Текст книги "Рабочая гипотеза"
Автор книги: Федор Полканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Громов и Котова сидят в библиотеке, читают одну и ту же книгу. Книга новая, только что переведенная с английского и изданная крошечным тиражом. Называется она «Острый лучевой синдром» и повествует о трагедии, разыгравшейся возле американского городка Лос-Аламаса.
Бездействовал остановленный на ремонт реактор. Люди – физики, техники, рабочие – делали как ни в чем не бывало свое дело. И вдруг сказалось несовершенство конструкции, произошел взрыв, и девять человек получили лучевую дозу.
Скрупулезно, педантично изучали пострадавших ученые. Вот появились на теле следы ожогов, вот воспалились глаза, выпали волосы на голове, брови, ресницы… В полном соответствии с ожиданиями менялись формулы крови, так же, как и у облученных животных, уменьшались селезенка и костный мозг – все, все так же!
Читать книгу трудно. Возьми ее в руки непосвященный, за колонками цифр, за сухим перечнем изменений скрылся бы от него, быть может, страшный смысл. Но от Леонида и Лизы суть не скроется. Неприятная книга, но и из такой исследователь должен, обязан что-то для себя вынести.
– Обрати внимание на параллелизм явлений… Не так ли точно бывает все у животных? При таких дозах видовых различий уже нет. Защитные возможности организма исчерпаны. – Леонид находит и здесь важное для себя.
Но еще важнее, чем теоретический вывод, ощущение колоссальной значимости собственной их работы: нужно, необходимо научиться лечить лучевую болезнь! А значит: быстрее, быстрее! Быстрее ставить опыты и обрабатывать их результаты, быстрее расчищать теоретические дебри, быстрее двигаться к конечной цели.
– Неужели когда-нибудь будет применена лучевая бомба? На самоубийство порою идут одиночки, причем девяносто процентов из них шизофреники. Может ли сумасшествие захватить целое государство?
– Американцы знали, на что шли, и все же бомбы сбросили. Не путай государство с народом. Народ и тогда не захотел бы бомб, если бы у него спросили. Именно поэтому и важны народный разум и трезвость, всеобщая бдительность, борьба за мир. И, разумеется, то, что мы сильны и с каждым днем все сильнее.
Владимир Семечкин настолько акклиматизировался в лаборатории, что у него появились идеи. К Шаровскому он с ними не шел – Шаровского он побаивался, а приходил к Громову, врывался в дверь, уже на ходу начиная рассказывать.
У него была формуломания. Он пытался «заинтегралить» все на свете и удивлялся, когда биологи отвергали его интегралы.
– Высший класс! – говорила Елизавета, разглядывая формулу зависимости степени поражения от того или иного фактора. – Однако скажи, мой миленький, к какому конкретному случаю приложим твой шедеврик?
Какому-либо определенному случаю формула на первый взгляд всегда соответствовала, но всегда только на первый взгляд и только очень определенному, конкретному случаю. Любопытная деталь: скрупулезно точный в высшей математике, Семечкин, подсчитывая, например, проценты, в сумме получал, как правило, не более девяноста пяти вместо ста. Он был выше банальной арифметики. Это, разумеется, его не тревожило, сокрушался он по поводу совершенно иному.
– Слишком много у вас переменных!
Громов его утешал:
– Когда будешь с биологией на «ты», ох как пригодится нам твой физический и математический багаж!
Леонид уже и сам немножечко разбирается в высшей математике, не настолько, правда, чтобы забыть, что дважды два четыре. Но самостоятельно сделать что-либо серьезное еще не может. А нужда появляется, поэтому Семечкин однажды услышал от него:
– Хочешь маленькую совместную работку? Речь идет о… – Далее следовали труднопроизносимые термины.
Так появилась еще одна тема и был обеспечен более высокий, чем раньше, уровень поиска. Семечкин сотрудничал с ними уже до конца.
Пробралась в виварий инфекция и унесла все мышиные резервы. На плановые темы животных кое-как наскребли, о том же, чтоб попросить на внеплановые, не могло быть и речи. Но радиобиологический опыт зачастую коварная вещь: шла серия, где нужно точно блюсти календарные сроки. Что делать? Ничего не придумаешь, как только взять да и вывернуть собственные свои карманы. Позже какими-либо хитрыми путями институт им оплатит. Но оказалось, что и это не просто: ни в одном из зоомагазинов мышей не было.
– Есть такой Каплан… Или Савинков. Точно не помню, но фамилия у него эсеровская. Этот тип работает в артели «Зоотехник». Мышатник-надомник. Как-то в аналогичной ситуации Брагин перехватил у него за наличные сотню самцов.
– Так чего ж ты сидишь? Беги к Брагину, выясняй адрес этого своего… Чхеидзе!
Елизавета адрес выяснила. Фамилия мышатника была Блюмкин, и жил он на станции Удельная.
В Удельную поехали в тот же день. По дороге прикидывали, что делать, если у Блюмкина мышей не окажется. Ведь завтра опыт! Потом долго лазали по темным улочкам Удельной, разыскивали хибару Блюмкина. Быть может, и не нашли бы, однако попался навстречу дядька, у которого в руках был мешок, а в нем явно мышиная клетка.
– Где Блюмкин живет?
Дядечка показал.
«Хибара» была не маленькая, комнат на десять. Открыл дверь сам хозяин, сам Блюмкин. Он был сравнительно молод и весьма кругл. Для проформы спросил:
– Вы с путевкою «Зоотехника»?
И был откровенно рад, когда узнал, что мыши будут приобретаться способом частнокапиталистическим.
– Мышек получите отличных. Какую линию пожелаете? (Линией в зоотехнике и биологии называется группа животных, обладающих определенными наследственными свойствами. Ниже говорится о линии С-54. Название условное, рассматривать его можно так: серые мыши, с 1954 года разводимые в близкородственных спариваниях.)
Леониду хотелось выяснить, что за мышиный король Блюмкин, и он спросил:
– А какими линиями вы располагаете?
Блюмкин располагал многими.
– И каждой линии можно приобрести сотню?
– О, разумеется!
– Вы не могли бы показать мне, как поставлено у вас дело? Ну, клетки там, стеллажи… Не бойтесь, я не конкурент, я просто из любопытства.
– К сожалению, нет. Мое первое и главное правило: никого не пускать в помещения с животными. Биологов в особенности. Вот вы говорите, у вас в виварии инфекция. Как же могу я пустить вас? Что же касается конкурентов, то их бояться мне не приходится.
– Так уж? А если построят большой питомник – скажем, целый мышиный совхоз? Такой строится.
– О, не страшно! Если его величество паратиф посетит хозяйство Блюмкина, институты без мышей не останутся, потому что таких Блюмкиных есть еще три-четыре десятка. А вот если Блюмкиных не будет, а паратиф прогуляется по вашему совхозу, что тогда запоют институты?
Блюмкин продал им сотню первоклассных трехмесячных самцов линии С-54 за семьсот рублей.
На обратном пути Леонид говорил:
– Проблема инфекций в питомниках действительно существует. Однако Блюмкин все малость преувеличивает. Так или иначе Блюмкиным скоро придет конец. Помимо всего прочего, это безумно дорого: семь рублей за мышь.
– Да. И особенно чувствуется дороговизна, когда деньги вынуты из собственного кармана. Начинаешь понимать, во сколько обходится государству наша работа.
Порт-оф-Спейн… Где находятся чертовы кулички с таким названием? Виталий Бельский не раз и не два облазил по карте весь мир, прежде чем отыскал: на Тринидаде.
О Порт-оф-Спейне ему рассказал Башковец – ботаник, приехавший (везет же людям!) с конференции в Лондоне. В Порт-оф-Спейне есть колледж тропического сельского хозяйства. Благословенный этот колледж взрастил Фернандо Ферейро – человека с банальным испанским именем, но отнюдь не с банальными мыслями. Возможно, единственный в мире, этот Ферейро взял в руки диссертацию Бельского не для того, чтобы вылить на диссертанта помои. Благородный Ферейро столь тщательно изучил труд Виталия, что изыскал способ практического его приложения.
К сожалению, лишь понаслышке знал об этом Виталий. Услыхав на конференции фамилию Бельский, Башковец машинально, быть может, записал ссылку: Ф. Ферейро, журн. такой-то, номер такой-то. Запоминанием деталей Башковец себя не утрудил: трясся небось по поводу собственного доклада.
И вот бегает Бельский из библиотеки в библиотеку. «Порт-оф…? Нет, такого издания не поступало. Поступит!» Однако когда? Хочется побыстрее!.. Но вдруг телефонный звонок. Это Краев. Для многих Краев злой гений, для Виталия – добрый. Краев Бельскому не раз помогал. В пятьдесят втором Виталий защитил диссертацию. В институте все прошло гладко, но в Высшей аттестационной комиссии получилась осечка: безыдейно, мол, беспочвенно, бесперспективно. Бельский совсем уже поставил на диссертации крест, она и впрямь была в смысле практики бесперспективной, но тут подвернулся Краев. Тот самый Краев, что клеймил радиобиологов и навешивал ярлыки, в том числе безыдейности, беспочвенности, бесперспективности. Бельский от радиобиологии далек – ботаник. Но разве знаешь, что впереди может пригодиться, когда идешь войной на Лихова? Краев Бельского отыскал, поговорил с ним – и диссертацию послали на дополнительный отзыв. Рецензента подобрал Краев, и отзыв получился удовлетворительный: талантливо, идейно, перспективно. Ну, провести индивидуальную обработку кое-кого из членов ВАКа – это уже задача для Краева несложная. Высшая аттестационная комиссия диссертацию утвердила.
– Порт-оф-Спейн? Правильно я записал? – говорит Краев. – Ф… Тьфу, дьявол! Фе-рей-ро! Журнал? Номер? Найдем! Поручу кому-нибудь из своих. Для друга Краев все сделает. Буду в Москве еще долго. Встретимся! Ауфвидерзеен, как сказал бы Фернандо Ферейро!
Вельского не смущает интеллектуальная краевская невинность: ведь это не в шутку, на полном серьезе приписал Краев Фернандо Ферейро, испанцу, живущему в английской колонии, немецкое «ауфвидерзеен». При всем при этом Краев совсем недавно был чуть ли не всемогущ, да и ныне, если чего захочет, – сможет…
Краев позвонил дней через пять.
– Встретиться не удастся: срочно уезжаю. А ведь неплохо бы встретиться, а? «Арагви», цыплятки-табака… Но не горюйте! У меня для вас есть кое-что получше цыпляток. Да, да! Посылаю вам фотокопию этого… Ферейро. Нашли мои мальчики! Не просто так посылаю – с заказом на перевод. Для одного сборника – с издательством полная договоренность. Что толку, если вы один прочтете? А опубликуем – понимаете сами… Не будьте ребенком, переводите без всяких стеснений, особенно то, что о вас там. Поняли? Подпишитесь псевдонимом, а страницы сборника вытерпят. Желаю успеха!.. Вы не будете на конференции в Киеве? Хотя да, вы ведь ботаник! – Краев смолкает на несколько секунд, думает, а потом: – Прошу вас, не проболтайтесь о конференции радиобиологам. Я надеюсь, что приглашения будут посланы избирательно.
Виталий перевел статью честно: намеки Краева его шокировали. Но и при честном переводе работа поднимала диссертацию Бельского на изрядненький пьедестал. Очень, надо сказать, ко времени: Виталия покусывали за отрыв от практики, а тут… Теперь можно было контратаковать: в Порт-оф-Спейне сумели извлечь практический урок из теории, у нас же…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
– Жаль, что Шаровского нет. Он бы вам разъяснил, что такое рабочее время, – бросает на ходу Елизавета, пробегая по коридору.
Сейчас десять, а Раиса и Леонид уже час стоят у окна, возле ящиков с чахлыми, облученными кем-то растениями.
– Лиза, мы беседуем о науке, – отвечает ей, улыбаясь, Раиса. Нос у нее при этом морщится.
Сегодня он все время в складочку, этот маленький прямой носик, а научные разговоры сегодня начинаются со слов: «А помнишь?..» И поскольку вспоминать есть о чем, разговор бесконечен.
На работу Леонид пришел, как всегда, без десяти девять и, как всегда, встретился с Елизаветой в виварии. Как и вчера, как и каждый день, они скорбели над каждой мышью, погибшей в защищаемом опыте, и радовались смерти каждой «беззащитной» контрольной. Сегодня в контроле отход семнадцать, а в опыте семь животных. И этот итог, весьма положительный, настроил Леонида на веселый лад.
– Сегодня нам все будет удаваться, вот увидишь, – шутливо сказал он, и, хоть и знал, что это совершеннейшая чепуха, почему-то подумал: сегодня и сусликов привезти могут. Суслики заказаны два месяца назад, но «Зооцентр» – крайне милая организация – не удосужился завезти их и по сей день. А суслики необходимы для работы по спячке.
Когда, оставив виварий, подходили они к институтскому подъезду, улыбка с Лизиных губ внезапно стерлась: увидала машину со знакомым номером. Она поморщилась. «Не хватало, чтоб это меня тревожило!» И сказала Леониду:
– Тебя и впрямь ждет сегодня сюрприз.
– Какой же?
– Увидишь.
В вестибюле Леонида остановил вахтер:
– Товарищ Громов?
– Вы угадали…
– Вас спрашивала Раиса Петровна Мелькова.
Она поднялась наверх, к Ивану Ивановичу.
Не начнись день так хорошо, Леонид, вероятно, был бы озадачен: о чем разговаривать с Раисой? Прошлое ворошить нет вроде нужды, а в настоящем – что у них общего? Но сейчас он воспринял услышанное совсем иначе и если не ускорил шаг, то потому лишь, что рядом была Елизавета.
Раису он увидел снизу, когда между ними был еще целый лестничный марш. Она стояла, смотрела в окно, прищурившись от яркого солнца, маленькая, издали совсем девочка. Вот так же удивила она его своим крошечным ростом и белыми-белыми волосами и в сороковом году, когда увидел Леонид ее впервые возле ступеней, ведущих в ботанический корпус университета. «Ты не заблудилась, детка? Как ты сюда попала?» – спросил он тогда, с места в карьер знакомясь. И сейчас, в тон воспоминаниям, он говорит:
– Здравствуй, ребенок… Как ты здесь очутилась?
«Ребенок» – довоенное интимное прозвище, и Раиса улыбнулась, сморщив носик точь-в-точь как тогда, первого сентября сорокового года.
И вот они стоят в коридоре. Лиза давно работает, а они спрашивают друг друга: «А помнишь?..» Будто нет никого вокруг, будто не лежит вечность между сегодняшним днем и их юностью.
Но вот наконец:
– Раиса Петровна! Какими судьбами? – Волоча пузатый портфель, в коридоре появился Шаровский. – Пойдемте, пойдемте ко мне в кабинет.
На секунду Раиса теряет способность улыбаться, но только лишь на секунду.
– Иван Иванович, я вас догоню. Мне нужно сказать Громову два слова. – Улыбка, чуть приметное движение бровей, и Шаровский отходит, убежденный в нежнейшей преданности своей ученицы. И тут же Раиса шепчет:
– Ровно в четыре я за тобой заеду. Да, да! Никаких библиотек!
Теперь улыбка летит Леониду – особенная, довоенная.
…Как случилось, что проехала она мимо библиотеки, почему свернула машина в институтский двор – на это Раиса вряд ли ответит внятно. Планировала с утра в библиотеке сидеть и лишь потом в институт, но вот…
Говорила с Шаровским – была точно в угаре. Глупо смеялась, щеки горели, и бедному Ивану Ивановичу пришлось не сладко: он никак не мог понять, что с ней происходит, не попадал в тон, да и не мог попасть, потому что смеялась Раиса над его попытками вести умные научные разговоры.
А когда села в машину, все пело… Расплата за легкомыслие пришла позже. Было неясно, почему произошел перелом, только отлила от сердца кровь, точно высосали ее оттуда шприцем. Играете в восемнадцатилетнюю, Раиса Петровна? Забываете, что скоро сорок? А в сорок экскурсии в юность обходятся дорого…
Откуда всплыло вдруг это «сорок»? Но дальше не было мыслей, только представилась очень выпукло нелепая картина: актовый зал в Энске. Сотни людей пришли на юбилей. Говорят речи: «Многие ли из нас в сорок лет могли похвастать такими успехами?» Лихов прислал телеграмму: «Очаровательнейшей из женщин-радиобиологов…» Лихов это умеет. Телеграмма Шаровского длинна и скучна. Дипломницы шепчутся: «Не скажешь, что такая она старая…» А Раиса сидит и плачет. Сорок лет не пятьдесят, но и сорокалетний юбилей – репетиция похорон, и слова говорят такие же. Только Игорь, быть может, поймет, что плачет Раиса о прошедших годах, что отдала бы она все, лишь бы вернуть молодость. Но тут Раиса спохватывается: как бы не так – отдала!.. Да и сорокалетние юбилеи отмечают разве что балерины! Для биолога сорок – юность. И между прочим, до сорока нужно еще дожить, пока лишь тридцать шесть! А что будет в сорок… Лиза Котова наверняка б пошутила: «О том, что будет через четыре года, не скажет точно даже профсоюзный босс типа Р. П. Мельковой».
В библиотеке Раиса сразу же начинает планомерно «лечиться». На первых порах синяя папка приносит ей некоторое облегчение: все верно, выводы, которые она сделала при беглом просмотре диссертации, в основном правильные. Что же нашел здесь Бельский? Раиса снова и снова ищет, наконец натыкается на абзац, который ее удивляет. Она перечитывает и понимает: это продолжение, а может быть, конец какой-то ранее высказанной мысли. Приходится снова листать, снова читать, на этот раз практически все подряд. И теперь начинает казаться, что все здесь подчинено определенной идее, которая, однако, прямо не высказывается. Железная логика, псевдодиалектика… Хотя, быть может, не псевдо… Но вот, наконец, и начало. Вот и пометка Бельского на полях: «Р. П.! Как нравится вам эта идейка? Ваш верный паж В. Бель…» «Отвратительная привычка писать на полях библиотечных рукописей», – говорит Раиса и черкает карандашиком приписку Вельского. Дальше она читает внимательно.
Начинает Леонид совсем осторожно: ниже высказывается предположение, не находящее в данной работе прямого подтверждения, но заслуживающее внимания. Изложено предположение сухо и кратко, но за скупостью слов нетрудно рассмотреть большой труд. И Раисе кажется: речь идет о широкой гипотезе, претендующей на объяснение многих явлений.
Сразу всего не поймешь, и она перечитывает второй раз. Теперь видит: нет, не осознал Бельский того, что несет ей эта гипотеза! Не сопоставления с ее фактами она ждет, гипотеза – естественный итог всего, что сделано Раисой в науке. И тут ей приходит в голову мысль: никто и никогда не наносил ей такого удара, как Леонид. Ведь это она должна была создать гипотезу, а не он! Для нее это было бы обобщением, выводом из экспериментов и наблюдений, он же… Собственно, на чем Леонид основывается?
Раиса читает диссертацию дальше. Первое впечатление обманчиво: гипотеза заключена далеко не в одном абзаце. Но то, что пишет Громов, Раисе кажется странным. Он ссылается на работы: одну, другую, третью… Невольно забегая глазами вперед, она ждет упоминания о Мельковой. Но этого упоминания нет. И не случайно: не процитирована ни одна статья, не только ее, но и чужая, из тех, кто трудится над теми же вопросами. На что же тогда опирается Громов? Танцует он от Телье – книги, которую переводила Раиса по поручению одного издательства. Громов, разумеется, пользуется оригиналом – тем самым, которым пользовалась она. Ха, а вот и упоминание о Мельковой! Так сказать, «незлым тихим словом»: Громов указывает, что в русском переводе допущена неточность, и поправляет. Мило… Но дальше. От Телье Громов только отталкивается, отрицая нацело всю теоретическую часть. Потом следуют ссылки на Лихова и лиховцев, и снова Громова интересуют лишь добытые ими факты, а от теории радиотоксинов он крайне далек. Железная логика – вот, оказывается, откуда она! Обеими ногами стоит Громов на завоеванных позициях и все без исключения факты, все теоретические высказывания просеивает, словно через сито, сквозь контуры своей гипотезы. Именно контуры – он и сам это пишет: контуры, костяк, и не малый нужен, мол, труд, чтоб нарастить на костяк мякоть. Но каков костяк, если он объясняет самые различные данные! Не одной Мельковой нанес Громов удар, многим!
Раиса ловит себя на слове «удар» и сама себе возражает: удар тут ни при чем, радоваться надо, раз появилось что-то новое, тем более такое многообещающее. Но радоваться она не может. Почему? Не она ли горевала: отстал от нее Громов? Так почему же теперь, когда оказалось, что не отстал, она огорчается? Не потому ли, что обогнал он именно ее? Не ребячья ли задиристость заговорила вдруг в ней? Как до войны: дружба, любовь, конкуренция – все в едином клубке. Нелепая конкуренция, нелепое столкновение интеллектов, бездарнейшие ссоры двух умных людей. Неужели это вернется, если восстановятся их отношения? Вернется, ибо даже сейчас, осознав, что Громов перегнал ее в науке, она готова рвать на себе волосы! Но так ли уж Громов ее перегнал? Интересно, что думают об этом отцы радиобиологии – Шаровский и Лихов? Иван Иванович диссертации мог не читать – кто их читает, диссертации? Но Громов защищал у Лихова, а значит – Лихов в курсе дела. И, забыв о не совсем любезном приеме, который оказал ей Лихов месяц назад, Раиса спешит к телефону.
– Яков Викторович? Добрый день. Это Мелькова… Спасибо, спасибо! О да, прекрасно. Я к вам по не совсем обычному поводу. Да, вы правы, как всегда, по необычному. Скажите, какого вы мнения о диссертации Громова? Не о работе в целом, а о том ее месте… Да, да, о синдроме напряжения, но только не по Телье…
Голос Лихова полон любезнейшего злорадства:
– Понятно, понятно, что вас интересует именно это место. Я этого ждал. Но вы напрасно волнуетесь, ведь там же гипотеза.
– Яков Викторович, я хотела бы знать ваше мнение, если оно не секрет.
– Помилуйте, какой там секрет! Мнение мое таково: это вставной номер. Знаете, как в оперетте. Когда сюжет становится скучным, авторы заставляют актеров петь куплеты и дрыгать ножками для вящего удовольствия зрителей.
– Яков Викторович…
– Ну, ну, шучу… Не сердитесь. А если серьезно: на общем сером фоне диссертации гипотеза, что ни говори, пятнышко. Розовое, цвета самоуверенной юности… Но бездоказательно, совсем бездоказательно. Хорошо еще, что хватило у автора такта подать это кушанье с низким поклоном и без излишних соусов. Кажется, такого рода терминология вам по душе?
Направляясь к своему столику, Раиса бормочет себе под нос:
– Паяц, старый паяц… Бездоказательно! Будто не читал моих работ…
Но Лихов есть Лихов, и к его словам нужно прислушиваться. Раиса – в который уже раз! – читает страничку громовской диссертации, и что же? Теперь, преломленная через призму лиховского мнения, гипотеза и впрямь начинает казаться ей не очень-то убедительной!
Тогда Мелькова формулирует предварительный вывод: вначале она к гипотезе многое примыслила, ибо обладает данными, которые Громову неизвестны. Но это не умаляет достоинств предположения Громова. Что бы с ним ни случилось дальше, предположение это сыграет положительную роль уже потому, что заставит Мелькову торить новые тропки! Но надо быть идиотом, надо быть кошмарнейшим идиотом, чтоб затолкать теорию такого размаха в диссертацию, которую никто никогда не прочтет! На Громова совсем не похоже!
Однако и это мнение не окончательно, Раиса и сама это знает. Что поделаешь, Мелькова – не Лихов…
– Становление взглядов у тебя подчинено закону маятника, – шутил, случалось, Игорь Волкович. – Тебе обязательно нужно несколько раз шарахнуться из одного крайнего положения в другое. Только тогда ты займешь правильную позицию.
А другой близкий ей человек, Громов, говорил когда-то:
– Ты мечешься, точно заяц, попавший между лучами двух автомобильных фар. Направо-налево, направо-налево – пока не раздавит колесами.
Правы оба: Раиса мечется, и бывает, что выбирается на верный путь, бывает и так, что ныряет в пропасть. Сегодня, например, утром, не шарахнулась ли она в крайнее положение?
Раиса смотрит на часы – двенадцать пятьдесят пять. В четыре, через три часа, они встретятся. Однако нужно ли? Не пора ли удариться в другую крайность? Может быть, да, а может, нет. Но сегодня встречаться не хочется. Лучше уж посидеть здесь, почитать, разобраться.
И Раиса идет к телефону.
– Громова! – говорит она и долго ждет. То есть, быть может, не так уж долго, но времени этого достаточно, чтоб зародились сомнения.
И вот:
– Леня… – произносит, потом молчит и вдруг, точно с обрыва, головой в омут: – Ты не забыл, что мы встречаемся ровно в четыре? Это важно, очень важно…
Что это: преддверие счастья или авария?
Они лежат на диване в комнате на Таганке. Леонид закинул руки за голову, смотрит в потолок, Раиса приткнулась рядом. Лениво, медленно течет спор. Леонид говорит:
– Примитивно… Уж очень ортодоксально ты мыслишь. Ни одна из теорий в радиобиологии не будет обладать геометрической прямолинейностью: сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы…
– Ты, дорогой, похоже, заблудился в тобою же изобретенных трех соснах! Я тебе предлагаю экспериментальные материалы, подтверждающие твои воззрения, а ты, извини, поворачиваешься к ним спиной…
Спор постепенно затихает, ибо не о том думы. Да и глупо было его сейчас начинать!
Раиса приехала в институт ровно в четыре. Пришлось для этого сделать изрядный кружок, потому что из библиотеки отправилась рановато.
И вот они едут по городу, и как-то сразу восстановилось утреннее настроение – вернулись в юность, и губы произносят: «А помнишь?» Говорят о мелочах, вспоминают совершеннейшую ерунду – разные смешные случаи, которыми изобиловала студенческая жизнь, однако за внешними, произносимыми вслух «А помнишь?» спрятаны иные, несказанные… «А помнишь, была весна, и мы не усидели на лекциях, и бродили по городу, и ты привел меня на вокзал, не спрашивая, взял билеты на электричку и увез меня в тартарары, в лес и в поле, и мы бегали между деревьями, шлепая промокшими ногами по лужам, гонялись друг за другом, пока не выбежали на опушку, к деревне…» – «Да, помню. Мы застыли, смотря вперед, и ты потупила голову, мы думали об одном, но не могли сказать это друг другу. И тогда я взял тебя за руку, ощущая легкое сопротивление, ты смотрела в сторону, но все-таки шла за мной, потому что не могла не идти, а я не мог не вести тебя, а потом ты осталась на улице, я же вошел в избу…» – «Ленька, мне тогда было очень стыдно, мне казалось, что на меня смотрят изо всех окон, а ты все не шел и не шел, и мне уже захотелось удрать, но тут появился ты, спокойный, серьезный, только в глазах сумасшедшинка: все в порядке, Раиска, наврал с три короба, завтра суббота, потом воскресенье – до понедельника комната в нашем распоряжении… Мы забыли про все: про твоих родственников, которые будут тревожиться, про моих подруг из общежития, про биофак, про Москву – была весна, солнце смотрелось в лужи, а грачиная возня на березах напоминала картину Саврасова…»
– Направо… Сверни здесь направо – мы срежем угол. – «Ленька, откуда ты знаешь, что я везу тебя на Таганку?» – «Знаю! Это не ты везешь меня, Рая, это я веду тебя за руку, как тогда, в сорок первом, – через вспаханные огороды, мимо плетней, к деревне… Вычеркнем из памяти пятнадцать лет – и ничего более!..» – «Ленька, но мы тогда были котятами». – «Вычеркнем! Чувствуешь мою руку на своем плече? Уже вычеркнули! Сверни налево… Проскочим здесь переулочком, и мы дома…»
Так было в четыре, а сейчас уже восемь, экскурсия в юность окончена, и на диване лежат взрослые люди, которым нужно о многом подумать. Медленно, но верно глохнет научный спор – ну до чего же нелепо, что он начат сейчас, и до чего ж печально, что он сейчас начат!
– О промфинплане в кровати – как в литературе конца сороковых годов… Чувствуешь, Ленька, мы с тобой разговариваем о промфинплане…
– Экспериментализм… Поставлен опыт – авось да выйдет. Но почему бы и нет? Меня тревожишь лишь ты, я же…
– Хочешь сказать: ты свободен?
– Не только… Хочу сказать: я одинок. То есть, разумеется, я не сосна, выросшая на севере диком, на горной вершине. Это несовременно… Но не всего мне в жизни хватает, и я не могу не жалеть о том, что потерял. С тобой же меня связывают не только воспоминания…
– Только они. Не спорь, Леня, у тебя только воспоминания… Ну и, быть может, как это ты говорил раньше? Флюиды. Неизъяснимые тяготения, которые так легко объяснить. У меня иначе. Я не забывала тебя ни на один день. Но не подумай, что тебя упрекаю. Вовсе нет. Я сейчас с тобой, и, быть может, я даже счастлива – во всяком случае, собственной гордости я уже угодила… Все очень сложно: сын, муж… И именно потому, что сложно, да и не только с моей стороны, но и с твоей, ты, видимо, прав: поставлен опыт, и остается ждать результатов. Скажу еще только: каков бы ни был финал, я не пожалею о том, что опыт поставлен, ибо не поставь я его – всю жизнь терзалась бы…
…Леонид проводил Раису до Энска. Вернулся в Москву на электричке под утро, прилег, однако так и не заснул. На работу пришел не то что злой, но сумрачный. И почему-то было стыдно смотреть на Елизавету.
