Текст книги "Призрак уходит"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– А если и это не поможет?

– Не надо загадывать так далеко, мистер Цукерман. Давайте двигаться потихоньку – шаг за шагом. Не теряйте надежды. Все, что мы делаем, приносит пользу.

Казалось бы, неприятностей, связанных с недержанием, и так с лихвой, но нет, ты еще должен вытерпеть этот позор обращения с тобой как с восьмилетним упрямцем, отказывающимся от ложки рыбьего жира. Но так оно и бывает, когда преклонных лет пациент не хочет покоряться неизбежному страданию и потихоньку двигаться к могиле. В этих случаях на руках врачей и сестер оказывается ребенок, которого уговаривают – ради его же блага – взять себя в руки и набраться мужества на трудном, последнем этапе пути. Во всяком случае, повесив трубку, я ощущал это примерно так. Остатки гордости испарились, я был на пределе сил и понимал, что неважно, буду я слабо бороться или сразу же сдамся, игра проиграна.

Что больше всего удивляло меня в первые дни прогулок по городу? То, что бросалось в глаза, а именно мобильники. У нас в горах мобильная связь не работала, но и в Атене, где она действовала, я редко видел прохожих, беспрерывно говоривших что-то в телефон. В Нью-Йорке, который я помнил, люди, идущие по Бродвею и что-то бормочущие себе под нос, бесспорно, относились к разряду помешанных. Что же такого произошло за минувшие десять лет, что вдруг появилась уйма вопросов, требующих безотлагательного и непрерывного, на ходу, обсуждения? Куда бы я ни пошел, и навстречу мне, и в одну со мной сторону все время шли люди с мобильниками. Водители за рулем прижимали их к уху. Таксист, когда я остановил его, разговаривал по мобильной связи. Меня, часто не открывавшего рта целый день, особенно занимало, что же такого случилось с людьми, что они предпочли непрерывные разговоры по телефону обычной ходьбе, короткому отключению от суеты, чувственному слиянию с улицей при помощи зрения, слуха и бесконечного множества мыслей, которые пробуждает в нас большой город. По моим ощущениям, улицы выглядели теперь смешными, а люди – нелепыми. Но было в них и что-то трагическое. Забыв, что такое разлука, они неизбежно обрекали себя на тягостные последствия. В чем это выражалось? Привыкнув к тому, что связь можно установить в любую секунду, они, если это не удавалось, сразу же начинали нервничать, злились и гневались, как одураченные божки. Я понимал, что тишина давно перестала быть фоном и в ресторанах, и на эскалаторах, и в парках, но внутреннее одиночество создавало безграничную тягу быть услышанным и в то же время равнодушие к невольным свидетелям разговора. Меня, чья жизнь по большей части пришлась на эпоху телефонных кабинок с добротными, плотно закрытыми дверями, так впечатлила эта выставленность напоказ, что в голове даже забрезжил замысел рассказа о Манхэттене, ставшем зловещим ульем, где все шпионят друг за другом и каждый под колпаком у собеседника на другом конце провода, хотя звонящие набирают номер в любой удобной для них точке уличного пространства и уверены в своей полной и неограниченной свободе. Я понимал, что, просто набросав в уме такой сценарий, невольно протянул руку тем чокнутым, что орали еще на заре промышленного производства: машина – враг человечества. И все-таки я ничего не мог с собой поделать: для меня оставалось загадкой, как можно полагать, что с тобой все в порядке, если добрую половину дня ты ходишь с телефоном возле уха. Нет, эти приспособления явно не прибавляли интеллекта основной массе общества.

И, конечно, я обращал внимание на молодых женщин. Да и могло ли быть иначе? В Нью-Йорке все еще стояла теплая погода, и их одежда не оставляла возможности сохранять равнодушие, как бы я ни пытался подавлять желания, кардинально ослабленные уединенной жизнью через дорогу от царства дикой природы. Наезжая в Атену, я видел, как щедро, не чувствуя страха или стыда, выставляют себя напоказ теперешние студентки, но там это не оглушало, и, только попав в Нью-Йорк, где женщин в сотни раз больше и возрастной диапазон гораздо шире, я с завистью обнаружил, что такое отношение к одежде открыто демонстрирует желание не только вызвать взгляды, но и при первом же удобном случае с готовностью раздеться. Возможно, правда, что так это выглядело только в глазах мужчин, отягощенных теми же, что и у меня, проблемами. Может быть, я толковал все превратно и это был просто сегодняшний стиль. В моде такие вырезы топов и такой силуэт, и, хотя женщины, которые дефилируют по улицам в обтягивающих футболках и укороченных шортах, выставив на обозрение грудь и голые животики, и выглядят предельно доступными, на самом деле это просто видимость – для всех, не только для меня.

И все же сильнее всего меня взволновало то впечатление, которое производила Джейми Логан. Много лет я не сиживал рядом с такой притягательной молодой женщиной – пожалуй, как раз столько, сколько прошло с нашей первой встречи, когда мы сидели друг против друга в столовой гарвардского клуба искусств. Насколько я захвачен ею, стало понятно, только когда мы договорились об обмене жилищами и, вернувшись в отель, я поймал себя на желании, чтобы сделка не состоялась, а вместо этого Билли Давидофф остался бы там, где ему очень нравится, напротив маленькой лютеранской церкви на Семьдесят первой Западной, а мы с Джейми спрятались бы от ее страха перед террористами у меня дома, в тишине Беркшира. Она страшно притягивала меня: ее энергетика мощно давила на призрак моих желаний. Она жила во мне еще до того, как я впервые ее увидел.

Уролог, поставивший мне, шестидесятидвухлетнему; онкологический диагноз, сказал в утешение: «Я понимаю, это очень неприятно, но вы не одиноки. Это заболевание достигло у нас в Америке эпидемических масштабов. Многим, не только вам, приходится с ним справляться. В вашем случае хуже всего, что это не случилось лет на десять позже». Тогда, подразумевал он, я легче смирился бы с импотенцией, наступающей в результате удаления простаты. Усвоив это, я начал бороться с чувством потери, притворяясь, что сексуальные импульсы постепенно сходят на нет, и делал это успешно, пока судьба не свела меня – и всего-то на час – с очень красивой, утонченной, умной, замкнутой, измученной страхами тридцатидвухлетней женщиной и я не испытал горькой беспомощности нелепого старика, с безумной силой жаждущего снова обрести мужскую полноценность.

2
ПОД ВЛАСТЬЮ ЧАР

По пути из отеля на Семьдесят первую улицу я приостановился, купил в подарок хозяевам пару бутылок вина и быстро зашагал дальше, следить по телевизору за ходом выборов, о которых впервые с момента знакомства с избирательной политикой – в 1940-м, когда Рузвельт взял верх над Уилки, – не знал практически ничего.

Всю свою жизнь я жадно следил за выборами и никогда не выступал за республиканцев, о каких бы постах ни шла речь. В студенческие годы агитировал за Стивенсона и вынужден был пережить крах юношеских надежд, когда его обошел Эйзенхауэр, и в 1952-м, и в 1956-м; позже с трудом поверил глазам, когда такое патологически неразборчивое в средствах, явно склонное к мошенничеству и злобное существо, как Никсон, одержало в 1968-м победу над Хамфри и когда еще позже, в 1980-х, самоуверенное ничтожество, чье верхоглядство, банальность мысли и абсолютная слепота в отношении всех исторических сложностей стали объектом национальной гордости и под названием «великая дипломатия» играючи победили в борьбе за оба президентских срока. А выборы, когда Гор стоял против Буша, выборы, результат которых фальсифицирован, но с такой виртуозностью, что не затронул постыдной наивности законопослушных граждан? Едва ли можно сказать, что я держался в стороне от политической борьбы партий, но, прожив под гипнозом Америки почти три четверти века, принял решение впредь уклоняться от наступающего с периодичностью в четыре года всплеска эмоций – эмоций ребенка, сопровождаемых болью взрослого. Пока я сидел в своей хижине, позволявшей по-прежнему жить в Америке, но так, чтобы ее проблемы не брали меня за горло, все шло спокойно. Казавшееся прежде таким важным теперь потеряло какое-либо значение. Я занят был только тем, что писал свои книги, заново открывал – на завершающем круге жизни – прочитанных в ранней юности великих авторов и полностью расстался с доброй половиной так долго сопровождавших меня пристрастий и антипатий. После 11 сентября я жестко отключился от всего. Иначе, сказал я себе, неминуемо станешь типичным маньяком, заваливающим редакции потоками писем, образчиком деревенского брюзги, который постоянно негодует, читая газеты, и задыхается от раздражения, обсуждая вечером по телефону с друзьями всю пагубность игры на уязвленном патриотизме, затеянной слабоумным монархом – монархом в республике, в стране, растящей своих детей под лозунгами свободы. Безостановочно задыхаться от отвращения – удел любого не утратившего совесть гражданина, живущего в эпоху Джорджа У. Буша, – не под силу тому, кто стремится выжить и сохранить относительное спокойствие духа, и я начал последовательно искоренять глубоко въевшееся желание разобраться что к чему. Отказался от подписки на журналы, перестал читать «Таймс»; приходя в супермаркет, не протягивал руку к выложенным экземплярам «Бостон глоуб». Единственной газетой, которую я регулярно просматривал, стал местный еженедельник «Беркшир игл». По телевизору смотрел только бейсбол, по радио слушал музыку.

И, к моему удивлению, привычки, которые казались такими прочными и поставляли максимум материала для размышлений на темы, не связанные с работой, рухнули в считанные недели, позволив мне спокойно жить в неведении. Я сам отгородился от своей страны, был отгорожен судьбой от романов с женщинами и, устав от борьбы, стал чужаком в том мире, где властвовала любовь. Я сам так постановил. Я был вне всего, на чем покоилась моя жизнь и мое время. Или, наоборот, опустился на уровень сущностей. Было неважно, дрейфую я в океане или живу у горной дороги, в штате Массачусетс, откуда меньше трех часов езды до Бостона на восток и приблизительно столько же до Нью-Йорка на юг.

Когда я пришел, телевизор уже работал, и Билли заверил меня, что победа у нас в кармане. Он разговаривал с другом из штаба демократической партии, и их предварительные подсчеты показывают, что Керри одерживает верх во всех вызывавших сомнение штатах. Поблагодарив за вино. Билли сказал, что Джейми вышла купить еды, придет с минуты на минуту. Он снова был безгранично радушен и проявлял такую мягкость в обращении, словно ни разу не сталкивался – да и, скорее всего, не столкнется – с чьим-либо желанием проявлять жесткую авторитарность. Атавизм это или по-прежнему в еврейских семьях среднего класса вырастают такие мальчики, воспитанные в атмосфере любви, которая дарит ни с чем не сравнимую радость детства, но никак не готовит к испытаниям при встречах с менее благородными душами? Где-где, а среди манхэттенских литераторов я никак не предполагал обнаружить эти карие, набухающие слезами нежности глаза и щечки херувима, создающие облик если не мальчика, заботливо опекаемого взрослыми, то всегда готового прийти на помощь молодого человека, в принципе не способного ни ранить, ни высмеять, ни уклониться даже от самой ничтожной обязанности. А Джейми, размышлял я, вряд ли удержишь ласковой бескорыстностью, да еще исходящей от человека, чье каждое слово и каждый жест – производные от незапятнанной честности. Его наивная доверчивость, мягкость, готовность понять – какой соблазн для самца, задумавшего украсть жену, чей муж просто не в состоянии вообразить себе ее неверность!

Телефон зазвонил в тот момент, когда Билли как раз собирался открыть вино. Передав мне бутылку и штопор, он поднял трубку:

– Ну? Что сейчас? – Выслушав, поднял глаза и сообщил: – В Нью-Гемпшире все в порядке. А в Мэриленде? – спросил он звонившего ему друга. И повторил для меня: – В Мэриленде у Керри восемь к одному. Это очень существенно. Здесь ключ к удаче. Похоже, большая часть негров изменила точку зрения. Отлично, просто великолепно! – сказал он приятелю, повесил трубку и, сияя, заявил: – Итак, у нас все-таки либеральная демократия.

Чтобы отпраздновать нарастающий прилив чувств, он налил по большому бокалу вина.

– Выиграв вторично, эти парни угробили бы страну, – заметил он. – Плохие президенты бывали у нас и раньше, но этот уже за гранью. Он не способен к анализу. Он догматик. Полный невежда, готовый растоптать великие свершения. В «Макбете» есть определение, которое идеально ему соответствует. Мы с Джейми читали недавно вслух – мы сейчас изучаем трагедии. Так вот, в третьем акте, в сцене Гекаты с ведьмами, Геката говорит: «Он зло творит, но цель его – лишь собственное торжество». В этих словах весь Джордж Буш. И это кошмарно. Если вам дороги ваши дети и Бог, будьте республиканцами. И его база – низшие слои общества. Удивительно, как он пробрался хотя бы на один срок. Страшно подумать, что бы они наделали, заполучив второй. Ужасные, сеющие зло люди. Но их высокомерие и ложь в конце концов отлились им.

Думая о своем, я дал ему возможность немного посидеть перед телевизором, следя за первыми результатами, и только потом спросил:

– А как вы познакомились с Джейми?

– Благодаря чуду.

– Но вы учились вместе.

– Это не умаляет чуда. – Он трогательно улыбнулся, хотя, знай он мои мысли, поступил бы разумнее, вонзив в меня кинжал, прикончивший короля Дункана.

Я видел, что могу вытягивать информацию, не опасаясь вызвать в нем подозрения. Билли наверняка не способен был заподозрить, что мужчина моего возраста расспрашивает о его молодой жене, потому что просто не в состоянии переключиться на что-то другое. Его сбивали с толку мои годы и моя известность. Разве подумаешь плохое о писателе, которого изучал еще в школе? Я для него почти что Генри Вордсворт Лонгфелло. Возможно ли, чтобы автор «Песни о Гайавате» вдруг обнаружил плотский интерес к его жене?

И все же ради страховки я начал с него.

– Расскажите о вашей семье, – попросил я.

– О! Я в ней единственный, кто читает. Но это неважно, они очень славные. Уже четыре поколения живут в Филли. Семейный бизнес создал прадед. Он был из Одессы. Его звали Сэм. А покупатели называли его: «Дядя Сэм, лучший зонтик, мэм». Занимался изготовлением и починкой зонтов. Дед прибавил к зонтам чемоданы. Десятые и двадцатые годы обернулись бумом железнодорожных поездок, и чемоданы вдруг понадобились всем. Добавьте путешествия по морю, трансатлантические рейсы. И в результате наступила эпоха дорожных сундуков, громадных чемоданов, которые брали с собой в далекие путешествия. Их открывали стоймя, а внутри были полки и вешалки.

– Отлично их помню, – откликнулся я. – И еще были другие, поменьше, черные. Они открывались горизонтально, как пиратские. С таким примерно чемоданом-сундучком я в свое время поехал в колледж. Да и почти у всех вокруг были такие. Деревянные, с металлическими уголками, а наиболее шикарные окантованы полосками из рифленого железа, снабжены латунным замочком и могут выдержать даже землетрясение. Обычно их отправляли в багажном вагоне железнодорожной экспресс-службы. Привезя на вокзал, сдавали служащему – это все еще был человек с зеленым козырьком над глазами и карандашом, заткнутым за ухо. Он взвешивал чемодан, вы платили по весу, и носки с рубашками отправлялись в дорогу.

– И в любом городе, даже маленьком, непременно был магазин, торгующий чемоданами, а в каждом универмаге – такой же отдел. Знаете, кто изменил отношение к багажу? Стюардессы. Произошло это в пятидесятых. Люди вдруг поняли, что багаж может быть легким и элегантным. Как раз в это время наш бизнес перешел к отцу. Он все обновил и назвал магазин «Давидофф: Модные предметы багажа». До того неизменно сохранялось «Сэмюэл Давидофф и сыновья». Примерно тогда же начали появляться сумки и чемоданы на колесиках. Вот вам короткий конспект истории багажа. Полная версия занимает около тысячи страниц.

– Вы описываете семейный бизнес?

Он кивнул со вздохом, пожал плечами:

– И семью. Во всяком случае, пытаюсь. Ведь я, так сказать, вырос в магазине. Слышал от деда уйму историй. Каждый раз, когда еду в гости, исписываю новую тетрадь. Историй хватит на всю жизнь. Все дело в том, каких использовать. То есть, вы понимаете, как написать.

– А Джейми? У нее какое было детство?

И он тут же начал рассказывать, бурно расхваливая все ее достижения. О Кинкейде, лучшей частной школе Хьюстона, где она выступала с речью от имени класса на выпускном вечере, о еще больших успехах в оконченном с отличием Гарварде. О Ривер-Оукс, богатом пригороде Хьюстона, где расположен семейный особняк, и Хьюстонском загородном клубе, где она играла в теннис, плавала и – хоть и противилась этой идее – блестяще дебютировала на балу. О светских манерах матери, с которой пыталась наладить хорошие отношения, и об отце, на которого было не угодить. О любимых местах, по которым она водила Билли в их первый приезд в Хьюстон на Рождество, об уголках, где играла в детстве и которые он попросил ее показать, о грозной красоте страшноватой хьюстонской протоки на рассвете и Джейми, бесстрашно купавшейся в этой темной воде вместе с отчаянной старшей сестрой, называвшей – как это свойственно хьюстонским старожилам – протоку рукавом.

Задав простой вопрос, я получил в ответ речь, похожую на дифирамбы, расточаемые великолепному дворцу. Само по себе это было нормально: страстно влюбленный мужчина увидит землю обетованную в Буффало, если там довелось расти той, кого он так любит; и все же его восхищение Джейми и ее техасским девичеством было настолько ярким, как будто речь шла о мечтах, родившихся за решеткой. Или о Джейми, которую выдумал у себя в заточении я. Здесь проступало воплощение идеальной мужской любви: благоговение перед женой было для Билли сильнейшей привязкой к жизни.

Рассказывая о пробежках, которые они совершали, приезжая к ее родным, он впадал в элегический тон.

– Ривер-Оукс, где они живут, совсем не похож на Хьюстон. Старинное предместье, старинные дома, хотя некоторые – и очень красивые – снесены ради постройки аляповатого новодела – макменшенов. Этот пригород – один из немногих, где еще чувствуешь дух старины. Живописные дома, могучие дубы, магнолии, множество сосен. Большие, изумительно ухоженные сады. Масса садовников-мексиканцев. По четвергам и пятницам улицы просто заполонены грузовыми пикапами садоводческих компаний, и армия садовников подстригает, подравнивает, косит траву, высаживает новые растения, готовясь к уик-энду, сбору гостей, вечеринкам, которые ожидаются в эти дни. Наш маршрут проходил через самую старую часть Ривер-Оукс, которой владеет уже второе или третье поколение нефтяных магнатов. Потом шел мимо стоящих особняком старых домов и по маленькой деловой улочке прямо к протоке, что берет начало в Ривер-Оукс и тянется через парк, по которому мы пробегали несколько миль и попадали в центр города. Или просто бежали вдоль протоки, а потом поворачивали обратно. Сразу после рассвета прохладно, и бежать – чистое удовольствие. Это тихая спокойная часть Ривер-Оукс, где не кичатся достатком и не паркуют перед своими мак-меншенами бесчисленных «мерседесов», он очень красив и приятен. Нам особенно нравится созданный общими усилиями парк роз, за которым ухаживают все, кто живет вокруг. Я люблю бегать мимо этого розария – по утрам, вместе с Джейми. Задние дворы некоторых старых усадеб спускаются к самой протоке, и, чтобы выбраться на дорогу, лежащую по-над ней, нам приходилось описывать дугу, выходящую за Ривер-Оукс. И тут мы попадали в настоящий Хьюстон. Ривер-Оукс – остров, цветущий рай для живущих на свой общий лад давних и новых богачей, верхушки в кастовой иерархии Хьюстона, а собственно город – жаркий, с высокой влажностью, плоский как блин и безобразный: офисные высотки, тату-салоны, развалюхи, в которых торгуют кроссовками – все словно свалено в одну кучу.

– А семья Джейми – давние богачи или новые?

– Давние. Из тех, кто разбогател на нефти. Новые – это успешные профессионалы.

– А давно ли разбогатели давние?

– Не слишком. Хьюстон сравнительно молод. Отсчет ведется от нефтяных магнатов, ровесников деда Джейми. Вот и прикиньте, когда это было.

– И как же давние хьюстонские богачи отнеслись к вашему еврейству?

– В восторг не пришли. Мать Джейми просто плакала. Отец оттянулся по полной программе. Когда Джейми приехала с сообщением о нашей помолвке, закрыл лицо руками и потом делал это при каждом упоминании моего имени. Вернувшись на восток, она слала ему электронные письма, а он не отвечал, намеренно хранил молчание по три-четыре недели кряду. Она каждый час проверяла почту, но писем не было. Этот субъект – прирожденный тиран. Полная противоположность нормальному отцу. Эгоистичный, бесчувственный, вспыльчивый. Непредсказуем, фуб до мозга костей. Только подумайте: не отвечая на письма, он старался сломить ее волю, играл на дочерней преданности, хотел вызвать в ней чувство вины. Стремился раздавить ее. Ну и меня, конечно. В глаза меня не видел, но стремился к этому. А раньше никто, ни разу не пытался причинить мне зло. Насколько мне известно, мистер Цукерман, никто! А этот мерзавец считал себя обязанным причинить зло человеку, которого полюбила дочь. Джейми – хорошая, очень хорошая дочь, она старалась любить его – человека, упорно отказывавшегося от любого диалога, – старалась изо всех сил, хотя и ненавидела за измены матери, за его политические взгляды, за чванных, правого толка друзей. После одной из трехнедельных пауз он наконец присылает имейл: «Я люблю тебя, милочка, но принять этого молодого человека не могу». Но Джейми Логан не занимать ни чувства собственного достоинства, ни выдержки, и, хотя деньги в руках отца и он прозрачно намекает, что, выйдя замуж за еврея, она лишится всего, Джейми выдерживает атаку. Она сумела выстоять, и сукин сын оказался перед дилеммой: сунуть в карман свои претензии и принять меня или лишиться своей обожаемой дочки-отличницы. Менее стойкая девушка двадцати пяти лет, лишенная храбрости и независимости Джейми, сдалась бы под таким натиском. Но Джейми в избытке владеет этими качествами. В Джейми нет червоточины, она презирает интриги, у нее развито чувство чести, и она никогда не смирится с тем, что ей кажется недостойным. Джейми – супер. Она сказала: «Я люблю тебя, хочу тебя и не буду рабой его баксов». Она объявила ему почти прямым текстом, чтобы он подавился своими деньгами, и в результате это она раздавила его. Поверьте, мистер Цукерман, их борьба была захватывающим зрелищем. Хотя, казалось, папаша мог бы и легче смириться с тем, что Джейми поддерживает отношения с еврейской молодежью. В последнее время евреев уже принимают в тамошний загородный клуб – в клуб принимают как в школу или университет. Дело немыслимое во времена деда Джейми, да и позднее, еще лет пятнадцать назад. Перемены совсем недавние. То, что евреям и черным разрешено учиться в Кинкейде, тоже сравнительно недавнее завоевание. Джейми дружила в школе с еврейскими девочками. Легко представить, как это нравилось отцу-громовержцу! Но девочки были способные, умные и не скрывали ради популярности в компании своей любви к книгам. Брат одной из подружек Джейми, Нельсон Спейлман, учился в другой престижной школе Хьюстона, в Сент-Джоне, и около двух лет – вплоть до отъезда в Принстон, когда ей оставался еще год в Кинкейде, – был ее парнем. Джейми очень серьезно занималась, хотя и жила в закрытом кругу, среди тех, кто прежде всего озабочен светским статусом. Кинкейд – одна из тех школ, где голос футбольной команды определяет кандидатуру королевы бала, а девочкам нельзя встречаться с ребятами из обычных школ – только с парнями из Кинкейда или Сент-Джона. А кинкейдские парни увлекаются гоночными машинами, охотятся, следят за спортивными матчами, стремятся в Юту и довольно-таки крепко пьют, хотя родители этого вроде как и не видят.

– Вы многое знаете о ее школе. И ее городе.

– Да, это меня завораживает, – признался он со смехом. – Серьезно. Я рабски привязан к прошлому Джейми.

– А встречаясь с другими девушками, до Джейми, вы этого не испытывали?

– Никогда.

– Что ж, это мотив для женитьбы. Не хуже любого другого.

– О! – шутливо откликнулся он. – Есть еще несколько мотивов.

– Могу себе представить.

– Я горжусь ею. Все время. Знаете, как она повела себя четыре года назад, когда ее сестра Джесси, та самая отчаянная старшая сестра, была в последней стадии болезни Лу Герига? Собрала вещи, села в самолет на Хьюстон и до конца ухаживала за Джесси. Пять жутких, горьких месяцев круглые сутки проводила у ее постели, в то время как я оставался здесь, в Нью-Йорке. Эта болезнь чудовищна. Обычно настигает тех, кому за пятьдесят. Но Джесси было всего тридцать, когда вдруг появилась слабость в конечностях, и через некоторое время ей поставили этот диагноз. С ходом времени отмирают все нервные клетки, обеспечивающие движение, но мозг продолжает функционировать и больной ясно осознает, что стал живым трупом. Под конец Джесси могла шевелить только веками. Так и разговаривала с Джейми – моргая. Пять месяцев Джейми была рядом с ней. Спала в ее комнате на кушетке. Мать впала в депрессию уже на ранней стадии и ничем не могла помочь, а отец был верен себе: полностью отмежевался от дочки, чья смертельная болезнь причиняла ему неудобства. Не проявлял никакой заботы, вообще не входил в комнату – ни слова отцовского утешения, не говоря уж о ласковом прикосновении и поцелуе. Нет, он по-прежнему делал деньги, как будто других проблем в семье не было. А его младшая, двадцатишестилетняя, дочь все это время, как могла, облегчала своей тридцатичетырехлетней сестре неминуемо близившийся уход из жизни. Но вечером накануне кончины Джессики они с Джейми сидели на кухне, где им накрыли ужин, и он вдруг сломался и зарыдал как ребенок. Прижался к Джейми, ища у нее защиты, и знаете, что сказал? «Лучше бы на ее месте был я». А знаете, что сказала Джейми? «Да, лучше бы это был ты». Вот эту девушку я полюбил, на этой девушке женился. В этом вся Джейми.

Войдя с пакетами в руках, Джейми выпалила с порога:

– Услышала от кого-то на улице: в Огайо дело скверно.

– Я только что говорил с Ником, – откликнулся Билли. – Победа Керри в Огайо уже обеспечена.

– Не знаю, как я стану жить, если к власти опять придет Буш, – заговорила, обернувшись ко мне, Джейми. – Это будет конец политической жизни. Ведь они ненавидят либерализм. Ужасно. Не думаю, что смогу выдержать.

Она торопливо выплескивала слова. Билли взял у нее пакеты и вышел в кухню разобраться с покупками.

– Механизм власти, доставшийся нам в наследство, гибок, – вставил я. – И это просто удивительно, как много трудностей мы можем выдержать.

Я попытался смягчить ситуацию, но только разжег ее гнев. Приняв мои слова за возражение, она едва не выкрикнула:

– А вам уже случалось проходить такие выборы? Настолько важные?

– Бывало. Но за этими я не следил.

– Не следили?

– В прошлый раз я сказал вам, что не слежу за политикой.

– И вам безразлично, кто победит. – Она враждебно посмотрела на меня, осуждая сознательно выбранное отчуждение.

– Я этого не говорил.

– Кошмарная злобная свора, – проговорила она, эхом повторяя слова мужа. – Я знаю их. Выросла в их окружении. Если они победят, это будет не только позор, а, может быть, и трагедия. В этой стране поворот вправо означает сдвиг от политики к так называемой нравственности – их нравственности. Страх перед сексом и Богом. Ксенофобия. Засилье полной нетерпимости…

Угрозы окружающего мира волновали ее настолько, что она не могла остановиться или хотя бы вспомнить о вежливости, и я слушал, не делая больше глупых попыток выступить в рыцарский поход за Святым Граалем ее внимания. Изящная фигурка с хорошо развитой грудью и черная завеса волос нравились мне не меньше, чем в первый вечер, когда я пришел посмотреть на квартиру. Она ходила в магазин в бордовом замшевом облегающем блейзере и, едва Билли забрал у нее покупки, сразу же скинула и его, и коричневые сапоги на низком каблуке. Под блейзером был черный в рубчик – и тоже обтягивающий – кашемировый джемпер с высоким воротом, обтягивающими были и темные джинсы, которые чуть расширялись книзу, возможно для лучшего сочетания с сапогами. Переобувшись, она ходила теперь в плоских туфельках, очень напоминавших балетные. Тщательная продуманность ее наряда не оставляла сомнений, и все-таки не было ощущения, что, одеваясь так, она простодушно стремилась к определенной цели или, наоборот, демонстрировала сомнения в своей способности очаровать мужчину. Хотелось ли ей, чтобы и я подпал под это очарование? А если нет, то зачем же она оделась так соблазнительно, только чтобы пойти в магазин, а потом слушать результаты голосования? Хотя, возможно, всякий новый гость автоматически вызывает в ней желание подумать о своей внешности. Как бы там ни было, обольстительный наряд отлично сочетался с ее голосом, быстрым потоком речи, теплой и музыкальной, даже в минуты огорчений, и, безусловно, техасской, точнее, свойственной жителям ее родных мест в Техасе, изобилующей свободными гласными, мягкими – особенно мягко звучало у нее «я» – и чуть замедленными при соединении слов, как бы перетекающими друг в друга. Тут не было режущей слух гнусавости – акцента техасского Дикого Запада, свойственного Джорджу У. Бушу, а присутствовал рафинированный техасский выговор, выговор южан, усвоенный его отцом-янки. А он звучит благородно, в особенности в устах Джейми Логан. И связан, возможно, с принадлежностью к сливкам общества Ривер-Оукс или школы Кинкейд.

Я, как и Билли, радовался ее возвращению. И, в общем, было неважно, задуман ее костюм для меня или нет. Его изысканность порождала волнующую ауру и заставляла меня держать взятый уровень. Если ты околдован, пищей для чувств может быть что угодно. Она одурманивала мне зрение, и я поглощал ее глазами, как шпагоглотатель – шпагу.

– Тебя не раздавят, – Билли как будто обращался к ребенку, которому больно. – Ты будешь танцевать на улицах.

– Нет, – сказала она. – Нет, страна слишком невежественна. Я знаю, потому что близка к ее истокам. Буш взывает к невежественной сердцевине. Эта страна безнадежно отсталая, народ очень легко одурачить, а он виртуозно владеет приемами рыночного шарлатана.

Она уже несколько месяцев яростно проговаривала все это и теперь, скорее всего, почти обессилела, а я подумал, что, может, она из тех, кто всегда как натянутая струна, и если выборы для нее важнее всего на свете, то я вовсе не понимаю, кто она без «испытания с большой буквы», способна ли принимать жизнь без этой болезненной напряженности.