Текст книги "Сто сорок бесед с Молотовым"

Автор книги: Феликс Чуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

– Нет, можно найти. Можно найти. Мы вместе подписывали. Списки давали нам. Обсуждали вместе, по анкетам, во всех деталях. Сидят все члены Политбюро… В основном, подписывали Сталин – по партийной линии, и я – по советской, такие документы, после которых многим, конечно, несладко приходилось.

– Военные мне говорили, что Хрущев тоже подписывал, – говорю я.

– Безусловно, он подписывал… Я подписывал Берии то, что мне присылал Сталин за своей подписью. Я тоже ставил подпись – и где ЦК не мог разобраться, и где несомненно была и часть честных, хороших, преданных. Ну, вот, пускай кто-то докажет, что нельзя было этого делать. Могут говорить те, кто в большевиках никогда не был до революции.

– И Калинин подписывал? – спрашивает Кванталиани.

– Калинин. И другие. Не на всех ставили подписи. Фактически, тут, конечно, дело шло на доверии органам.

– Конечно, на доверии, – подтверждает Голованов.

– Иначе – всех сам не можешь проверить.

– Меня интересует письмо Бенеша Сталину, – говорит Кванталиани. – Вот что пишет об этом Черчилль:

«Советская Россия дулась в своей изоляции, окруженная санитарным кордоном антибольшевистских государств. Хотя мы продолжали свои усилия, никакого прогресса на Востоке достигнуто не было. Я никогда не был против попыток дать Германии больше удовлетворения на ее восточной границе. Однако, в эти недолгие годы надежды к этому не представилось возможностей.

…Лаваль нанес трехдневный визит в Москву, где был радушно принят Сталиным… Сталин и Молотов, конечно, стремились прежде всего выяснить, какова будет численность французской армии на Западном фронте, сколько дивизий, каков срок службы. После того, как с вопросами такого характера было покончено, Лаваль спросил: «Не можете ли вы сделать что-нибудь для поощрения религии и католиков в России? Это бы так помогло мне в делах с Папой». – «Ого! – воскликнул Сталин. – Папа! А у него сколько дивизий?»

…Осенью 1936 года президент Бенеш получил от высокопоставленного военного лица в Германии уведомление, что, если он хочет воспользоваться предложением фюрера, ему следует поторопиться, так как в России в скором времени произойдут события, которые сделают любую возможную помощь Бенеша Германии ничтожной.

Пока Бенеш размышлял над этим тревожным намеком, ему стало известно, что через советское посольство в Праге осуществляется связь между высокопоставленными лицами в России и германским правительством. Это было одним из элементов так называемого заговора военных и старой гвардии коммунистов, стремившихся свергнуть Сталина и установить новый режим на основе прогерманской ориентации. Не теряя времени, президент Бенеш сообщил Сталину все, что он сумел выяснить. (Есть, однако, сведения, что полученная Бенешем информация была сообщена чешской полиции ОГПУ, которое хотело, чтобы Сталин получил эту информацию из дружественного иностранного источника. Эти сведения, впрочем, не умаляют услуги, оказанной Бенешем Сталину, и поэтому не имеют значения.)

За этим последовала беспощадная, но, возможно, не бесполезная чистка военного и политического аппарата в России и ряд процессов в январе 1937 г., на которых Вышинский столь блестяще выступал в роли государственного обвинителя.

Хотя в высшей степени маловероятно, чтобы коммунисты из старой гвардии присоединились к военным или наоборот, они несомненно, были полны зависти к вытеснившему их Сталину. Поэтому могло оказаться удобным разделаться с ними одновременно в соответствии с обычаями тоталитарного государства. Были расстреляны Зиновьев, Бухарин, Радек и другие из числа первоначальных руководителей революции, маршал Тухачевский, который представлял Советский Союз на коронации короля Георга VI, и многие из высших офицеров армии. В целом было «ликвидировано» не менее 5 тысяч должностных лиц и офицеров в чине не ниже капитана. Русская армия была очищена от прогерманских элементов, хотя это и причинило тяжелый ущерб ее боеспособности. Советское правительство заметно склонилось в сторону антигерманской политики».

– Не уверен, – говорит Молотов, – что этот вопрос правильно излагается. Бенеш был заинтересован в хороших отношениях с нами. Но не мог Сталин поверить письму буржуазного лидера, когда он далеко не всем своим вполне доверял. Дело в том, что мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже была известна дата переворота…

– Я привез журнал Вячеславу Михайловичу, – говорит Голованов, – одиннадцатый номер «Октября», где уже описывается ваш полет в 1942 году.

– Прошло уже?

– Как прошло! Если б вы знали…

– Со скрипом?

– Скрип – не то слово. Вот уже два номера – 9-й и 11-й. Я же Брежневу написал записку, довольно такую, я бы сказал, злую. (Речь идет о мемуарах А. Е. Голованова «Дальняя бомбардировочная», публикация которых началась в № 7 «Октября» за 1969 г. – Ф.Ч.)

Вот, довольно злую. И после этого, все-таки с большими огрехами, снова стали печатать. Надо вам сказать, повыбросили много. Кстати говоря, МИД выбросил знаете что? Всю предательскую политику Черчилля, его попытки помешать вашей встрече с Рузвельтом. Но основные вопросы, по которым мы с вами говорили, остались. Причем у меня есть данные из МИДа, что Майский возмущается…

– А что Майский? Что о нем слышно?

– Мне сказали, он считает, что это дело не рук Молотова, а дело его рук.

– Ой, это же просто… И то, что он написал о себе насчет второго фронта, конечно, неправильно и некрасиво с его стороны. Он служил, выполнял указания – посол обязан это делать. Способный человек…

– Я всю правду описываю, как вы с Черчиллем решали вопросы в отношении договора, как он отказывался подписывать это коммюнике, как вы решили все это у Рузвельта, вернулись обратно в Лондон, и Черчилль вынужден был подписать.

– В начале, в Англии, я перед отъездом подписал договор с Иденом, министром иностранных дел, а в Америке – коммюнике о взаимоотношениях в будущем и о втором фронте… А после Америки я приехал снова в Англию – надо было тоже подписать.

– Все, как вы говорите, там изложено. Абсолютно так, потому что у меня кой-какие материалы есть, я товарищей поспрошал, потом мы с вами говорили, вы чисел уже особенно не помните, но смысл… Я там в конце написал, что данная поездка, хоть и была сопряжена с явными неудобствами, риском и другими вещами, но она сыграла положительную роль в войне.

Я Брежневу прямо написал, что меня под разными предлогами отказываются печатать. Могу я, состоящий в партии более сорока лет, отвоевавший четыре войны, писать правду о том, что я видел, чему был сам свидетелем? Верно, эта правда кое-кому не нравится. Если я эту правду могу писать, прошу, так сказать, дать соответствующие указания, если не могу, вы мне прямо сообщите, я писать не буду. Вежливо написал, но прямо вопрос поставил: или – или. Вызвали меня в отдел административных органов ЦК, больше двух часов говорили. Ну вот, снова стали печатать. Вырезают, правда, много…

… Далее был долгий разговор и острый спор об экономике страны. Приведу отрывок – он, на мой взгляд, характерен для взглядов Молотова на эти проблемы.

Спрашиваю:

– Верно ли это: мы будем повышать реальную зарплату и по возможности оставлять цены стабильными? О снижении цен речи вообще нет.

– Лучше было – снижение цен, – говорит Кванталиани.

– Видите, лучше-то снижение цен, – отвечает Молотов, – но государству легче повышать зарплату.

– А почему вы сразу после войны пошли на снижение цен? Почему каждый год, регулярно?

– Мы тут с вами немножко не сходимся уже не в первый раз. Это был громадный моральный выигрыш. Громадный плюс. Но дело в том, что надо смотреть на вещи так, как они есть. Я бы, конечно, был бы заинтересован, чтобы приукрасить то, что было до войны, потому что к этому стоял очень близко. Но все-таки у нас все 30-е годы тоже шло повышение цен.

– Времена разные. Сейчас комсомольским работникам «Чайки» подают, а вы в телогрейках строили. Времена разные.

– Разные, но надо все-таки быть объективным, не очень упрощать, Шота Иванович, так как надо сказать, что сейчас живут значительно лучше, чем до войны. Иначе и быть не может, за это мы и боролись, чтобы лучше жить. Конечно, кое-чего достигли. Опасность есть другая: расширение неравенства. Вот беда, вот она где, язва, а не в том, что теперь хуже живут. Несмотря на то, что теперь живут лучше в среднем и рабочие, и, тем более, крестьяне, есть очень отрицательный факт, что углубляется в стране неравенство. Это язва.

– Диапазон зарплаты у нас 1:30.

– Гэс Холл правильно говорит о Чехословакии – в «Правде» было опубликовано с сокращениями – о Чехословацких событиях, когда мы начали принимать меры, он высказался за то, что правильно Советский Союз проводил вместе с другими странами вмешательство в чехословацкие дела, хотя итальянская компартия была против, французская – против, английская – против и другие. Он, все-таки в Америке находясь, верно сказал, что это было совершенно необходимое мероприятие, а что касается Чехословакии, то лучше было бы, если бы там в предыдущие годы помедленнее поднимался уровень заработной платы, но больше укреплялся бы социалистический строй. Вот дело в чем. А это и у нас недостаточно понимают. Вот я о чем говорю. Подниматься он должен обязательно, без подъема жизни социализм не может, в этом его смысл. Но я тоже за то, чтоб уровень жизни поднимался пусть медленнее, но зато, чтоб укреплялся строй социализма, тогда нам ничего не страшно. Это самое главное. На этом мы в 30-е годы и выиграли – при всех недостатках.

– Сталин смело шел по этому пути?

– Безусловно. Безусловно, больше, чем кто бы то ни было. Недостатков много было, конечно, при всем нашем желании, особенно у Сталина, который наиболее крепко проводил линию. Конечно, лучше было бы поднимать уровень жизни, снижать цены, ну пусть хотя бы стабильность, уже неплохо. А у нас и стабильности-то нет. Еще лучше, если б снижали цены, но центр тяжести я все-таки переношу не на этот вопрос, а на то – что неравенство.

– Стабильность цен – это укрепление товарно-денежных отношений, а не ослабление их, как нужно для социализма.

– Это необязательно, потому что товарно-денежные отношения не только в ценах Это более сложный вопрос. И сама стабильность цен не говорит в пользу или против товарно-денежных отношений. Я за то, чтобы взять курс на постепенное уменьшение роли товарно-денежных отношений. А сама стабильность цен – она не мешает.

– Но, если мы не станем снижать цены на товары, как же мы будем ослаблять товарно-денежные отношения?

– После войны не снижать цены мы не могли, но такой смелый, такой настойчивый курс, который проводился, это, конечно, большая заслуга Сталина. Но эта линия недостаточна в настоящих условиях, поскольку идет расширение неравенства.

– Стабильность цен – на бумаге.

– А на деле – рост. Это, конечно, плохо.

– Если мы возьмем процент прибавленной заработной платы и процент подорожания продуктов, то все получается шиворот-навыворот, – говорит Голованов. – Зарплата растет, а цены ее опережают.

– Мы сами тогда скатываемся на потребительскую точку зрения, – отвечает Молотов. (Голованов смеется.) – Этим не убедишь тех, кого надо убедить, что пора кое-что менять. Не убедишь.

– Напечатали директивы XXIV съезда, что мы за счет 36-процентного повышения производительности труда увеличим производство на 87 процентов, то есть выходит, если мы на 100 процентов поднимем производительность, то производство сразу увеличим в 3 раза за год!

– Неверно это. Вы берете цифры, но играете. «Если» – это предположение ни на чем не основано.

– Почему? – спрашивает Голованов.

– Дело в том, что производительность труда мы можем поднять только до 37–38 процентов, и каждый дополнительный процент до 40, он очень труден. А как можно говорить о 100-процентной производительности?

– Вячеслав Михайлович, я вас убью вашим же докладом на ХVIII съезде партии, – говорит Голованов.

– Что вы хотите этим сказать? В этих делах я в курсе дела.

– То, что в вашем докладе главное внимание уделено вопросам производительности труда. То, о чем говорил Ленин, о чем говорят, но весь вопрос в том, что говорить – одно, а делать – другое. Кое-что в докладе Косыгина перекликается с вашим докладом. Производительность труда – на первое место. Бороться с прогулами, расхлябанностью – у вас это делалось. Предавали суду за 20 минут опоздания на работу. Это дало реальные результаты. А сейчас из 5 миллионов строителей в нашем государстве полмиллиона каждый день не выходит на работу. Этого не было, между прочим.

– Было, но в меньшем размере.

– Вам отсюда не совсем все видно.

– Наверно, не все видно.

– То, что пишется и что делается – это небо и земля, большая разница. Люди стонут, невозможно сделать то, что записано. Какова экономика, такова и политика. Лодырей до черта, прогулов до черта. Печь пустили к съезду, теперь закрыли. Цирк московский дал одно представление – закрыли. Я был в Усть-Илимске. Приписывают, рапортуют о выполнении. Нет сырья. А сырье – кооператорам. Замкнутый круг – Сталин говорил, что никакой пропагандой, никакой агитацией мы мировой пролетариат так просто вокруг себя не объединим, нам нужно показать, что люди в нашем государстве живут лучше, чем в Америке или другой стране капиталистической – вот это будет лучшей агитацией, лучшей пропагандой.

– Не повторяйте разговоры, которые идут, – говорит Молотов. – Я остаюсь при своем мнении.

– Разве можно считать правомерным, что в социалистических государствах в два раза выше прожиточный минимум, чем у нас? Мы что, все время будем пояс затягивать? Я помоложе вас, я никогда не был в Политбюро, – говорит Голованов.

– А причем здесь?

– Я это говорю не с той точки зрения, что вы пост большой занимали, а с той, что у вас кругозор шире, совсем другой.

– А по существу?

– Я считаю линию Сталина совершенно правильной, что в первую очередь надо ставить свое государство по материальному обеспечению населения. А сколько б мы с вами ни занимались пропагандой и агитацией…

– Я с вами не совсем согласен, – сердится Молотов. – Вы упрощаете дело. И так Сталин не рассуждал, как вы ему приписываете! Так Сталин не рассуждал – так упрощенно. И так Ленин не мог рассуждать. И ни один человек, который согласен с марксистской позицией, не может встать на эту позицию. Вы равняетесь по плохим коммунистам, а надо по хорошим!

– Я ручаюсь, что слышал это от Сталина.

– Вы не так его поняли. Нельзя так рассуждать. Ваши цифры не точны. Я с вами согласен, что там уровень жизни выше – в 1,5 раза, сомневаюсь, что в 2 раза. Если мы собьемся с правильных соотношений, мы перейдем на слухи – это неизбежно. Я считаю, что уровень жизни у них выше, мяса едят больше, обуви у них больше, на сколько – я допускаю, в 1,5 раза. А я считаю, что мы заинтересованы, чтоб у них так было. Другой пример. Наши прибалтийцы живут на более высоком уровне, чем москвичи. И нам это необходимо. Это политика, соответствующая интересам Москвы.

– Надо мне с вашим зятем Алексеем Дмитриевичем побеседовать – умный мужик, кладезь всех цифровых данных. Так, как вы говорите, я согласен. Мидовцы, крупные работники, я с ними встречаюсь, говорят: «Если б не Вьетнам, мы бы жили…»

– Да вьетнамцы за нас кровь проливают! Это же надо понимать. Так говорят не настоящие коммунисты.

– Сталин мне говорил после Тегеранской конференции, он приболел тогда, что, мол, обожествляют Сталина, святых людей нет, такого человека, как Сталин, конечно, нет, но если люди создали такого, если верят в него, значит, это нужно в интересах пролетариата, и нужно поддерживать.

– Был бы Сталин жив, советский народ жил бы куда лучше, и Вьетнаму помогал бы в пять раз больше, с Китаем и Индией были бы отличные отношения, – говорит Голованов.

– Мне это приятно слышать, но жили труднее, беднее были. Ленин в 1919 году говорил, что революция была рабочая, а выиграли от нее больше крестьяне. Но полная победа – если у нас в деревне все в порядке. Сознательный рабочий идет на это, а несознательного надо убедить, и рабочий выиграет только тогда, когда поведет за собой крестьянство.

– Экономический базис – главное. Я не идеалист, но был бы Сталин, в Англии было больше, чем 29 тысяч коммунистов, и наш рабочий класс жил бы лучше, чем у них, в два раза.

…Молотов берет Программу партии, читает хрущевское положение о том, что если в других странах увидят, что мы лучше их живем, пойдут за нами.

– Вы повторяете хрущевщину. Это потребительство, да еще национализм. Если б большевики ждали, когда все станут грамотными, у нас и революции не было бы. Рабочие в западных странах живут лучше, чем мы, потому что буржуазия ограбила другие страны, не только свои. Десять рабов на одного англичанина. Рабочая аристократия. Если мы будем ждать или рассчитывать, что прежде поднимем свой уровень, а потом будут на нас равняться, мы не коммунисты, а националисты, которые занимаются только своими делами. Это хуже, чем хрущевщина, это утопизм.

– Я от Сталина не раз слышал, – говорит Голованов, – категорически подтверждаю, что основа всего – это как живет народ. Но ведь ни у Маркса, ни у Энгельса не сказано, что когда народ придет к власти, будут воровство, прогулы, пьянство, взятки, – подразумевалось, что общество будет без этого. Двадцать миллионов тонн зерна в прошлом году сгнило на полях. Покупаем за границей, платим золотом. Если не будет второй сталинской руки, никакого коммунизма мы не построим. Я считаю, что Сталин шел по правильному пути, и нам эту линию надо продолжать. Надо вскрывать язвы. А у нас?.. Я помню, как я в первый раз пришел к Сталину – давно это было. Помню, как во время войны он предлагал мне свою дачу: «Будем рядом жить, а то все говорят – великий, гениальный, а вечером не с кем чаю попить». Я отказался, а он говорит: «Бери, а то Василевскому отдам».

А с Василевским у него была интересная история. Мне Александр Михайлович рассказывал, как Сталин пригласил и стал расспрашивать о родителях. А у него отец – сельский священник, и Василевский с ним не поддерживал отношений. «Нехорошо забывать родителей, – сказал Сталин. – А вы, между прочим, долго со мной не расплатитесь!» – подошел к сейфу и достал пачку квитанций почтовых переводов. Оказывается, Сталин регулярно посылал деньги отцу Василевского, а старик думал, что это от сына. «Я не знал, что и сказать», – говорит Василевский.

Сколько у Сталина терпения было и на эти вещи! Звонит мне: «Вы там не спите? У вас ведь охраны нет, мы вам чекистов поставили». …Сколько я с ним спорил! Мне бы сейчас с ним поговорить – я тогда мальчишкой был! К сожалению, я вам должен сказать, что здравое мышление у людей приходит все-таки в солидном возрасте.

– Иногда и в таком возрасте не приходит, – отвечает Молотов. Все смеются.

– У меня не хотят печатать то, где говорится о Сталине как о военном теоретике, основоположнике ведения войны в новых условиях, – ведь это было на моих глазах, всю войну я почти каждый день у него бывал, а то и по нескольку раз в день!

Я работал в подольском архиве. Жил там, и мне товарищи дали почитать произведение Москаленко – он тоже там работал. Сколько он грязи вылил на Сталина! А во время войны Москаленко называли «генерал Паника». Сталин говорил, что у него нет лица.

Жуков говорит: «Александр Евгеньевич, мне генерал Паника звонил!»

Вот я вспоминаю встречи, разговоры со Сталиным, сколько раз по тем или иным вопросам – все это мимо ушей! Когда стало вспоминаться? Когда на Сталина стали лить всякую грязь. Я удивляюсь не тому, сколько погибло при нем народу, а как он сумел еще это остановить! Ведь общее настроение было такое, что могли полстраны уничтожить сами своими руками. И думаешь, черт побери, как у нас, в нашей России бывает! Думаешь о прошлых временах, о Петре Первом и видишь: все повторяется. История, по-новому, но повторяется. Не раз я вспоминал, сколько Сталин говорил, что бытие определяет сознание, а сознание отстает от бытия! И думаю: ведь по сути дела, мы должны мыслить коммунистически. А мыслится XVII веком: как бы кого спихнуть!

– Ленин боялся силы денег, – говорит Кванталиани. – Высокое жалованье развращает людей.

– При Сталине тоже жалованье давали, деньги, все, – продолжает Голованов. – Но такого, как сейчас, кто из нас мог подумать, слушайте! В мыслях не было. А сейчас, только занял какой-нибудь пост, скорей строить дачу. Каждый хапает кругом. Ленин, я часто думаю об этом, говорил следующее дело, что ни одна сила Советской власти не подломит, кроме бюрократизма. Но этот бюрократизм, оказывается, порождает целую серию всяких других пороков…

Я дважды звонил Суслову насчет Китая. Нельзя так себя вести со страной, о которой еще Ленин говорил. Надо поправить это дело. Главным виновником после Хрущева я считаю Микояна. Когда сняли Хрущева, Брежнев надеялся, что Микоян поправит, а он на вопрос Чжоу Эньлая ответил, что отношение в ЦК к Китаю прежнее. А он уполномочен был вести переговоры.

Суслов говорил, что Мао Цзэдун написал, чтоб убрали Хрущева из ЦК. «Так ведь наш ЦК это и есть Никита Сергеевич!» – ответил Суслов. Фигура Суслова – мрачнейшая на фоне деятельности нашей партии. Такого хамелеона…

– Суслов был сталинистом… – говорит Молотов.

– И выступал при снятии Хрущева, – добавляю я.

– Внес первым предложение сделать Брежнева Героем Советского Союза

– Вообще политика, говорят, вещь нечистая, – говорит Голованов, – но все-таки порядочность должна быть.

– Это обывательское мнение, что политика нечистая вещь, – возражает Молотов. – Ленин нечистый человек? Он был политиком, и мы не считаем, что он нечисто вел.

– Сталин говорил Светлане, – замечает Евгений Джугашвили, – что политика – грязная вещь.

– Это кухонный разговор, – не соглашается Молотов. – Не мог Сталин так сказать. Занимался всю жизнь политикой, «грязная вещь»…

– Вячеслав Михайлович говорит, Сталин был очень осторожен в словах, – примирительным тоном добавляет Кванталиани.

– Я четыре года там прообщался, – говорит Голованов, – а Вячеслав Михайлович всю жизнь с ним, сорок лет. Сталин, не дрогнув, бровью не поведя, расправлялся со всякими проходимцами и прохвостами, причем без всяких возмущений, вот что интересно. Но к людям он относился, я считаю, очень хорошо.

– Да, – подтверждает Молотов.

– Я много думал, мы с Вячеславом Михайловичем не виделись долго. Сталин умер, потом не виделись, я думал, какую линию займет Молотов, потому что из всех членов Политбюро именно ему, а не кому-нибудь пришлось при Сталине нести всю основную тяжесть на своих плечах. И я должен прямо сказать: неизвестно, что было бы с Вячеславом Михайловичем, если бы Сталин еще пожил.

– Да.

– И надо сказать, что сейчас Вячеслав Михайлович, несмотря на то, что ему пришлось перенести очень серьезные переживания, все-таки в отношении к Сталину объективен, справедлив. Шушукали на ухо, тем более, это шушуканье шло от Берии… Слава богу, что вы все-таки…

– Я ведь неслучайный член партии, – говорит Молотов.

– Я не переживал и сотой доли того, что вы переживали. Сталин умер, меня уже через три дня не было. Меня вызвали, обрабатывали и должности предлагали. Я честный человек, и оговаривать человека, с которым вместе работал…

– В народе ходит разговор, что вы не отдали партбилет и регулярно посылаете взносы… – говорит Джугашвили.

– Нет. Это неправда. Дело не в партбилете. До революции их вообще у нас не было. Потом у Ленина был № 1, у Сталина – № 2, у меня – № 5…

– Я был делегатом на VII Московской партконференции, Егорычев рассказывал нам, как исключали из партии Молотова, – говорит Голованов. – Если бы вы написали, признали, покаялись, вас бы и в партии восстановили! Я вот пишу, в некоторых местах, может, идеализирую, но думаю, что все это на пользу, на пользу молодежи. Вы человек осторожный в определениях, я человек более молодого поколения… Выглядите вы хорошо. Когда вы были Председателем Совета Народных Комиссаров, потом первым замом, министром иностранных дел, у вас всегда был такой желтоватый цвет лица, видно, что человек день и ночь работает. Меня везде спрашивают: как он себя чувствует? Я вам скажу следующее дело: вы сейчас выглядите лучше, чем раньше.

– Я неплохо сплю, ложусь в 11 вечера, читаю на ночь беллетристику, встаю в полседьмого, днем сплю минут 30–40. Мало, но неплохо. Обновляется мозг, переливанье крови…

Дважды гуляю по лесу. В одно и то же время обедаю – в час дня… Остальное время читаю, работаю, конечно.

– Все ждут, когда вы напишете мемуары.

– Мне это неинтересно. Ленин не писал, Сталин не писал…

– Многие считают, что они вышли, – говорит Джугашвили. – Кто-то даже видел, говорят, «30 лет со Сталиным» – название даже знают.

– Почтальон поздравлял меня с выходом книги, даже тираж называют, чушь какая! – хмурился Молотов. – Все видели, кроме меня… «30 лет со Сталиным», хотя я был с ним рядом 41 год… Некоторые детали я уже забыл…

…Спрашиваю:

– Вы лучше помните свои молодые годы, революцию.

– Это обыкновенно для стариков.

– То, что вы кое-что подзабыли, я убедился, когда стал вам рассказывать один случай, – говорит Голованов. – Мы собирались лететь в Тегеран. Я приехал к Сталину на дачу и слышу из прихожей, как Сталин всякими словами ругает Берию. Я вошел. Берия сидит, уши красные, а Сталин говорит: «Посмотрите, товарищ Голованов, ведь у него глаза змеиные! Вон, Вячеслав Михайлович у нас слепой, а Берия пишет мелким бисером и носит пенсне с простыми стеклами!» А вы сидели на подоконнике… Я рассказал вам, а вы говорите: «Я не помню». Я думал, вы шутите.

– Все не запомнишь…

– Я вам воспроизведу заседание Комитета Обороны, хотите? Вот здесь Вячеслав Михайлович. Здесь сидел Сталин, очень редко сидел. Вы, помимо всего, еще и член Политбюро, отвечающий за определенную отрасль промышленности. На что я обратил внимание: вы никогда не вмешивались в вопросы – народу много. Но чувствовалось, что вы многое решаете со Сталиным вдвоем. Я помню, прислал Черчилль письмо Сталину, не первое, видимо. Вы подаете ему письмо, Сталин читает, встает и говорит: «Хм… Черчилль так думает: на коня взобраться, пощекотать, лаская, ему все сойдет? Прав я, Вячеслав?» А вы ему так спокойно отвечаете: «Думаю, нет». И Сталин сразу замолчал. Это меня так тогда ошарашило! И запомнилось.

– Полемика – необходимая вещь. Все время поддакивать… Хоть Сталин меня незадолго до смерти и вышиб из Бюро Президиума ЦК, но я не огорчаюсь. Имею свои ноги, свое мнение и голову. Я при всех говорил ему свое мнение, может не всегда нравилось, но прямо… Даже по «Экономическим проблемам социализма в СССР». Я слабо разбирался тогда, теперь я могу гораздо интересней по этому поводу судить, но я чувствовал, где не так, и сказал ему. Надо экономику взять за бока, а у него как раз не получилось. Как может экономика сама ставить задачу обеспечения? Это могут быть движущие силы, конечно, идеологические, психологические. И считать это объективным законом, а он указывает вначале, что объективный закон – это закон, действующий независимо от воли человека…

Ну, а тогда какой же это экономический закон? Какой закон может поставить задачу направить по социалистическому пути, а не по капиталистическому? Таких законов не может быть. Вначале рассуждения у него были правильные, а после получилось противоречие.

– Как вы Сталина называли? – спрашиваю.

– По партийным кличкам: Сталин или Коба. А он меня – Молотов или Вячеслав. «Молотошвили» – он часто говорил…

– Есть такое предложение, Вячеслав Михайлович, – говорит Голованов, – если вы не возражаете, 21 декабря давайте отметим день рождения Иосифа Виссарионовича.

– Часто мы не должны собираться. Но иногда можно.

– Не знаю, как вы считаете, как у вас здоровье, а если я вас домой к себе приглашу?

– Я не хочу вас поставить в трудное положение. Вы не думайте, кого-нибудь из нас, наверное, выселят из Москвы.

– В словах Вячеслава Михайловича есть глубокий смысл… – говорит Голованов.

– Маленкова в Москву не пускают. Он самый молодой из нас. У него мать жила в Удельной, на Рязанской дороге. У матери останавливался, потом переехал. Шепилов – я так и не могу понять – то ли исключен, то ли нет. По-видимому, исключен. Начитанный, хороший человек, редактор, оратор. Подготовленный, но партийного опыта у него, по-моему, немного. Кабинетный работник.

– Я вам скажу следующее дело, если бы Хрущев видел дальше своего носа, он бы понял, что нужно опереться на авторитет Сталина, и ему бы все простили.

… Вышли на воздух фотографироваться. Я сделал много снимков перед дачей. Молотов в пальто, шляпе, пенсне, Голованов в одной шерстяной рубахе. Стоит улыбающийся, еще очень моложавый, чуть ежится от легкого морозца. Говорит:

– Когда я думаю, сколько мне лет? 67 – не может быть! А почему? Я многие годы занимаюсь физической зарядкой и обязательно холодный душ. Я читал, что надо в холодильник ставить воду, а потом размораживать и пить. Оказывается, эта вода уничтожает микробы, содействует развитию гемоглобина. Есть гипотеза о продлении человеческой жизни на 20 лет за счет охлаждения. Причем, человек охлаждается не как морж, а быстро, и быстро прекращает это дело.

– Если выживет, – подмигивает Молотов.

…Мы уехали вчетвером на машине, на которой прибыл Евгений Джугашвили, в 17.30.

…Александр Евгеньевич Голованов, само олицетворение мужества, силы, энергии, проживет еще около четырех лет. Шота Иванович Кванталиани умрет ровно через шесть лет, ему не будет и 50-ти. Молотову жить еще около 15 лет.

Слушаю голос с магнитной пленки – теперь это как будто голос с того света. А забудешься – словно только что приехал домой. Самое непримиримое – смерть…

02.12.1971