себя беременными от Буссарделя или совращенными (прошли те времена, когда девицы являлись с жалобами на утрату честного имени); одна обвинила Буссарделя в том, что он заразил ее дурной болезнью; к несчастью, это казалось настолько правдоподобным, что Амори по настоянию госпожи Буссардель повел своего брата к врачу-специалисту. Викторен от этого только выиграл: он полечился как следует, прежде у него никогда не хватало ни терпения, ни желания довести до конца основательный курс лечения.

Раз двадцать в течение его жизни он на глазах семьи вдруг менял режим питания, пил какие-то незнакомые микстуры, садясь за стол, глотал пилюли, которые его жена спешила пересыпать из флакона с этикеткой в серебряную бонбоньерку. Подорванное здоровье не восстанавливалось, но и не ухудшалось. Буссардель, столько раз заболевавший от злоупотребления удовольствиями, после шестидесяти пяти лет болел только от злоупотребления возбуждающими средствами.

Госпожа Буссардель с удивлением видела, что годы идут один за другим, не задевая ее мужа заметным образом, он выдерживал все что угодно; в жилах его текла испорченная кровь, но тело оставалось крепким; ошибкой было бы предполагать, что он уже износился от излишеств.

Сама же Амели клонилась к упадку. После осени жизни настала зима, годы шли и для нее тоже; она видела, что стареет, и нередко с тоской думала о том состязании на выносливость, которое вела со своим мужем. А что, если она умрет раньше его? Ей становилось страшно при этой мысли, она бежала на прием

– Все органы у вас как у молодой женщины, при таком сложении вы доживете до ста лет.

Она заставляла доктора повторить эти ободряющие слова и возвращалась домой немного успокоенная, гордясь своим здоровьем, столь драгоценным для всех. Теперь она принялась усердно заботиться о себе – это она-то, которая никогда не холила себя. "Ведь осталось потерпеть лишь несколько лет", думала она. Она вовсе не желала смерти грешнику, она мечтала лишь о том, чтобы он обессилел. Не мог же Буссардель; до восьмидесяти лет оставаться здоровяком.

Множилось число ее внуков, в них она видела продолжателей рода Буссарделей, живой залог того, что кровь, имя и дух рода не ослабеют, надежно сохранятся до самой ее смерти и после нее. В марте 1914 года у ее сына Фердинанда и Мари, дочери Ноэми, родилась дочь Агнесса. Через сутки после родов бабушка сама поднесла младенца своей снохе, приходившейся ей также племянницей, и приложила его к материнской груди:

– Ты дала жизнь этой крошке, дочь моя, выкорми же ее сама, своей грудью, и постарайся, чтобы она достойно носила имя Буссардель.

Тут же была и вторая бабушка – Ноэми. После обеда собрались кое-кто из родных. Все сидели, в соседней комнате, оставив дверь спальни открытой, и вполголоса, чтобы не беспокоить роженицу, говорили о том, о сем... Довольно естественным было при подобных обстоятельствах обратиться к прошлому семьи, в разговоре вспоминали об умерших: о Теодорине, Буссардель, о Жюли Миньон, о Буссарделе-старшем – о том самом, который жил на улице Сент-Круа; никто из присутствующих его не знал, но госпожа Буссардель, не такая молчаливая, как обычно, сказала, что слышала о нем много хорошего от своего свекра.

– Он был человек старого закала, таких уж больше не встретишь. У меня хранится тетрадь – сборник изречений, написанных его рукой. В них содержатся удивительно возвышенные мысли. И Флоран Буссардель по благородству своего характера был их достоин.

Все молча внимали ей, смотрели на нее, восхищаясь, что она так доступна, так разговорчива весь вечер. Она благодушно улыбалась слушателям.

– А впрочем, вы ведь хорошо знаете о его столкновении с казаками во время оккупации в 1815 году...

Сестры роженицы сказали, что они ничего не знают об этом, и тогда та, которую родные уже называли бабушкой, соблаговолила, перед тем как гости отправятся по домам, рассказать им анекдот о жареном фазане а ля Священный Союз.

– Короче говоря, – сказала она в заключение, – ваш прадед один, своими силами выставил из ресторана трех этих рубак и сел опять за столик под аплодисменты присутствовавших.

После этого она встала, показывая тем самым, что пора расходиться. Проводив посетительниц до вестибюля, она поднялась к себе на лифте и, сев за письменный столик, взялась за перо, доканчивая последние послания, в которых извещала о благополучном разрешении ее снохи от бремени.

Вдруг она насторожилась, услышав глухое урчанье автомобиля, выехавшего на авеню Ван-Дейка и остановившегося перед особняком, – она всегда прислушивалась по ночам к таким звукам. Вероятно, возвратился Буссардель в таксомоторе или в клубном автомобиле, – он никогда не выезжал по вечерам из дому в лимузине. "Что-то он рано сегодня", – подумала Амели. Она ждала, что сейчас тихо брякнет кольцо садовой калитки; вместо этого раздался звонок у главных ворот. "Значит, не он". Через несколько минут к ней в дверь постучались – она узнала знакомый стук Аглаи.

– Войдите. Ну что вам? "Дорогая кузина, – продолжала она писать, – с радостью сообщаю вам..."

– Вас спрашивает какая-то женщина.

– Но я никого не принимаю сегодня... "Все прошло благополучно. Мари прямо создана для материнства. Младенец..."

– Я так ей и сказала. А она настаивает.

– Так поздно?.. Сколько у вас на часах?

– Половина одиннадцатого.

– Принесите визитную карточку этой особы.

– Она не хочет сказать своего имени.

– Ну уж это просто немыслимо! Если она просит пособия, пусть напишет. Удалите ее.

Госпожа Буссардель опять принялась писать, но в дверь вновь постучали.

– Что еще там?

– Извините, пожалуйста.

Аглая подала на подносе визитную карточку. Хозяйка протянула руку. Прочла: "Мадам Клеа де Вальроз" – и, увидев адрес, напечатанный на этой

– Гм... Что она, молодая?

– Нет, пожилая женщина.

– Приличная?

– Одета прилично, но накрашена... Если позволите сказать...

– Говорите.

– Мне кажется, у этой женщины какое-то серьезное дело к вам. Ее, конечно, не назовешь приличной дамой, да и заявилась она в такой час, но говорит она очень вежливо. Вид у нее какой-то встревоженный.

Госпожа Буссардель, зная, что можно доверять суждению Аглаи, уже поднялась с кресла. Спустившись на первый этаж по черной лестнице, она прошла в комнату, соседнюю с вестибюлем и служившую гардеробной. Повернув выключатель, она остановилась, глядя на дверь. Аглая привела женщину лет пятидесяти – пятидесяти пяти, невысокую, тучную, в короткой меховой накидке, в газовом шарфе на голове, завязанном под подбородком. Увидя ее руки без перчаток, но с перстнями на каждом пальце, ее размалеванное обрюзглое лицо, госпожа Буссардель подумала: "Актриса, старая актриса", – и решила, что эта женщина явилась в качестве посредницы какой-нибудь шантажистки. Подняв высоко брови и не разжимая губ, она движением подбородка приказала незнакомке объясниться. Та пробормотала:

– Мне надо поговорить с вами наедине,

– Останьтесь, Аглая.

Госпожа Буссардель подошла к посетительнице и повернула голову, показав этим, что подставляет ей ухо. Незнакомка оперлась рукой на спинку стула и, поднявшись на цыпочки, заговорила шепотом.

Вдруг госпожа Буссардель побледнела и покачнулась, Аглая бросилась ее поддержать; незнакомка тоже протянула к ней руки, но госпожа Буссардель, отпрянув, выпрямилась и, побагровев, спросила:

– Где?

– У меня, на улице Жубера.

– Хорошо. Сейчас едем. Подождите в этой комнате.

Обойдя эту женщину, она вышла из гардеробной, но у парадной лестницы вынуждена была остановиться. До перил она дотянуться не могла, ухватилась обеими руками за плечо Аглаи и так крепко сжала, что та чуть не вскрикнула, а хозяйка, устремив на нее мутный взгляд, беззвучно сказала;

– Все кончено!

Она не могла освободиться от боли, волнами перекатывавшейся в груди. Закрыв глаза, она стиснула зубы, и какая-то грубая гримаса исказила ее черты: они вдруг вздернулись вверх и застыли. Наконец она открыла глаза, разжала губы и, широко раскрыв рот, глотнула воздух.

– Едем сейчас в город.

– Поедете в лимузине?

Госпожа Буссардель отрицательно покачала головой: нет.

– Велите лошадь запрячь, – медленно произнесла она. – В карету. Старика Эжена кучером... Ступайте. Я одна оденусь. Подождите меня здесь, внизу.

Она не воспользовалась шумным, гудящим лифтом, так как в доме, казалось, все уже спали, и с трудом поднялась по лестнице.

Из темной части двора выехала и остановилась у подъезда маленькая одноконная карета, в которой госпожа Буссардель все еще любила ездить на прогулку. Она села в карету, Аглая заняла там место напротив нее. Незнакомка прошла через двор и опять забралась в такси, шофер завел мотор. Во тьме звёздами засветились фонари двух экипажей. Когда карета проезжала мимо консьержа, распахнувшего ворота, госпожа Буссардель, опустив стекло в дверце кареты, велела ему запереть ворота: она не знает, когда вернется, затем в слуховую трубку приказала:

– Эжен, поезжайте сначала вслед за этим такси, а потом я скажу куда.

Оба экипажа покатили по ночным гулким улицам Парижа. Карета следовала за автомобилем, словно была привязана к нему невидимым канатом, а на деле госпожа Буссардель, наклоняясь к слуховой трубке, давала указания кучеру. У церкви Сент-Огюстен карета вдруг отстала от такси, проехала между церковью и статуей Жанны д'Арк и, завернув за угол казармы, покатила по улице Лаборд, въехала во двор вокзала Сен-Лазар, мало оживленный в этот час, и остановилась у подъезда. Кучер слез с козел.

– Эжен, сведения, которые мне нужны, вы можете получить только в зале ожидания. Поднимитесь туда – вон по той лестнице. Идите, мы подождем вас!

Кучер привязал вожжи к бичу, воткнутому в подставку, и отправился исполнять поручение. Едва он вошел в вокзал, отворилась дверца кареты. Аглая спрыгнула с подножки.

– Скорее, Аглая.

– Да, да. Я знаю.

Аглая взяла лошадь под уздцы и повела ее. Карета медленно проехала позади гостиницы "Терминус", пересекла по диагонали Гаврскую улицу, двинулась по улице Сен-Лазар, потом по улице Комартен. Госпожа Буссардель, высунувшись в окошко, проверяла дорогу. В темноте она как будто узнала церковь Сен-Луи д'Антен, посмотрела налево и увидела слабо освещенный фонарем домик со срезанным углом, украшенный лепными орнаментами в греко-римском стиле; вероятно, домику было лет сто.

– Да, это улица Жубера. Сворачивайте туда.

Госпожа де Вальроз настороженно ждала на тротуаре, в полосе света, падавшего из приотворенной массивной двери. Экипаж со странным кучером остановился, госпожа Буссардель вышла и, не удостоив дать какое-либо объяснение Аглае, только приказав ей идти за ней следом, вошла в подъезд.

Три женщины прошли через один вестибюль, потом через другой. Горевшие там яркие лампы казались ослепительными после уличной темноты. Потом стали подниматься по лестнице, устланной красным ковром. На площадках было много зеркал, бархатных драпировок, зеленых растений в кадках. На третьем этаже хозяйка свернула в коридор, тоже ярко освещенный электрическими лампами; казалось, весь дом осветили как можно ярче и убежали из него – ни одного слуги, ни малейшего шума. Госпожа де Вальроз отворила одну из дверей и отошла в сторону. На незастланной постели вытянулся полуодетый мертвец. Это был Буссардель.

Жена поспешила закрыть ему глаза. Должно быть, их плохо закрыли, механическим рефлексом веки немного поднялись: видны были белки и краешки закатившихся зрачков. Аглая уже хлопотала над покойником, застегнула ему одежду, завязала галстук, обула в штиблеты; вытащив у себя из прически шпильку, она употребила ее вместо крючка для застегивания ботинок. Из какого-то смутного чувства – быть, может, то была стыдливость – госпожа Буссардель отворачивалась, не желая смотреть на ее заботы, и машинально обводила взглядом комнату, представлявшую собою нечто вроде мещанской спальни с лиловой бархатной обивкой стен, с зеркалами, с цветными олеографиями в золоченых рамах, изображавшими Леду и Данаю. На канапе с позолоченной резьбой было брошено пальто, белый шелковый шарф и трость.

Госпожа Буссардель взяла пальто и подала его компаньонке.

– Оденьте барина, мы его увезем.

Госпожа де Вальроз остерегалась вмешиваться, предлагать свои услуги. Аглая, все еще сильная женщина, подняла труп, усадила его на край постели и решительными движениями, как няни одевают детей на прогулку, надела на него пальто. Госпожа Буссардель обернулась, услышав, что скрипнула дверь. На пороге стоял молодой здоровенный малый вульгарной внешности, похожий на учителя фехтования, но в нем было и что-то странное, непонятное для госпожи Госпожа де Вальроз затворила дверь и вполголоса представила его:

– Мой муж. – Потом добавила: – За его скромность ручаюсь.

Госпожа Буссардель смерила его взглядом. Даже в этой комнате, возле этого мертвеца самообладание не покинуло ее: она обычным своим тоном коротко изложила план действий, который при помощи мужчины легче было осуществить. Муж госпожи де Вальроз заявил, что он готов, подошел к трупу, усилиями Аглаи все еще сидевшему на постели, и хотел было взвалить его себе на спину; госпожа Буссардель жестом остановила его. Она желала узнать, сколько ее муж остался тут должен. Хозяйка отказывалась: "Нет, нет! Что вы, мадам!.." – но от взгляда госпожи Буссардель сразу осеклась, взяла протянутые ей деньги и мигом спрятала кредитку, даже не взглянув на нее из профессиональной деликатности.

Муж вышел из спальни, согнувшись под тяжестью ноши. Туловище, руки и шарф Буссарделя свешивались ему на спину. Три женщины шли за ним следом. Аглая несла шляпу и трость; никто не произносил ни слова; ковер заглушал шаги. Снова, только в обратном направлении, прошли через весь этот разубранный, блистающий позолотой и зеркалами, ярко освещенный и пустынный дом; спустились с третьего этажа на второй, потом на первый, не встретив ни души; госпожа де Вальроз беспокойно следила бегающими глазками, не отворятся ли в коридорах двери, – ни одна не отворилась.

В первом вестибюле, прежде чем выйти из парадного, муж госпожи де Вальроз остановился и поставил свою ношу стоймя, поддерживая ее сзади; Аглая подошла к нему, передала шляпу и трость госпоже Буссардель, схватила руку покойника и обвила ее вокруг своей шеи; муж хозяйки сделал то же самое с другой стороны.

– Справитесь? – спросила госпожа Буссардель. Оба носильщика напряглись и для пробы сделали два-три шага.

– Справимся, – ответила Аглая.

Тогда госпожа Буссардель подошла к мужу и надела ему на голову шляпу, надвинув ее до самых бровей, потом первой вышла из подъезда. Фонарь под навесом был уже погашен, горела только маленькая красная лампочка.

Казалось, из дому вышел пьяный человек, которого поддерживают двое провожатых; с их помощью он, волоча ноги, потащился через тротуар, потом его втолкнули в карету, а там его подхватила госпожа Буссардель. Его посадили рядом с нею; Аглая, сидевшая на передней скамейке, протянув руки, поддерживала его, чтобы он не свалился на нее. Лошадьми правил вполне правдоподобный кучер в котелке; карета поехала по улице Жубера, и в доме госпожи де Вальроз заперли дверь.