Текст книги "Бруски. Том 1"

Автор книги: Федор Панферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

2

Кирилл два дня работал на берегу Волги, куда на тачках подвозили торф. Торф доставляла ручным способом группа Петра, племянника Чижика. Доставляла она его с пуда, взвешивали около штабелей, а не на барже, отчего слишком много было лома, слишком много торфа терялось по дороге от карьера до баржи. Кирилл первое время не мог понять, в чем дело, почему так небрежно доставляют торф даже при сдельной оплате труда, а потом догадался, что все зависит от того, где взвешивают торф, что, взвесив торф у штабелей, возчики несутся с ним, как угорелые, желая только как можно скорее свалить его где попало. Кирилл снял с работы Петра, во главе группы поставил Николая Пырякина, заставил взвешивать торф не у штабелей, а на барже. Затем распорядился устроить две телеги-плоскушки, пудов на сто каждая, и прикрепил к ним два трактора. После этого большинство людей освободилось, и доставка пошла скорее – без лома и утери.

В середине второго дня на «Бруски» из города снова заявился Яшка. Он в городе заделался «выдвиженцем» при газете и приехал теперь не один, а с человеком в роговых очках, похожим на филина. В столовой они подсели к Стешке, и Яшка решил пошутить:

– т Последний разок хочу посидеть с женой. Вот жена моя и не моя, – сказал он корреспонденту.

– Посиди-ка да погляди, а я поем, – кинула Стешка.

Кирилл ждал – Стешка уйдет, а она сидела, спокойно подносила ложку ко рту и, намеренно чавкая, облизывала ее.

– Это кто такой? – поинтересовался Кирилл.

– Корреспондент, – ответил человек в роговых очках и, рассматривая листик бумажки, где написано было меню, сморщился.

– Что же у вас тут коммунистического? Работают у вас за деньги, обеды за деньги.

– А это мы для того плату за обеды ввели, – намеренно грубо сказала Стешка, – чтобы приезжие бесплатно не обжирали нас.

– У вас же капиталистические отношения, – продолжал корреспондент, делая вид, что не слышал Стешку. – Такая штука вас к социализму не приведет.

– А мы об этом и не думаем, – прикинувшись дурачком, произнес Кирилл и, издеваясь над корреспондентом, продолжал: – Мы вот насчет того больше: пожрать, поспать да на шармака бы где цапнуть.

– И с бабами погулять, – добавил Яшка.

– И от этого не прочь: мы не евнухи.

Стешка мельком укоризненно посмотрела на Кирилла и, не кончив еды, вышла из столовой.

– Интересно, интересно, – подчеркнул корреспондент так, как будто уже знал обо всех проделках в коммуне и, доставая деньги из бокового кармана, попросил себе обед.

– Чеки давайте, – сказала Лукерья, жена Шлён-ки. – Вот такие.

Корреспондент разгладил чек и прочитал вслух:

– «Чек коммуны «Бруски». Десять копеек». Да-а. Подрыв, подрыв, знаете ли, – он потряс чеком перед Кириллом, – подрыв нашей финансовой системы. Свои денежки завели. У вас тут социализмом и не пахнет.

После ухода Стешки корреспондент вдруг показался Кириллу совсем чудаком, и Кирилл снова принялся строить из себя дурачка:

– Да какие это деньги?… Это же чеки… грамотки. А впрочем, вы покопайтесь, покопайтесь, у нас не такие еще подрывы найдете… Я мог бы вам по секрету кое-что сказать, да вот брюхо у меня болит…побегу-ка скорее, – и вышел из столовой, зная, что корреспонденту, когда он вникнет во все винтики коммуны, понравится хозяйство и тогда тот сам будет смеяться над своими поспешными выводами.

Он хотел было продолжать свои усовершенствования по доставке торфа, но, подойдя к берегу Волги, заметил, что его веселое и бодрое настроение спадает, и он, сам еще не зная почему, ощутил в себе такую же тревогу, какая бывает у путника, когда он в ростепель переходит через Волгу по вспученному льду.

Он знал только одно – тревога зародилась у него при виде Яшки. Но теперь он почему-то больше думал о корреспонденте. Конечно, Яшка постарается показать корреспонденту коммуну с плохой стороны, а в хозяйстве плохих сторон еще сколько угодно. Взять хотя бы ту же доставку торфа. Разве можно столько терять его при переправе от штабелей на баржу? И это корреспондент может подхватить и «тиснуть» в газете.

«Впрочем, плюнуть на все надо», – сказал он себе и тут же понял, что с таким настроением ему лучше не ввязываться в работу, иначе он не выдержит, обрушится на кого-нибудь, а этого, особенно теперь, делать вовсе не следует.

– Коля! – крикнул он Пырякину. – Ты так и продолжай. – И ушел на торфяник.

Резка торфа на топливо закончилась. Вправо от первого озера было вынуто около пяти гектаров торфа, и теперь там зияла огромная яма. Дальше торф готовили на удобрение и на подстилку. На разработке действовали одиннадцать бригад, по двадцать восемь человек каждая. Первой шла бригада Ивана Штыркина. Она в день вырабатывала раза в два-три больше остальных, тянула всех за собой, и вечером при подсчете члены штыркинской бригады дразнили отставших, смеялись над теми, кто выработал меньше их.

– Молодцы, молодцы! – хвалил их Кирилл, когда ему рассказывали, как работает бригада Штыркина. – Вот это и есть социалистическое соревнование. Их надо премировать.

И совсем недавно совет коммуны премировал бригаду Штыркина, дав каждому по паре яловочных сапог и по рубахе.

Но сейчас, увидев Ивана Штыркина, Кирилл поразился: Иван большим ножом с дубовой ручкой резал торф сверху, как огромнейший кусок хлеба. Нож резал торф с хрустом, с хлюпаньем, и с хлюпаньем, тяжело дышал Иван. Смертельная усталость туманила Ивану глаза, лицо заросло курчавой спутанной бородой, а на висках образовались ямки… Иван весь высох, и когда его о чем-либо спрашивали, он несколько секунд стоял, как глухой, который не хочет признаться окружающим в глухоте. «Жадность», – мелькнуло у Кирилла.

– Сколько они в день зарабатывают? – спросил он у Давыдки.

– До пяти рублей на каждого выгоняют. Хотят до семи догнать. Боюсь, как бы жила у Ивана не лопнула. Петр, племяш Чижика, погнался за ним – грыжу нажил… вчера отвезли в больницу… Да и другое – восемь человек ногами страдают: ревматизм получили. Лежат они там, в бараке.

– Ну, без этого не обойтись, – возразил Кирилл. – А работают ведь хорошо?

– Плохо ли? Погляди-ка, что делают.

Около трехсот мужчин и женщин резали торф, корчевали пни, отвозили торф на тачках, складывали его в кресты, затем громоздили штабелями. Работали они все быстро, с тачками носились бегом. А в стороне, около второго озера, несколько человек раздирали поверхность торфяника специальными граблями, сгружали, просеивали торф через сита. Дальше рыли канавы для осушения болот.

Никого не надо было подгонять, все сами гнались друг за другом и, стремясь заработать как можно больше, не давали себе времени передохнуть, работали с самого утра и кончали, когда на озерах пылали костры. Спали всего по несколько часов в сутки и выполняли невероятную норму – вместо тысячи кирпичей в сутки Иван Штыркин выкидывал семь тысяч, а за ним устремились остальные и тоже выкидывали по пять тысяч кирпичей.

– Хорошо. Хорошо. Замечательно! – сказал Кирилл.

– Да что говорить, – восхищаясь работой вместе с ним, подхватил Давыдка. – Чай, глядишь, и сердце радуется.

– Вот именно – сердце должно радоваться, в этом гвоздь, – согласился Кирилл и ушел к себе в комнату, сел за стол и все, что видел на карьере, записал в тетрадку.

А перед тем как лечь в постель, он поделился своими думами, успехами и радостью с Улькой. Она вначале слушала его, а потом он увидел – она крепко спала и выдыхала из себя воздух, чуть раскрыв губы, отчего они дрожали, как листья осины.

«Конечно, Стешка бы отнеслась по-другому… а с этой чего и требовать», – простил он Ульку. И сам уснул.

Какая-то тревога, еще совсем неясная ему самому, подняла его рано утром, когда на воле еще боролась ночь с утренней зарей. Он прошелся двором и посмотрел на детский дом – на окно комнаты Стешки. За стеклом тихо колыхалась беленькая занавеска, в углу стояла лампа, а рядом лежала развернутая книжка.

«Значит, читала», – решил он, затем подошел к квартирке Ивана Штыркина и в окно увидел, как поднимается Иван.

Иван спал не на мягкой кровати, а рядом, на двух сдвинутых, покрытых дерюгой лавках, и, пробуждаясь, захрипел, точно его душили:

– Ага… Агафья, подымай!

Кириллу показалось – Штыркин кричит во сне. И Кирилл снова похвалил свою систему: «Вот она, система, какая, и во сне донимает», – и придвинулся к окну.

Иван еще раз позвал Агафью. Та спрыгнула с кровати, потянула мужа сначала за ноги, разгибая их, словно они были отморожены, потом за руки, Иван несколько секунд лежал точно изломанный.

– Огнем бы меня теперь палить… вот вскочил бы, – проговорил он и потянулся.

Кирилл не мог дольше смотреть на то, как Иван через силу поднял правую руку, вцепился ею в специально для этой цели привязанное к потолку полотенце, дернул и, падая на пол, встал на колени – серый, сухой, с воспаленными глазами.

– А-а-а, – протянул Кирилл. – Урод. Уродами делаются. – И вдруг все, что так радовало его вчера на торфянике, повернулось к нему другой стороной: он в своей, внедренной в хозяйство, системе увидел брешь. – Нам же надо ковать человека. А это… это же урод! – И, уже не рассуждая о том, чья система лучше – Степана Огнева или его, Кирилла Ждаркина, бегом кинулся к квартире Давыдки Панова и постучал в окно.

У окна появилась в одной сорочке дочь Панова Феня и, тараща глаза на Кирилла, – очевидно, еще не сознавая того, кто перед ней, – растерялась и не прикрыла грудей, похожих на две груши.

– Что? – спросила она.

– Дядю Давыда, – тихо ответил Кирилл и отвернулся, ругая себя: «Что ты за дурак! Ну, девка, ну и что же? Крыться она от тебя должна?»

– Кого? – переспросила Феня, уже придя в себя и закрываясь занавеской.

– Давыда, отца! Ты разве не в девичьей спишь?

– Нет, – Феня игриво засмеялась. – Прогуляла долго, вот и не пошла туда.

– Жениха ищешь?

– Мой жених, не родясь, умер. – Феня опять засмеялась и скрылась за занавеской.

На крыльце появился встревоженный Давыдка.

– Ничего особенного, – успокоил его Кирилл. – А вот что: сними, пожалуйста, с резки торфа Ивана Штыркина и всю его партию… и поставь на молотилку. Пусть хлеб молотят. Там не побежишь и не отстанешь: машина – она приведет человека любого в норму.

– А ведь сорвем работы на карьере. За кем гнаться будут? – еще не понимая Кирилла, запротестовал Давыдка.

– Ничего, дядя Давыд. Хуже будет, ежели он подохнет на болоте. Уговори, пожалуйста, его, сделай это для меня.

– Хорошо, сделаю, – тихо проговорил Давыдка. – Сделаю. Только зачем это? Канитель одна.

Конечно, и Кирилл понимал, что это только канитель одна: снимут Ивана Штыркина, но ведь не снимут всего того, что заставляет гнаться за целкашом. Вместо Ивана Штыркина появится какой-нибудь другой Иван.

3

У конторы висел написанный вопреки решениям совета коммуны приказ:

ОТНЫНЕ ВСЕ РАБОТЫ В КОММУНЕ ПРОИЗВОДЯТСЯ НЕ БОЛЬШЕ ДЕСЯТИ ЧАСОВ В ДЕНЬ. НАЧИНАТЬ – В 6 ЧАСОВ. В 12 – ПЕРЕРЫВ НА ОБЕД, В 4 ЧАСА КОНЧАТЬ. ТЕХ, КТО НЕ ПОДЧИНИТСЯ ЭТОМУ ПРИКАЗУ, СНИМАТЬ С РАБОТЫ, ШТРАФОВАТЬ.

Председатель совета коммуны «Бруски».

Кирилл Ждаркин

Там, где нужно, ввести две смены.

Кирилл Ждаркин

Приказ был написан от руки, второпях, и не сразу дошел до сознания коммунаров. Только потом, когда Николай Пырякин растолковал его смысл, он поразил всех.

Первым восстал Иван Штыркин. Обиженный еще и тем, что его сняли с торфоразработки и поставили на молотьбу хлеба, он, сухой, вытянутый, с дрожащими руками, как у пропойцы, – подтягивая сползающие штаны, протестовал бессильным голосом:

– Никто воли не имеет праву командовать нами. Мы не овцы там и не зайцы. Хочу – работаю, хочу – лежу.

Откуда-то вылетел и завертелся около Чижик, вслед за ним высыпали, как тараканы от пара, его родственники, за ними побежали члены бывшей артели Захара Катаева… и в течение нескольких секунд двор коммуны заполнился толпой серых, изможденных людей.

– Смотри, смотри на лица. – Кирилл сдернул Богданова со стула и показал на толпу во дворе. – Разве ты не видишь – у каждого в глазах смерть… Смотри, все они похожи на стадо очумелых коров.

– А ты видел такое стадо? Безумствуешь! – крикнул, стараясь перебить гул толпы, Богданов. – При большой стройке есть всегда жертвы, а ты хочешь все строить беленькими ручками. Ты знаешь, когда брали Перекоп (ты там в это время был), сколько положили красноармейцев? Думаешь, так вот, попивая чаек, решились на такое дело?…

Слова Богданова на первое время как-то успокоили Кирилла. Они укрепили в нем мысль, что он стоит на верном пути и делает то, что приказала ему партия. Но в то же время он вовсе не хотел, чтобы все коммунары к зиме ползали на карачках, как Иван Штыркин.

– Этот Иван… если бы ты видел, как он поднимается по утрам. Жутко! Ведь это же урод. Пойми.

– Раскис, как девица на выданье?

– А ты видел девицу на выданье?

– Как и ты чумных коров. Ты вон слушай – шумят как.

Во дворе гоготала толпа. Этот гогот напоминал Кириллу сначала гусиный садок, где тысячи гусей, сидя партиями в клетках, беспрестанно гогочут, оглушая окрестности. Но через миг Кириллу вспомнилось другое – базарное торжище и самосуд над конокрадом.

Вот вскочил на бочку Яшка. Выкрикивает: «Всех коммунаров здесь хотят сделать послушными, как забитых жен!» – да, он так и выкрикнул: «как забитых жен», и еще добавил, что коммуну пришедшие со стороны люди превратили в имение помещика Кирилла Ждаркина.

Кирилл выбежал из конторы и, расталкивая локтями коммунаров, пробрался к бочке. Яшки «а бочке уже не было. Заметя Кирилла в дверях конторы, он спрыгнул и зарылся в толпе.

Кирилл стоял на бочке, и все перед ним молчали.

«Не сладишь… с ними сейчас не сладишь», – подумал он и перепугался этой мысли. «Чепуха!» – подбодрил он себя и крикнул:

– Будет так, как сказано в приказе. Вы можете меня переизбрать, выкинуть из коммуны, но пока я стою у руля коммуны, будет так, как сказано в приказе… В этом я даю голову на отсечение.

Кто-то проворчал:

– На кой она нам… дерьмо такое.

– А вот если у меня голова дерьмо, – подхватил Кирилл, радуясь уже тому, что кто-то прорвал молчание, – если она у меня дерьмо, тогда не держите меня… снимите. – Он был уверен – ни у кого не поднимется рука голосовать за снятие его – и напирал: – Если я не годен, вы должны немедленно же выкинуть меня из коммуны, предать суду. Нельзя допускать, чтобы вами управлял человек с дрянной, пустой головой… А я… вот такой человек… я не могу смотреть на то, когда коммунары, в погоне за целковым, заживо себя хоронят.

– Ты хоронишь, ты! – И Яшка потряс кулаком: – Ты сосешь из них кровь… Ты в грязь затоптал Степана Харитоныча. Это тебе даром не пройдет.

– Врешь! – перебил Кирилл и побледнел, видя, как Иван Штыркин сдернул приказ и, разорвав его в клочья, бросил над головами коммунаров…-

И Кирилл остался один.

Работы вновь закипели на торфянике, на поле, по выделке брусков из красного камня, на стройке беконного завода и двухэтажного дома, на закладке новой мощной мельницы, и даже Захар Катаев с еще большим рвением, думая угодить Кириллу, принялся за посев озимого клина. Все работали так же – с самого утра и до позднего вечера, до костров, затемно ужинали в столовой и, как мореные мухи, расползались по комнатам, по баракам, по шалашам.

Система, внедренная Кириллом во все уголки хозяйства, восстала против него же.

Он несколько дней не выходил из комнаты, мучаясь тем, что его оставили, обошли.

– Пускай проветрится… продует его маленько, – сказал Богданов при нем и даже засмеялся…

И это дразнило Кирилла, вздымало в нем обиду и на Богданова, и на Давыдку, и на Захара Катаева – на всех, с кем он работал все лето рука об руку… У него шумело в голове, он не спал ночей, а все, что делала, говорила Улька, – раздражало его, и сознавая, что в поступках Ульки ничего особенного нет, все-таки болезненно ворчал:

– Ох, дура ты такая… И дура же!

На третий день к нему приехала Маша Сивашева, и он обрадовался ее приезду, как мог бы обрадоваться человек, замерзающий в проруби, потерявший всякую надежду на спасение и вдруг увидевший перед собой людей, теплую печку, еду.

– Маша, Машенька! – Кирилл кинулся ей навстречу и, забыв о том, что он глава коммуны, сжал Машины плечи и, не отрываясь от ее теплых глаз, затряс ее. – Вот хорошо-то… вот хорошо-то!.. Ну, пойдем… Я не могу здесь больше…

– Стервюга!.. стервюга!.. А-а-а!.. – завизжала им вслед Улька и опустилась на крыльцо квартирки. – Увела… сука… Увела…

Они уже бежали за Вонючим затоном, спустились в Гремучий дол, когда Маша сказала:

– Ух… Шагаешь же ты… как верблюд.

– Да? – спросил он и задержался.

– Присядем… – она опустилась на желтоватую траву под кустом орешника. – Затравили тебя. И ты все-таки прав. Прав ты в том, что экономика обгоняет культурный рост человека и человек остается черным тараканом. Люди еще старые – паршивые. Но от этого не следует падать духом. Надо полюбить их – забитых, паршивых, дрянных… иначе не перестроишь их. А ты сорвался. Ты обозлился. Против кого? Ах, Кирилл, Кирилл! Если бы все они были настоящие коммунисты, то здесь делать нечего было бы: они и без тебя бы обошлись.

– Маша! Маша!.. – сказал Кирилл Ждаркин и, плача, уткнулся головой ей в колени.

– Ну вот… ну вот, чудачок какой… А еще член Всесоюзного Центрального Комитета. Нет, ты перестань… а то ведь и я… Перестань, говорю! – вскрикнула Маша и провела рукой по его голове от шеи к макушке.

А когда они шли обратно, то за Вонючим затоном, в начале парка, наткнулись на Яшку и Стешку.

– Сюда, – Кирилл потянул Машу, и они скрылись за деревьями, невольно прислушались.

– Что тебе? – спросила Стеша. – Говори. Не мусоль.

– Ухожу, – откашливаясь, наконец выговорил Яшка. – Совсем ухожу и не вернусь больше.

– Скатертью дорога.

– Ты хоть сейчас не бей меня. – Яшка сжался и сделал к ней шаг. – Ты ведь можешь и не бить: ты добрая, я знаю. Ну, что с тобой? Скажи. Полюбила, что ль, кого? Ведь на рожон не полезу. Кого полюбила?… Не понимаю я.

– А тебе легче будет? Полюбила?! – Стешка засмеялась, и в смехе у нее бурлила злоба. Она стала к Яшке вполуоборот и вся затряслась. – Полюбила! Как же! Всех вас ненавижу! Всех! Ты, ты… Ах! – она не могла подобрать слов и вдруг выпалила: – Кобель! Полюбила? Вытравила я ее… у бабушки Чанцевой. А-а-а, ты не понимаешь? Не понимаешь, как приходил вонючий, слюнявый, не понимаешь, как это из-под тебя жена законная вывернулась? Понятно тебе было – налакаешься, придешь, сделаешь свое дело и пошел. – Она вся ощерилась и кинулась на него: – Вонючий приходил, облеванный и опять пришел.

– Брось! – Яшка вспылил. – Всегда вы так: как уходить – муж виноват… и то и другое он. К Кириллу, что ль, потянуло? Говори прямо. Нечего вилять.

Стешка остановилась, сдержала себя. Да, Яшка такой же: он снова хочет превратить ее в постельную принадлежность. До этой минуты она еще жалела его, иногда даже думала о нем, особенно сегодня, когда в лесу увидела Кирилла и Машу. Она пошла в коммуну и думала, что, может быть, встретит его, Яшку, и поговорит с ним… Может быть… Но вот он стоит перед ней, и все такой же, и все так же у него дрожат вывернутые ноздри, напоминая ей Клуню и Егора Степановича Чухлява. Все тот же. И Стеша спокойно ответила ему:

– К Кириллу, к кому ли… Тебе что за дело?

– А-а-а… Мы вот его подчикнем. – Яшка двинул ногой, точно пиная Кирилла.

– Кишка слаба. Подчикнем? Он вас подчикнет.

– Поглядим.

– И-их, и шелудивый же ты, Яков Егорыч, весь в батюшку, Железного, пошел! – Стешка повернулась и, удаляясь, добавила: – Кровь-то собачья сказывается.

– Стешка! – крикнул Яшка и побледнел. – Это ты совсем… по правде?

– Нет, наполовинку. Вот ежели приставать будешь – всем скажу, какой ты есть коммунист: жена бросила, а он на Кирилла кинулся.

– У-ууу! – Яшка тихо взвыл и, кусая руки, опустился под березой.

Кирилл и Маша незаметно прошмыгнули мимо.

– Кирилл, – прошептала Маша, хотя они уже были далеко от Яшки. – Ты цветешь?

– Отчего мне? – не в силах сдержать улыбку, ответил Кирилл. – Жена с мужем поругались – оттого? Впрочем вру, вру… – спохватился он. – Цвечу.

– Не цвечу, а цвету, – поправила Маша и побежала за Стешкой.

– Ну, цвету, – согласился Кирилл, направляясь к себе в комнату, уже совсем успокоенный и встречей с Машей и тем, что слышал от Стеши. «Вот только моя зазноба сейчас поднимет бурю. Ну, что ж, скажу ей все: оглобли нам следует в разные стороны», – подумал он, отворяя дверь в комнату, и удивился.

Улька стояла перед зеркалом и прихорашивалась. Она не заметила Кирилла или, может быть, сделала вид, что не замечает его, только стояла перед зеркалом и любовалась своими красивыми губами: она вытягивала трубочкой и показывала кончик розового языка, потом снова складывала губы тарелочкой и улыбалась.

– Что это ты? Физкультуру над губами проделываешь? – спросил Кирилл.

– Ах, ты пришел? Скучно – вот и верчу губами.

– Занятие! На работу бы шла.

– Освободилась от сынка: нонче совсем сдала его в детский дом. Теперь – на работу.

– Вот и хорошо, – Кирилл обрадовался не тому, что она идет на работу, а тому, что она сдала сына в детский дом. – И разговор теперь прекратится. А то ропот был: председатель, а сына держит дома.

– Скучно! – Улька потянулась.

– Поди погуляй.

– С кем? Одной скучно.

«Начинается, – подумал Кирилл, – сейчас взорвется», – и промолчал.

– Сроду ведь одна.

– А ты подцепи кого-нибудь.

– Разве я тебя на кого сменяю? – Улька обняла и поцеловала его в нос. – Весь ты мне родной… мученик. Измотался, сединки уж на висках появились…

Она была слишком ласкова, слишком возбуждена и не смогла скрыть от Кирилла какого-то другого чувства. Она, будто бы как и всегда, ласкала его, но в ее ласке он почувствовал, – а может быть, это ему просто показалось, – неискренность, и он отвел ее руку от себя.

– Устал я, – серьезно проговорил он, сдерживаясь. – Знаешь, что идет в хозяйстве? Меня могут снять.

– Снять? Как это снять? Чай, тебя партия поставила. Снять! Кто это может?

– Правда, ступай-ка погуляй последний денечек, – проговорил он, вкладывая совсем другой смысл в эти слова, и, сев за стол, вынул из ящика тетрадку. – Ступай, а я попишу…

Улька ушла, и Кирилл забыл о ней.