Текст книги "Повесть о моей жизни"

Автор книги: Федор Кудрявцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

И вот мы в вагоне русского поезда, везущего нас в Киев. В вагоне много «победителей». Их громкая грубая речь заглушает сдержанные разговоры на русском и украинском языках.

Неужели виновата революция, что это случилось? И вспомнились мне слова зерновика украинца Степана Барабаша, мнившего свое происхождение от каких-то знатных запорожских предков: «Украина – это не Россия, но Украине без России нельзя, это единое целое».

Рассветало. Из окон вагона стала видна Украина, на которую я глядел первый раз в жизни, но о которой так много читал, много слышал и нежно любил, любил тех товарищей-хохлов, с которыми вместе тосковал по родине в австрийских концлагерях, с которыми вместе мечтал о победе над наглым врагом. И вот эта самая милая благословенная Украина лежит распростертая под сапогом извечного врага, и враг беззастенчиво грабит ее.

На каждой станции мы видели награбленное немцами добро: огромные штабеля мешков с зерном, ящики с каким-то продуктами или изделиями и гурты, гурты скота, а возле них грабители в германской военной форме. Часто можно было видеть, как эти мешки и ящики грузили в вагоны под присмотром немцев русские бескокардные и беспогонные солдаты.

Потом, позже, когда я был дома, мне приходилось слышать насмешливую песенку: «Украина моя хлебородная, немцам хлеб отдала, сама голодная». И вот я вспоминал тогда, как Украина «отдавала» хлеб немцам. Стал виден Киев, мост через Днепр. Это в отдалении. А сейчас поезд подходил к ним через поле недавнего боя. На земле валялись вздувшиеся убитые лошади, исковерканные повозки, перевернутые пушки, ящики и прочий военный хлам. Трупов убитых солдат не было видно, их уже успели убрать.

Поезд подошел к вокзалу. Вечерело. Опять надо думать о ночлеге, но теперь уже под родным небом. А на душе все равно неспокойно. Ведь и здесь могут схватить и снова куда-нибудь засадить в лагерь или услать на работы.

Прошли несколько улиц, вспоминая поговорку «Язык до Киева доведет». Вот и довел. А где преклонить голову в этой «матери городов русских»? Остановились возле одной парадной. На пороге не старый еще швейцар. Напротив поврежденный снарядом дом. Швейцар стал рассказывать о недавних событиях в городе, а мы ему о своей заботе о ночлеге и попросили его помочь нам. Швейцар подумал вслух:

– Не было бы облавы, ребята, военное положение? – Потом открыл дверь в свою конуру под лестницей: – Заходите! – Принес нам кипятку, дал по куску белого хлеба: – Подкрепляйтесь и укладывайтесь.

Мы согрелись кипятком, а еще больше дружеским участием первого же встретившегося на родной земле человека.

Облавы ночью не было. Утром швейцар выпустил нас, пожелав счастливого пути.

Как выехать из Киева, мы не знали. На вокзал идти опасно. Всюду настороженные германцы и австрийцы. На улицах патрули. На перекрестках готовые к действию пулеметы. Нет-нет да прогромыхает броневик. Спрашивая надежных с виду людей, мы добрались до базара, где торговали на русские, германские и австрийские деньги. Было много разной готовой снеди.

Купив у женщины на оставшиеся от Австрии кроны какой-то еды, мы разговорились с ней о событиях в городе. Она, ахая, начала рассказывать, что тут происходило при большевиках:

– Каждый день были бои, каждый день! Очень страшно было! Большевики воевали с кадетами. Ой, сколько было крови! – ужасалась она. – А как пришли германы, так сразу все прекратилось и стало тихо, а большевики тикали.

Эта торговка, видимо, была довольна таким развитием событий. Ее соседка хмурилась и говорила:

– Погоди, еще покажут тебе твои германы.

Так, прислушиваясь к разноречивой оценке событий, мы узнали, что на какой-то улице есть учреждение, занимающееся выдворением солдат из неукраинских губерний в Россию. Это нам и было надо!

Узнав адрес учреждения, мы решили ехать туда на трамвае. На остановке Фролов и Литвинов успели вскочить в переполненный вагон, меня же кто-то оттолкнул, трамвай тронулся, и я навеки расстался без прощания с моими друзьями.

На следующей остановке и на той, что близ учреждения, их не было.

Учреждение – мрачноватый дом – находилось на небольшой малолюдной площади. У подъезда стоял солдат в русской форме с желто-голубым щитком вместо кокарды, «жовто-блакитный», как их называли. Это был солдат контрреволюционной Центральной рады (правительства). Я подошел к нему и спросил, не приходили ли сюда два парня в черных шляпах? Солдат опасливо оглянулся и торопливо заговорил:

– Никто не приходил. Уходи поскорей отсюда, а то заберут, пропадешь.

– А что здесь такое? – опешил я.

– Уходи! – вскинул солдат винтовку. – Не приказано разговаривать!

Я поспешил поскорей убраться. Я понял, что это, вероятно, была охранка, и солдат просто предостерег меня от беды. Еще друг?

Я снова, теперь уже один, пошел на базар поискать друзей. Напрасно. Но моя догадка об охранке подтвердилась. Там же кто-то назвал мне адрес «русского министерства», куда, мол, русским можно обращаться по разным вопросам. Я пошел туда.

С опаской вошел в канцелярию. Встретили вежливо. Выслушали и сказали, чтобы я шел на сборный пункт, Пироговская ул., 9, бывшая гимназия. Отсюда-де, как только набирается достаточно на эшелон людей, так их отправляют к большевикам. Так оно и оказалось. Прихожу на Пироговскую. Парадная открыта. В вестибюле толпятся люди в военном без погон и кокард и в штатском. Одни мужчины. Объясняют, что ждут отправки в Россию. В первом этаже ночью теплее, но все места заняты. Есть титан с кипятком. Вход и выход отсюда свободный. Никакого начальства. Поднимаюсь во второй этаж. В коридоре гуляет сквозняк. В конце коридора стена разворочена снарядом. В пролом видна улица. Кудрявится молодой листвой какой-то садик. В помещениях двухэтажные нары. Много свободных мест. Устраиваюсь рядом с кем-то лет тридцати, в штатском. Он здесь третий день. Просит меня присмотреть за вещами. Сам уходит. Через час возвращается. Угощает меня едой. Я отказываюсь, только что поел.

Темнеет. Свету нет. Все устраиваются спать. Утром выясняется, что кипятку нет. Жаловаться некому. Срабатывает самодеятельность. Достали дров. Согрели титан. Пьем горячий кипяток с белым хлебом. Блаженство! Так живем в ожидании отправки трое суток. Поодиночке, по двое подходят новые люди, которым тоже в Россию. Здесь это родное слово мне странно слышать, будто Украина это не часть России.

В вестибюле топчутся два-три монаха. Торгуют святыми сувенирами из Киево-Печерской лавры. Выбор большой. Все поделки иноков. Покупаю на память красный кипарисовый крестик с дырочкой посредине. Посмотришь в дырочку на свет и увидишь лавру. Я дивился такому сильному увеличению стеклышком в крестике такой маленькой картинки.

На четвертый день утром желающих выйти на улицу останавливает часовой – молодой русский солдат в русской военной форме с погонами и с желто-голубым щитком на фуражке. Парадная заперта. У солдата винтовка.

Народ возбужден. Одни требуют у солдата выпустить их на улицу, другие стыдят его за погоны и значок на фуражке, третьи ругают, называют германским прихвостнем. Солдат бледнеет, краснеет, на глазах у него слезы. Он оправдывается. Говорит по-русски, чуть гэкая:

– Да разве я виноват? Мой отец и дядя ушли из Киева с большевиками, а я проспал, когда уходили. Проснулся, а в Киеве уже германец. Вот Рада и забрала меня в свою армию.

Когда пришла часовому смена, разводящий простодушно сказал:

– Теперь на Украине новая власть. Раду германцы отменили, назначили гетмана Скоропадского, и теперь вы наши пленные. Выходить запрещено.

– Вот те на! А чего мы будем есть?

На другой день в вестибюль впустили торговцев с корзинами хлеба, булок, другого съестного.

– Хорошо, что хоть у гетмана фамилия многообещающая, Скоропадский, значит, скоро падет. Но что будет с нами?

Через три или четыре дня мы получили ответ на этот вопрос.

Утром ко мне подошел молодой еврей, с виду студент, с каким-то списком.

– Ваша фамилия? – спросил он и записал меня в какой-то список. Потом объяснил: завтра нас отправляют в Россию. По сорок человек на теплушку (теплушка – товарный вагон с нарами для перевозки людей).

– Я старший вагона, фамилия Меламед. При построении колонны держитесь меня, вставайте в мою группу.

Действительно, на другой день, чуть рассветало, все были уже на ногах, в нетерпеливом ожидании.

И вот по этажам звучит команда:

– Выходи строиться!

Построились быстро. Команда «Шагом марш!», и мы тронулись. Шли долго до товарной станции. На путях наш эшелон. Старшие рассаживают свои группы по вагонам. С двумя-тремя людьми из группы уходят получать сухой паек на дорогу. Приносят в мешках ржаные сухари и колотый сахар. На глазок делят. Достается фунта по четыре-пять сухарей и по четверти фунта (около 100 граммов) сахару Сухари мне девать некуда. Достаю из чемодана большой синий шахтерский носовой платок. Сшиваю из него мешочек и кладу сухари. Вместо лямки шнурок от ботинка.

Разместились на двухэтажных нарах. Тесно, грязно, жестко, но ничего, ведь мы едем на родину, в Россию, одни с фронта, другие из плена, третьи просто с Украины, «из-под германца».

Лязгнули буфера, и поезд натужно тронулся. Прощай, наш бедный Киев!

Поезд шел тихо, с долгими остановками на станциях или на запасных путях. Кое-где на платформах станций мы видели гайдамаков, военных в синих поддевках (жупанах) в талию, в барашковых шапках с длинным красным верхом, который, как тряпка, свешивался на спину. Сбоку сабля. Гайдамаки явно рисовались, изображая из себя запорожцев. А были они просто жандармы. Я видел, как один из них выхватил у кого-то бутылку и тут же с руганью треснул ею перед собой о платформу.

Подъезжаем к Смоленску. Новый противный сюрприз! По платформе, как хозяева, расхаживают польские солдаты и офицеры в куцых мундирчиках и фуражках с четырехугольным верхом. Эти-то еще зачем тут? Что им надо? И панам ляхам русской земли захотелось, мелькает злая мысль о вояках.

Остался позади и Смоленск, а на станциях, которые мы проезжаем, все еще нет-нет да и покажутся иноземцы в военной форме. И так хочется поскорее их не видеть на русской земле, этих непрошеных гостей, угощеньем для которых должны быть русская пуля и штык. Гадаем, далеко ли еще нас повезут?

Весенний день клонится к вечеру. Знающие люди говорят – подъезжаем к Орше. Немного не дойдя до станции, поезд останавливается. Вдоль состава пробегает какое-то начальство. Что-то кричат. В нескольких шагах от вагонов стоит цепь германских солдат.

Приехали. Разгрузка. Все выскакивают из теплушек. Передние идут к станции. Остальные за ними. Я иду с сильно бьющимся сердцем. Жду: вот сейчас будет сдача-прием прибывших. Ничуть не бывало. Никакой процедуры. Никакой проверки документов. Перейдя под взглядами германских солдат через небольшую ложбинку, мы у здания станции видим вместо солдат вооруженных винтовками штатских в пиджаках, тужурках, в кепках, с патронташами на поясных ремнях. Простые рабочие люди. Так вот они, большевики, о нелепых жестокостях которых и зверских расправах с буржуями рассказывали некоторые и в киевской гимназии на Пироговской улице и даже в теплушке во время переезда.

Из опасения показаться в моем жакетном костюме, в шляпе и при галстуке буржуем, я заранее донельзя измял шляпу, переоделся в русскую сатиновую рубашку без пояса и испачкал о чьи-то сапоги свой щегольской жакет. Но большевик в кепке с винтовкой и красным бантом только кивнул мне головой – проходи, мол, в зал ожидания.

А в зале уже происходила сутолока и гомон. Кто-то из наиболее активных искал коменданта станции, кто-то ругался, что вот, мол, нас привезли к своим в теплушках, как скот, а здесь нам даже питания не приготовили, другие искали кипяток, чтобы напиться горячего с киевскими сухарями. Словом, многие прибывшие были недовольны такой неорганизованной встречей, испортившей радостное чувство возвращения домой. Хотя все мы были еще далеко от своих домов, куда мы стремились, и ждали каких-либо распоряжений насчет дальнейшего следования.

Наконец появился комендант, высокий военный в кожаной куртке, и объявил, что завтра утром будет подан эшелон и, кто едет на Москву, должны садиться в первые вагоны, кто на север – в следующие, кто в Сибирь – в следующие за ними, и соответственно – идущие в других направлениях.

Начали разбиваться группами по направлениям. Я примкнул к группе на Москву, от Москвы до нашей станции Родионово было в обычных условиях несколько часов езды на поезде.

По пути вагоны других направлений отцепляли на узловых станциях и прицепляли к другим поездам. Мы с нетерпением ждали прибытия в свой пункт назначения.

А вот и Москва! Все рассыпались кто куда. Я пошел на Ярославский вокзал. По пути разглядывал улицы, площади, дома. Москва была обильно украшена красными флагами, транспарантами и лозунгами на красной материи. Я ни разу не видывал ни одного города с таким украшением. Мне бросилась в глаза огромная масса потраченной на лозунги красной материи, на которой были написаны слова: «Мир хижинам – война дворцам!», «Да здравствует советская власть!» и другие.

Было второе мая 1918 года, Москва в первый раз отмечала международный праздник трудящихся в условиях победы пролетарской революции в России и не пожалела средств, чтобы принарядиться. И все-таки это была старая Москва с ее разношерстными домами и домиками, старыми еще вывесками торговых заведений, ресторанов, чайных и трактиров, с ее булыжной мостовой, с ее церквами и соборами. Кажется, шла пасхальная неделя.

Я нарочно шел тихо, любуясь центром Москвы, Кремлем и его башнями. Вот мне навстречу попалось несколько военнопленных австрийцев. Идут без конвоя. Наверно, славяне, думаю я. Нет, говорят по-немецки. Значит, швабы.

На Ярославском вокзале я, как возвращающийся из плена, быстро получил литер для проезда до нужной мне станции Родионово. В поезд уже шла посадка. Народу было много. Я попытался попасть в один вагон, в другой. Везде битком, не протиснешься.

– Эй, парень, – окликнул меня солдат-инвалид с одной ногой, на костылях, с вещевым мешком за плечами. – Так ты никогда не попадешь в вагон. Видишь, сколько мешочников.

Слово «мешочники» я услыхал впервые, но разъяснений просить было некогда. Солдат посмотрел на меня, спросил:

– Откуда?

– Из плена, из Австрии.

– Пойдем садиться, – решительно сказал солдат. – Держись за меня, не отставай, говори, что меня провожаешь.

Подошли к ближайшему вагону.

– А ну, дайте пройти, – выставил он, как штык, один костыль.

Потеснились, дали инвалиду втиснуться на площадку. На меня закричали.

– Тихо, граждане, это мой провожатый! – рявкнул солдат. Пропустили и меня. Солдату дали место, рядом с ним – мне.

В Родионове я вышел на другой день после полудня, раньше солдата.

В версте от станции, в селе Воскресенском, жила моя двоюродная сестра, она же крестная мать, Татьяна Васильевна Мясникова. Ее муж Михаил Никифорович был известный в округе богатый скотопромышленник. Он покупал и продавал лошадей, скупал и поставлял в Петербург на мясо крупный и мелкий скот. Таких людей называли в то время «барышниками».

У Мясниковых была большая семья – одна дочь и шестеро еще маленьких сыновей. Один из них и открыл мне дверь, когда я к ним постучал. Я сказал, кого мне надо, мальчик ушел, и в сени вышла его мать, статная, очень красивая моложавая женщина. Она удивленно спросила меня, кого мне нужно.

– Вас, – ответил я.

– А зачем я вам? – опять спросила она.

– Крестная, неужели ты меня не узнаешь?

Крестная радостно вскрикнула:

– Федя! – обняла меня и ввела в комнату, объявляя всем, кто я такой и откуда.

Поставили самовар, стали угощать, расспрашивать, рассказывать сами. Из их слов я понял, что им от революции как буржуям можно ожидать много неприятностей, что теперь в силе беднота. Мне было странно слышать, что такого уважаемого человека, как Михаил Никифорович, может кто-нибудь обидеть, кроме разве что очень высокого начальства.

Во время нашей беседы мне сказали, что два моих брата-солдата Илья и Петр уже вернулись домой из распускаемой царской армии. И мне нестерпимо захотелось поскорее увидеть горячо любимых отца, братьев-фронтовиков и вообще всех родных, от которых меня отделяло каких-то двадцать с небольшим верст. Я засобирался уходить.

– Куда ты пойдешь в такую-то даль на ночь глядя, – удивилась крестная. Действительно, уже наступали сумерки. Но я заупрямился: пойду и пойду.

Видя мою решимость, Мясниковы не стали меня больше уговаривать ночевать у них. Объяснив мне, через какие деревни мне следует держать путь в Парфеньево, меня отпустили. Свой чемоданчик я все же согласился оставить у них, а они привезут его потом. И вот я в жакетном костюме, в легких ботинках, с черной шляпой на голове и ватным пальто через руку вышел из Воскресенского и зашагал домой к отцу, к родным, которых я не видел более четырех лет.

В начале мая дороги в наших краях бывают еще грязные. Но я не обращаю на это внимания, хотя и выбираю по возможности, где посуше ступать.

Я прошел уже верст пять. Миновал деревню Игнатово, иду дальше. Слева в версте расстояния виднеется родное село моей матери Сасеево. Но я иду мимо. Стемнело. Выбирать посуше тропинку вдоль дороги уже не приходится. Грязь хлюпает под ногами, но она меня не беспокоит. Я боюсь, как бы мне не сбиться с дороги и не уйти не в ту сторону. А до Парфеньева еще так далеко. Надо еще пройти деревни Спасское, Фальково, Кузьма-Демьян, Шамары и поместье Павловское, где особенно грязно, а оттуда уже до цели каких-нибудь пять верст.

Я устал от непривычной дороги, но не раскаиваюсь, что не остался ночевать в Воскресенском. Только бы не сбиться с пути! Вон уже в деревнях в окнах нет ни одного огня.

Вдруг – какое счастье! – меня догоняет подвода. В темноте я различаю, что на телеге сидит мужчина. Быть может, нам по пути?!

– Дяденька, вы куда едете? – бросаюсь я к телеге и прошу: – Ради бога, не гоните лошадь, я пойду за вами, чтоб не сбиться с пути.

– А ты куда идешь? – в свою очередь спрашивает мужчина.

– В Парфеньево, дяденька, – отвечаю я.

– В Парфеньево? – удивляется мужчина. – А к кому ты? Чьего ты дому?

– К Григорию Ивановичу. Я сын ему. Иду из плена.

– Так ты Федор, Федюшка! – вскрикивает мужчина и подвигается на телеге. – Садись, садись, подвезу. Я еду в Софроново, – поясняет он.

Эти слова звучат для меня как музыка. Я сажусь на телегу и вижу бородатое лицо ее хозяина, который, улыбаясь, спрашивает:

– Ты слышал про софроновского кузнеца Александра Ивановича Курочкина? Вот это я и есть.

– Как же! Как же! – радостно отвечаю я и жму ему руку.

За разговорами время прошло быстро. Мы довольно легко одолели «гиблые места», то есть особенно топкие и грязные места дороги. И вот телега из перелеска выкатилась в поле, и в версте от себя я увидел белую колокольню над спящим селом, а чуть левее деревню Софроново.

Возле поворота на мост через речку Верексу Александр Иванович остановил лошадь и сказал:

– Ну, Федя, вот я тебя и подвез, а теперь дойдешь сам.

Я от всей души поблагодарил его. Он свернул налево, и его телега застучала по мосту, а я с замирающим сердцем, пройдя немного прямо, увидел перед собой справа белую ограду кладбища и за ней различил приметный крест на могиле матери. Я останавливаюсь и с чувством крещусь на могилу. Слева темнеют рядом три овина, и один из них, средний, – отцовский.

А вот передо мной в самом начале села и отцовский дом. В окнах темно. Дальше видны другие дома. Нигде ни огонька. Ночь. Все село спит.

Я всхожу на крыльцо. Перевожу дыхание. В груди и сладко и тревожно. Вот сейчас я своим стуком разбужу отца, подниму на ноги всю его семью.

Я стучу. Мгновенье жду. Стучу еще раз. В сени кто-то вышел. Чувствую, что отец. За входной дверью его голос:

– Кто там?

Говорю изменившимся голосом:

– Откройте!

– Да кто стучит-то в такую пору? – Отец медлит открывать дверь и говорит: – Разные ведь теперь люди ночью стучать могут.

Значит, тятенька не узнал меня по голосу. Говорю опять спокойнее:

– Откройте и увидите кто.

– Господи, да это уж не Федя ли? – вскрикивает негромко отец, распахивает дверь, и я чувствую, как он обнял меня, а его теплые со сна губы сквозь усы и бороду крепко целуют меня.

Мы входим в избу. Я крещусь на иконы в переднем углу, а отец торопливо зажигает лампу и радостно зовет:

– Матка, Илюша, Петя, Шурка, вставайте, Федя пришел!

Проснулась и торопливо оделась мачеха. Из другой комнаты вышли два статных светлоусых парня и круглолицая девушка – мои старшие братья Илья и Петр и младшая сестра Шура. Все поздоровались, перецеловались, и началась радостная тихая суматоха. Тихая, потому что на печи спало еще четверо обитателей этого дома – дети от трех до одиннадцати лет, мои братья и сестры по отцу Коля, Боря, Нина и Маша. Они не проснулись. Отец подавал мне переодеться, мачеха тихо собирала на стол. Илюша с Шурой возились у самовара, а Петя глядел на меня, не находил, что сказать, и молча улыбался, сидя на лавке.

Наконец все сели за стол, на котором приветливо сиял медными боками и мурлыкал ярко начищенный к празднику кипящий самовар. Все стали угощать меня деревенской праздничной едой, что оказалась в наличии от пасхального разговения после Великого поста. Все с восхищением слушали мой рассказ о побеге и смотрели на меня как на героя.

Но вот ночной ужин окончен. Надо ложиться спать. Я вместе с братьями и сестрой вошел в комнату-пятистенок и увидел там кровать, на которую легла спать Шура. Илюша и Петя спали на полу, на двух соломенных постельниках без простыней. Я лег вместе с Петей. Отец и мачеха спали в избе, то есть в первой комнате дома, тоже на соломенном постельнике, положенном на лавку с приставленной к ней скамейкой. Четверо малышей, как я уже сказал, спали на печи. Так, на всех десять человек нашей семьи в доме имелась только одна кровать.

После многих тревожных, проведенных в побеге из плена суток я спокойно и крепко уснул среди родных, под отцовским кровом.