Текст книги "Василий Блюхер. Книга 1"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Сашка даже не пытался упрашивать. Пока Надежда Илларионовна причесывалась в своем будуаре, он переоделся и незаметно ушел, проклиная вероломную любовницу и наказного атамана.

Казак села Кочердык, Усть-Уйской станицы, Николай Томин в девятьсот пятом году восемнадцатилетним парнем был уличен в том, что давал грамотным казакам революционные листовки. Ему грозила каторга, но он сумел прикинуться простофилей и избежал кары – отец упросил станичного атамана не чинить расправы.

– Поганец! Купоросная кислота! – распекал родитель. – С тебя бы штаны стянуть и двадцать пряжек всыпать, чтобы задница взошла, как тесто в квашне.

– Чего лаетесь, папаня? Разве я знал? Поднял бумажки на шляху…

– Брешешь, сибирская язва!

– Побей меня бог.

– Ты ведь грамотный, чужеяд.

Николая призвали в армию солдатом, а не казаком. Он терпел насмешки фельдфебеля, который кричал ему: «Казака из тебя не вышло, а здеся я втемяшу в твою башку солдатскую науку», безропотно молчал. Был день, когда ему хотелось украсть коня, оседлать его, ветром умчаться в Сибирь и там под чужим именем начать новую жизнь. Но началась война, и Томина погнали на румынский фронт. Революцию он принял восторженно, мечтая поднять казачество против всех атаманов. За пламенные речи его избрали председателем дивизионного солдатского комитета, и он с тремя приятелями втихую покончили с фельдфебелем.

– Эта мразь свободному народу не нужна, – сказал он, – зудит у меня рука против всех подлюг.

После Октябрьской революции дивизия, в которой служил Томин, оставила румынский фронт и двинулась на Москву. В пути к Томину в вагон явилась делегация.

– Кто такие будете? – спросил он, поглаживая свою короткую и черную как воронье крыло бородку. На запястье правой руки висела плетка, с которой он никогда не расставался. Томинский взгляд был тяжел, – казалось, глаза его, широко расставленные, видели то, чего обычные глаза не замечают.

– Мы к вам, гражданин Томин, по поручению генерала Каледина, – заговорил вкрадчивым голосом глава депутации.

– Каледина? – удивленно переспросил Томин.

– Так точно!

– Вон отсюда! – загремел его зычный бас, и синие глаза налились кровью. – Вон к едреной бабушке, иначе всех засеку плеткой. Сволочи! Оренбургского казака хотели подкупить?

В Бердичеве к Томину в вагон ввалился рослый дядька в синем жупане и синей папахе. Вслед за ним внесли тяжелый мешок и опустили на пол.

– Дозвольте познакомиться, пан Томин! Я представник атамана Петлюры – полковник Хижняк.

Петлюровский полковник снял папаху, и Томин увидел бритую голову с оставленным посередине чубом, свисавшим на правый висок.

Рядом с Томиным стояли все члены дивизионного комитета. Помня встречу с калединской депутацией, они ожидали такой же развязки с полковником Хижняком, но последний не спешил объяснить причину своего визита.

– Чи нема у вас чаю або горилки? – оскалил зубы Хижняк.

– Вода есть, – равнодушно ответил Томин.

– Жалеете! – укоризненно бросил Хижняк. – А пану Петлюре не жалко подарувать вам цилый мишок с золотом. Берите, пан Томин! Нам ничего не жалко для добрых людей.

– Вы в царской армии тоже полковничали? – с подчеркнутым интересом спросил Томин.

– Я Миколаю не служил. Я полковник украинской армии пана Петлюры.

– Ясно! – с иронической усмешкой заключил Томин. – А золото где накрали?

– Мы не бандиты, а честные украинские казаки… – Хижняк, обиженный подозрением Томина, неожиданно принял воинственный вид и добавил: – Вы находитесь на территории Украины, где мы хозяева. У нас банк, казначейство, а бы розмовляете со мной, як с бандитом.

– Что вы! – успокоил его Томин. – Мы на вашу землю не заримся, воевать с вами не собираемся.

– Це инша справа, – улыбнулся Хижняк. – Знаете, шо я вам скажу? Вот вы едете в Москву. А шо в Москве? Ленин, мабуть, хороший человек, но его комиссары продались жидам…

– Зачем вы принесли мне мешок золота? – перебил Томин.

– Пан Петлюра вам подарунок шлет.

Томин вплотную приблизился к Хижняку:

– Я тебя, подлюга, своими руками на две часта поделю. Снимай штаны!

Хижняк побледнел.

– Я полковник, – дрожащими губами промямлил он.

– Снимай штаны! – грозней закричал Томин. – Сейчас я проверю, какой ты полковник.

Вложив два пальца в рот, Томин свистнул, и тотчас стоявшие подле него солдаты, подхватив Хижняка за ноги и плечи, выбросили из вагона, как бревно, а вместе с Хижняком и мешок с золотом.

…Николай Томин возвратился в Кочердык не один. На румынском фронте он подружился с солдатом Саввой Коробейниковым, прибывшим в полк после излечения и сразу завоевавшим всеобщую симпатию. После Февральской революции Савва решил удрать с фронта, но Томин его удержал:

– Ишо повоюем, Савка. Ты, видать, тоскуешь по своей бабе?

Коробейников, сидя в окопе на пустом зарядном ящике, снял сапоги, размотал прогнившие от пота и сырости портянки и, подогнув босые ноги в коленках, растирал узловатые пальцы.

– Вишь как притомились ноги. Вот-вот лопнет жила, а кровь не брызнет, потому иссох на фронте. А насчет моей бабы не сказал бы. За четыре года поотвык, будто и не было ее. Вот с землей что делать, ей-богу, не знаю. Всю жизнь отхожим промыслом занимался. Про тоску ты правильно сказал, гложет она меня, злодейка.

Томин, накручивая на палец завиток своей бороды, смотрел синими глазами, сидевшими глубоко под бархатными дугами бровей, и тихо говорил:

– Теперь вся Россия ходуном пойдет. Четвертый год перевалило, как меня в окопы загнали. Воевал, стрелял, в меня стреляли. Миллионы сложили свои головы, а мы с тобой остались жить. Значит, нам пофартило.

– Вот и думаю сигануть отседа, потому как революция взошла, – значитца, отчаливай по домам, – сказал Савва.

– Дезертиром признают.

– Россия большая, от окияна до окияна, где хошь проживу, потому в руках ремесло, столяр я.

– Ты голодал до войны?

– Приходилось, уж такая доля русского человека. Как от титьки дитя оторвут – тут его и поджидает голодуха.

– Мне бы дивизию дали, – уверенно сказал Томин, – повернул бы ее на восток и всех бы буржуев полосовал. – Он извлек из кармана кожаный кисет, достал из-под кубанки слежавшийся по краям кусок газеты, оторвал косой угол, свернул козью ножку и аккуратно насыпал в нее махорку. Приторный дымок лениво поплыл по окопу. – Погоди, Савва, бежать. Окажу когда – вместе подадимся на мою сторону.

– Чего это я к тебе поеду? Баба моя принимает нужду четыре года, я тут целую дивизию вшей покормил, а ты меня кличешь на край света.

– Чудак! Работы тебе у нас непочатый край. Землей наделим, потом за бабой поедешь, заживешь с мое почтение.

Коробейников задумался: «Может, правду казак сулит. Волга не прокормит – станица даст» – и спросил:

– Далеко к тебе?

– Не близко, а в России.

Когда выбирали солдатский комитет дивизии, Томин предложил кандидатуру Саввы:

– Коробейников сдюжит защищать солдатский интерес.

Прибыв в Москву с дивизией, Томин явился к военному комиссару.

– Все как один готовы бороться за советскую власть, – доложил он. – Принимайте дивизию, а я поеду поднимать оренбургское казачество.

Вместе с Томиным поехал и Коробейников. Как хотелось ему заглянуть хоть бы на недельку в Новоселки, выйти на берег родной Туношеньки, где в детстве с ребятами по несколько раз на день кувыркались в воде, обнять жену, а потом уснуть на трое суток.

Томин разгадал его мысли и властно сказал:

– Кабы дети были – пустил, а то баба. Успеешь свидеться.

В родном селе Кочердык жила томинская сестра Груня. Шел ей со сретенья двадцать четвертый год, но осталась в девках. В войну никто замуж не выходил – всех молодых казаков погнали на фронт, а за вдовца да старика Груня ни за что не хотела. Николая она встретила удивленно, бросилась к нему и трижды расцеловала.

– Не ждала, Грунюшка?

– Переменился, браток, будто чужой. Зачем бороду отрастил? Тебе только тридцать, а уж в старики метишь. По глазам узнала, ты ведь в них все небо спрятал. – Бросив взгляд на незнакомого солдата, она спросила: – Гостя-то где прихватил?

– Друзьяк мой. Саввой Коробейниковым зовут, человек сурьезный, из Расеи, с Волги-матушки.

Савва протянул руку и ощутил в ней крепкую ладонь. Груня была одного роста с братом, даже чуть повыше, такая же смуглая и с завитками на высокой шее. На тяжелом узле волос торчала желтая под янтарь гребенка, а полные плечи и налитую спину обхватывала бумазейная кофточка в голубых васильках, застегнутая спереди на мелких пуговичках.

«Не моей чета, – подумал Савва, – я бы такую любил пуще всего, а она бы мне детей рожала. Может, Томин меня для этого и позвал».

Через неделю после приезда Томин подобрал десять казаков, согласившихся с ним, что надо-де самим, без офицеров, добывать волю. По его настоятельной просьбе Груня сшила ему из красной материи длинную рубаху с широкими рукавами, и он теперь не расставался с ней.

– Полк сформирую и назову его именем Степана Разина. Память об этом казаке никогда не должна погаснуть, – сказал он Савве и сестре.

Через неделю отряд Томина вырос до сорока человек.

– Теперь можно и зачинать, – сказал он. – Завтра на зорьке двинемся на Введенку, а там посмотрим.

Утром отряд покинул Кочердык. Савва неуклюже вертелся в седле. Перед отъездом Груня с усмешкой заметила:

– Сидел бы дома, работу тебе найду.

– Отвоююсь, Грунечка, поговорим, а поговорить с тобой есть об чем.

За Введенкой Томин повстречал десять казаков.

– Откель едете? – опросил он, расстегивая зимнюю куртку наподобие венгерки, бока которой были оторочены черной смушкой, – ему хотелось щегольнуть красной рубахой.

– Из Верхне-Уральска, – ответил казак с перебитым носом.

– Дутовцы? – напрямик спросил Томин.

– Были, да вышли.

– Атаман в Оренбурге?

– Бежал, а куда – неведомо. Красные понаперли в город.

– Далеко путь держите?

– А кто ты есть? – задорно спросил встречный казак.

– Николай Дмитриевич Томин из Усть-Уйской станицы. Формирую красный казачий полк.

– Во́йска у тебя жидковато: вошь на аркане, блоха на цепи, – усмехнулся казак. – К масленой эскадрон сколотишь?

Казак задел Томина, и он сам это почувствовал, а ответить надо, да так ответить, чтобы и казака не посрамить в глазах его товарищей, и на свою сторону всех склонить.

– Такого, как ты, я в полк не возьму, – беззлобно сказал он. – Трепальщиков теперь сколько хошь, ими хучь пруд пруди, а сознательных казаков у меня пока только сорок человек. С ними всю Расею объеду, ни одного бедняка, ни одного иногороднего не обидим.

– Меня возьмешь? – спросил другой казак, с русым чубом и серьгой в левом ухе.

– Расскажи, кто ты есть, казаки мои послухают. Признают тебя – зачислю.

Русочубый с серьгой приподнялся на стременах и во весь голос прогорланил:

– Я из Кочкаровской станицы Назар Филькин. На фронте воевал только два года. По мобилизации попал к Дутову, а он себя показал как старорежимный полковник, пропади он пропадом. Принимаете, казаки?

– Подходит? – спросил Томин у своего отряда.

– По всем статьям подходит, – вмешался Коробейников, – но только пусть даст слово, чтоб в станицах не насильничал и к жалмеркам не лазил. Наш отряд должен себе уважение завоевать.

Слова Саввы понравились всем, и особенно Томину.

– Это беспременно, – согласился Филькин. – На казачьей земле довольно стыдно такое делать.

– Не только на казачьей, а повсюду, – настоял Коробейников.

– Согласен!

Филькина приняли в отряд.

Один за другим казаки повторяли примерно то же, что и Филькин.

В пути кони устали. Томин сделал привал в ближайшей станице. И здесь подвезло – в отряд записались свыше сорока казаков. Ночью, сидя в курене, Томин слушал рассказ Филькина.

– У красных немецкий енерал воюет. Казаки гуторили, что голова у него с казан, а в голове государственная дума. Какого хочешь нашего енерала обставит. Под Оренбург подкрался неслышно ночью и ка-а-ак звезданул, так сам наказной атаман в штаны наклал. Отрежь ухо с серьгой, если вру.

– Как звать его? – спросил Томин.

– Точно не знаю, но, гуторят, Блюхер.

Коробейников, сидевший тихо в углу, подскочил как ужаленный и спросил:

– Ты его в глаза видел?

– Дурак! – раскатисто рассмеялся Назар. – Он что же, позовет меня и спросит: «Ты почему, Филькин, против меня воюешь?»

– Почему же ты решил, что он немецкий генерал?

– Блюхер-то кто: аль жид, аль немец. Жидовских енералов нет, – значит, немец.

– Николай Дмитриевич, – обратился Савва к Томину, – ежели Филькин точно дознался, что фамилия ему Блюхер, то это мой земляк.

Казаки заржали, как молодые жеребята.

– Ой, братцы, дайте скорее выйти до ветру, – завопил Филькин. – Видели такое представление? Земляк немецкого енерала!

Коробейников хотя и был разволнован тем, что услышал знакомую фамилию, но спокойно ответил:

– Бог даст, свидимся. Если он – выкусишь у меня, – беззлобно пригрозил он Филькину и тут же подумал: «Спорол я глупость. Василий только унтер, ему теперь топора в руки не взять, – и вспомнил его покореженную спину, – не то что воевать. И дернул меня черт вмешаться».

– Ладно! – примирил спорщиков Томин. – Блюхер сам по себе, а мы сами по себе. Повоюем, – может, встретимся, тогда узнаем, чья правда.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сформировав санитарный отряд, Янис доложил об этом Блюхеру.

– Может, останешься командиром этого отряда? – предложил главком.

У моряка задрожали губы.

– У тебя лихоманка, что ли?

– Я здоров, товарищ главком, но прошу вас, не гоните от себя. Я не тот, кем был под Троицком. А без вас могу опять надурить.

В разговор вмешался Кошкин:

– Товарищ главком, работы у меня много, одному не справиться, а с Балодисом…

– Ладно! Оставайтесь вдвоем!

Вечером Янис доверительно сказал Кошкину:

– Я тут одну дамочку встретил, обещал зайти. Сбегаю сейчас на часок.

Кошкин махнул рукой: дескать, понимаю, иди.

Янис шел по улицам, угадывая дорогу к особняку Надежды Илларионовны. То ему казалось, что он давно миновал ее двор, и возвращался обратно, то останавливался у незнакомых домов и гадал – не здесь ли она живет. После долгих поисков он наконец нашел особняк и позвонил.

Дверь открыла сама Надежда Илларионовна и удивленно пожала плечами.

– Не узнаете, гражданочка? – весело спросил Янис, потирая от мороза руки. – Раньше не мог зайти, дел, как говорится, по горло.

Надежда Илларионовна тотчас изменилась и, желая задобрить матроса, притворно улыбнулась.

– Я вас не забыла, Ян…

– Карлович, – подсказал Балодис.

– Совершенно верно, Ян Карлович. Я хворала всю неделю, да и сейчас чувствую себя скверно.

Надежда Илларионовна незаметно прикрыла ногой дверь в столовую, откуда донесся сдавленный кашель, и это сразу насторожило Балодиса. Из визитера и кавалера он тотчас преобразился в матроса и порученца главкома.

– Сожалею, гражданочка, что болели и не дали мне знать, а сейчас я не на огонек забежал, а поговорить по важному делу. Пройдемте в столовую!

На лице Надежды Илларионовны вспыхнул яркий румянец. Она не спеша открыла дверь и пригласила:

– Пожалуйста!

В столовой никого не оказалось, и матрос был немало удивлен. Ведь он ясно слышал, как именно в этой комнате кто-то сдержанно кашлянул.

– Присядем! – бесцеремонно пригласил он хозяйку и, отодвинув стул, уселся первый, небрежно положив на стол деревянную кобуру с маузером.

Надежда Илларионовна, боясь смотреть на страшный револьвер, который, как ей казалось, неминуемо выстрелит, все же повернулась к матросу и произнесла:

– Я вас слушаю, Ян Карлович.

Матрос видел перед собой красивый женский профиль, сколотые на затылке пышные волосы, готовые вот-вот рассыпаться. В первый раз она была куда любезней и ее взгляды так много обещали, что могла закружиться голова. Сейчас она была так же хороша, пожалуй еще соблазнительней.

– Я организовал санитарный отряд, – словно докладывая, сообщил он ей серьезно. – Требуется, понятно, доктор. Не укажете ли на подходящего человека в городе?

Надежда Илларионовна, не поворачивая головы, ответила чужим голосом:

– К сожалению, среди моих знакомых нет врачей.

– Жаль, – сказал матрос, наклонив голову набок, словно ему так было удобнее ее рассматривать, и постучал пальцами по кобуре. – Может, все-таки вспомните?

– Нет, нет, никого из врачей я не знаю. Чем могла – помогла, надо будет – еще помогу.

– Вы что ж, одна живете? – поинтересовался Янис.

– Со мной еще родственница по матери, двоюродная тетушка.

– А там что у вас? – показал он рукой на портьеру.

Только сейчас Надежда Илларионовна заметила у него на сгибе кисти синее, слинявшее сердечко с пронзенной стрелой и дрогнувшим голосом ответила:

– Моя спальня.

– Пройдемте туда! – без стеснения предложил Балодис, поднявшись со стула, и торопливо застегнул бушлат.

– Что вы? – испуганно пролепетала Надежда Илларионовна. – Это по меньшей мере неудобно. Если сюда зайдет моя тетушка – я сгорю со стыда. Ведь она может бог знает что подумать.

– Мне все равно, что она подумает. Берите свечу, и идемте, – приказал Балодис. – Я к вам пришел не по любовным делам. Вы, видать, мадам высокого полета, а нам попроще надо.

Дрожащими руками Надежда Илларионовна взяла подсвечник и, тяжело ступая, медленно подошла к портьере. Раздвинув ее, она, не переступая порога, протянула подсвечник вперед. На стенах заколыхались лохматые тени. Балодис, наблюдая за ее руками, спокойно забрал подсвечник и спросил:

– Значит, здесь вы спите?

– Да.

– Одна?

– Ну, понятно.

– А кто кашлял, когда мы беседовали в коридоре?

– Ах, это мой племянник, – нашлась Надежда Илларионовна, – я совершенно забыла вам о нем сказать. Он только вчера приехал из Уральска и отдыхает.

Балодис вернулся к столу, поставил подсвечник, вынул из кобуры маузер и строго скомандовал:

– А ну, племянничек, выходи в столовую!

В спальне зашебуршили, потом послышался стук упавшего кресла, и из-за портьеры выглянул молодой человек с таким испуганным видом, что матрос невольно улыбнулся, показав Надежде Илларионовне два ряда белоснежных зубов.

– Ты что ж в темноте сидишь, как крот?

– Спал на тетиной тахте. – Зубы у молодого человека клацали.

– Дрожишь?

– Холодно спросонок.

– Покажи документы!

– У меня их выкрали в дороге.

– Ну одевайся, молодчик, пойдем!

Надежда Илларионовна мысленно проклинала Сашку за то, что он вернулся к ней, а себя за сострадание к нему и отворачивала лицо от матроса, а матрос злился на себя за то, что поверил ее лукавой улыбке. «Чуть было не сплоховал, братишка», – подумал он.

Когда Балодис ушел, уводя Почивалова, Надежда Илларионовна закрыла за ними дверь, быстро прошла в свой будуар и бросилась на тахту.

Тщательно выбритый и одетый в новый трофейный френч Цвиллинг сидел в своем кабинете с Елькиным.

– Я убедился, что разговоры о военном счастье – болтовня, – запальчиво сказал Елькин. – Чтобы командовать и принять правильное решение, нужен талант. Блюхер им обладает.

– Согласен с тобой, но как бы эта победа не вскружила ему голову.

– Да как ты можешь так говорить? – обижаясь за Блюхера, возразил Елькин. – Вот уж кто действительно скромный человек, так это он. Что он тебе давеча сказал? «Ты, говорит, Цвиллинг, предревкома – ты и бери власть в руки». Ты слышал об отрядах братьев Кашириных и Томина? Мне рассказывали, что в станицах висят их приказы и каждый подписывается – главком такой-то. Возможно, что они революционно настроены и искренне борются против Дутова, но каждый из них мнит о себе по меньшей мере как о Крыленке. Блюхер же ни одной листовки пока не издал и не любит, когда его называют главкомом. В Блюхере рабочая закваска и настоящая идейность коммуниста.

– Что он думает дальше делать? – спросил Цвиллинг.

Елькину не пришлось ответить, в кабинет вошел Блюхер и весело поздоровался:

– Кажется, речь обо мне? – Он сел в кресло, провел рукой по коротко остриженным волосам. – Дутов, к сожалению, улизнул, но дутовщина осталась. Сейчас матросы задержали бывшего тургайского губернатора генерала Эверсмана. Старая кляча! Но из него можно выжать немало сведений. На допросе у Павлова он рассказал много интересного. В Екатеринбурге контрреволюция вспыхивает то в одном месте, то в другом. Это вполне понятно. Ведь в самом городе сидит вся романовская семейка, и всякие мазурики норовят освободить Николая. Пермские анархисты готовились увезти его к себе, а какой-то капитан Ростовцев даже в Японию. Поэтому я считаю, что екатеринбургский отряд надо откомандировать обратно. Я увезу в Челябинск казачью сотню Шарапова и твой отряд, – он взглянул на Елькина, – а остальные, в том числе и балтийские моряки, останутся здесь. И хотя все военные силы подчинены мне и я – челябинский предревкома, но пришел сюда сообща решить этот вопрос.

Елькин готов был обнять Блюхера.

– Это правильное решение. Что ты скажешь, Цвиллинг?

– Я такого же мнения.

На другой день на Чернореченской площади был выстроен екатеринбургский отряд.

За ночь мягкий снежок опушил стволы городских деревьев и кустов, а сейчас яркое солнце, поднявшись в небе, блестело на золотых куполах собора. Бесшумно взмахивая крыльями, перелетали с дерева на дерево вороны и галки, и тогда невесомый снежок мохнатыми комьями осыпался вниз.

Бойцы в стеганках, изношенных шинелях и пальто, с хлопающими шапками-ушанками постукивали каблуками худых сапог и ботинок. Много бородачей, хотя лица молодые. У всех винтовки, пулеметные ленты, сабли, револьверы. На левом фланге конники, на повозках сбруя, мешки с продовольствием, а позади две пушчонки. Впереди бойцов в непомерно большой папахе, которую поддерживают оттопыренные уши, стоит командир отряда Ермаков.

Все ждут начала.

Вот появились Цвиллинг, Блюхер, Елькин, Павлов, Андреев. Цвиллинг проворно взошел на помост, огороженный перилами, и заговорил. Речь его, хотя и плавная, длилась бесконечно долго. Поеживаясь от холода, бойцы терпеливо слушали, а комиссар Малышев откровенно сказал Ермакову:

– Пошла писать губерния…

После Цвиллинга выступил Блюхер. Он начал сочувствующе:

– Не замерзли, ребята?

В отряде раздался смех и чей-то голос:

– Видать, сознательный.

– Я, рабочий человек, не больно-то речист. Скажу только несколько слов. Спасибо вам за помощь! Спасибо Ермакову и Малышеву, спасибо комиссарам, спасибо вам всем! Езжайте домой, но порох держите сухим. Гидру контрреволюции нужно уничтожить без остатка. Да здравствует власть Советов и Владимир Ильич Ленин!

Бойцы дружно гаркнули:

– Ура-а!

Блюхер выждал и добавил:

– Товарищ Ермаков, командуйте отрядом!

– Вот это здорово! – донесся до многих чей-то голос. – Коротко и ясно.

Блюхер сошел с помоста и стал прощаться со всеми за руку. Ермаков шел рядом с главкомом, он знал всех в лицо и докладывал:

– Шадринский, ирбитский, из Ревды, камышловский, наш – екатеринбургский…

Отряд двинулся. Кто-то запел на мотив «Марсельезы», и по площади прокатились бодрящие слова:

 
Мы пожара всемирного пламя,
Молот, сбивший оковы с раба.
Коммунизм – наше красное знамя,
И священный наш лозунг – борьба.
 

Впереди шел знаменосец, держа за древко кумачовый флаг, развевавшийся над головами бойцов. Они оборачивались, махали руками, ушанками, надетыми на штыки винтовок, и задорно пели.

Спустя неделю в вагоны погрузились елькинский отряд и сотня Шарапова. Старый казак прохаживался по платформе, часто подкручивая усы. Казалось, что он сбросил два десятка лет и помолодел.

Проводить их собрался весь Ревком. И снова речи, и нестройная музыка духового оркестра, который успел сколотить Павлов, и дружеские пожатия. Прощаясь с Блюхером, Павлов раскаянно просил:

– Не сердишься больше на меня, Василий Константинович? Ведь спорили мы с тобой.

– Спорщик лучше потакалы. А матросам передай мой горячий привет!

Подошел Балодис и, улучив подходящую минуту, протянул мичману руку.

– Ты что ж в отряд не возвращаешься? – спросил Павлов.

– Рад бы, да главком не пускает, – схитрил Янис и тут же испугался своих слов: «А вдруг Блюхер прикажет вернуться».

– Не пущу его, – вступился за него Кошкин. – Он нам в Челябе пригодится.

Прощание затянулось бы надолго, но Блюхер подмигнул Балодису и шепнул:

– Скажи дежурному, чтоб отшвартовал эшелон.

Поезд тронулся. Из вагонов, где находились шараповские казаки, доносились песни под звуки гармошки.

К Сашке Почивалову подсел заросший арестованный в хорошо сшитом военном костюме.

– Второй день к тебе присматриваюсь, есаул. Никак, Почивалов, адъютант наказного атамана?

– Хучь бы так.

– Не так, а факт. Узнаешь меня?

Почивалов, не глядя на соседа, ответил:

– Нет!

– Скоро запамятовал. Я хорунжий Енборисов, частенько заходил к полковнику Сукину перекинуться в картишки… Они меня и погубили. Мы в ту ночь играли… Атаману, видать, удалось бежать, да и Сукину тоже. А я…

Енборисов не договорил и с досады поник головой, на которой курчавились каштановые волосы. Сашка пристально смотрел на него, все отчетливее вспоминая красивого офицера, всегда одетого с иголочки. Он даже однажды подумал: «Был бы я такой – Надежда Илларионовна не выпустила бы меня из рук». А сейчас его трудно было узнать: лицо заросло щетиной, глаза глубоко впали, нос заострился.

– Не миновать штаба Духонина как пить дать, – тихо произнес хорунжий.

Эти слова произвели на Сашку тягостное впечатление. Ему так хотелось жить, ведь он еще молод и мало успел повидать. «Может быть, мне бы и удалось скрыться, если бы я не возвратился к этой… Впрочем, все дело случая и счастья. Не пришел бы матрос – я бы спокойно там переждал, пока красных снова не вышибли из города. И долго я здесь буду томиться? Допросили всего раз – и всё. Вот придут сюда на днях и всех приставят к стенке». От этих мыслей Сашке стало еще тяжелей, и он невольно застонал.

– Молчи, щенок! – Енборисов ладонью зажал ему рот. – Я тебя спасу.

Сашка мгновенно пришел в себя. Ему показалось, что он сам произнес эти слова, и уставился на Енборисова.

– Спасу, – повторил Енборисов, – но уж потом, когда вернется атаман, ты мне служить будешь.

– Полжизни отдам! – Сашка болезненно воспаленными глазами посмотрел на хорунжего, искренне веря тому, что тот его спасет.

Енборисов полулежал на соломе, подперев рукой голову. Глазами поманил к себе Сашку, и тот приполз.

– Надо менять политику, – сказал хорунжий.

Сашка глядел на Енборисова, не догадываясь, о чем тот намерен говорить.

– Надо проситься на допрос, а там прямо скажем: «По несознательности пошли к атаману. Мы – за трудовое казачество и хотим служить советской власти. Берите нас к себе».

– Не поверят, – усомнился Сашка.

– Все надо испробовать, авось поверят. Зато когда выпустят на волю – ищи ветра в поле. На допросе говори, что служил при Сукине для поручений, пакеты возил и прочее такое, а я командиром эскадрона был. Когда попадем к нашим, скажем, что скрывались в Казачьей слободке… Понял?

Сашка кивнул головой. План Енборисова ему понравился: не все ли равно, что наболтать, лишь бы выйти на волю.

Через неделю Почивалов и Енборисов были выпущены из тюрьмы и зачислены в формируемый ими же самими казачий полк. С большим трудом им удалось завербовать в форштадте десять казаков, раздобыли для них коней, седла и приказали казакам носить на левой стороне груди небольшой красный бант.

Сашка радовался неожиданной перемене. Не раз он задумывался над тем, чтобы зайти к Надежде Илларионовне, но благоразумие взяло верх. «Все равно не поймет и донесет на меня атаману». Больше всего Сашка боялся матросов. В каждом из них видел Балодиса и считал, что рано или поздно эта встреча произойдет и он снова очутится в тюрьме. Тогда Сашка решил бежать в родную станицу. Он не знал ни о станичном сходе, ни о суде над отцом и Митричем, но Енборисов постоянно приглядывал за ним, и это мешало Сашке осуществить свой план.

Енборисов явился к Цвиллингу и добился приема.

– Я не могу доказать свою преданность советской власти, – сказал он. – Полк можно сформировать, но не в городских условиях.

– Что вы предлагаете?

– Дозвольте выехать в станицы с мандатом Ревкома, в котором прошу указать, что формируется красный полк революционного казачества.

Цвиллинг молчал.

– Не доверяете, товарищ председатель? – продолжал Енборисов. – Тогда переведите меня рядовым казаком и назначьте другого командира. Есть даром советский хлеб – не в моем характере.

– Ладно, езжайте! – доверчиво согласился Цвиллинг.

Енборисов уехал, наказав Почивалову нести охрану Ревкома и быть примерным, чтобы войти в доверие к властям. Возвратился он с полусотней казаков, выстроил их перед зданием Ревкома и, явившись к Цвиллингу, попросил:

– Скажите казакам несколько теплых слов.

Сашка неоднократно приставал к Енборисову:

– Пора бежать, чего мы ждем?

– Поедем с тобой опять вербовать, тогда и побежим.

И они поехали. Впереди простирались холодные дали слепящего снега, а на горизонте чернели облака, напоминавшие своей причудливой формой высокие холмы. Вокруг ни деревца, ни кустика, лишь снег и серый купол неба. Звенящая тишина, извечный покой. В этой тишине Енборисов бесшумно извлек из кобуры наган и выпустил три заряда в затылок Почивалову. Убитого Сашку он бросил в снег и вернулся в Оренбург, ведя почиваловского коня.

– Иначе не мог поступить с этой гидрой, – доложил он Цвиллингу и рассказал тут же выдуманную историю: – Этот щенок мне сказал: «Прощай» – и драпанул к дутовцам. Мне за него отвечать перед вами. Пусть я беспартийный казак, но у меня же совесть. Что было делать?

– Правильно поступил, – одобрил Цвиллинг.

Так Енборисов заслужил доверие и, прикинувшись архикрасным, сумел убедить доверчивых людей, что он коммунист.

…Поезд приближался к Троицку. В вагонах шумно, весело. Недалеко от станции Блюхер взобрался в теплушку к казакам. Шарапов взял руки по швам и по форме доложил.

– Вольно! – скомандовал Блюхер.

– Извиняйте, товарищ главком, садитесь на нары.

Молодой казак, выхватив из кармана не первой свежести большой платок, стал им стряхивать хлебные крошки с досок. Никогда раньше этот самый казак не стал бы того делать для есаула, а Блюхеру он искренне хотел услужить. В этом Шарапов видел уважение казаков к главкому, и в то же время ему нравилась простота отношений начальства с конниками.

– Ну как, ребятушки, жалобы есть? – спросил Блюхер. – Кормят досыта?

Шарапов по привычке подкрутил усы и попросил:

– Дозволь рядом сесть, Василий Константинович.

– Я за место не платил, – пошутил Блюхер. – Где хочешь, там и садись.

– Помню я, главком, как ты в Троицке гуторил. И сала мало, и хлеб на досталях, в обчем не весело. А я так скажу: хучь бы половину того, что имеем, а от советской власти не уйдем, как пацаны за мамкин подол держаться будем. Нас учили так: нельзя земле без царя стоять, а на поверку получается брехня, потому и слепая лошадь везет, коли зрячий на возу сидит.

– Я с тобою не согласен, – возразил Блюхер. – По-твоему выходит, что народ слепой, один Ленин зрячий.

– Извиняйте, главком, что встреваю в разговор, – неожиданно вмешался рябой казак с горбинкой на носу, – гуторил один хуторной, что ему доподлинно известно про Ленина – незаконный сын енерала Бенкендорфа, а брат его при Корнилове служит.