Текст книги "Рабочая гипотеза"
Автор книги: Федор Полканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Проклятущий Фок, усовершенствованный и улучшенный, окончил свое триумфальное шествие по лабораториям многих институтов, осел прочно в двух-трех десятках тем и теперь мучил главным образом свою создательницу.
– Срам на мою бедную голову! – сокрушалась Елизавета.
Как хорошо все было, когда она показывала методику другим! Прекрасно получалось у них, пока они с Леонидом работали порознь. Но стоило перейти ко взаимным проверкам, поменяться препаратами, как сразу же у обоих получались разные цифры.
– Методика тут ни при чем! – утверждал Леонид. – Тут все дело в нас самих, в индивидуальных различиях наших органов чувств.
– А что это означает? На кой шут нужна методика, если она по-прежнему субъективна! Таков и старый испытанный Фок!
– Посчитаем еще раз…
Но результаты не желали сближаться. Лиза покрылась багровыми пятнами, и Леонид, глядя на нее, боялся, что она расплачется. И было с чего: немало людей, быть может, клянет ее в данную минуту.
– Сдаваться рановато. Попробуем обменяться микроскопами – чем черт не шутит!
Но и это не привело ни к чему путному: цифры стали немножко иными, но расхождения не уменьшились.
К Лизе, казалось, пришло отчаяние.
– Бросим. Я больше не могу. – Она подошла к окошку, прижалась щекой к косяку.
Такой огорченной Леонид ее еще никогда не видел.
– Что скажет Иван Иванович! Так промахнуться в методике!..
– Сдаваться рано. – Леонид убежден: здесь должен быть какой-то простой выход.
Он машинально чертил на бумажке цифры, рисовал клетки, те самые, что видел минуту назад под микроскопом. Он рисовал, и в то же время именно эти рисунки и именно в сочетании с цифрами почему-то его совсем не устраивали. Тогда он зачертил на своих рисунках середину клеток, округлил их края. И удивительно: теперь, в обобщенном, зачерненном виде, клетки ему пришлись по душе. Он улыбнулся, подумал минуту, потом сказал:
– Зачем нужен этот хвостик к твоей методике? Я говорю о взаимном контроле. Не для того ли, чтобы избежать субъективных суждений?
– Плетешь чепуху! В том и беда, что мы их не можем избежать. Цифры…
– Забудь о цифрах… Вот что! Я, кажется, сам себе все объяснил. Уменьшение числа тех или иных клеток – еще не лучевая болезнь. Это лишь показатель, не так ли? При чем же тогда цифры? Садись за микроскоп, и просчитаем еще два препарата с другим сроком облучения.
В голосе у Леонида звучала уверенность, и Лиза снова села за стол.
– Просчитала? А теперь построй график. Как следует, на миллиметровке.
Они построили графики, обменялись препаратами и проделали еще раз то же самое. Потом сопоставили графики. Кривые лежали на разных уровнях, и Лиза в досаде махнула рукой.
– Погоди немножечко, – успокоил ее Леонид. – Смотри фокус.
Он сдвинул Лизину бумажку вниз, и кривые совпали.
– Понятно?
– Нет.
– А между тем проще простого. – Леонид произвел нехитрый подсчет – исходные точки обеих кривых принял за сто процентов. А когда построил новые графики на основе этих расчетов, линии легли одна на другую.
– Какой-нибудь физик или математик хохотал бы над нами в голос. На такой пустяк потратили день. До тебя дошло?
– Как будто… Ты переходишь на индексы. Глаза у нас разные, и ты приводишь их к общему знаменателю.
– Примерно… Только не глаза, а результаты. Абстрагируясь от реальных цифр, мы получаем наиболее объективные данные, причем в нашем случае это вовсе не парадокс.
– Да, ты меня спас!
– Пустяк! Мне стыдно, что мы так долго с этим возились. Уверен, что Лихов это сделал за три минуты.
Позвонили Лихову – они не упускают ни единого случая ему позвонить: чем больше контактов между лабораториями, тем лучше. Так и есть: Яков Викторович считал переход на индексы в новом варианте методики само собой разумеющимся.
– Так-то, Лизонька! Котова и Громов еще не доросли до Лихова! Но все равно сегодняшним днем я доволен. Кроме чепуховинки с индексами, я сегодня открыл Америку районного значения: чтобы лучше соображать, надо отойти от своих данных в сторонку и взглянуть на них, слегка прищурившись, как художник на недописанную картину. Уткнись он носом в нее, ничего не заметит, кроме пятен и бликов. Но вот художник отходит, прикладывает руку к глазам – козырьком, – и напрашивается обобщение.
– Гениальное открытие!.. Кстати, не пробовал ты применить его, помимо науки, и к жизни? Со стороны многое выглядит иначе, нежели под носом…
Леонид смотрит на нее: ох уж эта Елизавета!
С индексами дело пошло успешнее, однако…
– Не болят у тебя глаза?
– Болят, но что сделаешь? Нужно считать…
И они работают, но когда начинают сличать данные, выясняется, что в конце дня и с индексами получаются разные результаты: по-разному за день устают глаза.
– Если считать только по утрам, все планы перестраивать нужно.
– Ты можешь предложить другое?
– Нет.
Однажды заскочил к ним Семечкин, и Елизавета свои огорчения обрушила на него:
– Физики! Представители передовой науки! Зарылись в теории по уши, а чтобы помочь чем-либо разумным, дельным…
– Я всегда рад, Елизавета Михайловна. Сейчас, например, готов подержать мышей.
– При чем тут мыши! Взгляни-ка, дорогой, в микроскоп.
Семечкин послушно сел и неумело уставился в окуляры.
– Что видишь?
– Кружочки.
– Ослик! Это же лейкоциты! Видишь ядра?
– Ну, вижу.
– Так помоги. Двинь научный прогресс! Можно приспособить машину, чтобы считать такие штуки?
– Проще простого. Фотоэлемент и считающее устройство – что-то в этом духе во всяком случае.
– Ну и действуй!
– Не мое амплуа. Нужен специалист по счетным машинам. Попробую такого специалиста найти.
Семечкин ушел, а вскоре выяснилось, что слов на ветер он не бросает: нужного специалиста он привел.
Это был мальчик, еще более юный, чем сам Семечкин, длинный и черный; причем в отличие от Володи скромностью здесь даже не пахло. Он долго пялил глаза в микроскоп, выспрашивал о совершеннейших пустяках, известных любому студенту-биологу. А потом вдруг сказал:
– Теперь попрошу вас поработать так, как работаете обычно.
Лиза села за микроскоп и показала экстра-класс просмотра препаратов. Физик что-то записывал, что-то рисовал, и Леонид любопытства ради заглянул к нему в бумажку. Записывал юноша Лизины объяснения и последовательность операций, а рисовал женские руки, почти такие же красивые, как руки Елизаветы, косу элита-рекорд, носик-закорючечку. Однако развлечения не мешали, видимо, ему заниматься делом, потому что в конце он сказал:
– Машинка будет. Подготовьте официальный запрос в наш институт, что-нибудь очень авторитетное. Включим в план. Штука занятная, да и начальство не откажет – радиобиологам. Пишите: «Просим осуществить проектирование и изготовление пробного образца».
– Так. А когда же будет готова ваша высокоумная мясорубка?
– О, сделаем быстро! Ну, через год…
Леонид и Лиза переглянулись: ничего себе быстро!
– Иди, Леня, выколачивай из директора бумажку. Правда, через год мы уже кончим тему, но хоть на благо потомкам…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Местом действия эксперимента Громова и Мельковой была главным образом магистраль Москва – Энск, временем действия – субботы и воскресенья.
В одну из суббот Леонид спешил утром на работу, но на Таганке, возле метро, задержался и купил несколько роз, потом подумал и купил еще столько же: захотелось сделать приятное и Елизавете.
Своему букету Котова радовалась откровенно, на второй же долго косилась, потом брякнула:
– Убери с глаз моих Райкин веник! В этой комнате могут находиться только мои цветы.
Леонид подумал секунду и перенес все розы к ней на стол: не объяснишь почему, но эта претензия, в общем нелепая, показалась ему справедливой.
– Вот так нужно бороться за свое счастье. – Елизавета ухмыляется, но кажется Леониду, что не совсем это шутка.
Ровно в три Громов вышел из института и, не заезжая домой, отправился на вокзал. В электричке было тесно, и он стоял на площадке, утешаясь тем, что здесь, пусть неофициально, но можно курить. Смотрел на примелькавшиеся пейзажи, думал: «Как нужно бороться за свое счастье? И что такое счастье вообще?» Год перед войной шел он навстречу Раисе. Не просто сложилась любовь, не легкой была она, ссоры да споры, бури да грозы – сколько их хранит память? Было ли тогда счастье? Казалось, что да, а теперь кажется – нет. Счастье новизны – это было. Счастье взаимного узнавания плюс напряженное ожидание того, что впереди будет лучше и радостней. Точно пластины в конденсаторе, порознь они были ничто, вместе же – индуцировали друг в друге противоположный заряд. И все же казалось тогда: пронесут любовь через всю жизнь. Но по-иному сложилась судьба.
В прошлую субботу в Энске он попал под дождь, промок основательно, и Раиса, забеспокоившись, заставила его переодеться в костюм Игоря. Что, собственно, произошло? Громов уговаривал себя: Раиса его любит и, значит, принадлежит ему по праву. Что выше права любви? Но вот… Достаточно было надеть чужой костюм, чтобы почувствовать: ты в чужом доме, с чужой женой. Тогда, неделю назад, ночь стерла это ощущение, теперь оно появилось вновь: к чужой жене едешь ты, Громов, не имеешь права к ней ехать! Как и прежде, они индуцировали друг в друге противоположные мысли, общение их рождало споры. Однако и здесь все было иным, не прежним: спорили с оглядкой, не отдаваясь спору целиком, не растворяясь в нем, потому что не могли отдать друг другу всю душу.
– Мы даже поругаться толком не можем! – сокрушалась по этому поводу Раиса, и было о чем сокрушаться, ибо понимали оба, что внешняя миролюбивость их отношений – лишь показатель того, как каждый замкнулся в себе, что хоть и составляют они по-прежнему конденсатор, разрядиться он сейчас не может, потому что нет нужного контакта.
– Право же, Леня, пословица насчет того, что плохой мир лучше доброй ссоры, к нам совсем не подходит. Ну почему мы даже о науке не спорим всерьез?
Леонид видит: Раиса и хочет вновь обрести близость и боится этого в то же время. Он же – ну. право, он сам не знает, чего сейчас хочет он. Сосуществование путем балансирования на грани войны – вот что было у них когда-то. Теперь, после Валентины, раз и навсегда вручившей ему всю свою душу, такое Громова не может прельстить. Валентине и он отдавал частицу своей души – ровно столько, сколько была в состоянии Валентина взять. И, может быть, именно в том чуточку покровительственном отношении, которое Валентина допускала и поощряла, во всегдашнем сознании, что нуждается она в помощи и защите, и заключалось счастье. А может, не только в этом, но не от этого ли зависело многое? Человеческая сущность извилиста, и не тогда ли люди сходятся, когда извилины совместимы в какой-то мере? Раиса не Валентина, и ежели уж крошечная девчоночка из подмосковного Энска не очень-то нуждалась в его покровительстве, то что говорить о Раисе сегодняшней, женщине с характером, сложной, мятущейся, своевольной?
Нельзя сказать, что хорошее было у него настроение, когда, наконец, вышел из вагона и зашагал старенькой улочкой к одному из старых кварталов Энска. Вот и бревенчатый домик, осыпающаяся сирень под окнами, дощатый забор с большими щелями, калитка. А у калитки стоит мальчишка. Белые волосы и голубые глаза, маленький прямой носик, смотрит на вечернее солнце – носик морщится. Батюшки, несомненнейший Райкин сын!
– Дядя, вы к нам?
– К вам, Леня. Куда же еще? Я тебя знаю, а ты меня нет. Видишь, как интересно бывает?..
– Дядя, вы дядя Леня?
– Правильно. Выходит, ты тоже меня знаешь. Ну, пойдем, что ли?
И двое мужчин, большой и маленький, зашагали к крылечку.
Ехать в Энск еще полбеды, возвращаться обратно гораздо хуже: именно на обратном пути особенно четко, жестко оценивал Леонид ситуацию.
Запомнилось одно из воскресений.
Поздно вечером сел он в электричку. Вагон был полупустой, но близко от Леонида сидели туристы. Громов глянул и сразу узнал: студенты-биологи. Поезд тронулся, и студенты запели:
Завывают вдалеке
Бомбочки-комарики,
В брюхе пусто, дым в руке,
Сухари-сухарики…
Песня была знакомой, очень знакомой. Когда-то написал ее Михайлов, и не просто так написал, а посвятил Вале, подарил ей. Леонид полагал, что песня давно умерла, но, оказывается, живет и поется.
Ему не хотелось разговаривать со студентами, среди которых были знакомые, да и убежать от воспоминаний вроде имело смысл. Он встал и направился в другой вагон. А вслед летело:
К сожаленью, не видал
Я тебя в пилотке,
Я чуть дольше воевал,
Все мотал обмотки…
Больше Леонид ничего уже не слыхал, грохотали колеса на стыке, а потом был другой вагон, но услужливая память подсказывала то, что было дальше в той старой песне: увидал бы тебя тогда – может, и перехватил бы у своего друга Леньки. Но вряд ли: он быть счастливым умеет, а я нет, а быть счастливым надо уметь… Где, подскажи, найти вторую такую же, Валя-Валентинка?
«В самом деле, где? – думает Громов. – Не в Энске… Только не в Энске». Чем была любовь к Вале, как не отрицанием, зачеркиванием всего с Раисою связанного? И что будет означать любовь к Раисе, если вновь она утвердится, как не зачеркиванием связанного с Валентиной? Но может ли он что-либо, хоть один день, зачеркнуть?
Мисс Элисабет Котова в новеньком белом халатике – талия подчеркнута – водит по институту иностранных туристов: двух безусловных научных работников-радиобиологов и одного безусловного журналиста. Мисс Элисабет с непостижимой для Громова и даже для Шаровского легкостью лопочет по-английски, научные работники слушают, задают вопросы и получают объяснения, газетчик же то и дело щелкает фотоаппаратом: «Мисс Элисабет на фоне электронного микроскопа», «Морская свинка в руках мисс Элисабет» и просто: «Мисс Элисабет Котова, русская специалистка по борьбе с повреждениями, вызываемыми атомными бомбами». Громов, видимо, талантливый ученик мисс Элисабет, ибо он довольно зло комментирует вполголоса каждый снимок, вызывая смешки у сопровождающих иностранцев русских. В то же время Шаровский цветет улыбками («Любуйтесь, заморские гости, какая у меня лаборатория, да и какова ученица!»). Титов смотрит американцам во рты, стараясь вставить в разговор глубокомысленное замечание вроде «о'кэй!», а Грушин, секретарь парторганизации, подзуживает Леонида:
– Что, Громов, отстали мы в знании языка? Догонять надо!
Но вот прозвучали последние «гуд бай!», все вздохнули свободнее. Шаровский потряс Лизину руку, Грушин хлопнул ее по плечу: «Молодчинка, Котова!» – и рабочий день вошел в свою колею.
– У тебя нет желания помочь мне получше освоить разговорный «энглиш»? – спрашивает Леонид, а Елизавета передразнивает его неверное произношение.
– «Энглиш»! Нет, дорогой, с этим в Энск поезжай, там тоже язык знают… Немножко разве что хуже…
Громов задумывается: а вот ведь нет, не обратится он к Раисе с такой просьбой. Легче Елизавету заставить. В Энске же внешняя близость отношений не означает вовсе… Чего не означает? Ну, если прямо говорить, – что в Энске не назревает конфликт!
– Обидели Лёнечку? – Елизавета, оказывается, за ним наблюдает. – А ты как думал? Не раз еще вспомнишь свою Валентину, скромную овечку! Сейчас же над тобой над самим пастух!
– Знаю, Лизонька, что умеешь больно ужалить, но тут ты не в курсе дела…
– Немножко знакома с тобой и с Раисой… А впрочем, молчу.
Однако Елизавета молчала только вначале – месяц назад. Молчала не из деликатности, а потому, что события ее ошарашили. Теперь же она не молчит, высказывается то и дело. И Громов уверен: чует, что в Энске зреет развязка, и весьма откровенно стремится ее ускорить.
Идут дни, и близится приезд Игоря, и беспокойнее становится Раиса, и Леня-маленький спрашивает то и дело, когда Волкович приедет, а в прошлое воскресенье даже сказал:
– Мама, а когда мой папа вернется, дядя Леня тоже приезжать будет?
Непостижим ход мыслей пятилетнего человека, но кто более точно мог бы сформулировать вопрос, с самого начала висящий в воздухе?
Позднее Раиса сказала:
– Соседи. Им до всего дело. Видно, разговаривали при мальчишке…
Сыну она не ответила, а Громов вопроса не повторил. Теперь, через неделю почти, об этом жалеет. Тянуть дальше нельзя. А чем это может кончиться? Ничем. Не вычеркнешь прожитого этапа, на новой основе из тех же материалов принципиально иного не создашь; и если месяц не принес близости, не придет она и через год. Разошлись пути-дорожки, вроде и параллельно лежат они, но и параллели не сходятся. И сколько можно продолжать опыт, дающий заведомо отрицательный результат?
– Пойдем в кино? – Это Громов обращается к Елизавете.
– В кино? Но ведь сегодня суббота.
– Знаю.
– Ну что же, пойдем. А по дороге будем говорить по-английски, ладно? – Елизавета довольна, хоть и пытается скрыть это.
Назавтра Раиса звонила:
– Ты заболел?
– Нет. Просто хотел дать тебе возможность подумать. И себе тоже.
– Назрела, значит, необходимость подумать?
– А разве нет?
– Ну, хорошо. Разговор не для телефона. В следующую субботу я буду в Москве, мне нужна монография Вольфа, тогда и поговорим.
Но в следующую субботу она не появилась, а Леонид не стал ей звонить, и правильно сделал, ибо через день пришло письмо: «Все очень сложно. Игорь вернулся. Мальчишка прилип к нему. Приходится откладывать разговор».
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Составление годового плана для Шаровского дело приятное; особенно наглядно виден размах работы, ее устремленность. А вот в составлении сметы что-либо приятное усмотреть трудно.
– Сколько тебе на год понадобится животных, Витя? – спрашивает он у Брагина.
Тот достает из стола листочек. Шаровский минуту думает над расчетом, потом говорит:
– Увеличь все цифры в два раза. Треть при любых условиях срежут со сметы, а кроме того, нужен резерв.
Брагин свой человек, здесь, в лаборатории, вырос, и хоть и брюзжит – к самостоятельности рвется, но Иван Иванович вовсе его не стесняется.
Такая же операция, как с мышами, производится с реактивами, на треть увеличивается и число необходимых приборов. Спирт? Гм, спирта нужно побольше, безлюдного фонда у лаборатории нет никакого.
Точно такой разговор происходит со Шнейдером, Басовой, Дзуриди. Но вот с индивидуальными сметами «легких» людей покончено и остаются люди «трудные». Как, например, скажешь Громову: увеличьте заказ на спирт? Даже такое не посоветуешь: напишите, мол, на наркозную тему побольше мышей, сами же потом в дело их пустите. Громов трудится над несколькими темами, в плане же лишь одна. Выход, казалось бы, прост: поставить в план все темы. Но это не выход. Громов без году неделя кандидат, без году неделя в лаборатории, и предоставление ему самостоятельности обидит многих. Нельзя и запретить Громову работать вне плана. Можно ли тому, кто везет воз, запретить положить на него и свой груз?
Еще большие трудности со сметой группы Титова. Во-первых, ему вовсе не посоветуешь ничего; и во-вторых, Иван Иванович вынужден здесь становиться в позицию вышестоящего начальника, призванного смету урезать, – Шаровский пунктуален, даже мыслит порою по пунктам.
Но вот индивидуальные сметы собраны, и начинаются подсчеты, прикидки, накидки. И как ни крутится Иван Иванович, нужной суммы не получается. Тогда, испробовав предварительно все остальное, он вписывает в план несуществующую тему: «Теоретические основы противолучевой защиты», исполнитель И. И. Шаровский. Раньше такое сходило, но как будет на этот раз? Под тему можно запросить многое, однако…
Неприятно совершать такой вот подлог, как неприятно и искусственно раздувать смету, но что поделаешь? Заставляет сама практика рассмотрения смет, когда с итоговой суммы чуть ли не механически из года в год срезается треть. Не из того ли исходят, что все и всегда представляют сметы заведомо завышенные?..
Смета составлена, ее надо нести либо к директору, либо к его заместителю. Директора Шаровский уважает: настоящий ученый. А заместителя – нет. Это барин, барин от науки – и ничего более. Холеное лицо, холеные руки, забывшие, что такое работа. А был ведь экспериментатором заместитель директора Холодовский, совсем неплохим экспериментатором был когда-то! Почему так случается? Засосала административная текучка? Но ведь директора не засосала, тот до сих пор по всем делам принимает в лаборатории, этот же редко поднимается до своего третьего этажа, вечно сонно представительствует в кабинете на первом. Не любит Иван Иванович Холодовского, однако сейчас, когда идет речь о смете, предпочитает его. Директор, чего доброго, заинтересуется, что понимает Шаровский под теоретическими проблемами лучевой защиты, и будет неловко; этот же барин, если и заметит, смолчит, побоится впросак попасть, будет торговаться по мелочам, да и то не слишком, потому что у самого лабораторная смета завышена куда хлестче.
Иван Иванович идет к Холодовскому, но того на месте не оказывается: укатил куда-то на институтской машине. Шаровский оставляет смету секретарше: ждать ему некогда, второй раз ходить – ну, знаете ли, к Холодовскому ходить по два раза!
А через два дня на «Олимпе» появляется Грушин – секретарь партбюро. В руках у него смета Шаровского. Иван Иванович ежится: приятно разве, если сметою интересуется парторганизация?
– Зашел поболтать. – Грушин садится, листает смету. – Никто, Иван Иванович, этого документа еще не читал. Я первый – Холодовский нерасторопен. И мне хотелось бы, чтобы никто и не прочел его больше в таком виде. Вот тут есть пункт: «Исполнитель И. И. Шаровский». Решили поработать руками или обеспечиваете дополнительными мышками учеников?
Выкручиваться бесполезно: Грушин не Холодовский – это отличный экспериментатор, пусть давний, но ученик Ивана Ивановича, представитель созданной им научной школы – и Шаровский идет ва-банк:
– Вы же знаете аппетиты нашей молодежи… Громов, например…
– Знаю. Даже на свои деньги мышей покупают, ставя институт в дурацкое положение: пойди потом этих мышей заприходуй… И все же считаю, что смету следует переделать. «Теоретические основы»… Нет, так нельзя! Просто нужно представить себе, что такое наши внеплановые темы. Не есть ли это работа сверх плана? Стоит вместо «вне» сказать «сверх», и все станет на свои места. Так и советую написать. «Разведывательные эксперименты (работа сверх плана)». Такую статью сметы я буду отстаивать. Согласны?
– Трудно не согласиться…
– Тогда дальше. У вас тут вот насчет спирта абсолютно фантастические цифры.
– Ну, немножечко сократить можно.
– Не немножечко, а ровно в три раза.
– Так уж и в три? Павел Павлович, побойтесь бога!
– Ну, в два.
Пришлось Шаровскому соглашаться и с этим.
Что же касается Громова, то тут Иван Иванович опасался напрасно. Дня за два до этого был разговор:
– Тянем план да еще вкалываем вне плана, а Шаровский жмется с мышами.
– Не агитируй, я давно сагитированная. Сколько тебе удалось накинуть?
– Порассовал по разным статьям шестьсот штук. Мало!
– А крыс написал?
– Крыс? А зачем? Хотя… Отлично придумано! Сколько мышей можно выменять на одну крысу?
– У изотопщиков вечный крысиный голод, так что на черной бирже тариф три мыши за одну крысу.
– Не очень все это мне нравится, но не прекращать же работу! Напишу еще хомячков… Половину пустим на спячку, а остальных…
– И правильно сделаешь! Ленька, из тебя выйдет отличный завлаб!
– К тому времени, когда я буду заведовать лабораторией, практика составления смет, надеюсь, изменится. Ее следует ставить на строго научные рельсы, причем не только в науке, а всюду.
По дороге на работу Елизавета встретила Грушина и атаковала его:
– Как вы относитесь к критике, Павел Павлович? Вы секретарь, и вам положено ее страстно любить.
Круглые глаза Грушина, глубоко спрятанные в складках полного, круглого лица, смотрят на Елизавету сверху вниз, и выражение в них изучающее:
– Давай критикуй! Посмотрим, куда нелегкая тебя занесет.
– Я вот о чем: отсталый вы человек, не ощущаете нового, прогрессивного, нарождающегося, а посему неодолимого…
– Так-так… В чем же выражается моя отсталость?
– Во многом. Оглянитесь, к примеру, вокруг.
Оглянулись? Что заметили? То-то и есть, что ничего!.. А между тем все ясней ясного: страна переодевается в шляпы, вы же в силу отсталости ходите в какой-то кепчонке. Это во-первых…
Грушин смеется:
– Знаешь, во-вторых, пожалуй, не надо… Давай сразу в-десятых!
Котова изображает на лице удивление:
– Ого!.. Вы читаете мои мысли! Быть может, прочли, что в-десятых?
– А как же! – Грушин хитро подмигивает. – В-десятых вот что: «Какого черта вы, Павел Павлович, не замечаете гипотезы Громова? Она прогрессивная, за ней будущее!» В общем все, что все и всегда говорят о своих гипотезах.
– М-м… Примерно!
– Вот видишь! – Грушин теперь серьезен. – Но ты не права. Работу заметил и, если хочешь знать, реально ее поддержал. Тем хотя бы, что оба вы – и Леонид и ты – не слишком загружены общественной работой. Но ты хотела иной помощи: нельзя ли, мол, лаборантов подбросить. На это скажу – нельзя. В молодости, на первых порах полезно походить ножками… Позже посмотрим – в зависимости от результатов.
– Значит, «ножками»? – разговор с Грушиным Лиза передала Леониду, и тот теперь не хуже Шаровского вышагивает по комнате. – «Ножками» или, верней, ручками? Но лаборанты сейчас не главное. Главное – биохимик. Без него мы вскоре окажемся на мели. А как его раздобудешь, когда тема не в плане? Нужно договариваться с кем-то солидным о совместной работе, однако кто будет кооперироваться с какой-то там самодеятельностью? Пойду к Шаровскому, душу из него выну, а заставлю включить в план тему.
И вот разговор на «Олимпе».
Шаровский ходит по кабинету – четыре шажка в одну сторону, четыре в другую. А Громов стоит, прислонившись к стене, старается занимать как можно меньше места, чтобы не мешать шефу ходить. Он только что изложил свои соображения и ждет ответа.
А Шаровский ходит и ходит… Громов чувствует: шеф с удовольствием отложил бы разговор, мало того – он был бы рад, если б его вообще не было, но Громов не думает отступать: отступать он не может.
Постукивает микротом за стеной, словно отбивает такт, словно подсчитывает шаги Ивана Ивановича. Воробей на улице чирикает; тоже, стервец, в такт попадает…
Шеф молчит, молчит и Громов. Но вот наконец:
– Вы говорите – Кронкайт… Не спорю, интересные данные, но, право же, требуют проверки.
– Разработки. Мы много сделали.
И снова звуки шагов, микротом за стеной, чьи-то приглушенные голоса в лаборантской – все сливается в какую-то «тик-так»-симфонию, дирижер которой Шаровский. Гладенько и размеренно. С ума можно сойти. Лезут в голову глупости… Нет уж, как хочет, но не отвертится, скажет прямо!
– Помимо Кронкайта, есть сотни других…
– Кронкайт льет воду на мельницу Лихова. Можно эти данные осмыслить иначе: малые дозы способствуют выработке антител на продукты распада белков.
– Далекая гипотеза.
– Согласен! Но ваша разве хоть сколько-нибудь ближе? Вы скажете: она более обща, охватывает больше связей. Все так! Но где доказательства?
Это ли не отрицательный ответ? Но Громов не может сдаваться, тем более что ответ по сути не верен: речь идет о гипотезе, при чем же здесь доказательства?
– Я их хочу найти. Именно потому и поднял вопрос.
– Ради бога, не поймите меня превратно. Я не собираюсь гипотезу опровергать. Могу даже согласиться: есть в ней какие-то притягательные моменты. Но… как бы вам объяснить?.. Давайте обратимся к терминам спортивным. Так вот… Когда дистанция короткая и финиш виден, бегуну легко. А если дистанция марафонская? Вы знаете лучше меня, я от спорта далек, – в этих случаях устраивают промежуточные финиши. Так вот… Я всегда боролся против слишком длинных дистанций. Не в науке в целом, а в лаборатории. Быть может, не прав я, но на моей стороне все то положительное, что я создал. Ученые различны. Есть стайеры, а я… Как это называется?
– Вы спринтер, – без тени улыбки говорит Громов, а про себя думает: «Нет, это не признание собственной недальновидности. Это куда глубже».
– Жизнь человеческая коротка, а наша наука в самом зачатке. Множество в ней дорог, и разве трудно заблудиться? Я, Леонид Николаевич, пока что еще не ходил по ложному следу, и знаете почему? Потому что выбираю след свежий и вижу финиш уже со старта. Значит ли это, что нет у меня дальнего прицела? Нет, не значит. Он есть. Так вот: и вам советую избрать промежуточный финиш. Конкретно: у вас есть успехи с МЭА. (Бетамеркаптоэтиламин, сокращенно МЭА, – вещество, обладающее некоторым защитным действием от влияния ионизирующей радиации при профилактическом его введении в организм.) Что ж? Пусть МЭА, конкретно МЭА, и ничего больше на первых порах, войдет в план.
Компромисс? Скорее победа. Правда, за бортом остаются еще три темы, но и это успех! И все же, придя в свою комнату, Громов говорит:
– Похоже, Лизонька, скоро настанет время, когда придется прощаться с Иваном Ивановичем! И среди прочих причин, знаешь почему? Как ни спорят они с Лиховым, факт остается фактом: в развитии лиховской теории роль Ивана Ивановича столь же важна, как твоя во всех наших делах. И сможет ли он при таком положении быть объективным?
– Религия Ив-Ива – факты, – откликается Елизавета. – Зажать гипотезу – пожалуйста! Гипотеза для него еще не вещественна. Но у нас уже стеночка из кирпичиков-фактов. Дело иное! Тут уж он трижды подумает, прежде чем стать на пути.
Леонид пожимает плечами: хорошо, если так.
Как бы ни была нацелена гипотеза, поисковый эксперимент всегда в той или иной мере орел или решка: попадания чередуются с промахами, и хорошо, если соотношение их один к двум – нередко бывает так, что на одну удачу неудач приходится целый десяток. Отсюда стремление максимально сузить сектор обстрела, а в конкретном случае – необходимо сотрудничество квалифицированного биохимика, и Громов день за днем ходит и ходит из института в институт, ведет переговоры в десятке инстанций, но все загружены, никто не может, да и не хочет надеть на себя дополнительный хомут.
Когда уже почти все возможности были испробованы, Леонид вспомнил: есть на свете Сережа Зотов. Вместе поступали на биофак, вместе на фронт ушли, однако дальше судьбы сложились по-разному; после тяжелого ранения Зотов еще в сорок втором был демобилизован, вернулся в университет, и сейчас уже доктор наук, заведует биохимической лабораторией. Человек подходящий, тем более что лаборатория на переднем крае: возятся с ДНК ((дезоксирнбонуклеиновая кислота) – вещество, ответственное за передачу наследственной информации.) Не согласится ли хотя бы консультировать?
Леонид позвонил Зотову; тот был приветлив, хотя и не сразу вспомнил, кто такой Громов. Предложил встретиться в четыре возле ресторана «Южный», того, что напротив биоотделения академии.
Зотов Леонида узнал сразу, Громов же Зотова нет, потому, быть может, что для доктора наук Зотов был одет, пожалуй, излишне щегольски: черная тройка, галстук-«бабочка», лакированные ботинки. На работу в таком виде вряд ли необходимо ходить. Зотов же, как и Громов, прямо с работы, но в костюме ли в конце концов дело? Они вошли в ресторан, вспоминая о делах довоенных. «Знаешь, Леня, теперь можно признаться, я ведь тоже был в Раю Мелькову немножко влюблен». Сели за столик. «Коньяк пьешь?» – «Всяк злак человеку на пользу…» Заказали бутылку «Отборного».
