Текст книги "Василий Блюхер. Книга 1"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Блюхер, вызванный срочной телеграммой, спешил в сопровождении Кошкина и Балодиса в Екатеринбург. В пути он почувствовал, что раны на спине вскрылись. До чего ему надоела эта волынка! Хотелось сорвать бинты, сжечь их. Но это только в первую минуту, потом смирился, помнил совет врачей, что только длительным лечением можно укрепить кожу. Стоит ему рассказать, и его отправят в госпиталь, а то и вовсе отпустят из армии, но ведь совесть заест. Он и сейчас сидел на скамье, не выдавая себя ни одним мускулом в лице. Выйдя из вагона на перрон, он вдруг покачнулся, но Балодис успел его поддержать.

– Доктора, – тихо произнес Блюхер и побледнел.

В городской больнице бережные руки сестры сняли почерневшие от пота и грязи бинты. Доктор долго расспрашивал, осматривал больного и пришел к выводу, что он окрепнет не раньше чем через два месяца. Но уже спустя неделю Блюхер тайно ушел из больницы и явился к военному комиссару Урала Голощекину.

– Почему вас так долго не было? – набросился на него комиссар.

– Я к вам прямо с поля боя, – соврал Блюхер.

– Мне еще неделю назад доложили, что вас видели на станции в пьяном виде. Какой-то матрос вас поддерживал.

– Обознался кто-то, товарищ комиссар.

Голощекин пристально посмотрел на Блюхера. Внешне главком произвел на него хорошее впечатление, но его возмущало и злило, что он целую неделю где-то пьянствовал, не являлся. «Было бы кем его заменить – тут же подписал бы приказ», – подумал он.

– Дутова треплете, а разбить по-настоящему не можете, – колко заметил комиссар. – Он уже опять к Оренбургу подбирается.

– Так ведь у него сил в пять раз больше, чем у меня.

– Слушайте, Блюхер, – загорячился Голощекин, – я вам дам войска, патроны, снаряды, но кончайте с Дутовым раз и навсегда.

– Какие же это войска?

Голощекин, не задумываясь, стал перечислять:

– Вы получите сформированный мною Первый уральский полк Красной Армии, я возвращаю вам временно находившийся здесь челябинский отряд, екатеринбургский эскадрон. Оголяю город, все отдаю вам, а вы еще недовольны.

Главком иронически улыбнулся:

– Я приехал сюда не торговаться, а по вызову. Что ни дадите – скажу спасибо.

Голощекину ответ понравился.

– Так вот, отправляйтесь сейчас же в Первый уральский полк, – сказал он тоном приказания и протянул руку.

Полк размещался в старых казармах. Повсюду царил порядок, и это понравилось Блюхеру. Командир полка, розовощекий молодой человек лет тридцати, с офицерской выправкой, принял его приветливо.

– С кем имею честь беседовать? – вежливо спросил он.

– Я – главком Блюхер!

– Очень приятно. Моя фамилия – Павлищев. Так это вы действуете против Дутова? Прошу садиться! Чем могу быть полезен?

По манерам, жестам и разговору Блюхер догадался, что командир полка бывший офицер и, очевидно, из числа тех, кто без печали расстался с царской армией.

– С сегодняшнего дня полк передан в мое распоряжение, – пояснил Блюхер. – Завтра же начнете погрузку в вагоны. Выезжаем в Челябинск. Нам предстоит покончить с Дутовым.

– Слушаюсь! – ответил Павлищев в привычной для него форме подчинения начальству и, сделав небольшую паузу, спросил: – Как долго, по вашему мнению, займет эта операция?

– Странный вопрос, – вскинул удивленно пушистые брови главком, – на войне трудно предвидеть. И почему это вас так интересует?

Павлищев не спеша достал из серебряного портсигара папиросу и с трудом раскурил ее.

– Дело в том, – ответил он, сохраняя невозмутимое спокойствие, – что по долгу элементарной честности я должен доложить вам о составе полка, коим командую. Солдаты, то есть бойцы, – фабричный и заводской народ, среди них много вернувшихся с фронта. Командиры же – бывшие кадровые офицеры, в том числе я. Мы заключили договор с екатеринбургским военным комиссаром на полгода. По истечении этого срока договор теряет силу, любой из нас вправе уйти на все четыре стороны.

– Чудно! – изумился Блюхер. – Вы что, вроде ландскнехтов?

Павлищев удивился тому, что главком, такой простой на вид, знает про средневековые наемные войска.

– Это не совсем так.

– Чего краснеете? Ведь мы с вами не дети, будем называть вещи своими именами. Об этом договоре я никому не скажу, но признаюсь, что меня, как главкома, не радует такая войсковая единица.

– Должен вам еще доложить, – добавил Павлищев, – что по договору у нас не должно быть военного комиссара.

– Ну и филькина грамота, – вырвалось у Блюхера. – А коммунисты в вашем полку есть?

– Честное слово, не знаю.

– Могу ли я положиться на офицерский состав?

– За себя ручаюсь головой. Думаю, что и остальные не подведут.

Блюхер порывисто встал. Павлищев последовал его примеру.

– Итак, завтра начинайте погрузку!

Весь вечер Блюхер предавался размышлениям. «Стоило меня вызывать в Екатеринбург, чтобы обвинить в пьянстве, – сердился он, – и дать мне наемный офицерский полк. Черт знает что такое! Мне бы плюнуть на Голощекина, поехать в Питер и рассказать самому Ленину обо всем. Впрочем, зачем к Ленину? Можно и в Самару к Куйбышеву». Мысли его прервал Кошкин.

– Чаю бы напились, – предложил он. – Мигом раздобуду самоварчик. Нам с Янисом видать, что вы кручинитесь.

Ну что особенного сказал Кошкин? Простые слова, а Блюхер принял их как утешенье, сразу повеселел. Он даже рассказал порученцам про свой разговор с екатеринбургским комиссаром и про беседу с Павлищевым.

Балодис показал свой увесистый кулак:

– Я бы не стерпел. Пусть судят, а морду бы набил.

– Нам контру бить надо, а не своих, – произнес Блюхер.

– А главком – хвост телячий? – не унимался Балодис.

– Рано сейчас делать выводы, – рассудил Блюхер. – Допустим, через год кончится война. Мы победим… – Он остановился, сосредоточенно посмотрел на Балодиса, задумался. В комнате тихо, лишь мерно тикали ходики. А потом закончил: – Ты, Янис, пойдешь обратно на корабль, меня – на завод. И Кошкину работа найдется. И Голощекин займется чем-нибудь… А лет через двадцать будем вспоминать наших главкомов, комиссаров и начальников, как далекий сон.

…В пути Блюхер пригласил к себе Павлищева.

– Какое настроение в полку? – спросил главком.

– Бодрое.

– Скажите, Павлищев, почему офицеры заключили договор именно на полгода, а не на два? Вы говорите искренне, а если не хотите, то уж лучше молчите.

– Не собираюсь вам лгать, – без раздумий ответил Павлищев. – Мы много беседовали между собой, раньше чем подписать договор. Откровенно говоря, никто из нас не любит монархию, но мы не сочувствуем и пролетарской диктатуре. Мы хотели бы демократическую власть и боеспособную армию. До чего довели Россию – сами видите, а Россия должна вернуть себе подобающее ей положение в Европе.

– Очень хорошая мысль! – одобрительно заключил Блюхер.

Павлищев посмотрел на главкома доверительным взглядом и продолжал:

– Большевики стремятся создать армию, но делают это нерешительно. И дисциплина нужна крепкая… Нет, не то слово. Железная дисциплина. Безоговорочное подчинение.

– И зуботычины, – добавил Блюхер. – Забыли про них?

– Зачем? – с обидой спросил Павлищев. – Ведь это возврат к отвратительным традициям царской армии. Но я уклонился от темы. Видите ли, в стране такая неразбериха, что мы, честные русские офицеры, не знаем, что делать.

– Проще всего служить Дутову.

– Нет уж, увольте. Головорезам мы не намерены помогать.

– А в большевиков верите?

– Верим, но не до конца. Поживем – увидим.

После ухода командира полка Блюхер задумался. «Воевать не на жизнь, а на смерть под командованием военспецов – опасное дело, – говорил он самому себе. – Чуть что – переметнутся на сторону белых. Без них тоже трудно, одной удалью врага не сломить. Комиссары могли бы сыграть большую роль, но Павлищев и его подчиненные не примут их: дескать, по договору не полагается».

С тяжелыми и нерешенными мыслями Блюхер приехал в Челябинск, приказав войскам не выгружаться из вагонов. В этот же день он сдал дела Ревкома Колющенко, оставил Балодиса в городе для наблюдения за погрузкой немногочисленного челябинского отряда, а сам с полками поспешил на фронт.

– Мы двинемся через Уфу на Кинель, а оттуда на Бузулук – Оренбург, – сказал он Павлищеву и Елькину. – Путь, быть может, несколько длиннее, чем через Троицк – Орск, но по железной дороге скорее доберемся до Оренбурга. К тому же я не уверен, что дорога от Троицка до Оренбурга свободна. Она проходит вблизи казачьих станиц и уже потому небезопасна.

Павлищев слушал Блюхера с таким вниманием, как ребенок слушает сказку. Он не отнесся к главкому как к выскочке, ибо сам прошел трудный путь. Сын петербургского коллежского асессора, Павлищев стремился выйти из нищеты. Не надеясь на помощь отца, он упорно занимался, добился приема в военное училище, дав себе клятву получить чин полковника. Война помогла ему достигнуть желанной цели, но с таким же успехом он мог сложить голову на поле брани.

Революция спутала все карты. Его тянуло на сторону тех, кто звал к новой жизни, и в то же время ему было жаль расставаться со счастьем, пусть еще маленьким, но завоеванным большим воинским трудом.

Оказавшись в Екатеринбурге, Павлищев наслышался от горожан про царскую семью Романовых, находившуюся в этом городе под арестом, таких омерзительных историй, которые невольно вызывали в нем гнев против царя. Как человек, очутившийся перед шатким мостиком, проложенным через бурный поток, он не рисковал принять решение и чего-то выжидал, но чего – он и сам не знал. Лишь случайный вызов к военному комиссару Голощекину и беседа с ним помогли ему сделать выбор – найти свое счастье, которого он искал так много лет.

Он знал, что Блюхер бывший унтер-офицер, но его это не коробило, может быть потому, что он сам еще не успел подняться высоко по военной лесенке, может быть потому, что все больше проникался доверием к большевикам, среди которых повстречал много интеллигентов.

Ночью эшелон покинул Челябинск.

Блюхер шел снова в поход против Дутова.

Неистовый вихрь проносился над Россией. Миллионы людей, поднявшихся с насиженных мест, растеклись по необъятным просторам страны. И завертелось, запенилось людское море.

С каждым новолунием то на юге, то на севере, то в центре самой России возникали восстания. Нежданно-негаданно появлялись безвестные капитаны, подполковники, генералы, формировавшие штабы; они обрастали батальонами, полками, к которым льнули, как мухи к сахару, темные дельцы, беглые каторжники, улизнувшие из тюрем воры, объявляли себя правителями уездов и губерний, печатали воззвания к населению, фабриковали бумажные деньги, вешали и расстреливали коммунистов.

Из Архангельска и Мурманска прибыло донесение: английские и французские войска высадили десант и готовы помочь белогвардейским мятежникам.

На Северном Кавказе генералы Корнилов и Деникин сформировали Добровольческую армию и громят Советы.

На Дону казачьи генералы Краснов и Мамонтов подняли мятеж.

В приемном зале германского посольства в Москве эсер Блюмкин, с целью спровоцировать войну с Германией, убил посла Мирбаха.

В Екатеринбурге безвестные капитаны Ростовцев и Ардашев подготовляли заговор, намереваясь освободить из-под ареста Николая Романова. Павлищев знал этих капитанов как завзятых карточных игроков и прожигателей жизни.

На Дальнем Востоке войска японского императора захватили Приморье.

Солдаты кайзера Вильгельма хозяйничали на Украине, восстановив права помещиков.

Даже в Москве левые эсеры захватили Трехсвятительский переулок и, раздобыв орудия, открыли артиллерийский огонь по Кремлю.

Трудный восемнадцатый год.

…Над Челябинском догорал огненный закат, обрамленный зловеще черными полосами. Верующие судачили, что скоро грядет антихрист карать непокорных.

Балодис, проводив Блюхера, зашел к начальнику станции.

– Через два дня надо будет отправить небольшой отряд, – предупредил он. – Вагончики будут?

Начальник станции бесстрастным взглядом посмотрел на матроса, провел рукой по небритым щекам и успокоительно ответил:

– Раздобудем.

Ночью набежали тучи, разразилась гроза, а утром на станции появились чехословацкие солдаты. По городу поползли слухи, один нелепее другого: дескать, Блюхер расстрелян, полки его разбиты, что не сегодня-завтра прибудет генерал Гайда, командующий чехословацким корпусом, что Николай Романов бежал в Петербург и снова взошел на трон.

Балодис примчался к Колющенко.

– Блюхер приказал мне проследить за погрузкой последнего отряда, а начальник станции не дает вагонов, – пожаловался он.

– Вы говорили с ним? – спросил Колющенко.

– Два дня назад он уверял, что вагоны будут, а сегодня отказывается. «Сам, говорит, видишь, что творится. Теперь не я хозяин, а чехи». Здесь какая-то контра, товарищ председатель. Откуда чехи взялись?

Колющенко со свойственной ему мягкостью ответил:

– Все уляжется.

– Чехи, спрашиваю, откуда?

– Чехи из России, – как бы нехотя ответил Колющенко. – Военнопленные… Совнарком разрешил им проехать до Владивостока, а там их пересадят на пароходы и увезут во Францию.

– Ишь какое дело! – сказал Балодис, словно понял объяснение Колющенко.

– Чехи тоже хотят быть свободными, – продолжал Колющенко. – Сражаться за свою независимость. Теперь, голубчик, такое время, когда революция может начаться в мировом масштабе. Завтра эшелон с чехами отойдет на Сибирь, а здесь, в Челябинске, они дальше линии железной дороги не пойдут.

Так думал Колющенко, так думали другие. Но ночью начался мятеж. Ружейные выстрелы разбудили город. Подстрекаемые эсерами, белочехи арестовали Колющенко, Васенко и остальных членов Ревкома и зверски убили их.

В эту ночь Балодис дремал на станционной скамье. Он тоже был разбужен стрельбой. Протерев слипшиеся ото сна глаза, он увидел пробежавших через вокзальный зал чешских и русских офицеров в погонах. В бушлате и бескозырке его легко можно было заметить. Невольно вспомнил совет Кошкина: «Зарой свою бескозырку» – и тут же скомкал ее и спрятал в карман бушлата. «Что делать? – подумал он. – Побегу в город к Колющенко». Незаметно пробравшись к дверям, он выскользнул на привокзальную площадь… Его обступила темнота.

– Капитан! – услышал он незнакомый голос. – Это вы? Я ничего не вижу в этой кромешной тьме.

– Не кричите, – спокойно ответил Балодис, словно обращение относилось к нему, и, приблизившись к офицеру, сильным ударом кулака в висок свалил его наземь и стал душить. Малейший страх мог расслабить напряженные нервы матроса, и тогда он погубил бы себя, но даже в темноте ему казалось, что он видит посиневшее лицо и остекленевшие глаза офицера. Разжав дрожащие пальцы, он наклонился и прислушался: враг не дышал. Балодис с трудом приподнял безжизненного офицера, расстегнул пуговицы на кителе и сорвал его. Стоя на коленях, он долго искал фуражку, а когда нашел, то примерил – она оказалась большой. «Куда идти?» – подумал он и вернулся на станцию. Вокзал опустел, в углу дремал, свернувшись калачиком, какой-то одноногий, рядом лежали костыли. «Знаю, что помянешь плохим словом, – сказал ему мысленно Балодис, – но тебя не тронут, а мне надо спастись». Он протянул все еще дрожавшие руки, поднял костыли, неловко сунул их под мышки и согнул правую ногу в колене. В эту трагическую минуту Балодису стало смешно. Костыли путались, он неумело передвигал ими, и ему хотелось выбросить их далеко вперед, чтобы сделать большой шаг, но приподнятая правая нога невольно опускалась, и Балодис никак не мог понять – ноги ли мешают костылям или наоборот.

Выйдя снова на привокзальную площадь, он быстро сорвал с кителя погоны, швырнул их вместе с офицерской фуражкой далеко в сторону, укоротил ремень, на котором висел маузер, чтобы не вылезал наружу, и заковылял по направлению к городу.

Светало. Город, умытый с вечера грозовым дождем, притаился за закрытыми дверями и ставнями. У здания Ревкома стояли чешские часовые. Скосив незаметно на них глаза, Балодис прошел мимо, с трудом опираясь на костыли. «Надо бежать», – решил он и возвратился на вокзал. Трупа задушенного офицера на площади уже не было, его, очевидно, успели убрать, зато в станционном зале шумели солдаты. Балодис бросил взгляд туда, где лежал одноногий, но ему помешали человеческие спины. Кто-то толкнул его, и он, изобразив плаксивую гримасу на лице, жалобно спросил:

– За что бьешь несчастного инвалида?

– Odpusť, příteli, nechtěl jsem tě nějak urazit[3]3
  Прости, приятель, не думал обидеть (чешск.).


[Закрыть], – ответил виновато солдат и посторонился.

Балодис сделал вид, что понял извинение, покачал головой и, с трудом орудуя костылями, вышел на перрон.

Все пути были заняты вагонами. У первой платформы пыхтел паровоз. Матрос подошел к машинисту.

– Далече, голубчик? – спросил он.

– В Самару.

– Возьми меня с собой. По гроб жизни помнить буду. В Кинели бедуют жена и детки.

– На паровозе не дозволено. Вишь, кто хозяйничать стал. Эх, дела, дела!

– А чего они хотят? – прикинулся Балодис.

– Ломают хребты Советам. В Самаре, Пензе, да и здесь уже вешают и расстреливают. Теперь чужеземцы правят на русской земле.

– А тебе зачем возить их?

– Вернусь в Самару – и шабаш. Уйду с железной дороги.

– До Кинели все же довезешь меня?

– Не могу.

– Можешь! – внушительно произнес матрос, как приказание. – Можешь! – повторил он. – У меня костыли для виду, а бескозырка спрятана.

– Залезай! – махнул рукой машинист, досадуя, что затеял разговор с незнакомым матросом.

Со станции Кинель блюхеровские отряды свернули на Бузулук, но станция их не приняла и закрыла семафор.

– Кошкин! – крикнул Блюхер.

Кошкин показался на мгновенье и тотчас исчез, не выслушав главкома, – по интонации голоса он догадался, что от него требуют.

– Был на станции, – доложил он, возвратившись через полчаса, – там отряд балтийских матросов.

– Павловские? – обрадованно удивился Блюхер.

– Другие. Командует какой-то Зиновьев.

– Большой отряд?

– Сто пятьдесят братишек и пятьсот бойцов. Говорил с начальником станции, боится нас принимать. «Вам же хуже, говорит, впереди дутовцы».

– Вызови ко мне Павлищева и Елькина!

– Есть вызвать! – по-обычному ответил скороговоркой Кошкин и исчез.

Они пришли вместе, и Блюхеру показалось, что до прихода они мирно беседовали, как два закадычных друга. Он вкратце изложил обстановку.

– Начните высадку, вынесите на руках два орудия и все пулеметы. Отгоним белоказаков, а потом двинемся дальше.

– Толково! – согласился Елькин. – Надо пробиваться к Оренбургу.

– А вы как думаете, Иван Степанович?

– Согласно договору выполним любой приказ.

Блюхер хотел выругаться, но сдержал себя.

Только через два часа отряд подошел к станции. Зиновьев, узнав о приходе красных отрядов, поспешил к Блюхеру. Высокий, с огромной копной каштановых волос, он напоминал тигра. Голос у него был грудной, и Блюхер с нескрываемым удовольствием слушал его неторопливую, плавную речь.

– Вы не полковник царского времени? – спросил Блюхер.

Зиновьев скупо улыбнулся:

– Шесть лет грызу юриспруденцию и столько же занимаюсь партийной работой. А отрядом командую, – он сделал небольшую паузу, – один месяц.

Блюхер звонко рассмеялся, ему понравился бесхитростный ответ. Через час они говорили друг другу «ты» и им казалось, что они знакомы с детства.

– Коммунист коммуниста видит издалека. Не так ли? – спросил Блюхер.

– Ты прав. Я ничего плохого не могу сказать про Павлищева, но Елькина, тебя и даже твоего Кошкина я вижу, как говорят, насквозь.

Решено было выступить одному Уральскому полку. Блюхер неотступно следил за тем, как Павлищев построил батальоны и, выбрав направление, двинулся на белоказаков. Полк без особого труда разогнал небольшой вражеский отряд и заслужил благодарность главкома. Тем временем семафор открыли, станция приняла эшелон. Возвратившиеся бойцы уселись в вагоны, и поезд двинулся дальше.

В Тоцком эшелон встретил начальник станции. Бойцы стали соскакивать на платформу. На улице было безветренно, казалось, что станция прислушивается к тихим шорохам. И вдруг выстрелы разорвали тишину. Блюхер взглянул на небо – высоко-высоко в небе застыли невесомые белые облака. От станции шла дорога, высокие стройные березки, склонив ветви, убегали туда, откуда доносилась пулеметная стрельба. Несколько бойцов упали, возникла растерянность, которая могла разрастись в панику. В эту опасную минуту раздалась спокойная команда Павлищева:

– Полк, стройся по батальонам!

Уральцы, к удивлению других отрядов и матросов, быстро построились.

Блюхер с затаенной завистью следил за Павлищевым, который быстро, без нервозности отдавал приказания, уводя с собой полк. Перебежками батальоны продвигались вперед, занимая выгодные позиции. Дутовцы откатывались верста за верстой.

Так двигались отряды от станции к станции. Позади остались Сорочинск, Новосергиевка, Покровка, Переволоцк. Но Оренбург был обложен белоказаками, и надо было разорвать кольцо, чтобы спасти осажденных.

В полдень на станцию Переволоцк прикатил на дрезине Балодис. Он сошел на полотно железной дороги и оттого, что увидел своих, счастливо улыбнулся. Блюхер и Кошкин не узнали его сразу – лицо заросло щетиной. Безрадостный рассказ матроса погрузил главкома в тяжелые думы, но он решил скрыть от всех опасное положение до взятия Оренбурга и приказал своим порученцам никому ничего не рассказывать.

– Не грусти, Савва, не такое нынче время. В пятом году, когда меня арестовали, я еще желторотым был, и то веру не потерял, носа не повесил. Били – ни разу не заплакал.

Коробейников притулился к тому самому сундуку, на котором сидела Груня, когда он в последний раз видел ее. Сгорбившись, слушал успокоительные слова Томина, но думал о своем. Что-то недоброе чувствовал он, когда думал о Груне и упросил Николая поехать с ним в Кочердык, чтобы увезти его сестру. Дом оказался заколоченным, никто из соседей не знал, куда девалась Груня. Утверждали, что она исчезла в ту ночь, когда на Кочердык наскочили дутовцы, и больше ее с тех пор не видели.

«Убили Грунюшку, – шептал про себя Савва, молчаливо терзая себя за то, что не сумел ее уговорить уехать, – грех на моей душе». Его раздражал Томин, который ни разу не прослезился, а рассказывал о себе, каким он был в пятом году. «Зачем мне это знать? Ты вот Груню разыщи – я тебе в пояс поклонюсь. Без нее мне и свет не мил. Надоела война до тошноты. Четыре года с австрияками дрался, теперь со своими. Земли, что ли, мало, хлеба не хватает?».

Обратной дорогой ехали молча. Из глубокой балки, темной от леса, выбежали зазеленевшие дубки и маленькая березовая рощица, чистая и свежая, – глаз не оторвать. Степь подсохла от весенних вод, солнце с каждым днем сильнее припекало. Савва смотрел вокруг, ища Груню, которая, казалось, вот-вот откуда-нибудь покажется, но напрасно. Заедала тоска. Спешиться бы с коня, лечь на казачью землю, завыть волком. «Какого рожна я поехал на чужую сторону искать счастья?»

Томин ехал шагом. Жалел, что не нашел сестры, но больше тревожился об отряде. «Как там без меня? Баранов, правда, способный командир, ему можно все доверить, но с казаками надо уметь ладить. И Блюхер почему-то давно не дает о себе знать». Он взглянул на скисшего Коробейникова, в сердцах выругал себя за то, что затащил его в свои края, и, стеганув со злостью плеткой коня, вихрем понесся по полю.

Поздней ночью примчался в Троицк. Баранов сидел в накуренной комнате, положив голову на стол, и дремал. Томин шумно вошел, разбудив Баранова:

– Дежурного подменяешь?

– Сегодня я сам решил дежурить, – ответил Баранов и стал растирать онемевшими руками сонное лицо.

– А где студент?

– Спит. Толковый парнишка.

– Я его фамилию запамятовал.

– Русяев, – напомнил Баранов.

– Где ты его нашел?

– Говорил тебе, что в окопе. Сидит в студенческой шинельке, пуговицы на ней блестят, как надраенные кирпичом пятаки, а сам жмется от холода. Поманил его пальцем, вылез он из окопа, смотрит на меня гордецом. Глаза у него прозрачные, как вода в озере, а росту – выше меня на голову. «Ты откуда взялся такой?» – спрашиваю. «Я, говорит, здешний, учился в Златоусте на техника-механика. Как прослышал, что Дутов лютует, пошел к секретарю партийного комитета и говорю – дескать, доучусь потом, а сейчас воевать надо. Тот ни в какую, а только так, между прочим, сказал: «Поезжай в Троицк, разузнай, что там и как, и возвращайся». Приехал, да не стал расспрашивать, а упросил зачислить меня в семнадцатый сибирский полк. Вот и воюю. Не знаю – худо иль хорошо, а воюю».

– Из него начальник штаба выйдет?

Баранов пожал плечами:

– Он коммунист, – значит, выйдет. Ты не сомневайся. А где твой Коробейников?

– Догоняет, – нехотя ответил Томин и ушел спать.

Темная, безлунная ночь. Спит городок, тихо на его пустынных улочках, и только порой до часовых штаба доносятся отдаленные шаги торопливого прохожего.

Наутро Русяев разбудил Томина. Николай Дмитриевич заспанными глазами посмотрел на него и не то с усмешкой, не то с удивлением сказал:

– Батюшки! Да ты ведь, чай, выше Петра Великого. – И тут же сердито спросил: – Чего разбудил, чертов сын?

– У меня важные донесения, товарищ командир.

– Я тебе не командир, а главком.

Русяев не смутился, только повел своими округлыми плечами.

– Не будете слушать – пойду докладывать Баранову.

– Ты меня, паря, не пугай, я чертей не боюсь.

– Черти вас не запугают, а вот чехи могут, – нашелся Русяев.

– Ты что такое мелешь? – рассерженно спросил Томин, продолжая лежать на скамье. Ему просто боязно было подняться и стать рядом с Русяевым – он едва достигал его плеча. – Какие чехи?

– Товарищ главком, вам докладывает начальник штаба. Не хотите слушать иль я вам не подхожу – отпустите обратно в окопы.

– Не лезь в бутылку, а садись поближе и докладывай. Ты мне, Русяев, нравишься. Ершистый, но толковый. Как тебя по имени?

– Виктор Сергеевич.

– Сколько тебе годов?

Русяев смущенно ответил:

– Восемнадцать, – и, спохватившись, добавил: – Скоро минет девятнадцать.

– Едрена тетеря! – рассмеялся Томин. – Хучь студент, а все же молокосос. Но на вид ты представительный, прямо дипломат какой-то. Так меня, говоришь, напугают чехи?

– Факт! – ответил Русяев.

– Откедова они взялись?

– Этого я не знаю, но Челябинск в тревоге.

Томин вскочил словно ужаленный:

– Шуткуешь? Откедова это чертово семя?

– На рассвете звонили из Челябинска. Слышимость плохая, кто со мной говорил, не знаю, – сдается, начальник гарнизона.

– Что же он сказал? – торопил Томин.

– Мы, говорит, отходим. Чехи и белогвардейская сволочь приближаются к нам, режут коммунистов.

– Труби тревогу! – крикнул Томин и, ударив черенком нагайки по голенищу, бросился на улицу.

День зачинался ясный. Солнце, поднявшись в степи, залило светом нежданно потревоженный, как муравейник, городок. Жители невесть откуда прослышали, что в Челябинске появились офицеры и какие-то белочехи, вешают коммунистов на столбах. Не сегодня-завтра придут в Троицк, и не бывать здесь Томину, казаку в кумачовой рубахе. Всех поразгоняют, главарей расстреляют, восстановят законы. А какие такие законы – никто не знает, но догадываются: все будет, как было при Николае Романове.

Томин часто забегал в штаб в сбившейся набок кубанке, из-под которой свисала добрая половина косматых волос, и, насупив лохматые брови, спрашивал:

– Отрок, звонили?

Русяев всякий раз поднимался из-за стола, заставляя тем самым и Томина поднять свою голову.

– Никак нет-с!

В штаб вошел Баранов, за ним молодой боец в щегольских желтых сапогах, офицерском кителе и кожаном картузе.

– Где же ее взять, товарищ помглавкома? – произнес он умоляющим голосом.

– Где хочешь, а чтобы через полчаса пролетка стояла возле штаба, – сердито ответил Баранов.

– На кой леший она вам сдалась?

– Обалдуй! – вскипел Баранов. – Я тебе толкую который раз. Не в гости собираюсь ехать, не барахло возить с собой, а надоть ее в конницу поставить и пулемет на ней возить.

– Это другой разговор, а пролетки-то все-таки у меня нет.

Русяев подошел к бойцу, посмотрел на него сверху вниз и сказал грозным тоном:

– Сейчас напишу бумажку, пойдешь с ней к купцу Яушеву и выбери у него на дворе подходящую. – Он вынул из брючного кармашка часы величиной с луковицу и подсчитал в уме: – Если через тридцать пять минут не вернешься с пролеткой – подпишу тебе смертный приговор. – Потом он вернулся к столу, обмакнул перо в чернила и быстро стал писать по шершавой бумаге. Перо царапало, но Русяев упорно писал. Закончив, он извлек из кармана печать, дохнул на нее несколько раз и прижал к бумаге. – Получай мандат!

Боец сложил бумажку вдвое, спрятал под фуражку и сказал:

– С мандатом я и пять пролеток доставлю. Это я авторитетно заявляю.

За станцией Переволоцк отряды покинули вагоны. Блюхер приказал окопаться и выслать к Оренбургу разведчиков. Под вечер, когда померкли пурпурные обводы облаков и остывшее солнце медленно приблизилось к горизонту, из степи повеяло легкой прохладой. Густая небесная синь потемнела, тени растворились, высоко над землей весело заморгали звездные искринки.

Блюхер медленно брел по лагерю, почему-то вспомнил разговор с Голощекиным. Что он за человек – не поймешь. То ли дело Елькин или Шарапов. У них что на уме, то на языке, а Голощекин весь в себе. Другим не верит, и ему не веришь. Впору бы разжечь сейчас костер, у огня всегда рождаются легкие и безмятежные думы, но огня разводить нельзя – это знает каждый боец.

В тишине Блюхер услышал голоса. Прислушался – никак, Павлищев. Подошел ближе, но так, чтобы не приметили. Неторопливо командир полка кого-то укорял:

– Уж лучше помолчали бы. Ведь эта честь давно продана и перепродана.

– Эпоха, любезный, эпоха, – ответил незнакомый Блюхеру голос. – Кому охота терять голову?

– А жить с опустошенной душой лучше? Нет, поручик, я так не могу. Я первый поставил свою подпись под договором, а сейчас воюю по велению сердца.

– Довольно вам сентиментальничать, Павлищев, вам это не к лицу. Унтер-офицер Блюхер строит из себя главкома, адвокат Зиновьев командует братишками, да и Елькин, как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. А я, русский офицер, должен рисковать жизнью во имя бредовых идей этих выскочек. Дико, когда вы хотите уверить меня в обратном.

– Вспомните нашего командира полка, – сказал Павлищев. – Полковник – а в голове мусор с дерьмом. Вы его побаивались, считали настоящим воякой.

– Ну, неудачник.

– А Блюхер, по-вашему, удачник? Откровенно говоря, я уверен, что у него высшее образование, но он скрывает от нас, подлаживаясь к казакам и матросам. Впрочем, мне наплевать на это. Одно скажу, человек он правдивый, разумный, честное слово, разумнее нашего полковника. А насчет бредовых идей, это вы, батенька, бросьте. Мы с вами их не разделяем, а миллионы людей за них.

– Голоштанники, но только не интеллигенция.

– Вот это уже ложь, – заволновался Павлищев, и Блюхер мысленно представил себе его лицо. – Нам бы столько рот, сколько интеллигентов пошло служить советской власти, мы бы стали непобедимой армией. Давайте бросим этот бессмысленный спор. Завтра пойдем в бой, и предупреждаю: за измену – пулю в затылок. Я хочу жить и умереть с чистой совестью.