Текст книги "Сто сорок бесед с Молотовым"

Автор книги: Феликс Чуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц)

Феликс Чуев
Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева

ОТ АВТОРА

…Еду с Белорусского на электричке. Напротив сидит мальчик. Он пишет цифры на потном стекле, словно пытается угадать отпущенный ему на земле срок, хотя едва ли задумывается об этом. Этот мальчик умрет в 2060 году – так мне внезапно открылось, не знаю почему. Сейчас ему лет двенадцать. Я его больше не увижу, а если и встречу, то наверняка не узнаю. Да и он тоже. Но ему суждено познать гораздо больше меня. В нем будет больше спокойной ясности и равнодушия к тому, что сегодня волнует меня, о чем давно собираюсь рассказать. Попытаюсь – «не ведая ни жалости, ни гнева».

В пять лет я выучился читать. В доме были только политические книги да газета «Правда». Интерес к политике, а потом к истории возник рано и сохранился надолго. Может быть, поэтому жизнь и подарила мне встречи со многими видными политическими, государственными, военными деятелями, учеными, героями. Память и дневниковые записи высвечивают яркие личности маршалов А. Е. Голованова и Г. К. Жукова, адмирала Н. Г. Кузнецова, государственного деятеля К. Т. Мазурова, академиков А. А. Микулина, С. К. Туманского, А. М. Люльки, авиаконструкторов А. С. Яковлева, А. А. Архангельского, летчиков М. М. Громова, М. В. Водопьянова, А. И. Покрышкина и многих-многих других – о каждом книгу можно написать.

Вячеслав Михайлович Молотов стоит особо в этом ряду моей памяти. Я встречался с ним регулярно последние 17 лет его жизни – с 1969-го по 1986 годы. Сто сорок подробнейше записанных бесед, каждая, в среднем, по четыре-пять часов. Как бы ни относились люди к Молотову, мнение его авторитетно, жизнь его не оторвать от истории государства. Он работал с Лениным, был членом Военно-революционного комитета по подготовке Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде, заместителем Председателя Государственного Комитета Обороны в Великую Отечественную войну, занимал высокие посты в партии и правительстве, вел нашу внешнюю политику, встречался едва ли не со всеми крупными деятелями XX века.

Суждения его субъективны, во многом идут вразрез с тем, что сейчас публикуется и утверждается как истина, но за 17 лет постоянного общения я имел возможность в какой-то мере изучить этого человека, с юности отдавшего себя служению идее. Безусловно, многое из того, что он рассказал, знал только он, и сейчас трудно уточнить и проверить. Поэтому я буду приводить его высказывания, стараясь не комментировать их. Темы бесед с Молотовым были весьма разнообразны, они касались самых напряженных моментов послеоктябрьской истории нашей страны. Это – краткий конспект встреч с Молотовым, дневниковые записи наших бесед. Здесь небольшая часть моего «молотовского дневника», составляющего свыше 5 тысяч страниц на машинке. Да, все эти годы я постоянно вел отдельный дневник, детально записывая каждую беседу, каждое высказывание, а в последующие встречи переспрашивая, уточняя. То, что вошло в эту книгу, не мемуары Молотова, а живой разговор. Молотов рассказывал, а не надиктовывал. Многие суждения «вытащить» из него было весьма непросто, особенно в первый период нашего знакомства. Некоторые эпизоды Молотов с первого раза не раскрывал, и приходилось возвращаться к ним через 5, 10, 15 лет…

Его видение событий оставалось неизменным. Он был сам себе цензурой. Менялся угол вопроса, но степень ответа оставалась прежней. Поэтому под одним отрывком в книге нередко стоят несколько дат.

Идти к нему надо было всегда подготовленным – кое-что знать о том, о чем собираешься спрашивать, помнить документы. И еще: я с ним встречался долго и часто, но каждый раз не забывал, что это – Молотов.

…Поражала завидная быстрота его реакции, когда он отвечал на вопросы. Обычно в начале беседы он говорил мало, больше слушал и сам спрашивал. А во второй половине встречи начинал рассказывать то, что нигде и ни от кого не услышишь. Щеки его розовеют, глаза, щурясь, по-юношески блестят.

Иногда Молотов словно волновался от давних воспоминаний и начинал слегка заикаться, причем спотыкался не на согласном звуке, а раза два-три повторял первый слог неподдающегося слова или все слово, если оно односложное. Он обладал чувством юмора, но анекдотов, по-моему, не любил, хотя иногда рассказывал. Чувствовал поэзию, помнил народные частушки, волжские песни. А с первого взгляда мог показаться суховатым. Однако умел общаться с людьми разного уровня развития и образованности.

Разговаривая с ним, я невольно следил за своей мыслью и речью, приучался к дисциплине беседы, краткости, сжатости – ни он, ни его учителя не терпели длиннот. Молотов был точен в формулировках и порой придирался, казалось бы, к незначительным мелочам. Любил докопаться до сути, был упрям и последователен в беседе. О себе говорил мало.

– Вы сидели во всех тюрьмах царской империи?

– Во всех основных, – тут же уточняет.

В 1985 году я написал о нем очерк, – не обходя ничего острого. Он прочитал, в целом одобрил, сделал совсем немного замечаний. Я давал его в «Правду», но мне ответили, что они не публикуют материалы о своих бывших сотрудниках. Действительно, 22 апреля 1912 года Молотов участвовал в выпуске первого номера «Правды»…

Он понимал, что я буду писать о нем книгу. Сам он не оставил мемуаров. «Мне не интересно, где, кто и что сказал, кто куда плюнул… Ленин не писал мемуаров, Сталин – тоже… Есть люди, которые говорят, что видели мою книгу. Я пишу не мемуары, а пишу о социализме – что это такое и, как говорят крестьяне, «какой он нам нужен», – говорил Молотов.

Я не знал, сколько будет этих встреч. Когда они стали частыми, я ловил себя на мысли, что, может, в последний раз вижу его. Ведь еще в 1969-м, когда я впервые был у него дома, ему уже шел 80-й год. Среднего роста, крепко сбитый, с большим упрямым лбом, острыми карими глазами – яркими, не тускнеющими с годами. Жесткие, седые усы – в его эпоху все Политбюро было усатым.

Как проходили наши встречи? Обычно я приезжал на дачу в Жуковку, он встречал меня в прихожей – тепло, по-домашнему:

– Там кто, товарищ Феликс приехал? Садились за стол, обедали, гуляли по лесу. («Я был Предсовнаркома, и то меня подслушивали, пойдем погуляем…») В первые наши встречи он мало рассказывал, отвечал на вопросы сдержанно – примерно так, как потом при малознакомых гостях. Дальше – больше.

Что сразу бросалось в глаза – скромен, точен и бережлив. Следил, чтоб зря ничего не пропадало, чтоб свет, например, попусту не горел в других комнатах. Вещи носил подолгу – в этой шапке, в том же пальто он еще на правительственных снимках. Дома – плотная коричневая рубаха навыпуск, на праздник – серый костюм, темный галстук.

А впервые я увидел Молотова в 1955 году, когда был пионером, на 30-летии «Артека», носившего тогда имя В. М. Молотова. Не думал, что через годы буду жить в Москве, знакомые приведут меня на улицу Грановского и я снова увижу этого человека – в домашней обстановке, в другом качестве, пенсионером, исключенным из партии, однако бодрым и оптимистичным. Оказалось, он знал мои стихи, за которые мне в ту пору доставалось.

До конца жизни у него была прекрасная память, и я старался все записать. У меня не было первоначального плана записок, я решил разделить их на несколько условных глав по темам, но получилось весьма приблизительно. Многое взаимно переплетается. Но и другого выхода я не вижу: как из массы материала, не нарушая его достоверности, выбрать то, что может представлять интерес для читателя.

Из 5 тысяч страниц моего дневника выбрать не более 700… Очень непростая книга, и, повторяю, это не мемуары Молотова, ибо многое из того, о чем здесь говорится, было рассказано очень доверительно и могло бы и не попасть в книгу воспоминаний Молотова, если б таковая была им написана.

Я располагал беседы не в хронологической последовательности, а, насколько возможно, по тематике, поэтому рядом могут соседствовать высказывания, которые разделены многими годами. Даты сохраняю – мне они дороги как память, а читателю дадут представление о времени изложения событий. Это дневник, который я старался не исправлять и не приукрашивать. Здесь могут быть неточности, повторы, но так было записано тогда, в годы наших встреч.

…И все же над этим дневником мелькнул какой-то знак судьбы. В нашей семье Молотов был, пожалуй, наиболее уважаемым из всех тогдашних руководителей. Сталин – само собой. Сталин был богом. Выше его не было ни по должности, ни в сердце. Что бы ни говорили, это так. За ним был Молотов. Да и, пожалуй, не только в нашей семье. Нескольких моих друзей зовут Славками – в честь него назвали. Это уж не внедришь никакими партийными директивами.

В 1946 году в пятилетнем возрасте я с увлечением читал речи Молотова в Организации Объединенных Наций, кое-что помню до сих пор наизусть. И мои родители связывали с его именем твердую внешнюю политику нашего государства, которая тогда очень импонировала, вызывая гордость за Отечество.

В 1954 году в пионерском лагере я получил от мамы письмо, которое храню и поныне: «Ты, наверное, знаешь о той огромной радости, какую нам привез Вячеслав Михайлович из Женевы, – радость для всех, кто хотел мира…» Это окончилась война во Вьетнаме. О незнакомом человеке, члене правительства, говорилось как о родном…

Отца моего уже не было ни на земле, ни в небе, через год умерла и мама. Положили здоровье на алтарь Отечества славный пилот великой войны и простая женщина. Им было 37 и 34 соответственно. Обыкновенные люди, они честно работали, и никакого страха в нашей семье не было. А через несколько лет я впервые увидел своего деда, маминого отца. Он пострадал в 30-е годы. Рассказы его отличались от того, что я прочитаю на «лагерную» тему. Но это другой разговор…

А Молотова, как я уж сказал, впервые увидел в «Артеке». Очень близко стоял возле него, даже дотронулся до рукава его костюма. Сфотографировал, когда он выступал. Мне было 14 лет. Провожая его, на артековской Костровой площади, озаренной прожекторами, мы пели:

 
И помнит каждый час
Любимый Молотов о нас,
Как много сделал этот человек!
 

А еще через 14 лет, когда я оказался у него в квартире, он мне подписал эту фотографию на память. Наши встречи стали частыми и продолжались до его смерти. Наверное, сама судьба связала меня с этим человеком. «Артек» носил имя Молотова, а потом я закончил Московский энергетический институт имени Молотова…

Я не собираюсь давать оценки ни ему, ни его рассказам и выводам, ни, тем более, эпохе, в которой проходила его политическая деятельность. Думаю, время для этого все-таки еще не пришло.

Я не видел его на работе, не знаю, каким он был там, сорок лет наверху, три десятилетия – вторым человеком в государстве.

Какой он был дипломат и политик – на этот счет есть высказывания разных политических деятелей мира. От его сотрудников, старых мидовцев, я узнал, что еще Ленин хотел поставить Молотова во главе Наркомата иностранных дел и что Чичерин предложил его кандидатуру на этот пост Сталину.

«После революции германской политикой у нас занимались Ленин, Сталин и Чичерин, а потом – Сталин и Молотов, – говорит Чрезвычайный и полномочный посол В. С. Семенов. – Они любили молодежь, и в МИДе много молодых работало».

Не знаю, каким он был на фронте внешней политики, но, конечно, не колотил ботинком по столу в Организации Объединенных Наций. Каким он был во внутригосударственной деятельности – написано немало. Одни считают его послушным исполнителем воли Сталина, преступником, другие – «молотобойцем революции».

Каким бы он ни был, он стал свидетелем и участником важнейших событий XX столетия. А свидетельства таких людей всегда интересны и важны, хоть времена и меняются. Все обновляется. На Манежной площади сняли много лет светившийся лозунг «Коммунизм победит!».

Писатель Федор Абрамов несколько раз просил меня сводить его к Молотову. Я не смог уговорить Вячеслава Михайловича – он не любил принимать новых людей, – к кому привык, с теми и общался. Хотя иной раз, «под настроение», удавалось притащить к нему даже ярых оппонентов – знающих, подготовленных, ненавидящих Сталина и его окружение. Молотов обычно три-четыре часа отвечал на все «самые» вопросы, победить его в споре никому не удавалось, хотя каждый оставался при своем мнении.

А Федор Абрамов все-таки проник на дачу в Жуковке и спросил у Молотова: «Вы верите в коммунизм?»

Для Вячеслава Михайловича такого вопроса не существовало. Мне кажется, в этом ключ к пониманию его мировоззрения. Он не просто верил, не только верил, он был неколебимо убежден и делал то, что, по его мнению, должно было приблизить эту цель. Каждое событие он примерял к борьбе за коммунизм.

Когда я спросил у него: «Что главное в Ленине?» – он ответил: «Целеустремленность». И добавил: «У Ленина в каждой работе – подкоп под империализм».

В принципиальности ему не откажешь, и то, что он говорил, – не просто слова пытающегося оправдаться «неисправимого сталиниста». Нет, это твердое убеждение. Да и никаких попыток оправдаться я за все эти годы в нем не заметил. Он был человеком идеи. Имел свое твердое мнение по любому вопросу и всегда отстаивал его до конца. Он не понимал, как человека можно сломать, если тот в чем-то убежден. Шел на все, когда считал, что это нужно партии, делу рабочего класса. В разные периоды он сам не раз рисковал жизнью, не щадя, прежде всего, себя. Чего стоит только его полет в Лондон и Вашингтон в 1942 году над оккупированной немцами территорией!

Деяния – истина или ошибка, подвиг или преступление… Можно осудить или оправдать кого угодно, – все зависит от того, какую позицию занимает рассуждающий. Мне кажется, люди, подобные Молотову, многое мерили своей мерой. В этом часть трагедии.

У людей разные понятия добра и зла, и я не задумываюсь над тем, как будет выглядеть Молотов в моем дневнике. Один и тот же факт или событие нашей истории у кого-то вызывает негодование, а другого приводит в восторг.

Моя цель правдиво и достоверно показать то, что я услышал и записал.

«Странные вы, русские! – сказал мне знакомый немец. – Обливаете грязью Сталина, который победил самого Гитлера, и поднимаете предателей…»

Мне вспомнился эпизод второй мировой войны, когда эсесовский начальник в своем кабинете свел двух русских генералов – А. А. Власова и А. И. Деникина.

– Не знаю такого генерала, – сказал Деникин, – когда ему представили Власова.

– Разумеется, – сказал эсесовец, – вы в разное время боролись с одним и тем же врагом – большевиками.

– Но я им не служил! – ответил Деникин. …С моей точки зрения, каким бы борцом за справедливость ни был человек, если он изменил себе, он погибает как личность.

Столько возникает вопросов… Но если виноват один Сталин или даже вместе со всем тогдашним руководством, то какой же демонической, всесокрушающей силой обладал этот человек или горстка людей! Вот вам «герой и толпа». Нет, наверное, один или несколько человек такое бы сотворить не смогли без железной партии и поддержки абсолютного большинства населения страны, – народа, для которого никогда не было альтернативы выбора пути, – по крайней мере, так ему говорили с высоких трибун и в былые времена, и сейчас, когда утверждается, что нет альтернативы перестройке.

Пишут, что Сталину удалось обмануть народ, запугать, устрашить… Но какова тогда цена народу, который так легко можно обмануть и запугать?

Важно и то, что и Сталин, и Молотов – те немногие из высшего руководства, кто и при жизни Ленина не состоял ни в каких антиленинских группировках. Не все ясно, когда изучаешь тот период. Многое трудно понять, тем более оправдать или простить. Будем разбираться, изучать документы, выслушивать противоположные мнения.

Но не перестаю удивляться забывчивости многих наших сограждан, особенно моих ровесников и тех, кто постарше. Я, например, как само собой разумеющееся, отлично помню до сих пор события, формулировки, фамилии, даты, упоминавшиеся в газетах 40–50-х годов. Недавно по телевидению я услышал рассказ бывшего крупного военного прокурора о том, что он раньше не знал о характеристике Ленина Сталину в завещании. Я это читал еще ребенком, в 40-е годы. У отца на полке стояло несколько политических книг, и среди них одна, изданная в 1936 году, где приводятся наиболее острые отрывки из ленинского завещания, причем с комментариями Сталина (Сборник произведений к изучению истории ВКП(б). Политиздат, тираж 305 тысяч экземпляров). Не помню, чтобы тогда этому придавалось большое значение. Пожелтевшая книга стоит у меня до сих пор. Но когда я показывал ее после XX и ХХII съездов знакомым, возмущенный прозвучавшими с высокой трибуны словами о том, что Сталин якобы скрыл завещание Ленина, взрослые листали эту книгу с любопытством и мрачно молчали. Так у меня в пятнадцать лет возникло неверие Хрущеву и желание самому покопаться в истории. Тем более, никто меня не направлял, кроме улицы, а верней, я сам себя наставлял, ибо рос без родителей и воспитывал малолетнего брата.

Ловлю себя на мысли, что меня обманывали все лидеры, при которых мне довелось жить. Все, кроме Сталина. Ему почему-то верили. По крайней мере, мне так запомнилось из тех первых двенадцати лет, что были прожиты мной при его правлении. Сейчас многое стало известным, открытым, но я веду эти записи, как говорил, давно, и для меня не имеет значения, напечатают ли их сейчас или через сотню лет. Я не рассчитывал на дешевую сенсацию и потому не спешил попасть с этой книгой в современный поток или даже обогнать его так же, как всегда относился и к своим стихам: некоторые из них опубликованы через 20–30 лет после написания. Хоть они и потеряли злободневность, но для меня важны. Вот и над этой книгой я работаю двадцать один год и не тороплюсь: пусть выйдет, когда всем надоест читать на эту тему, – так интересней. У меня в запасе вечность или хотя бы этот мальчик, что сидит напротив в электричке…

В журнале «Огонек» я прочитал о том, что известный снимок «Ленин и Сталин в Горках» не что иное, как монтаж, подделка. Я сразу вспомнил, как мы с Молотовым листали «Иллюстрированное приложение к «Правде» от 24 сентября 1922 года, где был впервые опубликован снимок. Эту газету читал Ленин. Так что ж, получается, что монтаж был сделан при живом Ленине? На что только не толкает современная ненависть…

Сидим за столом. За окном – ясный зимний день России. Подмосковье, высокие сугробы. В снегу деревья, кусты, крыши…

– Не все сбылось, как думали, – говорит Молотов. – Многое на деле получилось не так. Многое сделано замечательно, но теперь этого недостаточно. Вы пришли на готовенькое, но поработать вам придется крепко.

Он говорит, а я смотрю на снимок ленинских похорон: Сталин согнулся под тяжестью гроба Ильича, рядом подставил свое молодое плечо Молотов… Руководители были молоды, как страна.

На государственной даче в Жуковке Молотов прожил свои последние двадцать лет. После смерти жены (П. С. Жемчужина умерла в 1970 году) за ним ухаживали две очень заботливые и приветливые женщины – племянница жены Сарра Михайловна Головановская и Татьяна Афанасьевна Тарасова – обе, под стать хозяину, хлебосольные, гостеприимные.

Мы обычно беседовали с 12-ти до 4-х дня.

– Ешьте щи с кусками! Старорусская пища. Помню с детских лет. Куски черного хлеба настрогаешь в щи и кушаешь, – говорит Молотов. – Вот берите груши – нам из Грузии прислали по радио! Налейте себе коньячку, как Сталин говорил – для фундаменту! И мне на копейку можно. А эту пустую пора убрать. Микоян говорил: «Пустая бутылка керосином пахнет».

В половине наших встреч, да, точно, в семидесяти из ста сорока, в 1970—1977 годах участвовал Шота Иванович Кванталиани, историк по образованию, добрейший человек, с живым, ярким, моторным характером. Он умер внезапно в декабре 1977 года – и 50-ти не было. Все советовал мне, как начать эту книгу: «Пиши так: старый добрый Белорусский вокзал…»

А Молотов прожил еще почти 9 лет, но ездил я к нему с Белорусского уже без Шоты Ивановича. Приезжали старые друзья-писатели, ученые, военные, но круг знакомых был строго ограничен.

Несколько раз за годы наших встреч по Москве, в самых авторитетных учреждениях ходили слухи о смерти Молотова. Немедленно звоню в Жуковку:

– Можно Вячеслава Михайловича?

– Он самый.

Так было три раза, не меньше. Приезжаю – в окне светелки на даче видна его голова. Работает.

– Я человек XIX века, – говорил он. – С каким суеверием люди вступали в новый век, боялись всего!

Он дожил до «летающих тарелок» и нового курса партии на перестройку и ускорение. Перевел 100 рублей в Фонд помощи жертвам Чернобыльской АЭС имени В. И. Ленина – смотрю на почтовую квитанцию от 18 июня 1986 года.

Уезжаю в Москву – он стоит в проеме двери, держась за косяк. Грустный-грустный, провожающий взгляд…

«Будут, конечно, на нашем пути срывы, неудачи, – говорил он, – но империализм все-таки трещит по швам!»

Он умер на 97-м году 8 ноября 1986 года, в тот день, когда ровно 69 лет назад стоял рядом с Лениным, провозглашающим Советскую власть. Вскрыли его завещание. В конверте была сберегательная книжка: 500 рублей на похороны – все накопления.

Еду на электричке с Белорусского вокзала. Стремлюсь получить историю из первых рук. Конечно, субъективную историю, но без нее, вероятно, и объективная не будет полной. А напротив меня на скамейке сидит мальчик и смотрит в окно…

Феликс Чуев

ноябрь 1990