Текст книги "Бруски. Том 1"

Автор книги: Федор Панферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

8

Степан Огнев настиг Кирилла Ждаркина за гумнами. Сначала он заговорил о фронте. На фронте под Перекопом они вместе вели наступление на белых, часто встречались. Верно, Кирилл тогда еще был совсем юнцом. Но армия закалила его, и сейчас, несмотря на свои двадцать восемь лет, он выглядит совсем возмужалым.

– Ну, а теперь что ты думаешь делать? – задал вопрос Огнев.

– Что? – Кирилл широко улыбнулся. – Разгромили у меня все хозяйство. Обстраиваться надо. Да еще рядом с Коровьим островом дали мне уголок Гнилого болота – десятину. Хочу раскорчевать под огород.

И тут же рассказал про то, как он, при наступлении на Варшаву, был интернирован в Германии и там видел одного фермера, который с трех десятин земли берет добра раз в пять больше, чем любой широковец. Рассказывал он об этом с таким же восхищением, как и про героические бои под Перекопом, но, увидав кривую улыбку на лице Огнева, оборвал, сказал просто:

– На этой бросовой земле хочу принести пользу государству тем, что покажу мужикам, что может давать земля.

– Ясно, – сказал Огнев. – Ясно, что хочешь.

По тону голоса Кирилл определил, что Огнев не одобряет его затеи и не верит его намерению.

– Ты думаешь, дядя Степа, я цапать хочу? Я хочу, понимаешь ли, через индивидуальное, культурное хозяйство в коммунизм, – и он начал уверять Огнева в своем искреннем стремлении отучить мужиков от расточительства, от безобразного отношения к земле. – Мужик ведь наш, – говорил он, – землю, как корову, привык доить. Доит из года в год, а не кормит.

Они спустились в Крапивный дол и подошли к Гнилому болоту. Рядом с Гнилым болотом, там, где когда-то была березовая роща, торчали пни, а чуть в сторонке несколько пней, уже выкорчеванных Кириллом, топырились рогульками корней.

– Вот пяток я за два дня выдрал, – радуясь, проговорил Кирилл.

– Знаешь что, Кирилл? Нет, погоди, дай скажу… Тебя я ведь знаю. Конечно, цапать ты не думаешь. Цапать ты мог бы и в другом месте. А здесь не нацапаешься.

Кирилл, счищая с лица засохшие брызги грязи, в недоумении посмотрел на Огнева.

– Я вот что думаю, – продолжал Огнев: – здесь радости у тебя не будет. Что глядишь? Да, не будет, Кирилл. Ведь то, что ты хочешь делать, было и есть. А мы бились за то, чтобы этого не было. Ты возьми, к примеру: торгаш куда лучше нашего кооператива делами вертит, а ведь мы за кооператив, а не за торгаша. А ты вот, я так думаю, на земле хочешь быть торгашом… И нечего прикрываться коммунизмом.

– Ну, что ты, сроду и не думал этого…

– Не думал? Оно часто так бывает: иной думает одно, а выходит другое. Плакущев вон думал нас сковырнуть, а хвать, Карасюк ему бороду выдрал. Видал, как бывает?

Кирилл рассмеялся громко. Этот смех обозлил Огнева. Степан хотел обругать парня так же, как когда-то ругал дезертиров. Сдержался, забубнил:

– Раскаешься ты скоро, хватишься… Потому – пока ты тут будешь в Гнилом болоте торчать, в одиночку корчевать, мы далеко отбежим от тебя, а ты ведь не такой, чтобы радоваться только своему богатству. Ты не оторванный кусок. А вот, когда увидишь, что сам себя оторвал, тогда и беда. Не на коне, а на колоде верхом ты в бой кидаешься. И где это ты зацепил, что нашему государству непременно нужно, чтобы ты и я, все такие в одиночку корчевали?

– А я вот думаю, – прервал его, бледнея, Кирилл, – сам ты скоро хватишься… Вон от тебя как побежали.

– И с фронта бежали… Да ведь все-таки мы победили. Одни убегут, другие придут.

– Придут, жди, – и Кирилл, нагнувшись, стал подводить оглоблю под березовый пень.

А Огневу показалось, что между оглоблей и Кириллом есть что-то общее. Что – он не мог сразу разгадать и, поднимаясь в гору, подумал:

«Какой еще мужик в Кирьке сидит».

От своего двора Егор Степанович Чухляв мел сор.

– Что? У ерманца был? – спросил он Степана и сморщил лицо. – Ерманите всё.

Огнев ничего не ответил.

«Какая разница между этим кротом и Кирькой? – думал он, шагая к своей избе. – А может, и прав Кирька? – и тут же на минутку и у него закралось сомнение. – А может, и правда – я не за ту лямку тяну?»

Несколько дней тому назад его вызвали в уездный комитет партии, предлагали стать во главе земельного отдела. Он решительно отказался. Может быть, напрасно отказался? Глянув на свою перекошенную избу, он тут же представил себе чистенькую квартирку в городе, письменный, с зеленым сукном, стол в земельном отделе… в городском наряде Стешку, и тут же перед ним расхлестнулось Широкое – с горбатыми избами, мужики ощеренные, готовые кинуться друг на друга из-за куска хлеба… Но, переступая порог калитки, он громко рассмеялся.

9

Завтра троицын день. Егор Степанович первым на селе отмел от двора мусор на дорогу, утыкал землю около дома зелеными березками, посыпал желтым песочком и присел на красный камень.

– Псы, пра, псы, – ругаясь, из переулка вышел Шлёнка.

– Ты что?

– Что? Федунов призывал – налог, слышь, с тебя…

– Какой налог?

– А еще – в лес дрова рубить для школы… Да мне, говорю, она сроду не топись… мне, мол, наплевать… «Ты, говорит, в обществе живешь – повинность нести должен…» Живешь? Да я уйду вон в лес – землянку себе выкопаю и буду жить… «И там, грит, найдем». Вот и укройся…

– Зачем в лес бежать? Чай, здесь жисть свою надо складывать.

– Сложишь! Оно жрать-то нечего…

– Ну-у-у? – как-то безучастно протянул Егор Степанович и поднялся с камня, намереваясь спрятаться во дворе, уже предчувствуя, что Шлёнка что-то хочет просить. Но Шлёнка тоже уловил намерение Чухлява и не дал ему скрыться:

– Егор Степанович, слышь-ка… нет ли пудика' два? А?… Отдам… уродится.

– Эх, – Егор Степанович вдруг вцепился в живот. – Ох, дьявол… Вот с брюхом беда… Эх, пес, эх! – Он вскочил и засеменил во двор, и тут же у него другая мысль: «А приветить разве его? Псом ведь послужит – только дай ему маленько. И правда, а?» – Выпрямился, предупредил: – Ты погодь там… я вот малость оправлюсь: брюхо у меня развоевалось, страх.

Несколько минут постоял за воротами, все взвесил, вышел.

– Да у меня-то и у самого мука к концу… Да что будешь делать – раз беда на тебя. Делиться должны мы… Ты зайди. Только – гляди, тихонько, а то подумают – у меня баржа муки…

В улице тучей стояла пыль: широковцы отметали от дворов мусор на дорогу, утыкали землю около завалинок березками, усыпали желтым песком.

Ко двору Степана Огнева на паре лошадок подкатил Яшка. Улыбаясь, тряхнув толстой косой, из телеги выпрыгнула Стешка.

Яшка нагнулся к ней.

– Завтра зайду, если хочешь! – и стегнул лошадок.

Егор Степанович снял картуз, вновь его надел на голову и замер в воротах. Левая бровь задергалась. Выпятив вперед руки так, как будто на него шел медведь, он двинулся навстречу Яшке:

– Ну, лошадок-то я сам введу!.. А ты ступай, – и быстро раскрыл ворота. – Ступай… И глаз не кажи…

– Куда?

– К Огневу, – взвизгнул Егор Степанович. – К Огневу. Тебе по нраву это – ну, и ступай!

Лошади торопливо вбежали во двор и наперебой начали глотать воду из бочки.

– Вылазь, вылазь! – приказал Егор Степанович.

– Ты вон гляди, – Яшка показал на бочку, – лошади останутся без ног…

Егор Степанович, прикрыв ворота, зло рванул лошадей.

– Знаю! С твое знаю. Ступай, говорю, и глаз не кажи… Омерзел ты мне. Разом омерзел, – прошипел он. – Ну!

Яшка сначала не знал, что делать, но потом и сам удивился – у него нет страха перед отцом.

– Как в балагане: смешно только, – сказал он.

– Яшка! – с дрожью в голосе закричал Егор Степанович и сухой рукой заколотил о наколесок телеги.

Яшка посмотрел ему в лицо:

– Да ты случайно чего дурного не объелся ли, а?

– Яшка!

Егор Степанович быстро выхватил из телеги кнут, и Шлёнка не успел мигнуть, как ременный хлыст разрезал воздух и со свистом опоясал Яшку. Яшка подпрыгнул в телеге и камнем обрушился на Егора Степановича. Шлёнка видел, как покатились двое по двору, слышал, как раздался пронзительный крик Егора Степановича – от крика лошади шарахнулись и забились под сарай, а с улицы во двор через калитку хлынули криулинцы. Шлёнка высунул вперед руки, закричал:

– Уйдите! Уйдите! ^ч

– Яшка-а-а!.. Пу-у-у-сти! – хрипел Егор Степанович. – Задушишь!..

Яшка вскочил на ноги, встряхнулся и застыл: с улицы через полуоткрытую калитку на него смотрела Стешка, и на плетень лезли соседи. И уже кто-то закричал:

– Айдате! Чухлявы лупцуются.

Звено четвертое

1

В эту ночь Яшка не ночевал дома. Передавали, что он до зари просидел со Стешкой у двора Огнева. А утром в троицын день и сам Егор Степанович видел, как он, в группе ребят и девок, рядом со Стешкой отправился в Долинный дол.

– Вот какие нонче пошли занозы, – посочувствовал Шлёнка. – Мать вон под окном горе горюет, а ему хоть бы что… Ровно чужая утроба его носила.

– За собой гляди! – обрезал его Егор Степанович и скрылся в избе.

Мать Клуня, худая, высокая, плакала без слез, сухо, временами протяжно стонала, а Егор Степанович сопел, ходил из угла в угол.

– Оборви, – иногда только скрипел он на Клуню. – Ну, что ты вроде жилу без конца тянешь?!

И поползли тягучие дни.

Егор Степанович забивался в сарай, садился на чурбак и подолгу копался в мыслях, как курица в сухом навозе…

Главное – сраму на селе не оберешься: сын родной, еще не женясь, из дому сбежал.

«Да ка-ак!.. Паскудник! Отец-то, может, весь век силы клал на то, чтобы тебе как-никак жизнь склеить. А ты, накось вот, отцу родному: посмотри-ка, как я мимо двора шатаюсь, а во двор и не загляну… Хоть кровью облейся, а я все – мимо».

Иногда ночью он слезал с полатей, припадал к окну и часами, всматриваясь во тьму улицы, прислушивался – не стукнет ли защелка у калитки и не послышится ли знакомый голос Яшки в сенях…

– Эх, – кряхтел, – да что это?… Зачем это?…

И постепенно, будто речушка после половодья вошла в свои берега, у него пропала злоба, появилась жалость. Клуне об этой жалости не говорил, про себя же повторял то и дело:

«Жалко. Родной кусок оторвался. Чужой бы, а то ведь родной – крови моей».

Призвал Шлёнку, шепнул:

– Разузнай, милый, где он торчит?

– Да чего разузнавать-то? С этим приезжим очканом валандается… по улицам, что собаки бездомные, шатаются… А ночью со Стешкой…

Егор Степанович, сдерживая слезы, вошел в избу, забился на полати, будто таракан в щель. Долго лежал, ворочался, кряхтел, потом слез, тихо оделся и вышел в темную ночь.

2

В Широкий Буерак заявился высокий, очкастый, с отвислой нижней губой и в больших солдатских сапогах человек. Напялив на голову кепку так, что она повялым козырьком касалась блестящей оправы очков, он с утра и до позднего вечера слонялся по улицам, со всеми встречными заговаривал, как будто с каждым давным-давно был знаком, и на вопрос: «Откуда будешь?» – неизменно отвечал:

– Издалека. Ну, как живете?

– Живем?… Ничего живем, – отвечали ему. – Куды до прежнего… Куды-ы…

За свое короткое пребывание здесь он узнал, что село поделено в основном на две части – заовраженцев и криулинцев. В Заовражном владыка умов Захар Катаев, в Криулине – Плакущев Илья.

Иногда он останавливался перед избой Шлёнки или на берегу Алая и подолгу смотрел на то, как Кирилл Ждаркин в одиночку, обливаясь потом, корчует пни у Гнилого болота. Раз он даже заговорил с ним. Но Кирилл в очкане почему-то почувствовал чужого человека и постарался от него поскорее отделаться. Очкан же записал в свою желтенькую книжечку: «Интересна фигура Кирилла Ждаркина. Он на фронте был героем, недавно вернулся в деревню и в деревне хочет стать героем на земле. Больших работников дает Красная Армия».

А за несколько дней перед троицей они вместе со Степаном Огневым, Федуновым, Николаем Пырякиным, Давыдкой Пановым пересекли Кривую улицу и скрылись в избе Захара Катаева. В эту ночь у Захара вплоть до зари в окнах светился огонек и мельтешили человеческие тени. Это уж совсем встревожило широковцев, и каждый наперебой стал высказывать про очкана свое предположение, а те, кто был в эту ночь у Захара, на вопрос: кто это такой очкан? – упрямо молчали или отсмеивались:

– Вот увидите. Вот он себя покажет.

– Значит, где-нибудь у них и торчит… у этих ячейщиков, – решил Егор Степанович и тихо, шурша валенками о сухую землю, направился ко двору Федунова.

V Федунова в избе было совсем темно, тихо, только из-под сарая изредка раздавался гортанный крик курицы.

«Типун у курицы, – подумал Егор Степанович. – А в избе спят. Тут – нет… Надо к Степке Огневу».

Повернул в переулок, хотел пересечь конопляники и задами пробраться ко двору Огнева. Но на повороте из темноты от плетня до него донесся говор. Это обозлило:

«Вот еще – увидят… На глаза им рогожу не накинешь».

Торопливым шагом затрусил обратно. У плетня забубнил совсем знакомый басок. Егор Степанович прислушался, потянулся, будто лошадь к пойлу, всмотрелся – неподалеку от плетня стоял Яшка, а рядом с ним, прижавшись к нему, – Стешка Огнева.

– И-и-и-и… и не думай, – в тихом смехе лепетала она. – Не возьмет он меня, бирюк-то твой. И на порог не пустит.

– А законы нонешние знаешь? – гудел молодой басок. – Дурить-то им теперь не дозволено.

У Чухлява дух сперло, точно кто подхватил веревкой под ребра и туго стянул. Кое-как передохнув, хотел крикнуть – угрозой, – получился шип:

– Яшка-а! Суки-и-ин сын!

Смолк говор у плетня… Стешка и Яшка кинулись в сторону и, шлепая ногами по земле, скрылись в темноте. Егор Степанович, покачнувшись, взмахнул руками и пошел по направлению к своему дому. Всю ночь, лежа на полатях, разглаживал дрожащие ноги, стонал.

А наутро запряг пару лошадок, отправился в поле.

«Поглядим, сукин сын, как запоешь… Я те поклонюсь, Дай вот только срок…! Приду, гляди… Ты ушел – другие люди найдутся… С Ильей вот Максимовичем возьмемся, спаримся: Илья, бог даст, на ноги (поднимется… Тогда поглядим».

3

Илья Максимович упорно стряхивал с себя хворь. Верно, у него по телу пошли чирьи. Они лопались, рядками вскакивали на шее, спине, ногах, зрели маковыми головками.

– Это не беда – чирьи, – говорил он, – от чирья ног не протянешь. Утроба только была бы в порядке. А то ведь утроба ссохлась. Теперь малость расправилась утроба.

Сегодня утром он совсем хорошо почувствовал себя: встал с постели раньше всех, ушел на гумно и у дырявого овина – сам похожий на дырявый овин – присел на гнилом обрубке осины. От осины пахло фельдшером. На углу у риги, около остатков соломы, пыжилась сизая рожь…

Очканом и Илья Максимович заинтересовался.

«Говорят, ко всем лезет, пишет что-то. А что?»

Вспомнил Карасюка, список – сердце забилось.

«Да нет. Кто доказать может: Карасюка и Пчелкина прикончили. Думать об этом не след. На ноги крепче вставать надо, вставать да и другим порядком», – решил Плакущев и поднялся с обрубка осины, посмотрел на дырявый овин.

– Эх, как тебя без хозяйских-то рук размотало, – проговорил он, с присвистом ощерив крупные и желтые зубы. – Ну, теперь, голубок, давай поправляться.

К плетню подбежал Шлёнка. Он за время болезни Ильи Максимовича, таскаясь ежедневно в лес за лыком, проторил дорожку через плакущевское гумно и теперь, подскочив к плетню, уцепился за толстые дубовые колья и замер.

Илья Максимович сдирал с овина гнилую солому, выбрасывал на ток трухлявые перекладины и что-то ворчал. На спине у него, под самотканной рубашкой, ходили лопатки, как концы весел, от него шла испарина, будто от лошади после быстрого бега.

Шлёнка оглянулся. Чтобы попасть в Широкий Буерак, ему теперь надо было с полверсты бежать обратно. Он некоторое время стоял в нерешительности. Затем весь потянулся, как перерубленный червяк.

– Илья Максимыч, здоровенько как ваше? – заговорил он. – Давно не видал тебя. Гляжу – на гумне… Дай, мол, забегу. К тому же, какой-то леший и тропу тут у тебя проторил. Вот башку бы свернуть.

Плакущев выпрямился:

– Здорово, Вася. Лезь уж ко мне. Проторил кто, теперь не сыскать.

– Эко, подлец, плетень-то как размял… ячейщик, чай поди, какой… коммунист. – И Шлёнка перемахнул через плетень, затем подергал, колыхая плетень, за колья и еще больше удивился, глядя на Плакущева: – Как хворь-то тебя скрутила. А ба-а!

– Насилу пот телом пошел, – Илья Максимович показал на мокрое пятно под мышкой.

Шлёнка опустился на корточки рядом с Плакущевым, вынул из кармана две папироски.

– Курни-ка: помогает.

– Да ведь не курю я, – Плакущев заулыбался, неумело вертя в руках папироску.

Дым от двух папиросок поплыл прозрачными струйками и, цепляясь за стенки риги, за вихры соломенной крыши, таял.

– Откуда достал сигарочки эти? – поинтересовался Плакущев.

– Да этот, очкан, дал. Вчера в совет пришел и мне – с десяток.

«Ну, врешь. Выцыганил, поди-ка», – подумал Илья Максимович.

– Тебе, говорит, – продолжал Шлёнка, бахвалясь, – тебе, говорит, этим дерьмом… Знаешь-ка, наш табак дерьмом зовет… Тебе, слышь, это дерьмо курить не полагается, потому ты есть как передовая беднота. Кури вот папиросы. Понимаешь, Илья Максимыч? Оказывается, нынче власть курс взяла на нашего брата, – подчеркнул он, чтобы припугнуть Плакущева.

– Да кто он есть? Скажи на милость, – спросил Плакущев.

– Тебе только одному… Держи, смотри, за зубами. Из губернии этот человек есть… всей губернией командывает. Да вот он идет.

– А-а-а, – баском пустил Илья Максимович.

4

Очкастый человек (ответственный секретарь губкома, а по другому Александр Яковлевич Жарков, – бывший учитель) рано утром обошел широковские поля, а оттуда завернул на яр за гумнами.

Перейдя каменистую ложбину, он увидел на гумне у риги Плакущева. Обрадовался. Быстро пересек загон с картофелем… За плетнем мелькнули плечи Шлёнки, а от риги навстречу поднялся Илья Максимович.

– Здравствуйте, – сказал Жарков и запнулся, – Максим Ильич, кажется?

– Илья Максимович… Здравствуйте, – с присвистом, сдерживая дрожь, поздоровался 'Плакущев. – В наши края понаведались? Посмотреть, значит, как мы тараканами в темном углу возимся.

Может быть, потому, что кочкастое широковское поле вселило уже в Жаркова гнетущее чувство, слова Плакущева как-то обрадовали его. Он еще раз, не выпуская, крепко пожал его руку.

– Ну, как живешь, Илья Максимович? Слыхал – тебя Карасюк потрепал? Как бороду-то выдрал!..

– О бороде смолкни, – Плакущев нахмурился. – Голова уцелела – ладно. А живу ничего… Ни хорошо, ни плохо.

– Жалко, чай, участок-то отобрали?

– Ты на смех, что ль, аль что спрашиваешь?

– Ну, что ты!..

Швыряя ногой гнилую труху, Илья Максимович некоторое время молчал, затем глубоко вздохнул и глянул через плечо Жаркова.

– Жалко? Знамо, жалко. Вот с тебя рубаху сымут – не жалко тебе? А-а-а-а! То-то вот оно и есть… Да что делать? На рожон не полезешь. Раз народ своего захотел – тут не ерепенься.

Плакущев внимательно посмотрел на Жаркова. То, что Жарков слушает его и интересуется им, – это он подметил и, чуточку помолчав, вновь забурчал, поводя сухими жилистыми руками:

– Ведь раньше-то как жили? Рвали кругом. Барин у нас тут был плюгавенький такой – Сутягин, а шкуру со всех драл. Ну, а у меня сила и сноровка была – я с бар драл. Раз вот прислал своего человека за мной барин. А я уже прослышал – деньжата ему понадобились: за границу любовница его звала… Любовниц у него этих сотня была… через них все размотал и без ног остался… Ну, вот… прислал за мной. Старшиной я в то время ходил… Ну, я сапоги чистым дегтем круто смазал, понюхай-ка, мол, вот, барин, нашего духу – и к нему. Как вошел в хоромы-то… – Плакущев подождал, тихо засмеялся, – так моим духом-то и пахнуло… сам я учуял. Барин выбежал – раз платочек к носу, кричит: «Васька, гони его в шею… Вонь от него». А я ему: «Вы, мол, в нужде… деньжат я принес». – «Давай», – слышь, и ручкой меня к себе в комнату. Сели. Складываю я у себя в голове: «Ты, мол, к любовнице едешь, тыщи проматываешь… сорвать с тебя надо, потому мне каждая сотенка ведро моей крови стоит». – «Ну, – говорю ему, – уважаю я вас, барин, и верю вам, как богу… только чтоб не напоминать вам да и не вонять у вас в хоромах… для памятки, стало быть… заложите-ка вы мне овсецок свой… а так, ежели к весне, верю я вам, как Христу, а только уж – ежели к весне не то, так я уж овсецок-то ваш продам». Барин на дыбы… горячий народ они были… кричит: «Васька! Гони его». А я денежки на колени выложил да нарочно шуршу ими, думаю: «Брешешь. Любовницу, как огня, боишься». Барин тут и утоп, кричит: «Васька, пиши расписку…» Ну, за полторы тыщи целковых взял я в ту пору у Сутягина три тыщи пудов овса, а в весну его по целковому за пудик на базар махнул… полторы тыщи зараз в карман положил. Тут и узнал, как легко можно деньгу зашибать.

Где-то далеко навзрыд кричали лягушки.

Пропел петух. Под горою выкрикнула баба – звонко, сочно.

Плакущев вздохнул:

– Да-а. А, вишь, по зряшной дороге пошел… Силу тратил, хвать, не в прок. – Он повернулся к Жаркову и детскими, ласковыми глазами глянул ему в лицо. – Знать бы? А то метался, силу свою клал… Зачем? Вот и теперь – участок не жалко, а года и сила без толку пропали – жалко. Лет бы пятнадцать сбросить, – Плакущев докурил папироску, измял окурок в ладони, сердито отбросил в сторонку. – Вот и года так измялись… Это жалко… Теперь и пошел бы по другой дороге, а силов-то уж и нехватка.

Жарков встрепенулся:

– Ну-у, у тебя еще силы много. Только, – он торопливо поправил очки, будто стараясь разглядеть Плакущева, – только… только надо продумать все…

– Продумать? Я уж, мил человек, продумал. Да ведь как установлено – раз человек украл, словили его – навеки он вор, навеки в него пальцем тычут… Может, потом и не он украл, а как воровство, так на него… И я… Разве меня теперь допустят? – вновь тихо засмеялся, оттолкнулся обеими руками. – Не-ет, и думать не след.

– Это ты, Илья Максимович, напрасно… Напрасно. – Жарков выхватил из кармана блокнот, что-то записал и тут же спросил Плакущева о Федунове, чувствуя, как Плакущев все больше и больше начинает нравиться ему.

Плакущев вновь, сдерживая дрожь, засвистал сквозь зубы:

– Да что он? Ничего! Работает и работает… Как сказать – ни богу свеча ни дьяволу кочерга. Да и то подумать – своего дела у него, чай, позарез… Своей-то земли у него хоть и на три души, да у других берет. Мужик сильный! Что не брать! – Он посмотрел на Жаркова и, видя, что этим Жарков тоже интересуется, продолжал: – Он нонче в поле-то душ на шестнадцать запахал. Где ему в совете торчать?… Старик – дедушка Максим – отработался.

– А он что, арендует землю?

– Как арендует? Берет – и все… Не без этого… А то разве рысака на три души прокормишь? Он съест. – Плакущев ногой отодвинул гнилую мякину, пригласил присесть Жаркова и вновь заговорил: – Бедняка, я так думаю, в совет надо: хоть бы Шлёнку.

– Кто это Шлёнка?

Плакущев замотал головой:

– Я с тобой, как со всеми… Шлёнка – Пискунов, знаешь-ка? Овец шлёнских после бар роздали – они у крестьян замухрились… Ну и его тож Шлёнкой прозвали. Изба-то у него на краю Бурдяшки вот-вот свалится…

– А-а-а-а, знаю… знаю… Дурной ведь больно?

– Ну-у-у, нет. У него голова бедовая… Ему бы только подпорку, а там он пошел… С тебя вот сыми штаны да пусти на улицу, и ты согнешься…

«Что это у него за примеры – рубашка, штаны? А хорошо», – подумал, все больше увлекаясь Плакущевым, Жарков.

– А у него хоть лошаденка и есть, да хворая, от бедности обезножила, а плужка нет, сбруйки нет – уцепиться-то и не за что.

Жарков быстро, внимательно осмотрел Плакущева.

– А Чухляв? – спросил он, в упор глядя на Плакущева.

– Чухляв? Егор Степанович? Как тебе сказать. Вот, к примеру, человек научен правой рукой молиться аль что там – левой рукой и трудов уж стоит… А так мужик – голова крепкая…