Текст книги "Рабочая гипотеза"
Автор книги: Федор Полканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Федор Полканов
Рабочая гипотеза.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Они прогуливаются по коридору. В восемь утра нужно было дать животным повторный наркоз, и они дали его, а вот теперь восемь тридцать и приходится им гулять – в рабочих комнатах царство уборщиц. Нет худа без добра: Леонид Громов в лаборатории новичок, не вредно лишний раз осмотреться.
А рядом с Громовым Лиза Котова.
– Ты кошмарный догматик, талмудист и начетчик! – говорит Елизавета, переплетая с рекламными целями кончик рыжей косы. – Ну как я буду работать с такой угрюмой личностью, скажи? Спрятала табель Титова – что ужасного? И ваши, товарищ псевдо-Макаренко, воспитательские устремления…
– Ох уж, Лизонька!..
Лаборатория большая, институты меньше бывают. Коридор, начинаясь от лестницы, тянется через весь этаж. С одной стороны коридора окна, с другой – двери. Дверей восемь, и за каждой – столы научных сотрудников; что ни дверь, то несколько тем. Дальним от лестницы концом коридор упирается в лаборантскую – комнату, более чем другие заставленную столами, приборами. Отсюда дверь в маленький, отгороженный фанерною переборочкой поперечный участочек коридора, именуемый в просторечье «аппендиксом». А из «аппендикса» опять двери, за ними столы, сотрудники. Но и это еще далеко не все: виварий с животными, облучательские, склады уже за пределами здания.
– Пойдем на «Олимп»? Посидим, понежимся в креслицах.
Леонид усмехнулся. Ему рассказывали, что «Олимпом» еще в сороковых годах кто-то из языкастых лаборанток Ивана Ивановича окрестил кабинет заведующего. И вот прошло словечко сквозь годы, переехало вместе с Шаровским из университета сюда, в академию, не только не забылось, а наоборот, стало общеизвестным: ведь не случайно Лиза сказала его как понятное каждому.
Чтобы попасть на «Олимп», нужно пересечь лаборантскую. Точно сдвоенные зенитные установки – жерлами в небо, – стоят здесь рядком бинокулярные микроскопы и лупы. Стальные гильотины – микротомы сверкают ножами. Холодильники, термостаты, автоклавы, в воздухе неистребимая смесь запахов бензола, спирта, мышей – обычный радиобиологический ассортимент.
Дверь с надписью «Профессор И. И. Шаровский» ведет в крошечную комнатушку, кафельные стены которой с головой выдают ее санузловское прошлое. Лизонька разъясняет:
– Свой кабинет Ив-Ив отдал аспирантам. А сам после небольшой перестройки – сюда. Двух зайцев убил: лишние места изыскал и к лаборанткам поближе водворился, дабы не ускользали из-под всевидящего ока.
Громов садится в кресло, Лиза – напротив, на ручку другого. Нога на ногу закинута, талия чуть изогнута. В таком положении даже белый лабораторный халатик не скроет от Леонида линий крепенькой, точеной фигурки. «Лизонька, Лизонька! – У Громова в глазах усмешка. – А ведь скромница! Где-то глубоко в душе из скромниц скромница!» Леонид ее изучил – как же, университет вместе кончали.
– Титов – великолепнейший из мерзавцев! Ты присмотрись к нему. Ходит – цветет улыбками, а ботинки скрипят: «Дз, дз!..» Так и кажется – на Ивана Ивановича нож точит. И выточит! Сейчас тих, но на ученом совете не было случая, чтобы не положил Ив-Иву черный шар. А уж беспринципен! Ученик Лихова, казалось бы, высший класс. Но в сорок восьмом перекинулся к его гонителям, а после пятьдесят третьего сидит между двух стульев… Так что спрятанный табельный ярлычок – лишь посильная месть. То ли было!.. Ты знаешь об истории с телеграммой?
Леонид знал. Титов был заядлым преферансистом. На этой почве у него случались конфликты с женой, и поэтому он то и дело слал самому себе на дом отпечатанные на машинке открытки: «Ув. тов. Титов! Такого-то числа, в такое-то время состоится такое-то совещание. Ваша явка строго обязательна. Шаровский».
– Погодите, я его отучу! – сказала как-то Елизавета.
Назавтра Титов подлетел к ней в коридоре, размахивая телеграфным бланком.
– Конечно, ваших рук дело! Послали с расчетом, чтоб я уже ушел из дому!
Кругом было много народу.
– Что такое? – невозмутимо осведомилась Котова и, взяв телеграмму, громко прочла: – «Назначенное на сегодня совещание отменяется. С приветом. Шаровский». Вы видите подпись? При чем здесь я? А впрочем, давайте выясним. – И с телеграммой в руках она решительно зашагала к «Олимпу».
Титов догнал ее, выхватил бумажку и, сопровождаемый общим хохотом, скрылся за дверью.
Об этой истории Леониду рассказывали. Да разве только об этой? Лиза не может жить без постоянных мистификаций, трюков. «В конце концов ее не хитро понять, – думает Громов. – Тут сказываются не только особенности характера, но и специфика работы. Легко ли постоянно помнить о трагедии Хиросимы и Нагасаки? Своими руками ежедневно создавать модели Хиросим, подсчитывать трупы – пусть мышиные? Легко ли искать противоядие и – пока что – не находить его? Сотни опытов, тысячи трупов, напряженные поиски и постоянные разочарования – не легче ли жить вот так, как Лиза, – сдабривая жизнь шуткою?» Леониду все это понятно лучше, чем многим другим: год назад – всего только год! – отняла у него лучевая болезнь Валю – жену, друга, самого близкого человека на свете.
Привыкнуть к новому месту работы – не значит ли прежде всего изучить своего руководителя?
Наблюдать за шефом удобно, когда он беседует с Лизой.
– Не понимаю, зачем вы меня спрашиваете? Ведь все равно поступите по-своему… – эти слова Иван Иванович произносил частенько.
Шаровский меряет комнату шажками по диагонали: семь шажков в одну сторону, семь – в другую.
– А не лучше ли будет планировать не семьсот рентгенов, а семьсот пятьдесят? – спрашивает Елизавета, хотя вопрос давно уже обсужден, да и безразлично на практике – семьсот или семьсот пятьдесят: обе дозы смертельны.
Но Иван Иванович серьезен.
– Насколько я знаю литературу – семьсот рентгенов почти традиционно.
«Сейчас начнется», – думает Леонид и смотрит на Елизавету.
– Но вы же сами учите ломать традиции.
Шаровский останавливается, разводит руками.
Потом снова бежит по комнате: он не любит отвечать, не взвесив своих слов. Но вот наконец:
– В области, в которой работаете вы, наркоз толком никто не пробовал. А пользуясь традиционной дозой…
– Мы тащимся в хвосте у своих предшественников. – Котова пыталась вставить эти слова между строк, но получилось так, что она прервала.
Леонид ловит в уголках Лизиных глаз усмешку и переводит взгляд на Шаровского. Тот убыстряет бег, возмущенно подергивает плечами: вверх-вниз, вверх-вниз… А Елизавета:
– Вы только подумайте, Иван Иванович: взяв семьсот пятьдесят рентгенов, мы в случае успеха сразу подпрыгиваем над всеми этими Коссвингами и Хастлями. Раз, два – и утерли нос всему миру!
У Ивана Ивановича расширяются глаза, он даже отодвигает ногою стул, подвернувшийся на дороге.
– И когда, наконец, вы освоите научную терминологию! Я представить себе не могу, чтоб Леонид Николаевич произнес: «утерли нос»!
Громову случалось применять выражения и покрепче, но не в разговоре с Шаровским. Глядя на Лизу, он укоризненно покачивает головой, но Котова неудержима:
– Что поделаешь, родители плохо меня воспитали. Однако какова сама мысль? Ведь это же гранд-идея!
Шаровский морщится: «гранд-идея» – такие словечки тоже ему не по душе. Но мысль есть мысль, и какова бы она ни была, ее надо обдумать.
– До вечера, – говорит он и тотчас скрывается за дверью.
– Зачем ты его злишь? – начинает воспитательную работу Леонид. – Я не о сути спора, суть эта выеденного яйца не стоит. Я о форме. Право же, Лиза, любую мысль, даже самую несостоятельную, можно облечь в удобоваримую форму.
Елизавета изображает на лице удивленно-презрительную гримасу, которая означает нечто глубокомысленное, вроде «видали осла!».
– Неужели не понимаешь: прививаю ему чувство юмора, которого он, увы…
Пойди тут поговори! Но Леонид не отстает.
– Просто капризничаешь. У него к тебе отеческое отношение, он гордится тобою: вот, мол, ученица, а ты…
– Любимые ученицы всегда капризничают, как и любимые дочери, любимые жены. А я – любимая ученица. Но с ним почему-то все капризничают. Таков стиль.
– Пусть так, но не все его обижают.
– А он не обиделся. Увидишь, скоро опять прибежит.
Это и на самом деле так; ни с кем не разговаривает Иван Иванович с таким удовольствием, как с Лизою. При диаметрально противоположных характерах и темпераментах у них много общего. Обоих, например, всерьез интересует вопрос, не добавить ли к дозе пятьдесят рентгенов.
– Надо обдумать, – говорит Лиза и Леониду.
Громов знает: повышенный интерес к мелочам, обсасывание деталей – основа научной силы Шаровского, Елизаветы, научной школы в целом. Пусть в конкретном случае Лиза не права – Леонид уверен, что отвергнет Шаровский пресловутую «гранд-идею», но очень часто такие разговоры приводят к маленьким усовершенствованиям.
Шаровский появляется через два часа – в неурочное время.
– То, что вы предлагаете, – дешевый прием. В науке недостойно пускаться на подобные хитрости. Однако хочу посоветовать: если при семистах рентгенах наркоз окажется эффективным, можно повысить дозу хотя бы до семисот пятидесяти. Интересно проследить, где проходит верхняя граница защитного действия.
Но Елизавета отрицательно качает головой:
– Семьсот пятьдесят рентгенов мы пробовать не будем.
И снова расширяет глаза и шевелит плечами Шаровский.
– Удивляюсь: зачем же вы спрашиваете, если все делаете по-своему… И потом: утром – одно, сейчас – другое…
Но Котова, оказывается, что-то придумала.
– У артиллеристов существует термин – двухделенная вилка. Они посылают снаряд и смотрят: перелет или недолет. Следующий снаряд посылают ближе или дальше – берут цель в вилку. А потом делят вилку пополам и снова стреляют. И так до тех пор, пока не попадут. Так же и мы поступим. Вилка у нас уже есть, семьсот и тысяча рентгенов. Если семьсот даст защиту, а тысяча нет, мы «выстрелим» восемьюстами пятьюдесятью. Правильно я рассуждаю?
– Правильно.
Леонид искренне удивлен: вот и улучшеньице, а откуда взялось? Из несерьезного, казалось бы, спора да из утилизированного Елизаветой его же собственного фронтового рассказика!
А назавтра Котова снова будет донимать Шаровского очередной мелочью:
– А как вы думаете, Иван Иванович…
Так изо дня в день. Но разговоры о мелочах, вечные насмешки и подзуживания Елизаветы – все это не меняет мнения, сложившегося у Леонида о Шаровском задолго до поступления сюда, в академию: Иван Иванович – большой ученый. И никакого несоответствия тут нет. Море не станет лужей от того, что его назовут лужей. Шаровский – это Шаровский! Шутка ли, создатель научной школы, коллектива со своими особенностями, традициями, чертами характера и даже причудами!
Двенадцать тридцать – обеденный перерыв. Перекусили, и коридор наполняется научной братией. В воздухе гул голосов, прогуливаются парочками, стоят у окон, курят, порою сплетничают, но чаще спорят – в целом это зовется здесь «птичьим базаром».
У окна, в центре коридора, стоят Шнейдер и Брагин – кандидаты наук. Фигура Шнейдера, маленького, тощего, с огромной лысеющей головой на тонюсенькой шейке, олицетворяет ярость, Брагин – скептическая гримаса, скепсис во взгляде – склонился к Шнейдеру вопросительным знаком. Они столь постоянно, изо дня в день стоят здесь, что уже давно всем остальным представляются как единый скульптурный монумент, настолько привычный, что без него и перерыв не был бы перерывом. Шнейдер ораторствует, бешено тряся головой: добропорядочная наука имеет свой метод, объект, свою обобщающую теорию. Отсюда: радиобиология не наука. Допустим, у нас есть объект, что сомнительно, наскребли мы кое-какие методы. Но теория? Незаконнорожденный отпрыск биологии и физики, зачатый на развалинах Хиросимы, общей теории вчистую лишен.
Брагин театральным жестом опускает руку Шнейдеру на плечо, произносит бархатным баритоном, с качаловскими интонациями в голосе:
– Полегче… Не забывай, что никто не знает, как пахнут когти у марсианских змей… Быть может, гипотезы, твоя или моя – гадкие утята, которым суждено стать прекрасными лебедями.
Нет общей теории – простор для гипотез. Каждый, разумеется, прочит в теории именно свою гипотезу, а разговор этот – гимнастика для умов. Брагин с легкостью бросает его, ухватывая Громова за лацкан халата, и начинает изливать ему душу:
– То, чего я не понимаю, не существует – эта аксиома неоидиотизма не Шнейдером изобретена. Наш с вами уважаемый шеф – вот кто мог бы взять на нее авторское свидетельство! Не верите? Попробуйте предложить ему какую-либо тему. Как бы интересна она ни была, он не поймет – сделает вид, что не понял. Инициатива не от него исходит!
– Ну, не совсем так! – возражает Громов. – Нам приходилось предлагать много деталей…
– Детали, да, – пожалуйста! Однако в целом… Очень уж у нас здесь сужены горизонты! Как на благоустроенном пляже: досюда плавай, а дальше – ни-ни… Вы еще убедитесь, у вас еще все впереди!
Леониду не хочется верить в предсказания Брагина, но и Елизавета, готовая выцарапать глаза, если Ивана Ивановича критикует кто-либо из посторонних, Брагина поддерживает:
– Не гляди, Леня, что у нашего Витеньки вид не оракульский: лохмат и нечесан, а на рубашке запечатлено все, чем он питался в последнем отчетном столетии… Дело он говорит: зажать – это наш шеф умеет. Витенька, например, влюблен в гормоны, а Ив-Ив пересадил его на хроническое облучение: тюк да тюк полегонечку, по полрентгена в день…
– Мадонна! – декламирует в ответ Брагин. – Мадонна наша новорязанская! И критика и поощренье из твоих уст воспринимаются мною, как мед!
Эти двое друг на друга не обижаются, да и вообще здесь обижаются разве что на Титова.
После работы Леонид и Лиза долго сидят в библиотеке, а когда собираются, наконец, домой, в вестибюле им бросается в глаза объявление. На двадцатое августа назначен доклад: «Изменчивость патогенных микробов и ионизирующая радиация». Название темы заставляло думать о столь многом, что, в сущности, не говорило решительно ни о чем, однако ниже было написано такое, что взволновало обоих: докладчик КБН Р. П. Мелькова. КБН не могло означать ничего иного, как кандидат биологических наук, Р. П. же – кто этого не знает? – Раиса Петровна. Леонид перечитал: Р. П. Мелькова, все правильно. Он ждал: здесь, у Шаровского, они неизбежно должны были встретиться.
С Лизой попрощался у институтских ворот. И вот он уже в автобусе, садится на освободившееся место возле окна, тотчас достает из портфеля пачку библиотечных карточек со ссылками и цитатами: многое нужно обдумать, ведь через несколько дней они должны подать Шаровскому окончательный вариант плана предстоящей работы. Да и спрятаться в науку от воспоминаний самое вроде время…
Он всегда гордился внутренней своей дисциплинированностью, уменьем делать, что делаешь, выключаясь из всего окружающего. Но сейчас… Нельзя сказать, чтоб отвлекало что-то конкретное, что воспринимают органы чувств. Все дело в памяти, глубинные пласты которой взрыло коротенькое объявление, прочитанное в институтском вестибюле. Но не о Рае Мельковой он думает, не о том, далеком теперь, предвоенном годе, когда, пройдя сквозь чистилище конкурсных испытаний, поступил он на первый курс биофака и сразу же, с места в карьер влюбился в беленькую девчонку из подмосковного Энска. Сложная штука память. Вынырнет что-то одно и тащит за собой другое. Вдруг, мгновенно строится цепь, отдельные звенья которой – события, далеко стоящие одно от другого. Однако в целом цепь непрерывна, и мостики между событиями перекидываются логикой. Он философствует по привычке, а может быть, и не по привычке, а для того лишь, чтобы забыться, отвлечься от последнего звена цепи – смерти Вали…
Библиотечная карточка падает с колен. Громов ее поднимает, хмурит брови, хочет заставить себя нырнуть в науку. Перебирает карточки. Рассел – понятно, Ауэрбах – тоже, Тимофеев… Гм, Тимофеев! А впрочем, и тут все ясно. Бирюлина – сюда. У него есть совместная работа с Мельковой, но это – в сторону. Тимофеев – торможение, наркоз… Кажется, здесь и есть ключ…
Его прерывают.
– Раскладываете пасьянс? – спрашивает, опускаясь на освободившееся рядом с Леонидом место, профессор Лихов.
Вот уж действительно только Лихова сегодня Громову не хватало!
– Простите, Яков Викторович, я вас не заметил.
– А я только сейчас вошел. Еду из биоотделения. Какую задачу решаете? Можно взглянуть?
Лихов взял с колен Леонида первую, большую пачку карточек, расправил ее веером, глянул мельком. Потом взял вторую, третью. На все не ушло и минуты.
– В чем же заключается ваш пасьянс?
Громов хмурится. Ему не хотелось бы сейчас разговаривать с Лиховым на эту тему. Да и не только на эту… Не потому, что Лихов бывший руководитель Валентины, и даже не потому, что смерть ее для Лихова не просто смерть лаборантки. А может быть, именно потому, но Лихов сейчас Громову неприятен! Однако Лихов есть Лихов, а Леонид… Свежевылупившийся кандидат наук подобен бабочке с необсохшими крылышками: хочется попорхать, а трудно. И, усмехнувшись по поводу этого банального энтомологического сравнения, Леонид в тон Лихову отвечает:
– Ищу нечаянный интерес, который объединяет ученых мужей из разных казенных домов.
Яков Викторович поднял брови.
– Чего же тут искать? Наркоз и спячка – вот что их объединяет.
И тогда Громов сует карточки в портфель, щелкает замком довольно рьяно, будто закрывает доступ Лихову в свою тему, в свою душу.
– Спасибо, Яков Викторович, но эти термины – в заголовках работ…
– Как знаете, – откликается Лихов, и голос у него деревянный. – Вы едете дальше? Прощайте. Я схожу здесь.
Он встал, прямой и стройный, легко соскочил с автобуса и зашагал подчеркнуто-бодрой походкой: ему под семьдесят, и где же, если не здесь, не перед Громовым, показывать свою молодцеватость?
А Леонид уже ругает себя. Откуда взялась неприязнь? Отчего так неожиданно, так глупо, бесцельно обидел Лихова? Раньше такого не было. Даже в последние годы, когда, повинуясь старческой прихоти, окружил Лихов его жену атмосферой не претендующего ни на что обожания. Тогда Леонид посмеивался – и только. Чего же сердиться теперь?
– Зря старика обидел, – бормочет Леонид вполголоса.
Кто-то на него оглядывается, но ему это решительно безразлично.
Он не вынимает вновь карточек; теперь ему удается отвлечься иным способом, вспоминая в деталях историю своего поступления в лабораторию Шаровского.
Появления Ивана Ивановича в университете, на рядовой кандидатской защите, никто не ждал, и потому зашушукался внезапно зал, даже ученый секретарь – он читал биографию Леонида – смолк на секунду.
– Будь на защитах тотализатор, – острил потом кто-то, – за тебя бы в этот момент ставили не больше чем один против десяти. Кругом только и слышалось: «Пропал Громов! Обеспечен разное!» И в самом деле: зачем было Шаровскому тащиться в университет, как не для разноса? С тех пор как поссорился с Лиховым, он здесь не появлялся! И вдруг… Не могли же предположить, что таким способом старик подбирает кадры!
После защиты, пожимая Леониду руку и глядя на него снизу вверх, Шаровский скороговоркой сказал:
– Если вас интересует вопрос о значении нервной системы при лучевом поражении, прошу зайти в следующий четверг. У нас в плане тема, и есть единица.
Вряд ли Леонида в эту секунду могла интересовать какая-либо тема, даже только что защищенная, но от предложений Шаровского не отказываются: он это знал твердо.
– Спасибо, Иван Иванович, я обязательно зайду.
Кажется, в первый момент Леонид обольщался: вот, мол, послушал Шаровский защиту и сразу пригласил на работу. Потом он отбросил эту мысль. Диссертация у него была средняя, да и на самой защите он ничем не отличился, кроме разве неторопливого спокойствия, за которым он прятал свое волнение. Была, правда, в диссертации рабочая гипотеза, которой Леонид придавал огромное значение. Однако до нее Шаровский вряд ли мог дочитаться – в автореферате о ней ни слова не сказано.
Во время первой беседы в академии Шаровский проявил живейший интерес к его аспирантской работе: кто вами руководил, у кого консультировались, а вы читали такую-то сводку? Это был откровенный экзамен, и Леонид его выдержал. Иначе почему бы Шаровский сказал: «Кажется, тот, кто вас рекомендовал, в вас не ошибся!» То, что кто-то его Шаровскому, оказывается, рекомендовал, для Громова новость. Но он о ней не задумывался: что ж тут такого, радиобиологический мир тесен.
И вот он работает у Шаровского. Ситуация сложная: он пришел сюда с гипотезой за душой, он убежден, что только она, его гипотеза, ведет к успеху. Однако он вынужден возиться с наркозом и спячкой, потому что тема эта у Шаровского в плане и потому также, что Лихов его гипотезу считает абсурдной, а что Лихов считает, то и Шаровский думает. Ссора стариков, обособленность академической лаборатории от университетской кафедры – все это внешнее, результат стараний проходимца Краева, на деле же Шаровский и Лихов единое целое, одна научная школа. Ситуация сложная, но выход есть: Громов будет выполнять плановую тему, тем более что она интересна, а одновременно работать вне плана, уже над своим. Он так и сказал Шаровскому во время их первого разговора. Шаровский пожал плечами: «Будете успевать – пожалуйста…»
Длинен путь от института до Таганки, но всему приходит конец. Вышагивая через две ступеньки по лестнице и потом, открывая ключом дверь своей комнатушки, Леонид не пытается уже убежать от мыслей о Валентине.
«Ты знаешь, что такое иприт? – набросился бы он на нее сейчас, если бы ждала она его, как бывало раньше. – Иприт – отвратительная жидкость, вызывающая нарывы, язвы. Но, между прочим, если мышь предварительно усыпить наркотиком, а потом пополоскать в иприте, с ней ничего не случится! Да, да! Нужно только смыть иприт до того, как мышка проснется. И как ты думаешь, не поможет ли так же наркоз при облучении?»
Потом Валентина усадила бы его обедать и заставила бы замолчать.
– Питайся, разговоры не способствуют восприятию пищи!
А когда, наскоро проглотив все, он поднял бы ее на руки и, как всегда, болезненно ощущая неожиданную легкость ее довольно длинного тела, усадил бы Валю на диван, она обратилась бы в слух. И он рассказал бы ей о наркозе и спячке, о новой теме и о Шаровском, о новых мыслях… А временами поглядывал бы на нее – любящую, нежную, бесконечно-красивую – на лучшую жену в мире. И смотрели бы на него казавшиеся огромными на худом лице доверчивые карие глаза…
Но вот телефонный звонок:
– Степа? Привет. Да, конечно… Шаровский? Обыкновеннейшее. Он производит впечатление хозяйственника. Лысинка плюс животик. Плюс бородка. И вместе с тем… Что? Да, нам с тобой до него прыгать, прыгать… Шаровский – это Шаровский!
Патриарх! До Дарвина не дотянул, Лихова же превзошел запросто! Что – нет? Ах, нет? Лихов для тебя единый свет в окошке? Ну да, пытаюсь острить… Грустно, Степка, вот и пытаюсь. Спасибо, что позвонил.
А почему, собственно, грустно? Почему чуть ли не слезливые мысли взяли да и посетили сегодня? Почти через год после Валиной смерти? Не из-за Раисы ли Мельковой они пришли? Все Вале мог рассказать, но то, что через месяц неизбежна встреча с Раисой, он, несомненно, попытался бы скрыть. А теперь не от кого скрывать – и лезут в голову эти самые мысли…
Степан молодец – вовремя позвонил. Трехминутный разговор – и обрел вроде второе дыхание.
Громов садится к столу. Что нужно сегодня сделать? Прежде всего – и это самое главное – положить в портфель диссертацию. Завтра он передаст ее Лизе. Важно, необходимо просто, чтобы восприняла Котова его гипотезу: о союзе с таким экспериментатором, как она, можно только мечтать!
