Текст книги "Бруски. Том 1"

Автор книги: Федор Панферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

3

Дрогнули утренние зори и, отряхивая помятые за ночь свои разноцветные юбки, побежали в разные стороны, прячась в холодной росе широколиственного дуба и густого малинника.

Из-за Шихан-горы выкатилось солнышко, улыбнулось полям, лесам, длинными лучистыми пальцами заерошило соломенные крыши и неслышно застучало в синие стекла изб. Со дна Крапивного дола, из-под кургузого лопуха и крапивы лениво поднялись туманы и нехотя поползли в гору, путаясь кудерьками в верхушках ивняка и дикой яблони.

Широкое проснулось.

У Маркела Быкова отворилась калитка, и одна за другой девять свиней, болтая длинными грязными ушами, похрюкивая, кинулись на зады.

– Пашка! – прогнусил Маркел, выбегая на крыльцо. – Гляди, пес, свиньи! Ушли свиньи!

Павел, сын его, елозил по двору и щепкой окапывал нарисованный на земле след огромного лошадиного копыта. На крик Маркела он поднялся, засмеялся, ткнул рукой:

– Во лошадь… таку лошадь! Впрягу в телегу – с улицу… снопы – раз… и дома…

– У-у-у – дурак! Что буркалы-то вылупил? Гляди, вон свиньи ушли. Беги!

Павел показал отцу большой красный язык.

– Ах ты, образина. Я вот тебе! – Маркел чуточку подался вперед.

Павел двинулся за свиньями, а Маркел медленно, будто пробуя ступеньки, сошел с крыльца и, глядя через плетень на то, как шагает Павел, ворчал:

– И за какие грехи господь бог послал тебя, урода? У людей – дети, а этот – образина, пра, образина… Вот опять стал. Пашка! Я вот выду, я вот выду! – крикнул он, грозя кулаком.

Он еще некоторое время смотрел на улицу, затем ушел под сарай, сел на верстак. Склонил голову. Волосы, подстриженные в кружало, свисли в одну сторону. Казалось, ржаной сноп комлем вниз на голове у Маркела.

Припекало утреннее солнце. Гудело в людском говоре, в мычании коров, в крике телят Широкое. Откуда-то издали мягко стелился зов колокола.

«Должно быть, в Никольском, – подумал Маркел, – девять верст, а слыхать… нам бы такой… а то дребезжит у нас».

Долго слушал звон.

Несколько раз из избы то за хворостом, то за водой выбегала Улька, жена Павла. Маркел думал:

«Баба-то ведь какая… молодайка… с такой бабой до удушья бы работал… в радости да со сноровкой… А он нет – вон копыто какое начертил… Эх!»

Там, где теперь Заовражное, когда-то шумел непроходимый сосновый бор. Даже в безветрие далеко неслись его глухие раскаты, а в бурю бор рычал – с раздирающим криком ломались слабые сосны, падали на спины других. А в низинах, в яминах под навесистыми липами – мокли топи, лоснились омуты.

Сюда-то вот, в этот непроходимый сосновый бор, с верховья Волги бежали староверы Быковы. У Белого озера, в горе, меж толстых стволов сосен, понарыли землянок, понаделали келеек и промышляли молитвой… и разбоями.

Долго таким делом промышляли. Расплодились; парни себе из далеких краев жен понакрали, девки женихов понавезли, и в сосновом бору появились иные звенья. Тесна оказалась ямина у Белого озера – молодые за реку Алай переселились. Жили… Молодые обрастали бородами, старики горбились, в глушь бора забивались – предавались богу, оставляя молодым завет:

«Волю не теряйте… по писанию живите… и себя не забывайте… а в старости… отмолитесь…»

Маркел Быков от церкви православие перенял, от предков – сноровку, глаз: молодой когда был – легким делом занимался. Соберет, бывало, артель из мордвы, татарья, оглобли у саней обожжет, ударится в края хлебные – на погорельцев собирать. Глядишь – через месяц-другой в Широкое с деньгами заявится. Об этом будто забыли широковцы. А может, и не забыли, часа только ждут, камень за пазухой держат: «Кусочник, мол, ты – и больше никто».

А о том, что Маркел еще знался с татарином Исайкой-конокрадом, вовсе не знают широковцы. Да и сам Маркел старается забыть. «Был грех, да и нет его, да и в памяти его не след держать… не то люди прознают – на старости лет башку свернут».

За такой грех Маркел уйму свечей перед иконой Георгия Победоносца поставил. И считал – богом грех давно прощен, чист Маркел перед богом. Пускай только люди не знают, не ведают, а с богом Маркел сторговался… Больше: в услужение к богу пошел – старостой церковным заделался. Даже тварь божью оберегал: спасал ласточек от ребятишек…

– Ласточка – это небесная птичка: она хвалу вышнему несет…

И немало рвал Маркел уши ребятишкам за разорение ласточкиных гнезд, гнуся при этом:

– Ломайте вон чирикины, – воробья чирикой звал, – они, чирики, гвозди таскали на распятие Христа… А ласточка – небесная птичка.

И шло дело у Маркела. На селе уважают его. За что уважают – знает Маркел: за крепкое хозяйство, за полные хлебом сусеки в амбаре, за ктиторскую службу да еще, пожалуй, за осанку и за то, что он на свою копейку ограду у церкви возвел, зеленой краской покрасил. Доволен и Маркел… Да одна беда колодой висит на шее: дети не в него пошли. Старший, Михаил, уже совсем давно в Красную Армию ушел. Теперь красном. В Москве живет. Гордится им про себя Маркел, да и то: «Для хозяйства теперь Минька, что шовях коровий». Второй же сын, Павел, ростом – богатырь, в Маркела, а головой в дурака. Года два назад женил его Маркел – хорошую девку на селе взял, Ульку. Она хоть и вдовья дочь, да работящая, певунья, и как баба – калач. Думал: «С бабой поспит – образумится парень». Ан без толку. Павел, как и до женитьбы, орет песни, за собаками гоняется, на колокольню лазит звонить, – вот страсть, – да еще отцу грозит:

– Удушу тебя, кобель!

«Что с ним делать, с уродом? Возьмет и задушит», – думал Маркел.

На улице, в переулке, завизжала собака.

– Ах, ты, – Маркел поднялся и через плетень крикнул: – Пашка! Опять с собаками?! Я те что сказал? Свиней загони! Вот я выду… вот я выду! – и двинулся к калитке.

4

Кирилл Ждаркин только что проснулся. Разбудили его стук Зинки в чулане, блеяние ягнят и визг уродца-поросенка под кроватью. Кирилл нехотя поднялся, надел красноармейские брюки, белую рубаху, сапоги, взял под мышку потертый брезентовый портфель, сказал:

– В совет я пошел!

– А ты поел бы, – проговорила из кухни Зинка.

Кирилл, не отзываясь, вышел на крыльцо. И тут же по лицу расползлась улыбка. Чуть стянув на лоб картуз, он подошел к плетню, крикнул:

– Здорово, Маркел Петрович! Эй, не слышишь? Здорово, говорю!

– А-а? – Маркел повернулся от калитки. – Здорово, сосед. С утром добрым.

– Чего воюешь в рань такую?

– Привычка, Кирилл Сенафонтыч, покричать по хозяйству. Корова вон утром встает – мычит, а мы – кричим.

– По-коровьи, выходит?

– Все от них недалеко убежали. А ты что нонче в наряде, а?

– Я?

– Да, – Маркел оглядел его через плетень. – Чай, не я.

– Праздник нонче у нас.

– Хы! Какой это?

Кирилл подумал, потом наугад сказал:

– День конституции. Не знаешь? Это ежели бы царский день…

– Ну, не знаю! – Маркел усмехнулся. – Знаю! Ежели бы по конституции все шло – гожа бы жилось… Ленин с головой мужик был – преподнес ее. Да у нас без головы… – и запнулся.

– Ишь ты, – Кирилл окинул его взглядом с ног до головы. – Ишь ты. Ну, а что москвич пишет? Говорят, он там в каменном доме живет, на автомобиле катается?

Маркел подошел ближе.

– Да что, не в свой хомут полез, сказываю… Жил бы с отцом – легонько да средненько, как мы вот, к примеру, живем… А он в каменный забрался.

– В каменном-то хорошо: не сгоришь.

Маркел глаза уставил в угол плетня, руки растопырил – вилками от сохи.

– Он каменный… да не его. Свой наживи. Плохонький, да свой. Ты, вон, к примеру, одни лапти имел, а трудился – дом нажил. А он что? Голый.

– Да ведь и служить надо.

– Служить! Чай, послужил, да и будет. Другие послужат, да и домой, а иные совсем не служат. Вот татары, они глаз себе проковыряют – хоть кривой век, а не на службе. А то ногу, а то мошну… и не берут.

– По конституции? – вставил Кирилл и громко захохотал. – Такая она у тебя – конституция?

Маркел оборвал. Оборвал хохот и Кирилл. С минуту они стояли молча, смотрели друг на друга.

«Опять смех, – говорили глаза Маркела. – Ах ты, шибздик!»

«Чучело», – говорили глаза Кирилла.

В избе заскрипела дверь, отворилась. В синеньком платье, с ведром в руке, с крыльца сбежала Улька. Блеснув голым плечом на солнце, она со всего размаху выплеснула грязную воду у плетня, а глаза вскинула на Кирилла.

Кол плетня задрожал в руке у Кирилла.

«Что это такое?» – подумал Кирилл и, переводя глаза на дымовую трубу, пробормотал:

– Да? По конституции, стало быть? А?

– Где плещешь? – заворчал Маркел на Ульку. – Аль места не нашла?!

– Сроду здесь. Ты что сорвался?

– Сроду, да не сроду… На язык-то больно востра стала.

– Сроду такой была. Ты что-о-о?

– Опять сроду?

– Сроду и есть… Во-от, погляди-ка на него, – Улька, понимая, на что разозлился Маркел, залилась звонким смехом.

Ее смех неожиданно подхватил Кирилл. Тогда Мapкел, поддернув штаны, хотел было сказать что-то грубое, но повел головой вправо и остановил ухо на гаме. С речки ветром принесло – кричали люди, визжали свиньи.

– Что такое? Опять, никак, свиньи? – сказал он и побледнел так, что даже нос у него заострился. В следующую секунду он кинулся. в калитку. Поднимая пыль старыми подшитыми валенками, он побежал к баням, а там на зады, к обрыву.

А Улька ловко вскочила на прислоненную к плетню старую колоду и вытянула белую шею.

5

Под обрывом у бань – топи.

Растет на топях кургузый ветельник, камыш махалками шепчет в вечер. В половодье ветельник и камыш илом заносит, а в лето на лбинках ил трескается, вонь идет из топей, и туча комара да мошкары там вьется. Зато свиньям блаженство в топях – едят они коренья, траву колючую, а в жару принимают свои свиные ванны: вразвалку в грязи валяются, блаженно хрюкают.

Года два тому назад Митька Спирин и задумал у себя за сараем, в топях, огород устроить. Лето целое ветельник глушил, второе лето глушил, навоз возил, землю, а в нонешнюю весну лунок наделал, огурцы посадил. Огурцы взошли. Тонкие плети пустили, зацвели желтенькими цветочками. А свиньи Маркела Быкова продырявили плетень со стороны бань, на огород забрались, все лунки изрыли, плети пооборвали.

– Ба-а-а! – заорал Митька и кинулся с колом на огород.

Видели Улька и Кирилл – мечется он по огороду, лупит свиней, орет Павлу:

– Поддай, Паня! Поддай, милка! Проучим давай. Ишь, домовой, развел чухчей, а смотреть некому. Поддай! Не пускай в дыру-то, не пускай!

Оскаля большие белые зубы, за плетнем, около дыры, Павел колом бил свиней. Только сунется свинья в дыру – Павел со всего размаху огреет ее, свинья – назад, пробкой. И, не находя выхода из западни, мечутся по огороду свиньи, визжат под ударами Митьки.

А над обрывом Маркел – руки в небо вскинул, орет:

– Пашка! Дурак! Пашка!

И перепуталось все на перекрестке у реки Алая – ругались бабы на бахчах за рекой, визжали свиньи, орали Митька, Павел и Маркел на обрыве.

– Вот чертушка-то, вот чертушка, – тихо засмеялась Улька. – Своих свиней бьет. Ну, не глупой ли, а? – она повернулась к Кириллу. – Ты подумай?!

Вот-вот брызнут слезы из Улькиных глаз. Затем она, одернув платье, спрыгнула с колоды, подошла вплотную к плетню, тихо, точно жалуясь самому близкому человеку, проговорила:

– И за что только такую маяту несу, а? – и, спохватившись, отряхнулась, будто курица от золы, пошла к крыльцу бормоча: – Чего болтаю? Сама не знаю, чего болтаю.

– Улька, – неожиданно вырвалось у Кирилла. Улька остановилась, зло скривила нижнюю губу:

– Ну, что? Ну! Все вы одинаковы. – И медленно, переступив через бревно, – блеснули желтоватые от загара икры, – вошла на крыльцо.

– Не-ет, Улька! Постой-ка!

Она повернула голову. В глазах загорелись костры смеха. А у Кирилла выступили мелкие капельки на лбу. Он смахнул их рукавом, пробормотал:

– Жара нонче какая.

– Больно жарко, Кирилл Сенафонтыч, прямо беда, – и Улька боком приблизилась к плетню. – Ну, что?

– Ты… – заговорил он, протягивая к ней руку.

Улька качнулась, побледнела и шепотом, ровно боясь разбудить кого, проговорила:

– Ты, Кирилл Сенафонтыч, не трожь, не шути, не озоруй…

– Я… спросить хотел… Как сама-то живешь в замужестве?

– Аль тебе интерес? – Из-под загара на ее лице выступил румянец. – Хорошо! Гляди, все у нас есть: и коровы, и лошади, и хлеб. А у матери жила – на сухарях. Только душа болит. Знаешь, что… – и не договорила.

– А-а-а!.. Любезничаете! В совет пошел, работать не хочет. В совет пошел! – На крыльце стояла Зинка и пронзительно кричала: – А-а-а! Любезничаете! В совет пошел! Работать не хотел. А-а-а!

– Больно он мне нужен, твой Кирька! – Улька повернулась, лошла в избу, забыв у плетня ведро.

6

Увидав на обрыве Маркела, Митька юркнул в густую заросль ветельника, припрятал там кол и через минуту выскочил:

– Паша! Что ты делаешь? Убьешь свиней. Разве скотина виновата? Маркел Петрович, гляди, что сын-то делает. Убьешь! Паша! Уйди, уйди от дыры-то!

Быстро перескочил через плетень, выхватил кол из рук Павла. Павел остановился, заржал, затем рванул кол из рук Митьки, взмахнул им над собой.

– Что ты, что ты, Паша? – Митька запрыгал в топи по кочкам.

Свиньи с огорода повыскакивали в дыру плетня, взвизгивая, одна за другой, тропочкой, будто поезд – впереди паровоз, лопоухий хряк, за ним вагончики, – кинулись на огороды к Крапивному долу.

На огородах возились бабы, старики-караульщики. Завидя свиней, они– с мотыгами, лопатами кинулись им навстречу. Свиньи с визгом наступали, путаясь в бабьих юбках, прорывая фронт, рвали плети тыкв, сбивали с ног ребятишек, стариков. Чижик выскочил из шалаша, кинулся наперерез хряку и со всего размаха ударил его колом в переносицу. Боров сунулся в хилые зеленя, хрюкнул, потом задрыгал ногами, выбивая из земли горошки молодого картофеля. А свиньи, обалдев от криков, ударов, потеряв своего вожака, кинулись обратно в Широкое. В эту минуту из-за речки и появился Маркел Быков.

– Маркел Петрович, – пожаловался Чижик, – кто-то, демон, хряка укокошил! Во-от – гляди… Ах, и поднялась же рука на скотину! – и попятился в шалаш.

Бабы, ребятишки, старики окружили дрыгающего ногами хряка. Над ним, бледный, втягивая в себя воздух, нагнулся Маркел и глухо прогнусил:

– Нету ли ножа?

– Может, еще отойдет, – проговорил, выглядывая из шалаша, Чижик.

Кто-то еще тише добавил из толпы:

– Они живучи – свиньи…

– Нет уж… нож бы… – сдерживая слезы, попросил Маркел.

К толпе подошел Чухляв, глянув на хряка, сказал:

– Канительщики! Укокошили чужого борова. Свой бы, – и, согнувшись, пошел от конопляника.

7

Поделили чухлявскую избу. Тонкую перегородку поставили, а не прошибешь. За перегородкой Яшка со Стешкой. И в голове у Егора Степановича перегородки, запруды:

«Сын родной… отец родной… в одном доме, а в разных углах. Как жить? Рядом жить с родной кровью своей, а ей-то и слова не скажи».

Одернул рубашку Егор Степанович, в окно глянул, сокрушенно подумал:

«Что порядки какие? Сроду отец за детей своих в огонь, аль куда, и нет того, чтобы дети за отца».

И видит Егор Степанович – у двора куры возятся. Чужие куры, Николая Пырякина, смешались с курами Чухлява… зернышки собирают, чепуху разную – и ничего. А ведь чужие. Не из одного гнезда.

– Эх, – крякнул он и ушел в заднюю избу. Через окно видит – и все-то на ум лезет, – у плетня стоит рыдван недоделанный. Думал Егор Степанович третью лошадку купить, рыдван по этому случаю заказал, мордвина пригласил на уборку в лето. Пришлось мордвина прогнать. Не ко двору пришелся? Нет, чего там. Какой там мордвин, коль в доме перегородку устроили.

– Мужик, завтракать, – позвала Клуня. – Нонче лепешки, любишь ты их.

– Где Яшка?

– У сватов, видно. Утрось еще ушли… Ну, что, не отошел хряк-то у Маркела?

– Вот зачастили, ненароком, видно…

– Он, хряк-то большой был, пудов на двенадцать поди, – старается отвести разговор Клуня и ставит перед Чухлявом лепешки.

– Эх, старуха, – видя ее хитрость, говорит Чухляв и жмется, думает: «Вот мерзну. Чуть холод – мерзну. Чего ждал, того нет, а это вот прикатило. И отчего все так… коверкается, ломается?»

Ладить хотел все Егор Степанович, ладить так, чтобы и скрипу не было. А оно – везде прорывы: латай, не латай – все одно.

Откуда-то из седой дали выплыло: молодой, удалой парень Егорка Чухляв, буйный, ералашный, цепкий.

«Ну, и Яшка, – думает Чухляв, – моей закваски. Гляди, вдвоем-то бы чего. наделали. Сила у него есть, сноровка есть, язык не зря повешен: гляди как на днях Плакущева обрезал, тот ажио завертелся, как собачонка от удара… Эх, перевернуть бы все задом наперед – назад бы года сбросить, жить с переду начать, зная, где овраги, где буераки, а где и бегом можно. Только бы жить начать обратно. Не начнешь. Года – это тебе не шашки на счетах. Шашки – взял прибавил, взял убавил. А вот года – сил уж тут никаких нет». – Егор Степанович глубоко вздохнул и проговорил:

– На Афон-гору уйти? Бают, Афон-гору срыли…

И тут же рассмеялся зло, вспомнив, как вчера, поздно ночью, за перегородкой скрипнула дверь и кто-то вошел на Яшкину половину.

– Тише, Аннушку разбудишь. Эй, ты-ы! – послышался голос Стешки.

– Вишь… разбудишь… Мы, бывало, под колоколами спали – и то ничего. А это – не пикни… Благородие ваше.

8

Это не белый меловой с изрезанными обрывами берег. Это солнце. Его много, – оно льется сверху потоками, изобильно звенит, заглушая всплески воды, дуновение игривого ветра. А в солнце, ближе к Волге, расстегнув ворот рубашки, на руках с Аннушкой стоит Яшка и смеется. Аннушка лепечет, теребит его за ухо, а он отбивается, отклоняя голову:

– Не дури, деваха, не дури… Ты вот гляди, мать-то!

Будто белуга, барахтается Стешка в Волге. Она вытягивается, бьет ногами-плавниками, и там, где она бьет, взлетают столбы брызг, клубится пена и, точно молодой ледок, несется вниз, тает. На воде белым пятном зыбится спина Стешки, а по спине вверх, по хребту во всю длину вьется сизая бороздка… и когда Стешка, по-мужичьи взмахивая руками, кидается вплавь от берега – бороздка на спине изгибается и, кажется, ползет к надплечью. Яшка смотрит на Стешку, на ее сизую бороздку, на извилины тела – и смеется.

– Ух, Яшка! – кричит Стешка. – Яша! Вода-то какая… У-ух! Ты посади Аннушку, а сам плыви… И скорей.

– Катай! Катай! – отвечает Яшка и, усадив Аннушку на берегу, подбрасывает ей камешки – синие, красные, пестрые, скользкие, оглаженные водою, омытые. – Играй, деваха… играй, – говорит он и хочет стянуть с себя рубаху.

Аннушка руками загребла камешки, в рот сунула.

– Э-э, деваха… Это не едят… это тебе не пряники… Подавиться можешь, – и опять смеется, уже раскатисто: – Что? В рот не лезут?… Рот, значит, мал! Ничего, подрастет.

А с Волги громко, звучно, призывно:

– Я-ша-а-а!

– Сейчас! – Яшка смахнул с себя рубашку, шаровары и со всего разбега, подпрыгнув, ядром метнулся в Волгу. Столб брызг вырвался из воды, мелькнул на солнце. Яшка вынырнул и, разрезая гладь реки, быстро нагнал Стешку.

– За мной, Стешка! За мной!

Две белуги вытянулись наперерез Волге. Они уходили все дальше и дальше, оставляя после себя кудрявый след пены. Через несколько минут скрылись из виду белые спины, и только две головы, будто баканы вдали, колыхались на просторах реки. Они покачивались в водяной колыбели, уносясь все дальше, вниз по течению, к песчаной рябоватой косе.

– Не отставай! – гулко, отчетливо, низко над водой пронесся призыв Яшки.

Еще дальше. Уже не баканами, а двумя точками двигались две головы. Но вот они замедлили движение, одна из них – передняя – высунулась из воды, следом за ней выделились плечи, потом поясница – и вот уже все сбитое, упругое тело Яшки заблестело на берегу косы. За ним вышла Стешка… и двое – молодые, сильные – побежали вверх по песчаной отмели, остановились на конце ее, и тогда опять приглушенно, призывно понеслось к меловому берегу:

– Аннушка-а-а!

Затем двое – нагие люди – в обнимку скрылись за песчаными дюнами.

Обратно они плыли медленней, тише, не желая расставаться с песчаной отмелью, с горячими от солнца дюнами, с безлюдьем. Яшка лег на спину, а Стешка резала воду боком – и они оба, голова в голову, двигались одинокие на солнечной постели – туда, где на меловом берегу развалилась маленькая Аннушка.

– Стешка… а ежели его назвать Солнышком? Ты понимаешь, нонче я больно солнышко почуял. Вот оно какое… сказать не знаю как.

Стешка хохотнула, зарылась лицом в воду, но оно все же горело материнским стыдом…

– Что?… Думаешь, над таким смеяться будут?… – Яшка подплыл ближе к Стешке и, несмотря на то, что на Волге никого не было, зашептал еще тише: – Ты только сынка теперь давай… дочка у нас есть…

– Закажу, – шуткой ответила Стешка. – Чудачок… Ты все равно что к сапожнику пришел… мне, слышь, ботинки надо, сапоги у меня есть.

– А ты не шути… ты постарайся… Приметы ведь какие-то есть.

– У-ух, Яшенька, – вскрикнула Стешка и метнулась от него, забила ногами, забурлила, подпрыгивая в воде, – сильная, бесстрашная мать.

И совсем недалеко от берега, там, где течение бурлит круговоротом, Яшка вымахнул, показалась его дубовая грудь, и – вскрикнув «о-оп!» – ушел под воду. На том месте, где скрылся Яшка, лопались пузыри да лениво таяла кудрявая пена. Стешка рассмеялась, оглянулась.

«Где появится? Вон там? Нет, вот здесь. За вихор-то его сцапать. А может быть, вот здесь, подо мной? – она извивалась, ожидая под собой Яшку, и быстрее поплыла к берегу… И уже совсем вблизи у берега у нее тревожно сжалось сердце. – Долго как… Чего это он дурит? – Она остановилась, плавно поводя руками, еще раз посмотрела на то место, где нырнул Яшка: там было спокойно, даже кружевная пена и та растаяла. У Стешки вдруг заколотилось сердце, и она рванулась к берегу…

– Ох, батюшки… Яша-а, – и еще пронзительней: – Яша-а!

Руки онемели, их будто кто крепко держит под водой, не пускает… А берег недалеко – вон, всего несколько саженей, на берегу Аннушка… Она развалилась… греет бочок. Аннушка! Яшка!.. Нет, надо напрячь все силы… Все силы… Вот так, взмахнуть руками, кинуться к берегу. Ну, вот ведь, рядом. Рядом.

Стешка опустила ноги, дно прощупала, а вода по губы, плещет вода в открытый с перепугу рот. Стешка запрокинула голову, а течение несет, не удержаться на ногах.

– А-ах! – вскрикнула она, оттолкнулась, поплыла… а время будто целый год, целая вечность. – Яша-а-а-а! – и протяжно: – Батюшки-и! Лю-юд-и-и-и!.. – И Стешку охватило отчаяние: работая руками невпопад, точно они у нее были спутанные, точно она впервые попала в воду, она ныряла к берегу и все кричала – пронзительно, надрывно: – Батюшки-и! Люди-и-и! Яша-а-а!

– Чит-о? – Яшка вынырнул у самых ее ног и, смахивая ладонью с лица воду, засмеялся. – Что ты?! А-а?

– Перепугалась… думала… долго ты…

– Родишь сынка?., сказывай… а то!.. – наступал он.

– Уйди ты, – она оттолкнулась. – Яшенька!

Течением поднесло вплотную к ней Яшкино тело. Оно в воде прохладное, шелковистое, приятно-скользкое… от такого прикосновения у Стешки появилось новое, неиспытанное ощущение, и губы у нее тихо зашевелились, а глаза опьянели от новой радости… У Яшки на руках мускулы – канаты… Стешка на руках у Яшки – в водяной колыбели. Губы у Стешки раскрылись – жадные к радости, – в шепоте. Молча задавил Яшка своими губами Стешкин шепот, вскинул Стешку… На солнце блеснуло ее сизое от загара тело…

На берегу проснулась Аннушка.