Текст книги "Рабочая гипотеза"
Автор книги: Федор Полканов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Пришел Шаровский, сказал:
– Возмутительно! Через три дня в Киеве открывается конференция, а они только сейчас изволили прислать приглашение! Будто Шаровский может поехать туда без доклада! Ни малейшего понятия об элементарной этике!
Шеф был обижен, шеф явно жаждал сочувствия и именно за ним прибежал. Будь Громов на месте, он нашел бы нужные слова, поговорил бы, «как академик с академиком», Шаровский успокоился бы и пошел работать. Но Громова не было. Елизавета же:
– Иван Иванович, ведь это чудесно! Киев осенью! Вам ехать нельзя. Но мы, мы…
– Что – вы?
– Мы, Громов и я… Мы не видали Киева. Громов поедет и скажет: «Шаровский – это Шаровский! Разберитесь в научной этике!» О, Громов скажет!..
Шаровский ушел, ничего не ответил. Хлопнул он дверью или нет – это еще предстояло выяснить. Елизавета подождала минут двадцать и отправилась на «Олимп». Иван Иванович сидел, склонившись над какой-то бумажкой. Он показал на стул, и Лиза села на краешек, опустив глаза, – само смирение.
Шаровский думал: «Послать этих двух? И вежливость была бы соблюдена и демарш сделан: вы жаждете профессора для представительства? Не умеете приглашать – пеняйте на себя: вот вам два младших научных сотрудника! А кроме того, Громов при свежести суждений обладает достаточной эрудицией. И он действительно скажет: «Шаровский – это Шаровский». Вежливо, но твердо».
– Вот что… Пожалуй, вам в самом деле полезно съездить, – говорит, наконец, Иван Иванович.
– Михайлов тоже едет на конференцию. Представляешь, там собирается вся гоп-компания! А Мелькова… О, Мельковой даже приглашения не прислали. Забыли! – Елизавета ликует.
Леонид хотел было заказать по телефону билеты на поезд, но Лиза запротестовала:
– Лететь! Только лететь! Я даже вблизи не видела самолета – могу ли я упустить возможность слетать в Киев?
…И вот они уже в аэропорту, ожидают посадки.
– Степик, золотце! – атакует Елизавета Михайлова. Сегодня она особенно оживленна. – Степик, золотце, ведь ты же поэт, а поэты все влюбчивые, и почему бы тебе в меня не влюбиться? Ведь ты ж не такой сухарь, как эта плохо обтесанная жердь – Громов. Степик, золотко, выдай стихи! Быстренько, Степик! Мне посвященные…
Чтоб отвязалась, Степан «выдал» экспромт: «Сижу я рядом с королевой, она в середке, я – налево». Экспромт Лизе понравился: «Ха, он даже звучит по-котовски!» И вообще она сегодня счастлива: солнечный день, серебристый лайнер вот-вот взлетит в небо, впереди Киев, днепровские кручи в осеннем убранстве, золотые купола Лавры, Крещатик, рядом же Леонид, а Мелькову – Мелькову забыли пригласить на конференцию!
Назавтра в гостиничном номере, где поселили Леонида, Степана и какого-то радиобиолога из Свердловска, в шесть утра зазвонил телефон.
Злой спросонья, Леонид снял трубку.
– Кому не спится?
Это была Елизавета. Леонид не сказал бы, что голос у нее был веселый:
– Поднимайся! Тут сюрпризик… Прихвати с собой Степку.
Он разбудил Степана, они оделись, вышли в коридор и увидели: навстречу им идет Лиза, а с нею Раиса.
– Трепещи, конференция! Прибыли оккупанты! – ораторствует на ходу Елизавета. – Знакомьтесь: мадам Волкович!
И тут же набрасывается на Леонида:
– Что ты на себя напялил? А ну-ка марш, надень старые брюки. И ты, Степка, тоже. Индивидуальный кабриолет этой синьоры застрял где-то под Киевом, и мы будем олицетворять тягловую силу.
Постепенно ситуация проясняется: эта сумасшедшая Раиса Мелькова только вчера узнала о конференции и гнала всю ночь на пределе – приехала, видите ли, из Энска на один день, сделать доклад.
– Мадам Волкович в своем репертуаре! Но ведь доклад не запланирован!
– Что делать? Как-нибудь уговорю устроителей… Мои чары, Лизонька, пока что действуют безотказно… А после доклада – обратно: завтра у меня лекция. Только бы успели отремонтировать машину. Ну, будет Игорю!.. Выпустил меня в такой рейс, не заметив, что барахлит зажигание! В четыре часа на шоссе ни души… Ладно подвернулся какой-то деятель на «ЗИЛе», подвез до города. Ну, будет Игорю!..
Выяснив у швейцара, где находится ближайший гараж, Громов пошел туда; и через двадцать минут они ехали на грузовике по шоссе, чтобы взять на буксир «Победу». Однако брать ее на буксир не пришлось: шофер грузовика, открыв капот, подвинтил что-то ключом, и мотор заработал.
– Бедный, он не читал Ремарка! – сказала Лиза о шофере. – Герои «Трех товарищей» на его месте определили бы, что машина смертельно больна, и деранули б с мадам Волкович изрядную контрибуцию. Законную плату за полное ее интеллектуальное невежество.
В город вернулись в начале девятого, уже на «Победе». Побеседовали в гостинице.
– Мой приезд, Леня, не главный сюрприз для тебя. Главный впереди будет, в докладе.
– Чувствую. Иначе зачем бы шины рвать?
В девять Раиса ушла улыбаться организационному комитету, и, видимо, улыбалась успешно: график конференции поломали, назначили доклад на час дня, а обсуждение на час тридцать. Раисе отводилось полчаса; причем это время тоже было уступкой улыбкам: регламентом лишь на один доклад давалось сорок минут, на все остальные по двадцать.
Первым в это утро был назначен доклад Краева. Наслышаны о нем Леонид и Лиза были весьма, а вот сталкиваться не приходилось. Во времена краевского процветания они еще стояли в стороне от научных битв.
Доклад Краева интересовал их не только потому, что это был доклад Краева – человека некогда со зловещей, а ныне скорее с анекдотической славою. Интересовал он их и сам по себе: Краев собирался говорить о роли нервной системы.
– Приятно видеть Александра Ивановича отодвинутым на задворки! – Это Раиса. Ей имя Краева говорит о многом. – В пятьдесят втором достаточно было одного его слова, чтобы угробить любую мою статью, сегодня же мне дают тридцать минут, а ему – двадцать.
– Не так уж он отодвинут! Его докладом открывается конференция!
И вот над трибуной вознесся бюст Краева. Длинное лицо, узкий и непомерно высокий из-за отступивших назад волос лоб, глубоко посаженные глаза, выдвинутый вперед подбородок, выражение настороженности – нет, они представляли его другим.
Первые слова доклада – великий Павлов, выдающаяся роль нервной системы – возражений не вызывали, однако и задуматься было не о чем. Передовицы «Медицинского работника» – кто не знает их наизусть? Далее появился «открытый нами закон» и даже «закон Краева». Бедный Исаак Ньютон – не догадался он, увидав падающее яблоко, закричать о законе Ньютона. Но, впрочем, ему простили бы, если бы и закричал, тут же никто, кроме самого Краева, закона не признает. Что ж, посмотрим, как будет все это обосновываться! Краев перешел к экспериментальным данным, и Леонид сразу же записал: «Цукояма». Раиса, взглянув на эту запись, подсунула руку под локоть Громова и приписала внизу: «Крестовников». Да, совершенно верно! Аналогичный опыт десять лет назад был поставлен в Японии – сорок седьмой год, радиобиология в пеленках, свежи еще впечатления о Хиросиме, первые робкие, вынужденно-примитивные шаги, первые обоснования. Крестовников из Новосибирска позднее начисто опроверг выводы Цукоямы, и японец признал это, отказавшись от ранней своей работы. Зал зашушукался – поучительную историю японского эксперимента помнили многие. Но не Краев – его опыт ничем не отличался от опыта Цукоямы. Видит конференция и другое: цифровые данные Краева, математически не обработанные, оставляют желать лучшего. Многие произвели прикидку и махнули рукой – болтай сколько влезет, тебя не исправишь!
– Бедный Цукояма! – Раиса улыбается. – С этим симпатичным японцем мне доводилось встречаться на конференции в Женеве. По-моему, он был не прочь за мной поухаживать… Он и не подозревает, что открыл всеобщий закон!
Громов слушает теперь краем уха: Раиса, знакомая со всеми и каждым, показывала ему делегатов конференции:
– Вон Якименко – знаешь, костный мозг, введение эмульсии… Вон Цыбин, а этот, видишь вихрастый, Казаринский, тот, что возлагает надежды на кортизон… (Кортизон – гормон надпочечника, влияние которого на ход лучевой болезни изучалось многими исследователями. При профилактическом введении способствует лечению.)
Но неожиданно Громову пришлось отнестись к докладу с полным вниманием. Перейдя к обсуждению результатов, Краев начал искать союзников и последователей, и Леонид, удивленный донельзя, услышал:
– Нельзя пройти мимо блестящих исследований Котовой и Громова. Эти талантливые ученые, идя по нашим стопам, окончательно разобрались в вопросе влияния наркоза и спячки на ход лучевой болезни.
– Здорово! – Елизавета хохотала, а Леонид взялся за карандаш.
Краев процитировал их данные, в какой-то мере идущие ему в строку, о прочем же, противоречащем его взглядам, деликатненько умолчал – миленький, старенький метод цитирования. И тут же Краев набросился на Ивана Ивановича и Лихова, ниспровергал их работы, поливал грязью.
– Придется выступать! – сказал Леонид, а Раиса:
– Бесспорно, но будь осторожен, иначе в Москву ты уедешь оплеванным.
Елизавета, возможно, сама сказала бы то же самое, но сегодня она противоречит Мельковой:
– Знаешь ли, оставь свои интеллигентские штучки! Врежет Леня ему – вот и вся дипломатия!
До начала прений по докладу Краева далеко. Нужно еще прослушать и обсудить доклад Раисы.
Помогая Мельковой развесить таблицы, Леонид всматривается в них. Все, кажется, ясно: радиогенетика. Правда, коэффициенты корреляции соседствуют с высотами над уровнем моря – это не очень понятно, но все же в чем сюрприз?
Но вот Раиса взмахивает указкой, необычно длинной в ее руке. Вступлению предшествует улыбка, широкая, всему залу подаренная, но остановившийся на секунду взгляд говорит: принадлежит она одному Леониду.
– Год назад, – начинает Раиса, и снова улыбка, теперь уже только Громову, – была защищена диссертация, на первый взгляд обычная, похожая на другие. Автор ее – присутствующий здесь Леонид Николаевич Громов. Диссертация была посвящена изучению комплексного действия различных антибиотиков на ход лучевой болезни. Казалось бы, какое отношение может она иметь к докладываемой работе? Однако всякий, кто знакомился с трудом Громова, не мог пройти мимо изложенной там гипотезы. Это плодотворное предположение позволило уже многое сделать самому Громову, позволит и другим провести немало важных исследований, толкнуло оно и нас на постановку серии экспериментов.
– Ты, оказывается, классик. – Елизавета щиплет Громова за руку: не смотри, мол, на нее так.
А он просто диву дается: говорили, кажется, спорили, знает Раиса его мнение о преждевременном афишировании теорий-недоносков. Ну, предположим, появилась у Раисы нужда доложить данные, опирающиеся на гипотезу. Что же тут такого, докладывай, кто запретит может? Всякий умеющий читать может взять диссертацию в Ленинке, всяк пишущий да сошлется, на кого пожелает. Но зачем же бить в барабаны? К чему тут бубна звон? Нет, Рая, так не пройдет, ты не Краев, но все же поговорим…
– Может показаться странным, что из отведенных мне тридцати минут пятнадцать я трачу на изложение гипотезы Громова. В самом деле, непосредственной нужды в этом нет: можно было просто сослаться. Однако в детальном изложении гипотезы возникла самая насущная потребность. Диссертация не лучшее место для теоретически важных идей, тем более что в автореферате гипотеза не изложена. А в результате достаточно открыть статью Кэлвина в последнем номере американского радиобиологического журнала, чтоб обнаружить, что без всякой ссылки на Громова там выдвигаются сходные положения.
«Сходные, но принципиально иные. – Громов открывает блокнот. – Вот в чем дело-то: Кэлвин ее взволновал! А впрочем, послушаем…»
Наконец Раиса переходит к собственным данным. Они интересны, хотя все это априори можно было бы предположить. Как назывались те бактерии, что поселились возле уранового котла, опущенного в океан? Забыл. Они жрали смолу с котла и постепенно, в ходе отбора чудненько приспособились к бешеной радиации. Нечто аналогичное у Мельковой, правда, объекты иные. Ах, Райка, прощу я, похоже, тебе сегодняшнее! Быть может, и не простил бы, если б отстаивала ты лишь мой приоритет. Но Кэлвин встал поперек твоей, личной дороги. Громов опередил – горько, однако пришлось смириться, а уж Кэлвина-то вперед ты не пустишь! Что ж, защищайся! Право на самозащиту кто может отнять?
Громов захлопнул блокнот, вычеркнув сделанную там запись.
В прениях выступают один, другой, третий… Все хвалят. Данные хороши, гипотеза любопытная, докладчица очаровательна – как не хвалить?
Но вот к кафедре идет Громов. Идет и четко не знает, что скажет. Надо что-то сказать, а так – захлестнет лавиной не очень-то заслуженных похвал – что тут приятного? Так что же сказать? Ах да, лавина…
– Поскольку в докладе вспоминались горы, позвольте и мне привести горный пример. Бегает по вершине какой-нибудь, скажем, муфлон. И вдруг ненароком столкнет камешек. Покатится камешек, столкнет другой, глядишь – лавина… Надеюсь, конференция простит мне это лирическое отступление? Так вот… Я оказался в роли муфлона, гипотеза же моя в роли камешка. И я искренне рад, что мое предположение помогло Раисе Петровне создать лавину – доложенную ею концепцию…
Больше ничего не сказал Громов. Просто отошел от кафедры, шагнул к Мельковой, склонившись, поцеловал ей руку. Откуда только такое взялось? Не Леонид, а сам Лихов! Ай да Леня! Раиса довольна.
– Во как! – говорит Елизавета, когда Громов садится на место. – Кто знает, быть может, и придется благодарить Райку за сегодняшнее, однако лапку ты ей лизал зря. Еще не ясно, чем это для тебя обернется!
– Я – девушка первый сорт, рыжие сейчас в моде.
– И курносые тоже.
– А что? Разве нет? Скажи, что не первый сорт?
– Зачем же я так говорить буду? Первый, именно первый, в том смысле, что не высший, не экстра.
– Но хоть что-то тебе во мне нравится?
– Безусловно… Во-первых, характер. Ты тихая, скромная, покладистая и податливая. Смиренная, как монахиня. А еще ты эфирная – кожа да кости…
– Фу, Ленька, ну почему ты такой несносный?
– Твоя, Лизонька, школа. Ученик перегоняет учителя – как обычно!
Серые волны бьются о борт белого катера. Это Леонид «штучкует», это по его инициативе удрали они с очередной экскурсии в очередную церковь и в порядке индивидуального бродяжничества отправились на катере по Днепру, благо стоит осень и катера совершенно пустые.
– Леня, ну почему ты не поэт? Степа Михайлов сейчас посвятил бы мне какую-нибудь элегию или стансы: «Бьются, бьются, бьются и бьются волны о катера борт…» А потом на этой основе написал бы романс.
– Ты ясно себе представляешь, что такое элегия?
– О, конечно! Это не стансы и не баллада.
– Вот именно! Я столь же хорошо ориентируюсь в этих вопросах. Какие мы некультурные!
– Ужас, ужас!..
Сколько времени можно разговаривать таким образом? А сколько угодно. Особенно сегодня, после вчерашних научных бурь, после неудачного выступления Громова по поводу доклада Краева и его теории «воинствующего нервизма».
Случилось так, как случается часто: заговорили совсем не о том, о чем нужно было говорить. Доклад Мельковой обсуждался ранее, и тогда никто ни о чем не спорил, все просто хвалили. Раиса была уже, вероятно, за сотни километров, когда вышел на трибуну первый спорщик по эволюционным вопросам. Спорили долго и ожесточенно, но хоть и явился толчком для спора мельковский доклад, о нем даже не вспомнили. Спорили по эволюционным вопросам вообще, а биологов хлебом не корми, дай поспорить по эволюционным вопросам. И когда на трибуну вышел Громов, от него ждали эволюционных откровений: как же, сама Мелькова опиралась на его гипотезу!
Но Громов заговорил совсем о другом. Начало его выступления – первые, вводные фразы – показалось неожиданно скучным, навязшим в зубах. И зал заговорил – «шерочка с машерочкой», сосед с соседом. А когда разобрались, что Громов Краева не поддерживает, а, наоборот, доказывает полную свою непричастность к «закону Краева», хоть и выступает очень объективно, приводя лишь научные факты, было уже поздно – Громов кончал. Жиденькие аплодисменты, и он оставил трибуну.
Никто, ни один человек не выступил после него ни «за», ни «против» Краева. Просто тому было предоставлено заключительное слово.
Назавтра Елизавета говорит:
– Если бы такая история случилась несколько лет назад, как пить дать назвал бы тебя Краев агентом империализма. И это несмотря на твое ультравежливое выступление!
– А он и так почти что назвал: «Тлетворное влияние западной науки, сознательный, направляемый кем-то выпад против мичуринской биологии».
Но разговаривать об этом не хочется.
– Вернемся к вопросу о рыжих. Как было сказано, ныне они в моде.
– О, да! – откликается Леонид. – И курносые тоже. Кстати, курносые становятся просто невыносимыми, когда на горизонте появляется Раиса Мелькова.
– Привет! Плохим бы я была тебе другом, если б не выставляла на оккупантских тропах рогаток!
Так и болтали о том, о сем, не подозревая, что о Краеве еще не раз и не два придется им вспомнить.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Старости, даже в будущее устремленной, свойственно оглядываться назад.
Двадцать четвертого ноября Лихов уже к одиннадцати заканчивает все кафедральные дела, садится в такси, говорит шоферу:
– К Введенскому кладбищу.
В маленьком магазинчике возле кладбищенских ворот он, тщательно выбрав, покупает шесть роз – все, что было удовлетворительного в магазинном букете.
Теперь можно идти.
Опавшие листья шуршат под ногами.
Розовый камень, на нем надпись: «Софья Николаевна Лихова и Сергей Яковлевич Лихов, погибли в 1942 году». К камню Лихов подходит сзади, так, чтоб не видна была надпись, ему незачем читать ее, к тому же она – неправда… Все условность, всякая могила условность, как условность и эти вот розы… А эта могила – условность вдвойне: не лежит под камнем Сергей, нет здесь и Сони… Всякая смерть – трагедия, но если уж умирать, то так, как Сергей. Или как Валенька Громова… Но Соня…
Лихов идет в сторону. Думает: «Пусть шуршат иод ногами листья! Нельзя, не следует стоять возле камня. Пусть шуршат под ногами листья – легче ходить по тихим аллеям!.. Соня… Тридцать седьмой… Ночной стук в дверь, люди с пистолетами у поясов, книги, вываленные из шкафов, вещи, вышвырнутые из гардероба… Соня, с которой нужно прощаться… «Почему, Соня?..» – «Яков, нам этого не понять…» Двадцать четвертое ноября тридцать седьмого года… «Приговор приведен в исполнение»… Приговор? Соня – и приговор!.. Ноябрь тридцать седьмого… Двадцать лет назад – ныне можно было бы заменить надпись, но это условность, все условность, кроме того, что под ногами, причмокивая, шуршат мокрые осенние листья.
Сколько лет не мог спокойно работать, спокойно спать… Прошли годы – не забылось. Напротив, в ту пору был только страх, ныне же, оглядываясь назад, остро ощущаешь, нелепость, неправомерность, чудовищность…
Сережка ушел воевать, и прилетел в сорок втором снаряд, разрушил блиндаж, убил и похоронил сразу же…
Лихов идет, заложив руки за спину, думает: «Сейчас поверну и пойду обратно, положу им розы… Розы на розовый камень… Камень придумал Иван… Иван Шаровский взял похоронную и устроил в обход закона – шутка ли! – памятник Соне. Ваня, ты придешь сегодня сюда? Придешь, потому что не мог ты забыть: двадцать четвертое ноября – двадцать лет… Иван Шаровский придет, несомненно придет сегодня побеседовать с Соней. Он имеет право на молчаливый, горький разговор в памяти: право большой, светлой дружбы».
Лихов бредет по тропинке. Высокая худая фигура сгорблена, ноги волочатся – сейчас он стар. Стар, потому что один, нет университета, нет студентов… И нет Ивана… Быть может, сейчас Иван там, возле камня? Весьма вероятно. И именно поэтому не нужно, нельзя идти туда, нельзя, не нужно мешать ему – пусть уж лучше шуршат опавшие листья… Девятнадцатый год. «Помнишь, Ваня, какой была Соня тогда – комсомолка тех лет, в простой кумачовой косынке? Задорная, неуемная и красивая. А в двадцатом ты уже помогал нянчить Сережку… И позже, у тебя были уже свои дети, ты продолжал играть с Сережкой в лошадки. О, как вы были с Соней дружны! Вечно объединялись против меня во всех, решительно во всех спорах!
Похожу немного, еще несколько минут похожу тут, вдалеке, а потом положу им цветы…»
Однако только в час дня возвращается Лихов к камню, ищет глазами и сразу находит: да, вот он букет, все так, и не могло быть иначе… Огромный букетище, конечно же, те самые розы, которые он, Лихов, забраковал в магазине. «Иван, ты никогда не умел выбирать цветы, но знал бы ты, как дороги мне вот эти, подвядшие!»
Свои розы Лихов бережно кладет рядышком, стоит минуту, опустив голову, потом распрямляется, уходит подчеркнуто-бодрой походкой.
У ворог садится в такси, говорит шоферу:
– Ленинский проспект, к академии!
Конец глупой ссоре, сегодня он положит ей конец! И пусть видят все молодые – это им тоже наука! – пусть видят, как надлежит исправлять ошибки!
Слухи о том, что боги вот-вот помирятся, витали в воздухе.
И все же появления Лихова в институте никто не ожидал. Он преодолел лестницу с завидной легкостью. Шел по коридору и рассыпал направо и налево поклоны, улыбки. Вывернулась неожиданно Елизавета – конечно, уж не случайно, – и Лихов, элегантно склонившись, поцеловал ей руку.
Потом он прошел на «Олимп». И прежде чем закрылись двери, лаборантки услышали:
– Иван, мы снова должны работать вместе…
Из кабинета боги вышли вдвоем через пять минут.
– Я уезжаю в президиум, – буркнул Шаровский.
Они сели в машину, уехали. В президиуме академии Шаровский не был, не оказалось их и в университете: об этом в лаборатории узнали сразу же. Но никто, ни один человек не мог даже предположить, что было на самом деле. А было следующее:
Они приехали домой к Лихову, засели у него в кабинете. Вскоре на письменном столе появился поднос, на нем длинная бутылка с подозрительно-прозрачной жидкостью и общеизвестной этикеткой…
– И все же, Яков, ты не прав… В твоем подходе к эксперименту… – говорит Шаровский, нанизывая на вилку соленый огурчик.
И это в рабочее время!
Перед каждым из них лежали бумажки с одинаковыми заголовками: «Повестка дня». Пункты тоже были схожими: § 1. Координация, § 2. Учебник… § 3… И только в шестом параграфе были расхождения. У Лихова значилось «Забрать Котову на полную ставку». У Шаровского: «Котова – Громова (?). Декр.отпуска? Фок, наркоз, знание языков, руки. Не отпускать!»
Лихов подсмотрел различия в этом пункте:
– Иван, у меня горит ассистентская ставка! А у нее твоя школа, и нужно ведь учить студентов методикам.
– Давай по порядку. Вечно ты прыгаешь через три ступеньки! Дойдем и до этого.
Они чокнулись, выпили.
Совещание началось.
– Да здравствуют творческие содружества! Бойль и Мариотт, Шаровский и Лихов, Штепсель и Тарапунька, Котова и Громов! И уж кому-кому, а Краевым и Титовым мы сумеем теперь сказать: no pasaran!
Лиза торжествует, ее пригласили по совместительству в университет вести большой практикум. Пожертвовал Лихов штатной единицей за право смотреть на нее – так она сама характеризует ситуацию.
И вот первое занятие. Каждая фраза отточена, каждое движение – хоть картину пиши, сложнейшие операции проделываются с изумительной ловкостью, в общем все хорошо, а о том, какие скандалы и даже истерики этому предшествовали, знают лишь многочисленные Котовы да частично Громов: Елизавета волновалась перед первым занятием и донимала ближних своих.
В университете она была весела и мила. Степану шепнула:
– Конец твоему владычеству… Лихов завоевывается двумя улыбками, студенты – двумя занятиями. И все, отошел Степандрушко на второй план!
Разумеется, это шутки, но за ними кое-что кроется. Уже после третьего занятия пришел к Лихову Гриша Петров, способный студент и лиховская надежда. Пришел и заявил:
– Мои интересы во многом совпадают с интересами Громова, работающего в академии. Не разрешите ли вы, Яков Викторович, мне делать диплом под его руководством?
А через два дня пришла Галя Бирюлина, дочь известного радиобиолога и лиховская надежда номер два. Просьба ее была аналогичной просьбе Петрова, однако ответ она получила иной:
– Почему Громов? Мало разве в академии способных людей? Да и сам Шаровский, я полагаю, с удовольствием стал бы руководить вами. И если уж не устраиваю вас я как руководитель, то…
Гале пришлось извиняться и заверять, что она просто не мечтала даже о Лихове как руководителе, и что просто Гриша Петров получил интереснейшую тему с физико-математическим уклоном, и она думала…
Котовой Лихов сказал:
– Какая вы, оказывается, узурпаторша!.. Я ни в коей мере не против того, чтобы делались дипломы в академии, но нельзя же перетаскивать туда всех способных студентов!
– Дураками и в академии пруд прудить можно… – брякнула Елизавета, но тактику после этого изменила.
– Яков Викторович, – сказала она тремя днями позже, – что, если я не в ущерб программе практикума поставлю с группой какую-нибудь реальную научную работу? Скучновато изучать методики для методик, если же у группы будет определенная научная цель, дело, мне кажется, пойдет лучше.
– Продумайте как следует. Если ваша тема охватит все нужные методики, я буду только приветствовать.
Тема охватила все методики, и, конечно же, это была громовская тема.
Вскоре появился в университете и сам Громов.
– Яков Викторович, я пришел по просьбе Котовой. Она считает, что кое-кому из студентов полезна моя консультация.
– Что ж… Хорошо. Но учтите, что оплатить мы вам не сможем.
– О, это пустое!.. Я и не думаю об оплате.
Работа шла очень успешно, настолько успешно, что Михайлов завидовал: как это он сам не догадался построить практикум таким образом? Ведь как легко можно было собрать огромнейший материал!
Через полтора месяца была готова статья. Титульный лист ее выглядел необычно – фамилии авторов занимали шесть строчек: Котова и далее неисчислимые студенты. Громов в числе авторов не значился, но он незримо присутствовал: его идеи, литературная часть написана на основе его картотеки, да и сведение воедино студенческих писаний пришлось осуществлять ему.
Лихов, прочтя статью, немножечко удивился:
– Сказать по правде, я не думал, что Громов так вырос!
Маленькие хитрости Елизаветы были ему абсолютно понятны.
