Текст книги "Василий Блюхер. Книга 1"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Грунечка, – взмолился он, – не мучь меня. Да я согласен хоть сейчас…

– Езжай до Николая. После боя вернешься – погуторим, а сейчас – уходи. – Она тяжело вздохнула и повторила: – Уходи!

Коробейников медленно поплелся к двери, держа в руках свой нательный крестик.

Не обернувшись, он вышел на улицу, с трудом сел на коня и ускакал.

Весна ворвалась дружно. Из бурой земли, освободившейся от снега, выглянула зелень травы и разлеглась необозримым ковром. Вот-вот она подсохнет и вспыхнут в степи весенние палы. Там, где земля обуглится и почернеет, неприхотливый суслик, почуяв горький смрад, обежит ее сторонкой, только орел, размашисто распластав крылья, пролетит, закрывая от солнца плешивые островки.

Под Троицком в неодетых лесах от запушивших сережек, казалось, уже тянуло запахом грибов и слегка подсоленным укропом, зато в самом Троицке со всех дворов несся запах конского навоза – в городе собралось множество конных отрядов.

Блюхеру доложили, что из Смеловской, Воронинской и Нижне-Озерковской станиц прибыли двести пятьдесят казаков служить советской власти, но сперва они заявили: «Подайте нам Блюхера».

Блюхер вышел в своей неизменной кожаной тужурке.

– Об чем спрашивать будете? – спросил он громким голосом.

Казак с каштановой бородой и в старой фуражке с высоко поднятым верхом хриплым и прокуренным голосом сказал:

– Порешили мы служить Советам, но только хотим доподлинно знать, не свояк ли Ленин ерманскому императору? Ежели так, то служить нам нет резону.

Блюхер лукаво улыбнулся, а потом прыснул со смеху, а за ним Шарапов, которого он привел с собой. Казаки посмотрели на них и сами стали чуть посмеиваться.

– Вы у него спросите, – показал он пальцем на Шарапова.

Семен Абрамович пожевал губами, лихо заломил свою фуражку и сказал:

– Казаки! В кровях родился Ленин. Сам он симбирской, жандармы мытарили его по тюрьмам. Про то, что он свояк ерманскому императору, так это дутовская побасенка, потому атаману выгодно его в грязь затоптать.

– Все понятно, – быстро решил каштановый казак. – Мы тебе верим. В какую сотню кому идти?

После беседы с казаками Шарапов подошел к Блюхеру и сказал:

– Порядок надо навести, Василий Константинович, иначе перебьем друг друга.

– Ссоритесь?

– Один другому в зубы даст – так разве это ссора? Привычное дело. Я про другое. Вот как в поиск идем – неразбериха случится.

– Ну какая?

– Мы казаки, и встречные – казаки. Мы без погон и встречные тако ж. А может, это дутовцы? Пока разберемся – перебьем друг друга. Вот я, к примеру, сотник и повстречал разъезд, а рази я могу знать, наш он или нет?

– Чего ты хочешь, Семен Абрамыч?

– Хочу, чтобы приметный знак был.

– Какой?

– Ну, значитца, встретились, к примеру, мы с тобой. Я левой рукой фуражку снял, махнул три раза в сторону, а правая у меня вытянута по плечу. Спрашиваю тебя: «Кто такие?» – «С Урала». – «От кого?» А ты отвечаешь: «От дедушки с бородой». Значитца, мы одного толку. Но знать должны только сотники да командиры эскадронов.

– Эх, Семен Абрамыч, – шутливо вздохнул Блюхер. – Умней ты любого полковника, а ходу тебе в старой армии не давали. Обязательно введу твой приметный знак.

Предложение Шарапова Блюхер принял серьезно во внимание и в тот же день сообщил об этом командному составу казачьих сотен. Томину, как начальнику гарнизона города, было поручено согласовать действия отрядов.

– Где Груня? – спросил Томин у возвратившегося Коробейникова.

– Не поехала.

– Это почему же?

– Наотрез отказалась, не верит в мою любовь.

– Сам расхлебывай, я Груне не родитель.

Коробейников отвернулся. Хотелось ему рассказать обо всем тому, кто понял бы его. «Филькину поведаю – засмеет, – размышлял он. – Василию не до меня, он теперь главком». Слезы душили его, руки опускались. «Что мне до войны? Надоела она горше редьки».

А Троицк шумел. На улицах полно народу и бойцов. Тут и смех и озорная брань, шутки и споры. Кто спешит с пакетом, кто коня ведет в кузню подковать, кто песню заводит под гармошку.

В местной типографии наборщик Шамшурин быстро нанизывал на верстатку строку за строкой, набирая воззвание к оренбургскому казачеству. Воззвание краткое, но выразительное:

«К вам, братья, наше слово! Мы говорим, что не должно быть на земном шаре ни бедного, ни богатого, ни барина, ни мужика. Если вы не с нами, то против нас. Докажите, казаки, на деле, что вы за трудящуюся бедноту. Ловите Дутова, ловите дутовцев, всю бежавшую к ним сволочь и приведите к нам для справедливого народного суда. Иначе мы поймаем их и на пути сметем все живое, но добудем этих палачей, изменников народа, живыми или мертвыми».

Отряд братьев Кашириных не мог соперничать по численности с другими отрядами, зато дисциплина в нем была поистине железная.

Енборисов получил в свое распоряжение сотню. Казаки этой сотни в первое время боялись его, ни о чем не говорили с Кашириным, опасаясь навлечь на себя гнев Енборисова. Разлагающее влияние бывшего хорунжего они приняли сперва с опаской, потом с охотой.

– Это он для виду лает, а знает, что казак без бабы и водки не проживет, – говорили они между собой. – Правильный он человек.

Не раз, бывало, енборисовские разъезды захватывали молодых казачек, насильники связывали их по рукам, затыкали рот кляпом; обесчестят и скроются – ищи ветра в поле. Енборисов знал об этом и с напускной строгостью наказывал: «Чтобы все было шито-крыто, иначе засеку до смерти». Енборисовские молодчики с каждым днем смелели, меняли насильно коней в станицах, обманывали жителей именем Блюхера, а братья Каширины не могли догадаться, что это дело рук Енборисова. Лишь один Евсей Черноус, зорко следя за сотней Енборисова, как-то сказал дома за ужином:

– Не серчай на меня, Николай Дмитрич, но Енборисов, как ящерица, проползет в какую хочешь щель.

– Все люди по-разному, – ответил Николай. – Енборисов человек, как бы тебе объяснить, иного склада. Заносчивый он, но сотню крепко держит в узде.

– На фронте мы таких не жаловали, а здесь он каждый раз ить что гуторит: «Я член рекапе и лучше знаю душу казака». Это почему же член рекапе лучше знает, чем я, беспартийный?

– Бахвалится по молодости, а со временем образумится. Я на собрании ему об этом скажу.

– Опять же про Ивана Дмитрича, – продолжал Евсей, – он к человеку подход имеет, и все у него в акурате, а брататься с другими отрядами – ни в какую. В чем дело? У Томина уже два, а у нас и полуполка нет, да и Томин с Блюхером теперь заодно. А мы что, рыжие?

Николай Дмитриевич удивлялся тому, как Черноус читает его мысли, и думал: «Поговорю с Иваном серьезно, станет упрямиться – поделим отряд, и я уйду к Блюхеру».

Евсей решил высказать все, что у него накопилось под спудом.

– Статочное ли дело, что мы топчемся на одном месте, как быки в стойле? Ни одного боя с белыми не знали, а вокруг Верхне-Уральска видимо-невидимо дутовцев. Не обижайся, но скажу, что на душе: знал бы наперед – не пошел бы в ваш отряд.

Последние слова Черноуса Николай Каширин расценил уже не как упрек, а как прямую угрозу. А тут еще сам старик Каширин подлил масла в огонь:

– Ить правду гуторит, сынок. Из своей станицы уехали, на чужом горбу сидим, а все без пользы. Почивалова нет, – значитца, сами можем управлять. А Иван свое: «Я да я».

Случайный разговор между Евсеем и Николаем Дмитриевичем грозил перерасти в открытое недовольство Иваном, но неожиданно в дом вошел сам Иван Каширин. Как охотничья собака, он повел носом, почуяв, что речь идет о нем.

– Едем, братцы, в поиск, – Не давая им опомниться, быстро произнес он. – Курсировать будем от Верхне-Уральска до Троицка. На этом участке дутовцам поставим кордон.

– Слава те господи, образумился, – сказал старик Каширин в сторону Ульяны.

– Это вы, батя, про кого? – хитро, но беззлобно спросил Иван.

– Со старухой гуторили про одного человека.

– А звать того человека Иваном Кашириным? Знамо! Видать, не по душе пришелся своему братцу.

При этих словах Черноус резко повернулся к Ивану:

– Извиняй, Иван Дмитрич, замутил все я, а не твой брат, которому и тебе не срам в ноги поклониться. Самостоятельный он человек, рассудительный, и казаки его сильно уважают. И я не последняя спица в колеснице и свое соображение имею. А что не ахфицер, а простой казак без чинов, то в том беды нет, мы за это и воюем теперя против ахфицеров.

– Погоди, Евсей! – вмешался Николай Дмитриевич. – Ты сейчас сказал то, о чем я давно толкую Ивану, а он уперся и все стоит на своем, – дескать, мы без Блюхера усмирим Дутова. У брата то, что на политическом языке называется анархизмом. Ваня меня понимает.

Старик Каширин тревожно посмотрел на старшего сына.

– Как видишь, Ваня, – продолжал Николай, обращаясь уже к брату, – я был прав. Черноус по-своему говорит правильно, но он не догадывается, что беда нашего отряда в отсутствии политической работы, а ты сознательно ее игнорируешь. У нас есть коммунисты, но они растворены в общей массе, как сахар в воде. Чем мы отличаемся от дутовских казаков? Не носим погон, не говорим «ваше благородие», не грабим людей. Это очень мало. Что знают наши казаки про политику советской власти, про Красную Армию в Советской России? Ни-че-го! Нам нужны в сотнях и эскадронах комиссары, нужны политические работники. Ты хотя и коммунист, но с кропоткинским душком.

Иван молча расхаживал из угла в угол, и но тому, как он слушал брата, можно было сделать вывод, что в нем борются противоречивые желания. То он был готов тотчас начать раздел отряда, чтобы одному довести задуманное дело до конца, то его брало сомнение и ему казалось, что в словах Николая много горькой истины и не лучше ли чистосердечно сознаться.

– Побеседуем на досуге, а сейчас надо выступать, – сказал он решительно и вышел на улицу. Вслед за ним вышли и Николай с Евсеем.

Блюхер двинул екатеринбургский отряд к Верхне-Уральску. Первый же поселок Берлинский был занят без единого выстрела. Население встретило красных без видимого удовольствия. Днем состоялись выборы в Совет казачьих депутатов. На сходе никто не кричал, все сидели смирнехонько, вяло поднимали руки – голосовали – и бесшумно расходились по домам. Такая же картина повторилась в Подгорной, Степной и Сухтелинской станицах, но когда отряд двинулся дальше, то в двух верстах от околицы передовой разъезд неожиданно столкнулся с невесть откуда появившимися дутовцами.

Начальник штаба екатеринбургского отряда Рыбников, находившийся среди бойцов, приказал наспех подготовить окопы, прикрывшись кизяком и навозом. По спешившимся за увалом белоказакам грохнула трехдюймовая пушка. Бой возник сразу. Неожиданно к Рыбникову подскакал исполинского роста конник с устным приказанием Цыркунова отступить.

– Ты почему, сукин сын, не привез письменного приказа? – набросился на него с иеной у рта Рыбников. – Кто тебя подослал?

Конник, несмотря на свою богатырскую силу, по бледнел от страха, но собрался ответить, а Рыбников не дал ему слова сказать и, приблизившись к нему, закричал:

– Ты меня знаешь?

– Знаю, – пролепетал испуганно конник.

– Кто я?

– Сталевар с Верх-Исетского завода.

Рыбников одобрительно покачал головой, подумал: «По-видимому, из моих мест, а не дутовский казак», но не успокоился.

– Тебя послал сам Цыркунов?

Конник молча кивнул головой.

– Ладно, – решил Рыбников, – вернешься разом с нами. Если ты, чертова душа, изменил – я тебя своими руками разменяю. – И тут же подумал: «Почему все-таки Цыркунов приказал отойти? Горе наше – воевать вместе с офицерами. Цыркунов бывший штабс-капитан, успел уже снюхаться с контрой, хотя до сих пор ни в чем не был уличен… До сих пор не был, а теперь переметнулся».

В полдень отряд возвратился в Степную. Рыбников поспешил к Цыркунову.

– Не кипятись, – пытался его успокоить командир отряда. – Мы и здесь не останемся, а отойдем к Троицку. Тыл наш оказался неприкрытым, боеприпасов не подвезли.

– Кто же накуролесил?

– Отряд Томина не подтянул своих сил. К тому же Блюхер узнал, что Дутов воспользовался бездеятельностью отряда Кашириных и занял Верхне-Уральск большими силами. Если бы я вовремя тебя не отозвал – висел бы ты сейчас на казачьей пике, как шашлык на вертеле. Опять же в станицах припрятались дутовцы.

– Ерунда! – возразил Рыбников. – На моих глазах в трех станицах выбирали в Совет казачьих депутатов.

– Ты хотя и коммунист, но слепой, как кутенок, – уже строгим голосом прикрикнул Цыркунов. – Выбирать-то выбирали, а кого – знаешь? Дутовцев выбирали. Да я тебя часослову, что ли, учу? Раз приказал – исполняй, а мне Блюхер приказал.

Под вечер отряд покинул Степную, и при выходе из станицы ему вдогонку полетели шальные пули.

– Дошло до тебя? – спросил Цыркунов у Рыбникова. – Ты прикажи из трехдюймовки дать один снаряд по станице.

Рыбников послушно исполнил приказание Цыркунова – выстрелы из станицы прекратились.

Отряд шел всю ночь, утром миновал поселок Берлинский и снова приблизился к Троицку. У Черной речки, возле которой тянулся небольшой лесок, Цыркунов услышал возглас «ура», и тут же показалась белоказачья лава. Она летела на застигнутый врасплох отряд, грозя его смять. Решали минуты, и вот в эти минуты командир батареи успел развернуть пушки и дать по лаве три залпа шрапнелью. Под прикрытием артиллерийского огня командир пешей сотни Колмогоров повел верх-исетских рабочих в атаку, но тут же упал, сраженный пулей. Подбежавший Рыбников заменил Колмогорова. В бой вступили и другие сотни. Цыркунова ранило, его заменил Ермаков, но через несколько минут ранило и Ермакова. На поле боя вылетел тот самый конник, которого Рыбников заподозрил в измене. Он рубил с остервенением, пытаясь добраться до моста, где залег дутовский пулеметчик. Рыбникова хотя и жгла рана, но он не спускал взгляда с конника. Вдруг по его лицу пробежала судорога – он ясно увидел, как налетевший сзади белоказак вышиб конника пикой из седла.

– Сволочи, – вырвалось у него из груди. – Такого Муромца уложили.

Екатеринбургскому отряду грозила смертельная опасность, но спасение пришло неожиданно. На белоказаков стремительно налетел подоспевший Томин со своими сотнями. Впереди в кумачовой рубахе летел на сером жеребце сам Томин, а за ним сотня Шарапова. Старик прижался к гриве коня и, вложив два пальца в рот, свистел сатанинским свистом.

Дутовцы не выдержали и бросились наутек.

Только к ночи екатеринбургский отряд возвратился в Троицк. В штабе Блюхера шло совещание.

– Пусть бойцы отдохнут два дня, а потом возобновим наступление, – сказал главком.

– Я считаю необходимым послать специальный отряд на усмирение непокорных станиц, – предложил Цыркунов, нервно подергивая левым плечом, которое ему успели перевязать после ранения.

– Вы говорите точнее, – поправил его Блюхер, – не специальный отряд, а карательный.

– Хотя бы так.

– Это вредная затея. Поймите раз и навсегда, что не все казачество на стороне Дутова. Томина вы со счетов сбросили. И Шарапова. И казаков их сотен. Карательные отряды – метод царского правительства. Я на этот путь не стану, хоть бы сам Крыленко мне приказал. Нам нужно расслоить казачество: бедняков и малоземельных – к нам, богатеев – к Дутову. Вот тогда мы обрастем силой.

– Нам в спину стреляют, а вы теорию разводите, – возразил Цыркунов, недовольный Блюхером.

– Я эту теорию познал на заводах и в тюрьме.

Цыркунова все же поддержали другие командиры, а Томин злобно крикнул им: «Это офицерские замашки». Поднялся шум, все заговорили разом.

Блюхер не ожидал, что его слова вызовут такую бурю.

Он считал себя правым, но ему казалось, что он не смог объяснить, в чем кроется политическое недомыслие Цыркунова и других, предлагающих карательные меры против станиц, поддерживающих Дутова. Спор мог перерасти в ссору между командирами отрядов, но тут вдруг поднялся Шарапов и надсадным голосом крикнул:

– Дозвольте мне, старому казаку, слово сказать!

– Успокойтесь! – призвал Блюхер командиров. – Послушаем самих казаков.

Шум улегся, но для каждого было очевидным, что это ненадолго, ибо среди спорщиков нет человека, который мог бы силой своего авторитета примирить и подчинить их себе.

– Товарищи, которые из ахфицеров, и товарищи из рабочих, – спокойно начал Шарапов. – Я уважаю всех, кто идет с советской властью. Казака всю жизнь учили, – и между прочим, учили их ахфицеры, – что рабочий есть враг престола и за это его надо стегать нагайкой, Так то было при Николае. А теперь обратно получается. Теперь гуторят, что казак есть враг советской власти. Ну какой я враг, если я кровь проливаю за эту власть? А Василий Константинович Блюхер? Он же первейший революционер, Хучь он рабочий, а душу казака понимает. Но карать казака надо, а растолковать, что к чему.

В комнату незаметно вошел Елькин. Он слышал нескладную речь Шарапова и догадался, о чем идет разговор.

– Мое слово такое, – продолжал Шарапов, – раз главком приказывает, значит, выполняй. За неисполнение – трибунал. А ты, товарищ Цыркунов, как поступил бы на фронте за неисполнение приказания? Ты где находишься – на фронте или вечерять до дружка пришел?

Дальше Шарапов не знал, о чем говорить, и, не закончив, грузно сел на скамью. С места вскочил Цыркунов, но к столу стремительно подошел Елькин и, обведя всех взглядом, внушительно спросил:

– Что здесь происходит – митинг или совещание командиров? Сядьте, товарищ Цыркунов, вам никто слова не давал. Урок политграмоты вы получили от казака Шарапова. – Повернув голову в сторону Блюхера, он четко произнес: – Товарищ главком, продолжайте совещание. – И сел рядом с Шараповым.

– Моя ошибка в том, – сознался Блюхер, – что я своим ложным демократизмом довел совещание командиров до говорильни. Больше этого не будет. Вас, товарищ Цыркунов, предупреждаю, что если вы осмелитесь нарушить мой приказ, то будете отстранены от командования и преданы суду. Всё! На этом совещание закрываю.

До утра Блюхер не мог успокоиться. Ему стыдно было перед самим собой, что не одернул как следует Цыркунова с самого начала. «Может быть, потому, что он бывший штабс-капитан? – думал он. – А быть может, я устал?» Рассуждая с самим собой, он уснул за столом. Балодис молча следил за ним. Убедившись, что главком крепко спит, он с трудом поднял его, перенес на походную койку, а сам лег на пол.

Одна часть отрядов двинулась на запад от Троицка к Верхне-Уральску, другая на восток.

– Зачем распылять силы? – спросил Томин у Блюхера.

– Дутовцы очень подвижны: то они появляются в одном месте, то в другом. Братья Каширины мне не подчинены, но они могли бы нам оказать большую помощь. Я послал к ним человека с предложением действовать вблизи Верхне-Уральска и по возможности у Белорецка, а ты, Томин, двинь своих конников в степь на станицы Полтавка, Аннинская и Парижская. Туда же я посылаю екатеринбургский отряд.

– Значит, в степь, – повторил Томин с тоскливым, как показалось Блюхеру, видом.

Томина не пугала степь, которую он знал с детства, ему хотелось быть поближе к родной станице. Ведь там осталась Груня, и ее могла постигнуть печальная участь. Впрочем, встреча с большими силами противника тоже не сулила радостей.

Весна в тот год хотя и наступила рано, но в степи среди зеленых побегов еще лежала прошлогодняя трава, и потому казалось, степь перенесла тяжелую болезнь.

Томин ехал впереди отряда и зорко всматривался в даль. К нему подъехал Шарапов, подравнивая коня.

– Может, мне мою сотню поближе к сырту подать? – И показал рукой.

Томин молча кивнул головой.

– Пошто печалишься? – спросил Шарапов.

– На степь смотрю, вроде она после белой горячки.

– Так завсегда, пока не раскисли под сыртами снежные плеши да солнце не припалило. Посля заиграет радугой.

Шарапов отъехал, и вскоре до Томина донеслась его команда: «Сотня, полоборота вправо, марш-а-марш!» За командой – топот копыт. Вспомнил Томин, как в детстве ехал он степью с дедом в плетеной кошевке. Весенний день угасал, косые лучи солнца играли в буйном цветении бобовника и чилаги. Огненно-желтые адонисы и фиолетовые касатики манили в лазоревую даль, где солнце садилось за сырты. И вдруг конь, прядая ушами, пустился во всю прыть. Николай не сразу догадался и повернул лицо к деду, а тот, откинувшись на спинку кошевки, выпустил из рук вожжи. Смерть неожиданно свалила старого казака. Вспомнил сейчас Томин, как он еле живой добрался до Кочердыка, белое лицо отца с искусанными губами, голосистый плач сестренки Груни… И вот сейчас он вновь в степи, может быть где-то вблизи той дороги, по которой ехал с дедом, но думал он совсем о другом: сумеет ли отряд устоять в открытом бою и победить. Иначе смерть. Интересно, о чем сейчас думает Шарапов? Ему за шестьдесят перевалило, и, наверное, мечтает о такой жизни, в которой бы ни один станичный атаман или урядник не цыкнул на него. Ради такой жизни стоит повоевать. Не мало крови впитает в себя степная земля, не мало костей, омытых дождями, будут валяться в ковыле, зато спустя пятьдесят или сто лет героям поставят памятник и на нем высекут имена. Только вместо креста будет звездочка.

Отряды идут, а степной дали все нет конца. От Бузулукского бора в Заволжье до истоков Тобола тянутся оренбургские степи с разбросанными горбатыми сыртами. По крутым откосам пламенеют малиновые глины и розовые мергеля, а между сыртами извиваются маловодные реки. Необозримой лавой текут на восток, и только перед Уральским хребтом, остановившись у исполинских гор, укутавших себя густыми лесами, они огибают их с юга. Зато, выйдя снова на простор, разливаются по всей Западной Сибири.

Оренбургская степь! Едешь по ней дни и ночи, и нет ей конца. Весною буйное цветение кружит и дурманит голову. Тюльпаны и тонконог, ковыль и дикая вишня расписывают замысловатый узор ковра. После обильных снегов земля разбухает от талой воды, но пригреет горячее солнце, выпьет жадно всю влагу, и начнет земля сохнуть, пока вся не потрескается, как старая кожа.

Шарапов с сотней давно исчезли за обрубленным шиханом сырта. И вдруг издалека донеслись гулкие выстрелы. Томин тотчас преобразился. Приказав екатеринбургскому отряду рассыпаться подковой, он поманил к себе Назара Филькина.

– У тебя добрый конь. Гони обратно к Блюхеру с моей запиской. Но только наметом.

– Ясно! – ответил Филькин и, спустив на подбородок ремень фуражки, рванул коня с места в карьер.

Томин же, дав шпоры своему серому жеребцу, увлек за собой конников. Обогнув сырт с другой стороны, он столкнулся с Шараповым.

– Нащупал? – спросил он нетерпеливо.

– Утекли, – с сожалением ответил Шарапов, заломив от злости фуражку на макушку. – Одного из седла вышиб, зад ему продрал, а живой. Крестится, что Дутов в станице Бриены.

– Я уже послал к Блюхеру за подмогой.

– Ить дело! Пресвятая богородица поможет нам разбить супостата. Костры бы зажечь на ночь. Пущай Дутов знает, что в степи лагерь.

– Подумает, что палы, – предположительно сказал Томин.

– Им еще рано.

Вечером, когда смеркалось, поднялся пламень костров. Наутро подоспел Блюхер с резервными отрядами. Войска выступили в поход. Под станицей Бриены возник бой. Посланный в обход Шарапов вышел к реке, отбил двести подвод из дутовского обоза и зарубил несколько офицеров.

Недалеко от станицы сгрудилась белоказачья лава. Над головами сверкал ливень стальных клинков. Внезапно с восточной стороны станицы раздались три пушечных выстрела. Среди белоказаков началось замешательство.

«Молодец Шарапов, – подумал Томин, – но сдюжит ли он против такой лавы?»

Мелкими перебежками екатеринбургский отряд приближался к станице. Блюхеру удалось окружить ее, заставив Дутова расколоть свои силы. В решительную минуту Томин бросился с конниками в атаку. В кумачовой рубахе он был заметен, как факел, и именно в него посыпался град пуль. Филькин, выскочивший вперед, заслонил Томина своим телом и тут же, смертельно раненный, вылетел из седла, а конь Томина, стелясь по степи, унес его в сторону.

Справа один из отрядов прижал вплотную к Бриенам дутовцев. Заметались белоказаки. Дрожала земля от топота конских копыт. Над станицей уже стлался дым загоревшихся домов. Дико мычали коровы, задыхавшиеся в дыму и пламени.

Шарапов, потеряв свыше полусотни и сам раненный в левую руку и плечо, укрылся у околицы за домами.

Дутов мог и на этот раз, как под Оренбургом, сокрушить красные отряды, но он неумел маневрировать своими силами и приказал отступить. Ему удалось вырваться из кольца именно там, где осталась шараповская полусотня, которая не могла причинить ему большого вреда, но страх так охватил белоказаков, что, встреченные огнем пятидесяти конников, они стали давить друг друга, ища спасения.

Дутовцы бежали в Тургайские степи. За ними гнался Томин, но у горной реки Ай прибыл приказ Блюхера прекратить преследование.

Над станицей парилась от теплого ветра дорога. Догорали зажженные снарядами дома, вокруг бродили погорельцы. Неподалеку у лужи отряхивались равнодушные гуси.

Через станицу возвращались смертельно уставшие от боя, но все же радостные отряды. Где им было знать, что с запада на них надвигался грозный враг.