Текст книги "Бруски. Том 1"

Автор книги: Федор Панферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

2

Яшка не в силах был сидеть у подножья горы и издали смотреть на Стешку. Он поднялся и, вновь чувствуя себя чужим, направился во двор коммуны. Понимая нелепость своего положения, зная, что все коммунары, особенно Степан Огнев, давно осудили его за его прежние проделки, он не смел поднять глаза и шел в коммуну, опустив голову. То, что его осудили все коммунары, он знал еще там, в исправтруддоме, но, отправляясь на «Бруски», все-таки считал: несмотря ни на что, его приветливо встретят Стешка и маленькая Аннушка. Он часто забивался в угол камеры и тосковал по ним, твердо веря, что и они тоскуют по нем.

Ему было стыдно. У него горело лицо. Он вернется на «Бруски» и будет жить по-другому, совсем по-другому. Он покается перед Стешкой во всем, и она простит его – она добрая, а ему только этого и надо, только этого. Стешка оттолкнула его – лопнула последняя зацепка, и он не знал, что ему делать, чувствуя себя совсем чужим, незванным гостем на пиру. Бежать отсюда? И бежать не может: он еще надеется – Стешка вернется к нему или по крайней мере скажет, что с ней стряслось там, на горе.

В коммуне о Яшке знали уже все.

Первым к нему подбежал Шлёнка и, чему-то радуясь, протянул руку.

– Мое почтение тебе, Яков Егорыч, друг ты мой. Что? На побывку пришел?

– Совсем.

– Совсем? – спросил удивленный Шлёнка.

Они помолчали. Яшка смотрел в поле, на Богданова и Стешку.

«С ним спуталась, – решил он, глядя на Богданова. – Нашла… Кто это такой?»

Шлёнка первое время не знал, о чем заговорить, затем, желая угодить Яшке, шепнул:

– С дражайшей-то виделся? Эх, как она один раз при мне Кирилла Сенафонтыча оборвала! Он, знашь-ка, дескать, баба холостая, в охоте, подкатил к ней. «Помолодела, слышь, ты…» – и все такое. Она его и обрезала, – аж у меня в ушах зашумело. Вот баба: закон мужа блюла!

– Да-а? Блюла, говоришь, и ничего?

– Ну! Что говорить. Мы ведь как на ладошке живем: всех видать…

«Что же с ней там, на горе-то стряслось?» – успокаиваясь, подумал Яшка и, понимая, что глупо об этом спрашивать, все-таки не мог оторваться от Шлёнки.

– С Богдановым? Да он у нас до баб-то… и не нюхает… Это агроном… Чудила, страх!

Яшка раздраженно повел ухом на крик. К нему двигались коммунары.

Впереди всех, широко шагая (Яшка еще подумал: «Как разъелась!»), шла Анчурка Кудеярова и гоготала:

– Я вам баила, я вам баила, – придет Яков Егорыч… Баила? А-а-а, – она поджала губы и закачала головой, глядя на Яшку. – А я думала: худ ты, рван ты, а ты белый… на белом пироге тебя держали.

– Анчурка! И ты тут? – Яшка улыбнулся и, пожимая руки коммунарам, обрадовался тому, что они не забыли его, не гнушаются им и совсем нет того, чего он ожидал – этакого молчаливого и злого упрека. Он жал им руки и, ощущая их крепкие ответные пожатия, совсем расчувствовался. – Вернулся, – говорил он с дрожью в голосе. – Живете, строитесь?… А побелел я не от белого пирога, а оттого, что нам в пищу давали белки и жиры… питались мы… – и покраснел, понимая, что его слова коммунары могут принять за хвастовство, чего он вовсе не хотел.

– И шел бы к жирам.

Яшка дрогнул, промолчал.

– Шел бы отсюда, – проговорил Николай Пырякин и крепко стиснул американский ключ.

– Л сынок как у тебя живет? – Яшка сознавал, что этого ему вовсе не следовало бы спрашивать, но в нем все клокотало и слова выливались сами собой.

Веселые лица коммунаров посерели, ощерились и через несколько секунд на него посыпались оскорбительные слова:

– Каторжник.

– Прихвостень…

– Отродье чухлявское.

– Зачем пришел?…

Яшка, крепко зажав лицо руками, точно ожидая удара, опустился на приступок крыльца конторы.

– Убийство, убийство может произойти! – слышал он, как кричала Анчурка Кудеярова. Ее крик тонул в общем озлобленном гаме.

– Коля, брось! Коля, аль еще не веришь? – уговаривала Катя Николая.

– Вот она, – почему-то проговорил Яшка, когда услышал голос Кати Пырякиной, и еще ниже склонился, словно добровольно подставляя шею под удар… И вдруг вскрикнул:

– Что собрались? Медведь вам? – и выскочил из круга.

Но, выскочив из круга, он натолкнулся на Богданова и Стешку. Стешка улыбалась. Яшке вначале показалось, что она улыбается ему, и он уже хотел крикнуть: «Стешка, затравили! Больно ведь!» – но тут понял, что она улыбается какой-то иной, холодной и расчетливой улыбкой, и вовсе не ему, а Богданову. Она вслушивается в слова Богданова и намеренно отвернулась от Яшки. Яшка чуточку попятился.

– Что? – говорил Богданов. – Вот то самое и надо. Мы можем засеять сто, полтораста гектаров… Мы получим тысяч пятьсот пудов корней…

Яшке надо было что-нибудь делать. Стоять так, разиня рот, перед Стешкой – значит уже выдать коммунарам все то, что произошло между ними.

– В чем же дело, товарищ агроном? Давайте сеять, – проговорил он, вовсе еще не понимая Богданова.

Богданов исподлобья посмотрел на него и нехотя ответил:

– В людях дело. Люди перемерзли.

– Пустяки! – решительно заявил Яшка и почему-то кругом обошел Богданова, как петух курицу. – Пустяки! Град ведь им руки не оторвал, – сказал он тоном Степана Огнева, хладнокровно, чуть-чуть шутя (и все оглянулись на избушку в парке). – Кой черт за коммунары, если сами себе смерти ищут? Вот мы их растревожим…

Он кинулся к столбу и начал бить в колокол.

В колокол вовсе не надо было бить: коммунары все – и пожилые и молодежь – толпились во дворе. Среди молодежи Яшка узнал Феню, дочь Давыдки Панова, и намеренно подчеркнуто, предполагая, что это растревожит Стешку, козырнул ей. Стешка поняла его уловку, насмешливо повела глазами и отвернулась к Богданову.

– Давай слово! Ты!.. – с остервенением крикнул Яшка Богданову. – Ты говори!

Богданов засмеялся и, не веря во всю эту затею, взобрался на крыльцо, несколько секунд молчал, затем встряхнул головой, – подбирая слова, заговорил:

– Вот что… Стукнула нас стихия, природа… А человек, борясь с природой, переделывая ее, переделывает и себя. – Он передохнул и спохватился: «Что это я им говорю? Это же, что такое… Эх, ты, чертушка!» – упрекнул он себя за неумение говорить с коммунарами, когда их много. – Проще говоря, – продолжал он, – и человек себе не хозяин, коли, – подчеркнул он это простое народное слово «коли», – коли человек выбит из производственных отношений…

– Ну, «проще говоря»! Загнул… Ты, Богданыч, по-русски нам, по-русски… Что на конце-то у тебя стоит, то и скажи… Понятней будет, – посоветовал Шлёнка.

– На конце? Ах, да, да, на конце… Вот что… Вот… Турнепс. Турнепсом поля засеять…

– Турнепс?… Что за птица такая?

Все так удивленно посмотрели на Богданова, как будто только теперь первый раз увидели его… Что это – турнепс? Они никогда не видели, не знают, что такое турнепс… И вообще – сеять, когда люди собираются жать? Не выпил ли он – этот чудила?

– Ума рехнулся, – сказал кто-то. – Кирилла Сенафонтыча надо дождаться.

– Вот. Эй ты, быстрый, – обратился Богданов к Яшке. – Видел?

Яшке тоже предложение Богданова показалось нелепостью, но он знал – уступить сейчас значит быть высмеянным, и тогда ему непременно без оглядки надо бежать с «Брусков».

– Товарищи! – обратился он ко всем. – Мягкотелая интеллигенция всегда нос вешает, когда ей подопрет. Она – самая эта интеллигенция и стало быть… как это?… – Яшка сознавал, что он путается, тянет, и все-таки продолжал барахтаться:– Это, значит…

– Эй! Зря понес. Не туда поехал, – обрезала Стешка.

– Вот тебе и «это», – поддел Богданов.

Яшка растерянно смолк. Молчали и коммунары, и в это молчание врезался голос Ивана Штыркина.

Он, держа за рукав Чижика, рассказывал ему случай из своей жизни:

– Вот как жили… Раз меня в лесу бык хватил. Хотел я его со своего загона с проса отогнать… Ну, выгнал в лес да по заду его ладошкой как тресну! Он повернись да поддень меня – ребро мне и помял. Ну, в больницу. Лежу месяц, другой. Из дому весть – голодают. Хлеб в поле убрали да за жнитво, за молотьбу, то да ее – в амбар охвостья только и привезли. Идти надо. Доктор мне и говорит: «У тебя еще хрящи не срослись. Отстанут». Чего там, мол, хрящи? До хрящей ли тут? Пришел домой. Работать надо – чужой дядя работать на тебя не будет, хоть подыхай. Работаю. Начал я в то время ведра делать… Раз молотком стукнул – сижу: дышать нечем, хрящи эти самые, действительно, отстают… Эх, плюнул я на них и давай молотком по железу наяривать… Раз десять стукнул и присел – ни взад ни вперед, ни вздохнуть ни крикнуть. Хорошо, баба догадалась: молчит что-то, дескать, мужик не стучит. Прибежала ко мне под сарай, а я ни жив ни мертв… И опять в больницу… Пролежал до весны, вышел – и хоть по миру иди… Вот как жили… А ты – пчелки…

3

Рассказ Штыркина отбросил всех в прошлое – к своим избам, к своим дворикам, к одиночеству. Анчурка Кудеярова вспомнила своего Петю, восемь пудов муки, которые он приволок ночью, накануне того дня как повесился, зарезанного племянника Чижика и – сапожную колодку, которой Петя бил ее по голове.

Но что со Шлёнкой? Он стоит рядом с Яшкой, мигает слезящимися глазами. Его лицо, красное, как мякиш переспелого арбуза, покрылось белыми пятнами, точно от мороза… Он порывается что-то всем сказать, у него ведь тоже ухо отрезано… вот у него вместо уха торчит хрящик… Да не только у Шлёнки: у каждого в прошлом нашлось такое же пятно, как у Анчурки Кудеяровой, у Шлёнки, у Николая, – все были там, под соломенными крышами, в тесных избах, все не ложились спать без ругани из-за куска хлеба, из-за прута… И разом все, что случилось с коммуной за последние дни, приняло иную окраску…

– Это… Как бишь, в могилку… ежели тебя силком в могилку, то ты тогда…

Выкрик Шлёнки подхлестнул всех. Шлёнка еще не успел докончить волнующую его мысль, как коммунары побежали к конюшням, к лабазам. Из-под навеса выползали тракторы и один за другим, наполняя двор грохотом и запахом гари, тронули в поле. А на конюшне Штыркин, взяв на себя главенство, запряг тридцать» лошадей в десять двухлемешных плужков и двинулся вслед за тракторами. Шлёнка отобрал коров, выволок сваленные за ненадобностью старые сохи, впряг коров и выехал со своей своеобразной «конницей».

Все было поднято иа ноги… и побитое, искалеченное градом поле с невероятной быстротой стало покрываться черными, мягкими пластами.

К черным, мягким пластам прибежал Захар Катаев. Ероша руками волосы, тыкаясь то к одному, то к другому коммунару, он упросил их принять его артель в коммуну.

– Отрезанный ломоть мы… Отрезанный. Так и нас возьмите за один стол, – глухо говорил он.

И в поле выехала новая партия лошадей, вышла новая партия людей – и в коммуне все смешалось, как на большом базаре, куда люди съезжаются за одним – купить и продать – и, оглушенные торгом, в беспорядке мечутся…

Метались и в коммуне.

В первый же день пали три лошади. Они пали во время обеденного перерыва. Кто-то не доглядел, еще горячих пустил их к воде, и лошади легли на землю, вздулись. У озера утонул трактор. В ночь же загорелся стог клеверного сена в поле. Он вспыхнул моментально, и его не удалось залить водой. Затем в эту же ночь от надрыва преждевременно родила жена Петра, племяша Чижика. И в эту же. ночь кто-то открыл калду, с калды ушли в парк коровы и поломали там деревья.

Все смешалось в коммуне, и в этом смешении трудно было отыскать виновника того, кто опоил лошадей, кто открыл калду, кто поджег сено, – все кружились, метались, бегали.

А Яшка считал себя героем: за три дня коммунары перевернули поле, посеяли турнепс, просо. За три дня они проделали огромную работу, и все это Яшка приписывал себе. Он и в поле ходил передом за тройкой лошадей, и только иногда останавливался, видя перед собой бурлящий котел и то, как на огородах, во главе баб, Стешка лопатой копает землю. Он ждал – у Стешки прорвется, и она снова, как там, на горе, приползет к нему… Поздно вечером, когда все валились от устали, он кружился около избушки в парке, около детского дома, караулил Стешку и ждал – она придет. В эти дни, переполненные надеждой, он работал, напевая песенку, и песенкой напоминал коммунарам былые времена, а вечером брал на руки Аннушку и, потешаясь ее рассказами, носил ее по парку… Но на четвертый день надежды у него лопнули, развеялись как пыль в бурю. На четвертый день из города приехал Давыдка Панов. Он привел с собой обоз с мануфактурой, с кроватями, с матрацами, он привез с собой кучу чеков, письма Богданову и Степану Огневу. Письмо на имя Степана он передал Стешке. – Ну-ка, вот, прочти и передай нашему мученику от Кирилла Сенафонтыча, – сказал он.

«Дядя Степа, – писал Кирилл, – все идет как нельзя лучше. Дали аванс десять тысяч рублей. Договорился я на цементном заводе – они берут у нас пятьсот тысяч пудов торфа… Я не знаю, наберется ли у нас столько такого добра, а согласился. Сколько, мол, уж наберем, столько и наберем».

Яшка, по тому, как у Стешки заблестели глаза, как она сложила письмо, сунув его за кофточку на грудь, и по тому, как она спросила Давыдку: «Скоро ли приедет Кирилл?» – понял все: он увидел Стешу радостной и помолодевшей, Она даже не взглянула на него: быстро, подпрыгивая, перебежала двор и скрылась в избушке с башенкой наверху… А поздно ночью он слышал – она пела на горе у Вонючего затона… Она пела, и Яшка не подошел к ней… Он бродил по парку, по полю, иногда останавливался, – как безумный, бормотал: – Не чую… земли не чую…

4

Яшка проснулся успокоенный, радостный, пригретый восходящими лучами солнца, и все, что свершилось за последние дни, показалось ему сном – далеким и ненужным, и ему было приятно. Не открывая глаз, он стал прислушиваться к шороху в овраге. Где-то далеко замычал теленок – с хрипотой и задором. Яшка мог бы так пролежать долго, ни о чем не думая, не шевелясь, если бы не заслышал почти над самой своей головой разговор. Открыл глаза. Недалеко, наверху, спиной к нему стоял Кирилл Ждаркин, рядом с ним Давыдка и Богданов.

– Оглобли! – остервенело ругался Кирилл. – Ну, где у вас головы? Настряпали!

– Да, Кирилл Сенафонтыч. – Давыдка вертелся около на кривых ножках (эти ножки особенно были кривы, когда Яшка смотрел на них снизу вверх). – Меня ведь не было. Я приехал, а у них уж сам шайтан ногу сломит.

– Приехал! Не было! Теперь и не найдешь, кто все настряпал. А ты приехал – почему не приостановил? Ну. на кой черт всю систему ломать, зачем вводить в коммуну – «все мы-де хозяева, и делай, кому что в голову взбредет!»

– Напрасно ты, – ласково протестовал Богданов. – Засеяли поля, и хорошо… А ты теперь опять берись за порядок.

– Черт лохматый! – уже более благодушно накинулся Кирилл на Богданова. – Засеяли? И надо было засеять…

– Устроимся как-нибудь, – мягко произнес Богданов.

– Как-нибудь, как-нибудь… Это вон Митька Спирин намеревается лошадь зимой прокормить «как-нибудь».

Перебраниваясь, они направились в поле.

Яшка выскочил и, упираясь руками в край оврага, долго смотрел, как они ходили, нагибались, щупали невспаханную землю. Потом Кирилл что-то сказал Давыдке. Яшка услышал только некоторые слова: «Ступай… Расчет… Чеками… пятьдесят копеек гектар…» И Давыдка зашагал в коммуну, а Богданов и Кирилл свернули к озерам.

Озера пыхтели, сочились под лучами солнца. По полю бежала тень облака. Вот она наскочила на озера и покрыла их, окутала Кирилла и Богданова, четче выделяя вихрастую голову Богданова и широкую стройную спину Кирилла.

Яшка скрылся в кустарники. Он из разговора Кирилла ничего не понимал, не желал понимать, ему хотелось только – поговорить с Кириллом о Стешке, о себе, и он ждал, когда отстанет Богданов. Стоял в кустарнике и невольно вслушивался.

Кирилл рассказывал о том, что цементный завод «Большевик» заказал им пятьсот тысяч пудов торфа, что из-за этого много было спора и что О' торфе там давно уже знали…

– Говорят, здесь его хватит лет на пятьдесят для завода… а то и больше.

– Да, торфа неисчислимо, – согласился Богданов. – Здесь хорошо бы поставить электростанцию…

Кирилл стал гнуть свое:

– Людей только у нас не хватит. Хотя людей позовем из Широкого, из Алая, из Никольского… Надо всех двинуть в коммуну.

– Ты, – Богданов посмотрел на него и постучал себя ладонью по голове, – тут у тебя как – не продуло?

– Перепугался? – Кирилл снял фуражку, обеими руками вновь глубоко напялил ее на голову и стал похож на торгаша. – Я тоже вначале перепугался… Но выкладки… Ты знаешь – мужики погнали скот на базар. Что это? Говорят, перед тем как корабль собирается утонуть, с него бегут крысы… Это тоже нечто вроде крыс… Единоличник тонет – и гонит все со двора. Тут, брат, и прохлопать недолго… Надо ловить момент.

– О! И голова же у тебя: как тыква! – сурово произнес Богданов, и, думая, что Кирилл шутит, сам начал шутить и, удаляясь в поле, добавил: – Торопишься ты… жить торопишься. Этап, брат ты мой, это тебе не канавка. А ты хочешь через этап перепрыгнуть, как через канавку.

Кирилл что-то пробормотал, потом присел на пень, но тут же встал и крупным шагом пошел в коммуну.

Яшка двинулся за Кириллом, волнуясь, не зная, как начать с ним разговор. Он придумывал разные фортели: то хотел забежать вперед и, будто неожиданно натолкнувшись, завести разговор о хозяйстве, потом перейти на то, что ему нужно; то пытался просто окрикнуть его и потребовать от него ответа; то думал запеть, чтобы Кирилл сам обратил на него внимание… И только потом, когда Кирилл уже вошел в парк и так же быстро направился во двор, Яшка кинулся к нему и позвал:

– Товарищ Ждаркин, на минутку, – сказал он, вспоминая, что так – «на минутку» – всегда говорил начальник исправтруддома.

Кирилл от неожиданности круто повернулся и выставил вперед кулаки.

– А… Робеешь! Не узнал?

Кирилл пристально всмотрелся и, стараясь быть веселым и радостным, протянул руку.

– Узнал. Как же? Такую птицу да не узнать.

– Потолковать хочу с тобой.

– Что ж, давай, – предполагая, что Яшка намеревается попросить работу, согласился Кирилл и поглядел на двор, страстно желая, чтобы его кто-нибудь позвал в контору.

– Пойдем в сторонку, – предложил Яшка.

– Слушаю, – сказал Кирилл, не двигаясь с места и твердея голосом. – Ты только поскорее: дела не ждут.

– Ничего… подождут… Строитесь?… Хорошо, – начал Яшка и опустил голову, напоминая Кириллу вола, идущего по льду. – Впрочем, давай прямо, – он поднял голову, зло глядя на Кирилла. – Жену ты у меня отбил.

– То есть как это отбил? – и Кирилл смолк, видя, как лицо у Яшки побагровело, а на носу появились капельки пота. – Зря, Яша, ты вздыбился, – мягче добавил он, желая утешить Яшку, но тут снова смолк, поняв, что Яшку растревожило совсем другое, а не его слова.

На меловом берегу Волги стояла, стягивая с себя сорочку, полунагая Стешка. Стянув сорочку, она свернула ее, положила на меловой камень и, перебирая ногами гальку, тихо пошла к воде. К воде она приближалась тихо, медленно, словно намеренно дразнила их, стоящих над крутым обрывом.

Залитая лучами солнца, Стеша несколько секунд поднималась на носках, рассматривая свое отражение в реке… потом вошла в воду по щиколотку, нагнулась, обмакнула палец, провела им по груди, дрогнула от влажного прикосновения и быстро стала погружаться, – вся сбитая, упругая, с сизой бороздкой на спине.

Кирилл дернул Яшку:

– Пойдем. Все-таки… неудобно.

Они разошлись и через секунду, не замечая друг друга, снова смотрели из густого кустарника на Стешку.

Стешка уже была по шею в воде и все шла, точно намеренно желая погрузиться на дно Волги. Вода залила ей подбородок, пучок волос намок, расползся. Она закинула лицо, и ее розовые уши коснулись воды. А она все шла, все больше погружалась, все выше закидывала лицо.

Что это она хочет делать? Кирилл забеспокоился и в ужасе спохватился: она хочет утопиться не так, как делают некоторые, бросаясь с обрыва… она хочет утопиться по-иному – войдет в воду и тихо, без крика опустится на дно. Это на нее похоже.

– Стеш… Стешка! – чуть не вырвалось у него, и он уже хотел было кинуться к ней, как вдруг она громко вскрикнула и, рассекая поверхность реки, саженками поплыла от берега.

– А-а-а, – протянул Кирилл и вновь сел на пень.

Стешка плыла, изредка ударяя ногами – из-под ног вылетали серебристые брызги, и пенистая кружевная дорожка догоняла ее. Стешка плыла быстро, но еще быстрее ее уносило течение вниз – к Широкому Буераку.

«Что она делает? Ее могут там обидеть ребята, мужики… Вот чудная какая! Зачем это она? Надо пойти и предупредить ее», – но Кирилл не мог оторваться от ее головы, от того, как эта голова то выныривала, то уходила под воду, и тогда на глади Волги рябилось пятно.

Стешку несло течением. Она уже была почти на середине Волги, когда с обрыва спрыгнул Яшка.