Текст книги "Василий Блюхер. Книга 1"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Николай просит вернуть те пачки, которые вы спрятали в рулонах. У меня с собою сумка. – Заметив на его лице недоверие, она добавила: – Вы приходили ко мне на Расстанную пять?

Василий покачал головой, и по этому кивку женщина убедилась, что недоверие у него рассеялось. Он быстро достал рулон, развернул его и дал женщине пачку, которую она мгновенно спрятала в сумку. Потом она выпрямилась и с независимым видом произнесла:

– Я приду завтра в это же время, – быть может, у вас найдется для меня лучший товар.

После ее ухода Василий сел за конторку и погрузился в раздумье. Николая Николаевича нет, кто знает, увидятся ли они вновь. Мечты о занятиях лопнули как мыльный пузырь. Хотелось убежать из ненавистной лавки. И неожиданно мелькнула мысль: не может ли эта женщина заменить Ковалева? На душе сразу стало легче, посветлело. Он возвратился к прилавку, убрал драп, к которому она приценивалась. Ему казалось, что каждую минуту она вернется за остальными пачками, и тогда он с ней поговорит, и она, бесспорно, поможет ему.

С февраля нового года Василий стал заниматься с Анной Николаевной. Фамилия у нее была немецкая – Шуберт. Худая, невысокая, с большими карими глазами, с гладко причесанной головой и небольшим пучком на затылке, она напоминала гувернантку. У Анны Николаевны был всегда растерянный вид, как у пассажира, который по ошибке вошел не в тот поезд, но позже Василий убедился, что она хорошо играет свою роль. Успехам Василия она радовалась и во время занятий держалась с ним так строго, что он никогда не посмел бы сам заговорить о Ковалеве. Изредка она, сидя за тем же неказистым столом, который Василий увидел при первом посещении, шепотом говорила: «От Николая есть весточка. Он все еще здесь и доволен тем, что я с вами занимаюсь».

Фадей Фадеевич знал, что Василий с кем-то занимается, и не препятствовал. Наоборот, он даже как-то сказал:

– Позови его, пусть с Настенькой закончит ученье.

– Он на дом не ходит, – нашелся Василий, – а Настасье Фадеевне негоже к мужчине с визитом.

– Это я сам понимаю.

Василий не хотел, чтобы Воронин или кто другой из его семьи встречались с Анной Николаевной. Не хотела этого она сама. Если приходила в лавку, то не иначе как под черной вуалью и заговаривала с Василием с глазу на глаз, когда ни посетителей, ни самого хозяина не было. Она продолжала приносить и уносить пачки, держась в магазине всегда как покупательница, и всякий раз рассматривала один и тот же отрез драпа.

Летом как-то после занятий она с грустью сказала:

– Всё! – И после долгой паузы добавила: – Николая выслали в Сибирь.

Василий почувствовал, что Анне Николаевне стоит большого труда не заплакать, и понял, что Николай для нее не только товарищ по работе. Она же поделилась своим горем именно с Василием, потому что он охотно в свое время помогал Николаю, а теперь ей и все он делает так умно, что комар носа не подточит. Не каждый согласится на такой риск.

– Что же будет дальше? – спросил он.

Анна Николаевна посмотрела на него добрым взглядом:

– Осенью я уеду из Питера. Вам придется заниматься одному. Когда вернусь – дам о себе знать.

Настя не только ревниво относилась к тому, что Василий вечерами занимается, но и злилась. Она готова была сцепиться со своими сестрами, с маменькой, лишь бы выместить на ком-нибудь свою злость. Василий взял себе за правило не разговаривать с ней в лавке даже тогда, когда покупателей не было. Он становился за конторку, доставал счета и делал вид, что не замечает Насти.

Однажды она высмотрела, куда он уходит, – и более часа простояла в ожидании на углу. Когда Василий вышел из дома, в котором жила Анна Николаевна, Настя подошла к нему и с хитростью, в которой прозвучала и угроза, заметила:

– Твой студент-то, оказывается, в юбке. Так вот ты какой!

Василий разгадал хитрость Насти и тут же предложил:

– Сходим к нему! Но только твоему папеньке я все расскажу.

– Да я пошутила, – отступила Настя. – Уговори его приходить к нам.

– Как же уговорить безногого человека? – соврал он.

– Так бы и сказал.

Осенью Анна Николаевна попрощалась с Василием и уехала в Томскую губернию к Николаю.

– Уж вы передайте ему от меня низкий поклон и скажите, что если время позволит, то я и латынь одолею. Еще прошу передать, что служить у Воронина больше не намерен и пойду на фабрику.

– Это правильный путь, – одобрила Анна Николаевна. – Николай вас только похвалит.

Шуберт уехала. Занятия прекратились, зато торговля в лавке оживилась, а Василий мрачнел из месяца в месяц. С Сеней он почти не встречался, тот забросил книги и при встрече с Василием хвастался, что через пять-шесть лет беспременно откроет свой лабаз на Боровой. Василий презирал Сеню, как и всех приказчиков.

Как-то однажды Василий обратился к хозяину:

– Фадей Фадеич, дозвольте на часок отлучиться. Хочу повидать земляка.

– Иди, бога ради!

Василий давно наметил завод, на котором хотел работать: франко-русский чугунолитейный, механический и меднопрокатный завод Берда. В конторе его приняли без особого восторга, но обещали дать работу. Осенью 1909 года Василий, попрощавшись с Лушей и семьей Воронина, взвалил на плечи давно приобретенный сундучок и ушел к многосемейному слесарю завода Акимову, приютившись у него на квартире в углу. Перед уходом Луша поцеловала его, прослезилась и взяла с него слово приходить к ней каждое воскресенье. Воронин хмурился, долго молчал, но не выдержал:

– Не буду таить, выложу всю правду. Вовеки не найти мне такого приказчика. Да и какой ты приказчик! Я давно тебе отдал всю лавку с товаром в полное доверие. Ты здесь вроде управляющего. – Он остановился и подумал: – Когда бы ни надумал вернуться – приму.

Настя порывалась что-то сказать, но не рисковала в присутствии родителей, а побежать на улицу за Василием ей было неудобно – вот уже полгода, как за ней ухаживал с серьезными намерениями Геннадий Ардальонович.

Выйдя из лавки, Василий обернулся, посмотрел без сожаления на дом, в котором проработал девять лет, и зашагал по направлению к Обводному каналу.

Завод Берда в Питере считался крупным – на нем работало полторы тысячи рабочих. Жили бедно. Слесарь Акимов, у которого Василий нашел приют, еле сводил концы с концами. С первых же дней Василий понравился Акимову своей рассудительностью и приветливостью.

– Уж очень мне хочется стать слесарем-механиком, – признался ему Василий.

– Не легкое дело, – заметил Акимов, – двенадцать лет по своей части работаю, а на механика и не думаю, потому я малограмотный. Вот слесарному делу я тебя обучу.

Акимов недооценивал Василия. Он успешно перенимал опыт у слесаря. Мастер механической мастерской сразу почувствовал в молодом, но сильном парне способного самоучку, который с необыкновенной сметкой осваивал все премудрости ремесла.

– Слушай, Василий Константинович, – вежливо обратился к нему мастер с рыжими обвисшими усами, – на моем веку мне еще не попадался такой понятливый парень. Если ты правильный человек – быть тебе после меня мастером.

К Василию еще никто не обращался по отчеству, и это смутило его.

– Зря только у Акимова поселился, – продолжал мастер, – слесарь он средней руки, но это не к делу, а вот человек он, как бы тебе сказать, своевольный, ну, бесшабашный, болтает лишнее, людей мутит. Перебрался бы ты на другую квартиру.

С памятных событий девятьсот пятого года Акимов находился под надзором полиции. Никакой революционной работой он не занимался, но, обремененный большой семьей, всегда жаловался на нищенский заработок и жалел, что революция не победила, выражая это недовольство открыто. Акимов принадлежал к тем рабочим, которые не состояли ни в одной из нелегальных партий, но в разговоре всегда резали правду-матку в глаза, а доносчики рассказывали мастеру.

– Акимов не пьет, не курит, – пытался защитить его Василий, – никому зла не делает.

– Болтает лишнее, – сетовал мастер.

– Второй месяц жалованья не платят, – возразил Василий, – детям его с голоду, что ли, помирать?

– Не он один.

На заводе давно зрело недовольство за задержку выплаты и без того мизерного жалованья. Не получал плату и Василий, но у него оставались деньги, которые он скопил за много лет службы у Воронина. Видя крайнюю нужду в семье Акимова, Василий дал его жене немного денег и уплатил ей вперед за три месяца за угол. Акимов знал об этом от жены и в душе благодарил Василия за заботу.

В первый понедельник апреля рабочие, выйдя из мастерских, направились прямо к конторе, с шумом ввалились к бухгалтеру и твердо заявили о своих правах. Бухгалтеру вместе с конторщиком стоило больших усилий выпроводить делегатов на улицу и закрыть дверь на ключ.

– Измываются над рабочим человеком, – громко бросил в толпу Акимов. – У нас с голоду животы свело, детишки весь день плачут.

Василий слышал голос Акимова, знал, что тот говорит правду. Вот когда его взяло за живое! Заметив пустой ящик, он повернул его днищем вверх, взобрался на него и зычным голосом закричал:

– Товарищи! Долго мы будем терпеть над нами издевательство? Собаке и то лучше живется. А дела на заводе успешные: заказы идут, хозяин деньги наживает, а нам вот что! – и, вытянув руку, показал кукиш. – Облизывай его со всех сторон – сыт не будешь. Давайте начнем забастовку…

Василий не успел закончить свою речь, как ворота распахнулись и во двор въехали десять конных жандармов, вызванных по телефону заводской администрацией.

– Васька, спасайся! – крикнул Акимов.

Василию не удалось скрыться. Его схватили и увели.

Через неделю его выпустили на свободу, но с завода уволили.

– Что же теперь будешь делать? – спросил Акимов.

– Пойду на другой завод.

Четыре месяца Василий скитался по петербургским фабрикам, но нигде его не принимали – он числился в черной книге, рассылаемой жандармским управлением всем заводам и фабрикам. Вернуться к Воронину не хотел, встретиться с Лушей совестился, сбережения его иссякали. Мастер с рыжими усами, повстречав Василия на улице, остановил его и, как бы оправдываясь, сказал:

– Говорил, что зря у Акимова поселился. Загубил ты свой талант. Эх, и жаль мне тебя! Хочу твоему горю помочь. Поезжай в Мытищи, это под Москвой, зайдешь к моему свояку, я тебе письмецо дам, он поможет.

Через неделю Василий покинул Петербург, горько сожалея о том, что не простился с Лушей, – уж-очень не хотелось видеть ни Воронина, ни Настю.

Извилистыми тропками петляла жизнь одинокого рабочего. Не раз бывало – очутится молодой парень среди хозяйских холуев, попадет под влияние такого мастера, как с рыжими усами, глядишь, через год из него вышел падкий на хозяйские подачки штрейкбрехер. Василию, не связанному семьей, легко было пойти по такому пути, но в нем не иссякало чувство гордости, свободолюбия. Он и строптив был не в меру, и неподатлив на легкую наживу, а в Москву поехал с охотой, хотел повидать белокаменную.

Вышло иначе: поглядел только на Каланчевскую площадь, пересел в пригородный поезд и поехал прямо в Мытищи. Свояк питерского мастера жил неподалеку, в Тайнинке, а работал на вагоностроительном заводе. Встретил он Василия без видимого удовольствия, но, прочитав письмо, посоветовал поселиться у старой вдовы, жившей через дорогу, и помог ему наняться на завод.

Василий ушел весь в себя. Ни одного близкого человека, с которым можно было поделиться мыслями. Как ни тяжело ему было, радовался, что снова на заводе. «Я теперь рабочий, – гордо говорил он самому себе, – и никем другим быть не хочу». В воскресные дни он наряжался в праздничный костюм, доставал из сундучка учебники по физике, химии, алгебре и геометрии, подаренные ему еще Ковалевым, часами просиживал над теоремой, пытаясь ее решить один, и в конце концов разгадывал решение. Однажды он поехал в Москву, долго приценивался к готовальне и купил. Дома он с восхищением рассматривал набор никелевых инструментов, а потом принялся чертить.

В мастерской завода он без труда завоевал к себе симпатии пожилых рабочих, которые видели в нем не по годам серьезного и вдумчивого парня, любившего больше слушать, чем говорить. Василия смущало одно серьезное обстоятельство – приближалось время призыва и его, бесспорно, забреют в солдаты. Эта перспектива его пугала. Со времени революционных событий пятого года он возненавидел, солдат, хотя знал, что почти все они, как и он, выходцы из деревни. Он не мог и не хотел примириться с мыслью, что солдаты слепо выполняли приказ офицеров, стреляя в безоружных рабочих, женщин и детей на Дворцовой площади. «Откажись они, – рассуждал он, – царю была бы крышка».

На вагоностроительном заводе положение рабочих было не лучше, чем в Питере у Берда. И здесь получку выдавали с опозданием и не полностью. Работать приходилось по двенадцать часов в сутки. Администрация завода с таким необыкновенным рвением практиковала систему штрафов, что половина рабочих в дни получек оставалась почти без денег. Каждые полгода расценки снижались, рабочие мрачно говорили: хоть ложись и помирай. Недовольство росло с каждым днем, и нужна была искра, чтобы вспыхнуло пламя забастовки.

Василий не мог пожаловаться на то, что его хотя бы раз оштрафовали, но мириться с положением рабочих на заводе не хотел. В мастерских, на улице все открыто выражали недовольство. В один из июльских знойных дней стихийно возникла забастовка. К удивлению многих, Василий горячо ораторствовал. Его внимательно слушали, одобряли, а он, распалившись, уже не только призывал к забастовке, но, вспоминая поучения Акимова, говорил открыто:

– Без революции не обойтись. Заводчики хотят довести нас до самоубийства. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Но зачем кончать жизнь самоубийством? Уж лучше мы сотрем их с лица земли и построим новую жизнь.

На другой день Василия арестовали на квартире в Тайнинке и увезли в Москву.

В Бутырской тюрьме за ним захлопнулась решетка камеры.

Полгода он провел в одиночке. На суде отвечал на вопросы односложно, не пытаясь оправдываться. Московский окружной суд приговорил его к двум годам и восьми месяцам тюремного заключения. Домой он не писал, потерял всякую связь с внешним миром. После долгих требований удалось получить свои учебники, и он стал усердно заниматься. Не раз вспоминал родное село, родителей, уход в Питер и службу у купца Воронина. Чаще других возникали образы студента и Анны Николаевны. Хотелось знать, вернулись ли они в Петербург, что делают. «Уж лучше бы меня сослали в Сибирь, чем мокнуть в этой каменной дыре», – думал он про себя.

Однажды он услышал стук в стенку, прислушался, но не ответил. На другой день стук повторился, и ему показалось, что рядом в камере – Ковалев. Стук повторялся много раз, а потом неожиданно прекратился. Василий не знал о тюремной азбуке, с помощью которой политические заключенные перестукиваются. Тщетно он ждал стука, который мог внести какое-то разнообразие в тоскливую жизнь. Тогда он сам стал колотить в стенку кулаком, но ему никто не ответил.

Василий давно потерял счет времени. В первые дни он говорил с утра: «Сегодня среда» или «Сегодня суббота», но это механическое повторение изо дня в день сбило его со счета. Теперь он больше думал о том дне, когда выйдет на волю. Найдет ли работу в Москве? Ведь его имя, очевидно, и здесь внесено в черную книгу. Куда же податься: в Самару или в Нижний Новгород?

На прогулках в тюремном дворе он безмолвно шагал по кругу, присматриваясь к лицам других заключенных. Нет, он никого не знал. Поди угадай, кто политический, кто уголовный! Мучительно хотелось услышать теплый человеческий голос. Долго ли ему еще сидеть в одиночной камере? Одна надежда на революцию. Но когда она грянет? Он ведь не знал борьбы политических партий, ни с кем не был связан, не знал, что творится за тюремной оградой.

Шли недели, казавшиеся месяцами, шли месяцы, которые тянулись словно годы, и боевой пыл, которым он так заразился на заводе Берда и в Мытищах, стал угасать. Сознание притупилось, он перестал думать о будущем. Учебники проштудировал несколько раз и знал, на какой странице что написано, но пользы от науки теперь не чувствовал.

Как ни высоки тюремные стены, но в августе тысяча девятьсот четырнадцатого года в камеры залетела весточка с воли – Германия и Австрия начали войну с Россией. Тюремщик, занеся еду, поставил ее на стол и сказал:

– Что-то теперь будет? Кругом война, все подрались.

– Тебе, живоглоту, бояться нечего, – осклабился Василий, – будешь нас стеречь, чтоб не убежали. Мужику – вот кому достанется.

– Помалкивай, арестант! – пригрозил увесистым кулаком тюремщик и пошел к дверям, позвякивая связкой ключей.

– Ты меня не пугай, не то я тебе врежу в поганую рожу – все зубы подберешь с пола.

Тюремный срок Василия подходил к концу, а он, сбившись со счета, решил, что ему оставалось еще сидеть по меньшей мере до весны будущего года. Как же он был удивлен и даже напуган, когда в камеру вошел надзиратель в сопровождении тюремщика и, приподняв правую бровь для пущей грозности, при казал:

– Арестант сто семьдесят два, собирайся!

– Совсем? – оторопел Василий. – На волю?

– Совсем, – ответил надзиратель, – но не на волю. Тебя отвезут в воинское присутствие.

Василию не ясно было, куда и зачем его повезут, и он наивно спросил:

– Книжки с собой взять можно?

– Не понадобятся! Повезут тебя в воинское присутствие, а оттуда одна дорога – на фронт.

Василия зачислили крестоносцем – так называли с издевкой ратников первого разряда. После месячной подготовки в запасном батальоне его в числе других обмундировали, привезли на Брянский вокзал, погрузили в вагон и отправили на Юго-Западный фронт.

Спустя неделю 19-й Костромской полк, входивший в 5-ю дивизию, столкнулся с противником, и за отвагу в бою Василия наградили первой георгиевской медалью.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Василий пришелся Анисиму Кривочубу по душе: и руки золотые, и человек понятливый, и рабочие относятся к нему с уважением. На завод приходил раньше других, снимал шинель, вешал ее аккуратно на гвоздь. Солдатская рубаха на нем всегда чистая. Засучит рукава, наденет на себя фартук, протрет тряпкой станок – и за работу. Недавно вот что приключилось. Слышит Василий, как слесарь говорит двум молодым рабочим:

– Вам, горчичникам, не на заводе работать, а в мусорной яме копаться.

Василий знал, что на Волге этим обидным словом называют городских бедняков, ремесленников. Обернулся он к слесарю и строго, но сдержанно предупредил:

– Пока я здесь работаю, никого не позволю обижать. Заруби себе на носу!

Слесарь ничего не ответил, но с того времени никто больше не произносил этого слова. Рабочих поражала сдержанность Василия и в то же время его вежливость, язык интеллигентного человека и мужественность солдата. Они обращались к нему только по имени и отчеству.

– Рабочий рабочему рознь, – учил его Кривочуб. – Ты теперь вольная птица, а другие здесь спасаются от окопов. Не ровен час, когда какой-нибудь подлиза сболтнет про тебя хозяину.

– Чего мне бояться? – возразил Василий. – Смерть не раз заглядывала в мои глаза, и то не дрогнул, а перед пожарником (так втихомолку называли Остермана) – подавно.

– Это тебе все равно, а мне урон.

– Какой?

Анисим хлебнул из чашки глоток чаю, – он был в гостях у Василия, – распрямил согнутую спину и медленно произнес:

– Я твою жизнь теперь, можно сказать, вижу сквозь стекло. Черный ты человек для питерской и московской полиции, с Бутыркой дружил без малого три года, вернулся с фронта покалеченный, науку любишь, с Нагорным теоремы решаете. А место-то свое в жизни найти не можешь.

– Могу, – возразил Василий, – у Клавдии Капитоновны я временный жилец. Через месяц-другой найду себе комнатенку и перееду. Слесарно-механическое дело люблю, жаль только, что изготовляем не тот товар.

– Не маленький, а говоришь пустое. Разве с Нагорным только теоремы решаете? Пора тебе, Василий, с партией сдружиться.

– Давно хочу, да не с кем посоветоваться. А сам то ты в какой партии?

Кривочуб не спеша отпил из блюдца остывший чай и в свою очередь спросил:

– Видел казанский герб на нашей заводской вывеске?

– Не присматривался.

– Присмотрись! На нем белое поле, а на том поле черный змей с красными крыльями под золотой короной.

– Ну и шут с ним. – махнул рукой Василий.

– Неспроста спросил. Ведь я сам казанский, сорок лет прожил в городе. Вот какую сказку мне в детстве мать рассказала. В древности одна бедная женщина пошла к Казанке по воду. Черпает это она и бранит сарайского Казан-хана, того самого, что город основал, – дескать, о воде не подумал. Рассказали об этом татарскому хану Али-Бею. Тот приказал позвать женщину во дворец.

«Ты чем недовольна?» – спросил хан. «Тебе слуги приносят воду, – ответила она, – и ты не знаешь, как трудно беременным женщинам подниматься в гору с водой. Вот у устья Казанки, где стоят пчельники моего отца, хорошие места. Я помню их с детства». – «Но там водятся змеи», – сказал хан. «Колдуны твои могли бы их уничтожить».

Хан прислушался к совету женщины, – продолжал рассказывать Анисим, – и приказал своему сыну с двумя вельможами и ста воинами отправиться к устью Казанки. Перед уходом он дал вельможам запечатанное своей печатью письмо и наказал: «Если найдете такое хорошее место, как говорила женщина, вскройте письмо и прочтите мое повеление». Так они и сделали. В письме хан повелел бросить жребий и того, кто вытянет его, зарыть живым в землю. Жребий пал на ханского сына, но вельможи скрыли от него и закопали живьем собаку. После этого хан послал своих колдунов извести змей. С осени стали свозить доски, бревна и смолу, зажгли большой костер. Все змеи погибли, только одному удалось спастись. То был крылатый двуглавый дракон. Улетел он на близлежащую гору. Ее за это и по сей день зовут Зилантовой, а по-татарски Джилан-тау – змеиная гора. В память этого события хан повелел сделать изображение дракона гербом Казани.

Василий с интересом выслушал сказку, догадавшись, зачем Анисим ее рассказал.

– Хороша байка, ничего не скажешь, а все же сознайся, в какой ты партии?

– У меньшевиков.

Василий так посмотрел на Анисима, словно никогда его раньше не видел, и резко сказал:

– Пей чай, хороший человек, работать вместе будем, а в твою партию не пойду.

– Вот как! Не по душе тебе меньшевики?

– Разговор окончен, – твердо и решительно оборвал его Василий.

– А я думаю продолжать, – без смущения возразил Анисим. – Какой ершистый! Никакой я не меньшевик и сроду с ними не якшался. А тебя хотел испытать. Мы с Нагорным большевики. Ты про них знаешь?

– Знаю, – ответил Василий. – Подумаю.

Василий ответил искренне. Он считал, что если вступит в партию, то отдаст ей целиком всю жизнь и никто с новой дороги его не собьет. Но надо решить этот вопрос самостоятельно, без сказок Кривочуба или намеков Нагорного.

Напившись чаю, Василий поблагодарил и стал собираться. Пожимая ему руку, Кривочуб спросил:

– А двуглавого русского орла видел?

– Ну, видел.

– Так верь мне, что все эти гербы большевики когда-нибудь сломают и создадут свой. И будут на гербе не змеи и не орлы, а рабочий и пахарь, а возле них детишки. Можешь не сомневаться.

Клавдия с каждым днем все более убеждалась, что Василий даже не помышляет сблизиться с ней. Он по-прежнему был немногословен, в свободные часы старался делать что-либо в доме: то дверь приладит, то стул починит, то книгу или газету читает. Первую получку принес и положил на стол.

– Я твою заботу на деньги не меряю, – заволновался он, – но в долгу быть не хочу.

Клавдия отодвинула от себя деньги – уголки рта слегка опустились – и с трудом ответила:

– Ты думал: дашь грош, так будешь хорош. Не деньги мне нужны, а ласка.

Василий, не зная, с чего начать, нервно зашагал но комнате.

– Стара для тебя, – укоризненно добавила она и страдальчески нахмурила брови, – я, что ли, не понимаю? Ты сейчас не тот, кем был осенью, когда привезли в лазарет. Не думала, что вы́хожу. Теперь за тебя всякая молодуха пойдет. Тошно мне одной жить, не с кем покалякать, умру – некому поплакать.

Василий перестал шагать, сел за стол против Клавдии.

– Выслушай меня, Клашенька, а потом суди.

– Гляди, – предупредила Клавдия, – порешит суд, так будешь худ.

– Я про себя уже рассказывал, да не до конца. Не нужен я тебе, не пара мы. Моя дорога другая. Ты с Нагорным не дружишь, а я такой же, как он. Каждую ночь сюда может нагрянуть полиция, меня арестуют. Не миновать тебе неприятностей. Зачем тебя в грех вводить?

Клавдия менялась на глазах у Василия. Еще несколько минут назад она с тоской говорила о своей одинокой женской судьбе, а сейчас, переборов боль, взяла себя в руки и дерзко показала:

– Вот бог, а вот порог!

Василий молча встал, надел шинель, перебросил через плечо сумку и, не простившись, поспешил на улицу. Он шел, убыстряя шаг, не оглядывался. По-человечески ему было жаль Клавдию, но считал, что поступил честно, сказав ей всю правду. Миновав кремль со Спасской башней, выстроенной еще при Иване Грозном, он неожиданно остановился, подумал и возвратился той же дорогой.

Василий шел к Нагорному.

Летом шестнадцатого года Василий сказал Нагорному:

– Теперь, Антон Иванович, можно и в партию вступить.

– Похвально! Поговорю с Анисимом, с другими дружками, поедем в воскресенье вроде как на рыбалку, а там и порешим – принимать тебя или нет. Думаю, что ты заслужил.

– Крепкий мужик, – сказал про него Анисим Нагорному, – твердый как кремень. Из него толк выйдет.

– Да, да, совершенно согласен, – поддакивал Нагорный, – и голова светлая. Когда пришел в первый раз, из скромности уверял, что малограмотный, а на деле оказалось, что знает не меньше гимназиста шестого класса. А ведь самоучка.

– Что гимназия, любезный, – шутливо передразнил Кривочуб. – Он университет кончил.

– Перегнул ты, сударь.

– По-твоему, Бутырки не университет?

Нагорный понимающе улыбнулся.

В августовский день Василия неожиданно вызвали к Остерману. Он снял с себя фартук и пошел в контору.

– Здравия желаю! – чеканно произнес он и стукнул каблуками.

Михаил Евгеньевич был так же гладко выбрит, чистенький, в фулярном галстуке под белым крахмальным воротником, каким его впервые увидел Василий, и ему показалось, что Остерман с того дня и не уходил из конторы. «Зачем я ему понадобился?» – подумал он в ожидании разговора.

– Ты что это, солдат, мутишь моих рабочих? – нахмурился хозяин.

– Никак нет!

Остерман бросил внимательный взгляд на Василия. Ему нравилась его солдатская подтянутость, короткие ответы. Кривочуб уверял, что у солдата золотые руки и не было случая, чтобы он запорол хотя бы один гранатный колпак. Это по-хозяйски, но вот его вмешательство в заводские дела переходит всякие границы.

– Тебе известно, что я уволил Баширова?

– Так точно!

– Ты имеешь право вмешиваться в мои распоряжения?

– Никак нет!

– Зачем тогда подбивал рабочих на забастовку?

– Обратно надо принять Баширова.

– Тебе какое дело? – вспылил Остерман.

– Парень старательный, а за ошибку наказывать нельзя.

Остерман, выведенный из терпения спокойными ответами Василия, решил, что солдат над ним посмеивается.

– Ты мне голову не морочь. В другой раз вмешаешься – уволю и тебя.

– Никак нельзя, я георгиевский кавалер.

– Плевать я хочу на твои кресты. Ты этими железками на фронте щеголяй, а на заводе я хозяин!

– Мне их дали за то, что я вашу жизнь защищал.

– Нет, вы поглядите на моего защитника, – цинично воскликнул Остерман так громко, что сидевшие в конторе служащие вздрогнули.

– Чему удивляетесь? – продолжал все так же спокойно Василий. – Пока вы тут деньгу зашибали, русский солдат кровью истекал. Вам бы мою израненную спину – другим языком говорили бы.

– Убирайся вон! – закричал Остерман. – Получай расчет! Вон отсюда!

– Пожалеете, хозяин.

– Вон! – не унимался Остерман. – Вызвать полицию!

– Не кричите, вас ведь не режут. Работу я себе найду, а вот вас не забуду. Придет праздник на нашу улицу, вспомните слова солдата, да поздно будет.

Василий повернулся, словно ему скомандовали: «Кругом арш!» – и вышел твердым шагом на улицу.

«Так, – сказал он самому себе, – и с Казанью покончено. Поехать, что ли, в Нижний или в Самару? В Самаре, говорят, большой Трубочный завод, рабочих тысяч сорок, а то и пятьдесят. А долго я буду колесить по России? Питер, Москва, Казань, Самара… Какой путешественник выискался!»

На завод Василий не вернулся, а пошел домой и рассказал обо всем Нагорному.

– Сожалею, что так печально закончилось, – признался Нагорный, – а угроза Остермана абсолютно никакого значения не имеет. Вот я для полиции личность не новая, а к тебе они придраться не могут.

Вечером пришел Кривочуб. Посоветовавшись втроем, они пришли к решению, что всему заводу бастовать нет смысла.

– Нас мало, – доказывал Анисим, – забастовка ста человек не даст эффекта. Было бы пятьсот – другой разговор. Я за то, чтобы Василий поехал в Самару. Дойдет до пристани, сядет на пароход – и вниз по Волге. Денег-то тебе хватит? – обратился он к Василию.

– Завтра получка, обойдусь.

На другой день Василий попрощался с Нагорным и Кривочубом. Долго думал, идти ли в госпиталь проститься с Клавдией, и уж было собрался, но, когда вышел на улицу, передумал. Бросив взгляд на домик, в котором жила Клавдия, он зашагал к пристани.

Пароход «Советник» готовился к отходу. Василий успел купить билет и прошел по мостику на палубу. Приметив на корме простой народ, он направился туда. Команда хлопотала, готовясь к отвалу. Из камбуза доносился запах щей. Найдя для себя местечко, Василий положил на деревянный настил шинель, прилег и задумался. Ехал он в незнакомый город, не зная, что его ждет. Нагорный рассказывал, что Самара лет двадцать назад была вдвое меньше Казани, а сейчас понаехало много народу из уездных городишек и деревень, и населения теперь не меньше двухсот тысяч. На одном Трубочном заводе в сто пятьдесят раз больше рабочих, чем в гранатной мастерской Остермана. Хоть десять лет проработай, и то всех не узнаешь.

Пароход прокричал хриплым гудком и отошел от пристани.

Василий оторвался от своих мыслей и осмотрелся. Неподалеку от него сидели на мешках полуобнаженные татары, изнемогая от жажды. Он знал их по Казани: добродушные и тихие, они не пили водки, не любили драк и робели, когда муэдзин звал их с минарета к вечерней молитве. Жена какого-то матроса, заткнув подол юбки за пояс, полоскала в корыте белье команды. На тумбе сидел в потертом зипуне, мятом картузе и в новых лаптях мужчина лет тридцати пяти. На загоревшем от солнца лице пробивалась рыжая щетина, и Василий сразу дал ему кличку Рыжик.

Когда пароход вышел на середину реки, Рыжик извлек из мешка балалайку и, ловко перебирая пальцами, заиграл вальс. Отовсюду сбежались любопытные слушатели. Свыше получаса он забавлял слушателей, потом пискливым голоском крикнул: