Текст книги "Повесть о моей жизни"

Автор книги: Федор Кудрявцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

В Красной Армии

Лето 1919 года подходило к концу. Шло жнитво. Жать рожь серпом я умел не хуже хорошей жницы. Почти не отставал от проворной в этом деле – «на работу огонь» – мачехи.

И вдруг мне повестка – явиться в призывную комиссию. После медицинского осмотра я получил «талон на кашу», то есть был признан годным в солдаты и получил пропуск в столовую, чтобы съесть порцию солдатской каши и выпить кружку чаю. Это было 4 августа по старому стилю.

Я был зачислен во 2-й Ярославский территориальный батальон, формировавшийся в Рыбинске. Когда я пришел в отведенный для него барак, там еще никого не было. Кладовщик выдал мне на три дня сухой паек – три фунта хлеба и фунт селедки – и посоветовал ехать недели на две домой, пока в батальон не наберут личный состав.

Через две недели батальон был почти полностью укомплектован и помещался в небольшом здании бывшей гостиницы. На кухне были вмазаны два котла, а варить пищу было некому. Назначенный повар дезертировал. Без горячей пищи красноармейцы роптали. Мой односельчанин, батальонный писарь, сын дьякона Петя Успенский рекомендовал на должность повара меня. Он знал, что я был поваром в плену. Меня вызвал командир батальона бывший капитан Брусницын и спросил:

– Товарищ Кудрявцев, сможете ли вы варить пищу красноармейцам?

– Смогу, – весело ответил я.

– Ну, как же вы ее будете варить? – усмехнулся командир.

– А как солдат старухе из топора щи сварил, так и я.

– Ну, у нас до топора дело не дойдет, – принял мою шутку командир, – будете получать продукты, – и распорядился: – Пишите приказ, товарищ Успенский!

Так я стал батальонным поваром. Варил суп с картошкой из сушеной воблы или дешевой селедки и пшена, тушил на второе мороженую картошку или готовил суп с картошкой, а из пшена кашу. В том и другом случае, когда я подавал пробу пищи командиру, он был доволен, довольны были и красноармейцы, а раз так, то и я.

Дополнительно мне поручили заведование батальонной библиотекой, получение и распределение билетов в театр. Билетов в драматический театр давали много, всем желающим хватало, поэтому и я сам ходил на каждый новый спектакль. Труппа была хорошая. Играли замечательно. И это было для меня настоящим театральным университетом. Товарищи меня любили, и служилось мне легко.

Я подготовил себе замену и почти каждый месяц командир отпускал меня на три дня домой. Это пятьдесят пять верст поездом и двадцать пять пешком от станции Харино до нашего села. Из отпуска я всегда приносил полпуда картошки и каравай – фунта четыре хлеба. Зато домой я приносил три-четыре сэкономленные воблины или селедки да четверть фунта сахару.

Насколько бедны были тогда наше молодое советское государство и Красная Армия, говорит то, что мы, красноармейцы, были очень плохо одеты. Я получил из обмундирования старую фуражку, старенькие гимнастерку и брюки и пару разных починенных сапог. Вместо шинели носил свое старое, ставшее мне уже мало осеннее пальтишко. Вещевой мешок я сшил себе из холстины сам.

Единственную полученную на целый батальон новую шинель после долгих обсуждений командование выдало самому бедному красноармейцу Бирюлеву, кстати, по профессии портному.

В одну из моих побывок дома отец пожаловался мне, что у него забрали для школы большую поленницу дров, а больше ни у кого не взяли ни полена. Вернувшись в часть, я написал об этой несправедливости уездному военкому и отдал его для отсылки политкомиссару батальона Полякову. Поляков был из приказчиков галантерейного магазина, довольно интеллигентный человек.

На другой день, стоя на корточках, я разводил под котлом огонь. Кто-то незаметно подошел ко мне и грубо схватил меня рукой за зад. Я резко выпрямился, чтобы дать такому «шутнику» оплеуху и увидел перед собой… политкома.

– Не стыдно вам так шутить? А еще интеллигентный человек, политком! – зло глядя на него, сказал я.

– Ну, извини, извини меня, писатель, – виноватым тоном сказал он. – Ты прав, я действительно пошутил грубо. Давай мириться. Ты прямо писатель; как ты хорошо написал насчет дров в уезд военкому, я там еще приписал от себя. Вернут твоему отцу дрова.

И действительно, дрова моему отцу вернули, а политком стал относиться ко мне с уважением, как говорится, на равных.

В начале 1920 года я получил телеграмму: «Умерла сестра. Кудрявцев». Которая? Рая или Саня? Я поехал домой. Подходя ночью к дому отца, увидел темные окна. Значит, умерла Рая, мать пятерых детей.

Утром пошел проститься с покойницей. В темной бедной избе стоял гроб с телом. Кругом толклись соседи, родные. Рыдала старшая дочь умершей Нюша, выкрикивая что-то несвязное. Нужда щерилась изо всех углов. Было душно. У меня поламывало все тело.

Тело Раи отнесли в церковь. Во время панихиды я едва стоял на ногах, прислонясь спиной к теплой печке. Придя с панихиды, свалился в постель. У меня тоже оказался грипп «испанка», от которого умерла Рая. Болел две недели. За это время умерли Раины младшие дети – трехлетняя Дуня и годовалый Саша.

Пока я болел, в батальоне сменилось начальство. Командиром стал боевой солдат-фронтовик, член РКПб с 1914 года Федор Герасимович Князев; политком под стать ему – рабочий-текстильщик в прошлом, солдат-большевик в настоящем Федор Михайлович Кербников.

Вскоре, когда я принес командиру пробу, он, похвалив суп и кашу, решительно сказал:

– Ну, тезка, хватит тебе потеть у котлов. Пишешь ты красиво, сочиняешь складно, грамотно, будешь у меня служить батальонным писарем. Завтра будет приказ, сдавай дела и приходи в канцелярию.

По правде говоря, мне в писаря не хотелось, но приказ есть приказ. Я стал писарем.

Командиру поступали пакеты с грифом «секретно», «сов. секретно». Он говорил:

– Читай!

– Но ведь я не партийный.

– Будешь партийным! Читай!

Я читал и сочинял ответы. Князев подписывал. Все шло хорошо. Однажды политком Кербников позвал меня на закрытое партсобрание и велел вести протокол. Я заколебался, ведь я беспартийный.

– Ничего, будешь партийный, – сказал Кербников.

– Зато грамотный, – добавил Князев.

Как-то на красноармейском субботнике я сочинил и прочитал бойцам стихотворение «Молот и плуг». Командиру и комиссару оно понравилось, и они стали величать меня «пролетарский поэт».

Весной 1920 года вышла замуж моя сестра Шура. Теперь все стали так называть Саню. Сватовство происходило без моего ведома. Я был в армии. Если бы я был дома, возможно, я и отговорил бы Шуру выходить за этого жениха, Ивана Алексеевича Кузнецова из деревни Роговец. Уж очень он был невиден собой. Совсем низенького роста, на полголовы ниже Шуры, он был простым – не глупым, а очень уж простым деревенским парнем с темноглазым красноватым личиком, к которому не шел длинный вислый нос и свешивающиеся усики.

В нем не было стремления показаться лучше, чем он есть, не было ничего по-городскому франтоватого. И венчаться он оделся слишком уж по-деревенски, в светлой сатиновой рубашке с пояском, а не в сорочке с галстуком, как обычно одевается жених. Речь его тоже была простая, без городских «конечно», «разумеется» и других красивых словечек. Все это шокировало Шуру, выросшую среди развитых, стройных, франтоватых братьев. За Ваню она вышла потому, что он был в доме один сын у матери-вдовы, не пил, не курил и был хоть и не «огонь на работу», но старательный хозяин, и потому, что не хотелось оставаться в девках при мачехе, а других женихов не предвиделось. Были у нее раньше женихи и в своем селе, но она им отказала, не желая и замужем быть на глазах у мачехи.

Как бы в утешение в том, что у нее такой неказистый муж, у нее родился хорошенький мальчик, названный в честь любимого брата Ильей, а за ним еще три дочки, и Шура стала любоваться детьми.

В июле того же года нашу семью постигло новое страшное горе – на фронте был убит наш старший брат Илюша, любимец отца и друг его младших детей, милый, ласковый Илюша, которого и мачеха, видя, как его любят дети, называла «ребячьим праздником». Мне брат Илюша был особенно дорог, потому что я два года работал с ним вместе в «Европейской» гостинице, и он научил меня многому доброму, благородному.

Узнав о его смерти, я, веровавший тогда в Бога, горько плакал, молясь перед Господним ликом, изливая Ему свои тяжкое горе и скорбь о милом брате и учителе-воспитателе.

Радовалась только мачеха, так как выбыл один дольщик в отцовском имуществе.

Письмо Ильи:

«Здравствуй, дорогой тятенька!

Шлю привет всем из далекой Донской области. И прошу у тебя заочного родительского благословения.

Спешу уведомить Вас, дорогой тятенька, что я жив, слава богу. Затем я только что перенес тяжелую болезнь „Сыпной тиф“. Заболел по-новому 3 февраля в полку, потом 10-го отправлен в лазарет в станицу Константиновскую, где я и пролежал один месяц с неделей. Теперь нахожусь в станице Богоявленской в слабосильной роте, далеко в тылу от фронта. Болел очень сильно, был без памяти и, пока ехал с фронта в лазарет, растерял все свои вещи. В слабосильной роте нахожусь уже около месяца. Стоим по жителям по 2 или по 3 чел. Нас двое на квартире. Теперь чувствую себя ничего, только ноги слабы – здорово распухли. Долго ли пробудем на отдыхе, не знаю.

До болезни наш полк был все время на передовой линии. Я был во всех боях. Боев было много. Каждую секунду можно было ожидать пули в лоб, но меня Бог хранит. Только один раз пулей отбило каблук у правого сапога. Я последние два месяца до болезни был в 9-й роте, а первоначально, как прибыл в полк, в 7 роте, все время ездил на коне верхом в седле. Где мои братья? Очень жаль, что невозможно получить никакой весточки от вас. Все ли вы здоровы? Фалин был ранен, и я думаю, если он не дома, так был дома. Адреса своего писать считаю лишним, думаю, пробудем здесь недели две-три, много месяц, а потом куда-нибудь отправят. Затем остаюсь любящий Вас сын и брат

Илья.

3 апр. – по нов. 16-го апреля 1920 г.

Все-таки адрес – Донская область, станица Богоявленская, 3-я рота слабосильных, 1-й взвод».

Комиссар части писал, сообщая родным о его смерти:

«Гордись, отец, что твой сын, наш дорогой товарищ Илья Григорьевич, пал как герой смертью храбрых в бою с врагами революции. Они дорого заплатят за его безвременную гибель».

Наступил 1921 год. Постепенно началась частичная демобилизация из Красной Армии.

В конце мая вернулся из армии домой Петя. В июле демобилизовали меня. Лето мы работали в отцовом хозяйстве. Пете и мне пора было жениться.

Я мыслил про себя, что женюсь только по любви и только на красивой девушке. Но такая девушка была у меня только в мечтах, в реальности ее не было. И вот я, как сказано у Лермонтова, «любил мечты моей созданье». И вот мое положение – жениться пора и надо, а никак не встречается девушка, которую бы я беззаветно полюбил. А родные мне твердят: «Ты только женись, а любовь придет, как говорится, стерпится – слюбится. Смотри, на Илькине какая невеста, одна хозяйка большого крашеного дома».

Я знал эту некрасивую девушку, и она мне не нравилась. Но ее так хвалили, что я решился, будь что будет, и послал к ней сватов.

Я слыл в своей округе хорошим парнем, к тому же был секретарем сельсовета, поэтому родители девушки обрадовались такому жениху. Позвали невесту. Она удивилась моему сватовству и наотрез отказала. Ведь я никогда не уделял ей внимания, очень редко бывал в их деревне и даже не знал, что за ней ухаживает и пользуется взаимностью парень не хуже меня. Ее отказом я не огорчился и в душе признал ее правоту. Девушка была умная и вышла за того, кто ее любил.

Ну а Петя? Петя решил, что нечего ему, интересному городскому парню, жениться на вдове – хотя и молодой и с домом; ведь все равно он в деревне не будет жить, а уедет в Петроград. И он принялся ухаживать за девушкой, которая втайне мечтала обо мне. Но мне она тоже была не люба.

И вот у Пети совсем было сладилось дело с той девушкой, но тут активно выступила вдова и убедила его жениться на ней. Петя сыграл Дуне отбой и стал готовиться к свадьбе со вдовой, а меня убедил взять Дуню. Я его послушал, обещал Дуне ее посватать, и она сказала об этом родителям. Началось приготовление приданого. Но это была моя вторая глупость. Все пошло прахом.

Накануне сватовства я проводил ее вечером до дому и стал прощаться.

– Кумушек, – она меня так звала, – ты бы меня хоть поцеловал, ведь ты теперь мой жених, – попросила она. Я нехотя ее поцеловал, Боже! Бывают ли еще более неприятные поцелуи, чем этот? Дуня ждала и второго и третьего, а я тряхнул ее руку, сказал:

– Спокойной ночи, – и поспешно пошел прочь. Я пришел домой, лег спать и не мог уснуть до утра. Я думал, как я буду жить с Дуней, если мне так противен ее поцелуй? Встал вопрос: или не сватать Дуню и этим ославить ее, заставить поплакать от огорчения, или посватать, жениться и сделать ее жизнь адом? Я решил – не сватать! – и уснул.

И все же нашлась девушка, которая мне понравилась. Это была моя дальняя родственница Шура Лодыгина. Среднего роста, худощавая, чернявенькая веселая хохотушка из зажиточной семьи, она была похожа на городскую гимназисточку. Вот я и решил, прежде чем сватать, лично поговорить с ней. Сколько я ее ни убеждал, сколько ни рисовал перед ней радужные перспективы – она отвечала решительным «нет». Я понял, что не нравлюсь ей, и оставил о ней мечтания.

В Петрограде

В октябре 1922 года я собрался в Петроград. Я мог уехать и раньше, но моя совесть подсказывала мне, что, пока не будут окончены тяжелые деревенские работы, включая молотьбу, оставить отца и мачеху с кучей детей будет с моей стороны непорядочно.

Кроме того, меня задерживала еще и потеря воинского документа, без которого нельзя было рассчитывать поступить на работу.

Итак, не дожидаясь местного престольного праздника «Времянной», я решил ехать. Помывшись накануне отъезда в бане, я вечером лег спать. Ехать на станцию надо было рано утром. Но только все уснули, как среди ночи раздался набат. Все вскочили с постели и увидели ярко освещенную пожаром церковь и соседние с ней дома. Вблизи от нас за речкой полыхал сенной сарай. Летящие от него искры и горящие хлопья сена грозили зажечь соседние строения. Всю ночь пришлось пробыть на пожаре в борьбе с огнем. К утру пожар был потушен. Спешно умывшись и перекусив, мы с отцом на лошади поехали на станцию Родионово. К поезду мы опоздали. Пришлось в доме моей крестной близ станции ждать до вечера другого. Вечером проводить меня на поезд крестная послала одного из сыновей, подростка Алешу. По пути Алеша сунул мне в руку пачку денег, сказав, что это мне от его мамы. Крестная словно знала, как трудно мне будет на первых порах в Питере. Эти ее деньги меня очень поддержали.

И вот я еду в холодном темном вагоне. От стужи и неудобства положения, а также от рассказов соседей по вагону о разных страхах, якобы переживаемых населением города, о сне не приходится и думать. И так вторая ночь без сна. Поезд еле тащится, подолгу останавливаясь на станциях. До Петрограда добираемся только через сутки езды.

Город радует меня светом, знакомыми Знаменской площадью, Невским проспектом, извозчиками и трамваями, от чего я уже порядком за восемь лет отвык.

Несмело сажусь в блистающий лаком трамвай. Еду на Мойку к дальним родственникам, надеясь найти у них хотя бы ненадолго пристанище. Вот и их дом – недалеко от Невского проспекта. Звоню в квартиру на четвертом или пятом этаже, заранее радуясь жилью.

– Кто там?

– Беловы здесь живут? – спрашиваю.

– Ну здесь.

– Я к ним, откройте, пожалуйста, – прошу я.

– Не открою, приходите днем, – отвечают за дверью, и я слышу удаляющиеся шаги.

Озадаченно оглядываю площадку полутемной лестницы. В окне стекла выбиты, видно, и на других площадках тоже. Зябну до дрожи во всем теле. Снова настойчиво звоню. Тот же голос:

– Кто там?

– Я к Беловым, откройте, пожалуйста, или позовите их, – отчаянно прошу я.

– Я вам сказала, приходите завтра, – зло отвечает голос.

– Но я только что с поезда, с вокзала.

– Ах, ты опоздал, – издевается голос за дверью, – так и жди утра, – и снова топ-топ от двери.

Удивленный таким бессердечием женщины, сажусь в уголке возле двери на свой чемоданчик, который был со мной в Австрии. Дрожу от стужи. Слышу, как изредка кто-то идет по лестнице. Хлопает чья-то дверь, и опять тихо. Чтобы согреться, раза два пробежал вниз и вверх по лестнице, снова сел на чемодан. Чуть забылся и тут же очнулся от испуганного женского крика над самой головой:

– Ай, кто тут? Уходите от двери, дайте мне войти! – кричала возле меня какая-то молодая женщина, дергая за ручку звонка. Я попытался объяснить ей мое положение, но в это время дверь приоткрылась и впустила испуганную женщину. Я было пытался втиснуться за ней, но меня оттолкнули и дверь захлопнулась. Я услышал, как молодая сказала:

– Как я напугалась, какой-то мужчина у нашей двери.

– Не знаю, какой-то тип весь вечер ломится к Беловым, а я его не пускаю, – ответил уже знакомый мне голос.

– И правильно делаешь, – одобрила молодая.

Я третью ночь провел без сна, на стуже.

В семь утра по лестнице и во дворе началось движение, я снова позвонил в квартиру. Дверь тотчас открыла пожилая женщина.

– Я к Беловым, – сказал я.

– Пройдите в конец коридора, – как ни в чем не бывало сказала она.

Беловы – два молодых брата, уже встали. «Сейчас напоят меня чаем, и я согреюсь», – подумал я, увидя на столе чайник, и рассказал им, как ночевал на лестнице. Братья сказали, что они накануне поссорились со своей квартирной хозяйкой, и она выместила свою злость на мне.

Хотя комната у Беловых была большая, они деловито сказали мне, что не могут пустить меня ночевать или напоить чаем, и дали мне адрес одной своей родственницы, Зины Лодыгиной, которую я хорошо знал. Я отправился к ней на Козье Болото, так называлась местность, где находятся Псковская и Мясная улицы.

Я стал звонить и стучать в квартиру Зины, но никто не отвечал. Соседка по площадке сказала мне, что Зина именинница и ушла в церковь. Я стал ждать ее на лестнице. Через час она пришла. Встретила меня радушно и попросила помочь ей подготовиться к приходу с работы мужа и гостей. Затопила имевшуюся в квартире русскую печь и начала готовить кушанья. Нашлось дело и мне.

Часов в шесть вечера, когда у нас почти все уже было готово к столу, пришел с работы муж Зины Иван Сергеевич. Дружески поздоровался со мной. Он тоже знал меня, так как год назад на его свадьбе с Зиной я был шафером. Грудь у Ивана Сергеевича неестественно топырилась. Он снял пальто, пиджак, и вытащил из-под рубашки огромную рыбину соленой трески. Он работал грузчиком на продовольственном складе флотского экипажа в Новой Голландии и каждый день приносил домой что-нибудь съедобное, ловко спрятанное под одеждой.

Собрались гости, человек пять товарищей хозяина по работе. На столе появился самовар, брага, самодельное пиво. Начался пир, без водки и вин, которых тогда не было. Поздравив хозяйку с днем ангела, гости не спеша стали пить и есть. Хмелели медленно. Беседовали степенно. Я тоже выпивал и закусывал и отчаянно боролся со сном. Гости засиделись до утра. Благодаря этому я провел четвертую подряд бессонную ночь.

На утро Зина постлала мне на оттоманке, и я уснул, как только лег. Проспал почти целые сутки.

На другой день за завтраком Зина и Иван Сергеевич рассказали мне, как много в Петрограде безработных и как трудно поступить на работу, причем только через биржу труда.

Зина и Ваня – добрые души! Я всю жизнь благодарен им за это – предложили мне жить у них, пока не поступлю на работу и не устроюсь с жильем.

Первым делом я встал на учет на бирже труда как неквалифицированный рабочий и получил чудовищно далекий номер для посылки на работу.

Затем стал разыскивать товарищей по прежней работе, земляков и родственников, с которыми почти не общался, надеясь получить через них какую-нибудь случайную работу на день или два, чтобы заработать буквально на несколько дней на хлеб. Но и такой работы не было. Деньги, что у меня были с собой и дала мне крестная, быстро уходили на самое скудное питание черным хлебом и чаем и изредка куском дешевой колбасы или рыбы.

Я разыскал одного знакомого по «Европейской» гостинице, повара Ивана Алексеевича Морозова. Он работал в доме отдыха № 10 на Каменном острове. Он накормил меня сытным обедом и велел «заходить». Но заходить чаще, чем через две недели или дней через десять, было неудобно. Еще один повар-земляк работал на улице Герцена в столовой АРА (Американская организация помощи голодающим). У него я пообедал один или два раза и больше заходить не решался.

Как-то раз с одним молодым земляком Петром Ивановичем мы зашли в воскресенье на квартиру тоже к земляку Алексею Ильичу Тупицыну, жена которого Софья Степановна держала несколько девушек-портних и выполняла заказы на шитье женской одежды. Девушки у нее же и жили. Поэтому приход молодых людей в этот дом был радостью для хозяев и для девушек. Кроме того, с Тупицыными мы были немножко в родстве. Поэтому Софья Степановна и Алексей Ильич пригласили меня и Петю обедать. Обед был хороший. Хозяин был кладовщиком на холодильнике в порту. До этого я с неделю не обедал, и суп показался мне необыкновенно вкусным. Хозяйка предложила всем добавить супа. Добавки попросил я один. И в этот момент, при мысли, насколько я голоден, у меня перехватило горло и из глаз покатились слезы.

В другой раз я пережил такое же состояние, покупая в булочной полфунта хлеба на последние деньги. Хозяин булочной отрезал мне немного больше. Я попросил его отбавить. Он пристально взглянул на меня, протянул мне хлеб, не отбавляя, и отказался от денег. «Мне подали милостыню, – подумал я, – какой же у меня голодный вид!» – и мне сдавило горло.

С глубокой сердечной благодарностью я вспоминаю, что вечером, когда я приходил домой, Зина и Ваня, который вскоре оказался и сам без работы, делились со мной своим скудным ужином.

Один раз Ваня радостно сообщил мне, что нашел работу по вычерпыванию выгребных уборных в какой-то военно-морской части. Работы было дня на три-четыре. Когда же мы пришли выполнять эту работу, комендант, пожилой человек, узнав, что Ваня до войны был продавцом в обувном магазине, а я мальчиком в ресторане, отказался допустить нас к яме как непривычных к этому делу.

– Ямы не чистились всю войну, и вы в них сразу задохнетесь, – объяснил нам свой отказ. Понуро пошли мы прочь. Значит, не на всякую работу мы годимся. А здесь мы могли хорошо заработать.

Иван Сергеевич попробовал заняться кустарным промыслом. Он добыл где-то хромовой кожи, нашел портного и в компании с ним стал шить модные тогда кожаные куртки. Портной шил, Ваня продавал и добывал кожу и приклад. На ведение дела взяли в финотделе патент. Но налог на оборот был велик, и фирма прогорела. Ваня занялся перепродажей на толкучке (получившей название барахолки) на Покровке, ныне площадь Тургенева, разного старья. Купит подешевле, старается продать подороже. Иногда я ему помогал в этом, изображая собой покупателя, предлагающего приличную цену, так, чтобы слышали действительно желающие купить вещь. Помню, как он носил по рынку старенький унитаз, а я все ходил за ним и помаленьку набавлял цену, пока какой-то дядька не купил его за «крайнюю» цену, какую просил продавец.

Но это был тяжелый и неверный хлеб. Тогда Ваня снял на Дерябкином рынке кусок прилавка и стал торговать мясом. Купит пуда два по оптовой цене, притащит в мешке на рынок, нарубит и продает по розничной. Оставался кой-какой барыш. Я помогал ему и в этой коммерции. Очередь на получение работы через биржу труда у обоих была далеко.

В начале декабря 1922 года к Ване приехал из деревни свояк Митя, бывший питерский приказчик из мясной лавки. У свояка был громкий бас и большое самомнение о себе как о мяснике. Он принес половину свиной туши, предложил Ване вступить с ним в пай и развернуть дело покрупнее. Ваня продал свое и Зинино обручальные кольца и деньги вручил свояку как главному специалисту фирмы. Я остался в стороне.

Фирма «И. Осьминин и Д. Соколов» просуществовала недолго. Нэпманов из Вани и Мити не получилось. Сами они пошли в услужение к нэпманам – один в обувной магазин, другой в мясную лавку.