Текст книги "Василий Блюхер. Книга 1"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Шарапову интересно было послушать, что ответит Блюхер, и потому добавил:

– И я про то слышал.

Блюхер усмехнулся:

– И про меня дутовцы говорят, будто я немецкий генерал.

– Дурни! – рассмеялся Шарапов.

– А ведь говорят. И головы казакам забивают. На самом же деле Ленин простой русский человек.

– Ты его видел, главком? – допытывался рябой казак.

Блюхер решил, что в этом случае соврать не грех, и быстро ответил:

– Как тебя.

– И за ручку здоровкался?

– Ленин со всеми за руку здоровается, а к казакам особое расположение имеет.

Рябой казак задумался, упершись руками в бедра, и про себя сказал: «Едрена матрена, стрену этого хуторного – рожу всю заплюю. Пошто мне голову морочил, гад». И громко произнес: – Ох и выпил бы сейчас!

– Ишо чего захотел? – спросил Шарапов.

Рябой казак уперся маленькими глазами в командира сотни и, глотая слюни, ответил:

– У нас в станице яблоки спасовку водой в кадке заливают, а после духовитой травкой заправляют и в погреб до первых журавлей. Кого хочешь свалит с ног.

– Этого чаю и я бы не прочь, – улыбнулся Шарапов.

Неожиданно поезд остановился, и от вагона к вагону пронесся лязг буферов. Через несколько минут в теплушку заглянул Кошкин и поспешно спросил:

– Главком тута?

Он успел заметить Блюхера. Ловко подскочив, он ухватился за поручень и взобрался в вагон.

– Товарищ главком, семафор закрыли, начальник станции не принимает эшелона.

– Почему? – спокойно спросил Блюхер.

– Балодис уже ходил узнавать, а ему дежурный ответил: «Главком Томин приказал. Блюхера дожидается».

– Что за человек? Откуда он дознался, что я еду? – удивился Блюхер.

– Шила в мешке не утаишь.

Шарапов беспокойно поднялся с нар, выглянул из вагона и сказал:

– Видать, шельма Томин, потому коней по сходням не свести, насыпь мешает. Вроде как ловушка.

Через несколько минут прибежал, запыхавшись, Балодис и доложил:

– Прибыл Томин и дожидается в вашем вагоне.

– Один или со своим штабом?

– С ним казак и солдат. Я их по форме пригласил и спрашиваю: «Вам кого?» А Томин – он в красной рубахе, и бородка у него черная-черная – отвечает: «Хотим повидать товарища Блюхера». Не пойму: в гости приехали или с подвохом.

– Пойдем с нами! – предложил Блюхер Шарапову. – Может, узнаешь этого казака.

Когда Блюхер вошел в свой вагон, гости поднялись, и бородатый казак сказал:

– Дозвольте представиться: главком Николай Дмитриевич Томин. Этот человек – казак Назар Филькин, а этот – солдат Савва Коробейников.

Блюхер удивленными глазами посмотрел на Коробейникова, а тот на Блюхера, и оба одновременно воскликнули:

– Земляк!

Они стали хлопать друг друга по плечам, но Блюхер тут же съежился. Коробейников оторопело оторвал руки.

– Прости меня… Забыл… Ну как?

– Так себе, – уклончиво ответил Блюхер и, чтобы замять этот разговор, которого никто, кроме Балодиса и Кошкина, не понял, обратился к Томину: – Если бы не красная рубаха, то я принял бы вас за дутовца.

– Как я вас за немецкого генерала, – ответил Томин и рассмеялся.

– Выкусишь теперь у меня, – прошептал Коробейников Филькину.

– Посля погуторим, – ответил казак с уважением к Савве и подумал: «Не врал солдат».

– Так с чего начнем, Николай Дмитриевич? – спросил Блюхер.

Томин, которому не сиделось, – он всегда был в движении, – с большим трудом сдерживал себя, чтобы не выпалить все, что он думает.

– Коробейников оказался прав. Вы тот самый георгиевский кавалер Блюхер, с которым он лежал в госпитале. Он мне про вас рассказывал. А теперь я вам расскажу про себя.

Когда Томин закончил, Блюхер протянул ему руку:

– Я вас приветствую не как главком, а как председатель Челябинского ревкома.

Томин сразу стушевался, поднялся со стула и по-военному ответил:

– Слушаю ваши приказания!

– Чего вы встали? – удивленно спросил Блюхер. – По уставу чинопочитания? Ни мне, ни вам этого не надо. Поговорим лучше о деле. Какие у вас силы, Николай Дмитриевич?

– Отряд у меня на три с плюсом. Помощником я себе выбрал бывшего унтера Баранова. Мужик грамотный, честный. Есть у меня кавалерийский полк имени Степана Разина, – правда, не полный, но три сотни насчитаю. Полком командует казак Карташев. Звезд с неба не хватает, но казаки его крепко уважают. Одет всегда по форме, в казацкой офицерской шинели голубого сукна. В полку одна беднота. Это раз! – и Томин, не выпуская из рук нагайки, загнул мизинец. – Есть у меня троицкая батарея. Командует ею казак Назар Филькин, вот он сидит перед вами. Был у Дутова, а теперь красный до зарезу. Уважает советскую власть и любит спорить с Коробейниковым, моим советником. Это два! – и загнул безымянный палец. – Есть у меня семнадцатый уральский стрелковый социалистический полк – всем полкам полк. На румынском фронте именовался семнадцатым Сибирским. Шестнадцать коммунистов из этого полка белое офицерье расстреляло под Ригой. После Октябрьской революции все стали коммунистами и потребовали отправить их в Сибирь драться с белыми. Солдаты шли через Дон, потом попали в оренбургские степи и добрались до Троицка. А с солдатами ушли два офицера. Один – прапорщик Кононов с рыжей бородой, как яичный желток, другой – штабс-капитан Гвоздиковский, бритый, но с длинными усами, которые можно перевязать на затылке. Есть еще один офицер, по фамилии Суворов. Внук ли он Александра Васильевича или правнук, а может, просто седьмая вода на киселе – не знаю, но ручаюсь, что наш человек с головы до ног.

Все рассмеялись, а Томин невозмутимо добавил:

– Говорю правду. В полку есть еще пулеметная команда с тридцатью двумя пулеметами и фурманка Красного Креста и даже сестра милосердия Шура. Имеете три! – и загнул средний палец.

– Замечательно! – отозвался Блюхер. – Со мною едет в Челябинск казачья сотня, командует ею старый казак, к которому я питаю особое почтение, Семен Абрамович Шарапов. Вот он!

Шарапов важно покрутил усы и крякнул, словно опрокинул в себя стакан водки.

– Думаю, что эту сотню следует влить в твой полк имени Разина, – добавил Блюхер, перейдя неожиданно на «ты» с Томиным, и обратился к казаку: – Согласен, Семен Абрамыч?

– Мое дело исполнять приказания, но интересно, что скажет Николай Дмитрич.

– Если ты за Ленина, – ответил Томин, – то нам делить нечего.

– Этот вопрос мы обсудим в Челябинске, – опять заговорил Блюхер. – Все твои силы, Николай Дмитриевич, мы объединим в троицкий отряд, и ты продолжай им командовать. Об остальном поставлю тебя в известность.

Все поднялись и стали прощаться. Коробейников, подойдя к Блюхеру, негромко спросил:

– Когда свидимся? Клавдия в Казани или здесь с тобой?

Блюхер невольно усмехнулся:

– Приезжай в Челябу – там покалякаем. Жена твоя здорова?

– Писал ей, а ответа нет, – пожал плечами Коробейников, и Блюхер по интонации понял, что Савва рад отсутствию писем.

Весть о бегстве Дутова из Оренбурга дошла до станицы Зиберовской, в которой размещался штаб Кашириных. Если Николай считал, что в борьбе с дутовщиной всем отрядам, действовавшим разобщенно, следует объединиться, то Иван категорически возражал. Среди казаков Иван пользовался большим авторитетом хотя бы потому, что, отказавшись от манер, которые ему привили в офицерской школе, он старался говорить просто с казаками, ввертывать в свою речь озорные шутки и даже крепкое словцо. Иным был Николай. Помимо знаний, приобретенных в школе, он читал книги, изучал немецкий язык и был знаком с политической литературой.

Оба брата были коммунистами, но в Иване жило анархистское начало, и потому он нередко ошибался, считая при этом, что цель оправдывает средства. Он говорил, что за советскую власть надо беззаветно бороться, но прислушиваться ко всему, чему учит партия, вовсе не обязательно.

– Казак все равно не поймет, что такое марксизм, – спорил он с братом, – ему надо втемяшить в голову одно: богачи твои враги, – значит, их надо уничтожать, и тогда казаки вольготно заживут. Ты ему подай яичницу с салом, а марксизмом он сыт не будет.

– Ошибаешься, – возражал Николай, – этак можно показать казакам на иногородних и сказать: «Они на вашу землю зарятся» – и казаки начнут их рубить.

– Я их крепко держу в руках.

– А ты кто – жандарм?

– Сравнил, – обиделся Иван. – Спроси любого казака, и он скажет: «Куда Каширин – туда и я».

– В этом твоя вина, – заметил Николай. – Казак сам должен знать, за что он борется, а не держаться за нас, как жеребенок за кобылицу. Если я сегодня изменю партии, то, по твоей теории, и казаки изменят, потому что они за Кашириных.

– Что осемнадцать, что двадцать без двух, – пробурчал Иван, – пошло на да и нет, а нам отряды формировать.

– И к Блюхеру ехать, – добавил Николай.

– Я к немецкому генералу на поклон не поеду. Посадит он меня на лопату, да и вынесет за хату.

– Неужели ты веришь этим байкам? Коммунисты никого не нашли, как немецкого генерала? А может, этот Блюхер сам коммунист?

– Поживем – увидим.

Дмитрий Иванович, молча слушавший спор сыновей, кашлянул несколько раз и как бы мимоходом сказал:

– Не стало паю́ в кулачном бою́.

Иван со злости встал, собираясь уйти, но неожиданно в комнату вошел рослый казак и спросил:

– Дозвольте взойти!

– Пожалуйста! – ответил Николай.

Казак снял папаху, обвел всех жестким взглядом и спросил:

– Который здесь Иван Дмитриевич Каширин?

– Чего тебе? Говори скорей!

– Наскоре слепых рожают, – ответил вошедший. – Меня один городской торопил, так я плюнул и ушел. – Он сел на табуретку, пододвинутую ему Ульяной. – Фамилие мое Енборисов, бывший хорунжий, теперь член рекапе. Формировал казачьи сотни для Оренбургского Ревкома. Был у меня помощничек, худой поросенок, ножки трясутся, кишки волокутся. Поехали мы с ним по станицам вербовать казаков в революционный полк, а он, зараза, деру дал к Дутову. Пришлось уложить его. Возвратился к председателю Ревкома, доложил – так-то и так. Правильно, говорит, сделал. А потом ему на ухо кто-то набрехал на меня, и стал он меня попрекать. А этот самый дутовец Почивалов, как довелось мне узнать…

– Стой! – неожиданно вскричал старик Каширин. – Ты кого убил?

– Казака, – смутился Енборисов.

– Не дутовского ли адъютанта? – вмешался Иван.

– Его самого.

– Спасибо, что прикончил эту шваль. Давно его ищу.

Енборисов почувствовал, что ему неожиданно привалило счастье и важно не выпустить его из рук.

– Не знаю, Иван Дмитриевич, кем тебе приходится покойничек, – повел хитрую речь хорунжий, – но если бы он встал из земли, то я опять пустил бы ему пулю в затылок. А меня предревкома Цвиллинг прижимать стал, – дескать, надо было его приволочь в Оренбург, учинить над ним суд и прочее такое.

– Это кто же такой Цвиллинг? – живо заинтересовался Николай.

– Председатель Оренбургского Ревкома. В военном деле ни гугу. Видать, из жидов. Так я решил: раз ты мне, казаку, члену рекапе, не доверяешь – хрен с тобой, пойду до Кашириных, про них все казаки гуторят.

– Вопрос ясный, – решил неожиданно Иван. – Оставайся, будешь командовать сотней.

К вечеру разыгралась метель. Над Кочердыком черные тучи заволокли небо от края до края. Еще с полудня мокрыми хлопьями повалил снег, наметая сугробы до самых застрех.

Томин с Филькиным уехали с утра в Троицк на несколько дней.

Груня, истопив печь, села в угол под образами, а Савва принялся чинить свою худую шинель. Он старательно вдевал в иглу нитку и завязывал узелок, но исподлобья смотрел на Груню, боясь с ней заговорить о том, что его мучило с первого дня приезда. Груня примечала его пугливые взгляды. Савва ей нравился: тихий, никогда, видно, жену свою не бил, хозяйственный и аккуратный. Давно бы ей, Груне, замуж, вот возвратились с фронта многие казаки, да в голову им лезут одни драчки и война. Щемит у нее сердце, молодость отцветает, а баловаться Николай запретил, сказал, что не простит, и Груня боится брата. Савва на вид не квелый, он может крепко руку скрутить, навалиться всем телом и зацеловать так, что еле отдышишься, но то ли не хочет, то ли стыдится.

«Чем бы его пронять?» – подумала Груня и тихо запела грустную песню, а когда закончила, спросила:

– Скучаешь по своей бабе?

Савва не ответил, продолжая чинить шинель.

– Язык отнялся? – Она скупо улыбнулась уголками губ.

– Язык на месте, а сказать нечего, – ответил Савва и, к удивлению Груни, добавил: – Кабы вольный был – на руках тебя носил.

– Надорвешься, во мне весу во сколько! – и развела руками. – Опять же, если с чужой девкой зачнешь баловаться, – вилами проколю.

– От такой, как ты, к чужой не пойдешь. Такую я голубил бы до самой смерти.

– Поверю тебе… Все вы на одну колодку. Мужик ночью какую хочешь бабу к плетню притиснет.

Савва опустил глаза.

– Обратно молчишь?

– Не трожь меня, Груня, не то уйду на ночь глядя из дому. Лучше не ехать было мне сюда с Николаем.

– Поздно жалеть, непутевый.

– Ох, и правду сказала. Подожду еще малость, ответ какой получу с родины – тебе сообщу.

– А если она померла? – бесцеремонно спросила Груня, намекая на жену.

– Зачем такое говорить? Пусть живет, она мне худого слова никогда не молвила.

– Ну и держись за нее, – резко бросила Груня, отвернув лицо. – Разбирайся, спать пора.

– Ты ложись, а я маленечко посижу. Может, Николай с Назаром приедут.

Груня ушла в горенку, сняла там с себя кофточку и возвратилась, чтобы показаться в юбке и сорочке. Савва, как увидел ее пружинистые плечи, обомлел, заскрежетал зубами.

– Искушаешь? Беду хочешь накликать? Не будет милости от Николая ни мне, ни тебе.

Груня стояла перед ним с высоко поднятой упругой грудью, тяжело дышала. «Устоит или нет?» – думала она, загадывая свою судьбу. Если бы в эту минуту вошел брат, она все равно не убежала бы.

Савве казалось, что, если Груня приблизится хотя бы еще на шаг, он потеряет над собой власть. Он резко поднялся с табуретки. Груня, задорно улыбаясь, стояла в ожидании: сейчас она убедится в том, что солдат решится на все и покажет свою смелость и силу. Но Савва, оборвав нитку, швырнул ее вместе с иголкой на стол и, накинув на себя шинель, стремительно бросился на улицу.

Груня с усмешкой посмотрела ему вслед, сердито подвернула фитиль в лампе, ушла в горенку, разобралась и легла на кровать. Уснуть она не могла, прислушиваясь к завыванию ветра. Она искусала губы до крови, беззвучно плакала, исходя в слезах, но продолжала неподвижно лежать, закинув руки за голову, и думать о своей одинокой девичьей доле. Только за полночь, услышав, как Савва вернулся, она успокоилась, повернулась на бок и прижалась к мокрой от слез подушке.

– Хороший, честный ты мой Саввушка! – прошептала она. – Господи, пошли ему поскорей ответ!

И уснула тяжелым сном.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Солнце хотя и пригревало и в воздухе уже разносился едва уловимый запах разогретой хвои, но от снега все потягивало холодком. Еще каких-нибудь две-три недели, и на деревьях лопнут липкие почки. А сейчас еще может взыграть снежный буран, и если с востока подует ветер, то несдобровать тому, кого застигнет в степи. Его страшная сила валит с ног, и не только человек, но и конь захлебнется морозным воздухом, леденящим кровь. Налетит буран – сразу потемнеет, словно ночь опустилась на землю, с сатанинской силой засвистит ветер, и незримые ведьмы поведут хоровод, завывая на все лады.

В такой день Блюхер, застигнутый бураном, пробивался в санной кибитке с Балодисом к Челябинску. Конь остановился, опустив морду вниз, ища защиты. Быть бы беде: и Блюхера, и Балодиса, и коня замело бы снегом, но, к счастью, буран утих, и конь, отдохнув, медленно поплелся. Только глубокой ночью путникам удалось добраться до города и заночевать в первом же доме на окраине. А утром Блюхер уже выступал на заводе «Столль и К°», призывая рабочих записываться в полки Красной Армии.

Дутов, бежав из Оренбурга в Тургайские степи, нашел приют у богатых казаков и стал скликать своих головорезов. Шли к нему офицеры, которые не хотели мириться с тем, что у красных нет больше погон и чинов, шли казаки, защищавшие свое богатство, и те, что, вкусив разбойную жизнь, уже не хотели иной. Теперь Дутов решил не ограничиться захватом Оренбурга, а изгнать красных из Троицка, Челябинска, Уфы и Стерлитамака, отрезать от Советской России богатый железом Южный Урал и прервать железнодорожное сообщение между промышленными районами страны и хлебной Сибирью. Вокруг станиц появлялись и исчезали, как привидения, разрозненные дутовские банды, крадучись поджигали дома, и тогда красные языки пламени взвивались над станицей, угрожая спалить ее всю дотла.

Из Екатеринбурга прибыли в Челябинск четыре отряда и в числе их тот, которым командовал Ермаков. В тот же день Блюхер направил их в Троицк и предложил командиру всех отрядов Цыркунову и начальнику штаба Рыбникову связаться с Томиным.

Разведка донесла Дутову, что Блюхер сосредоточивает свои силы у Троицка и Верхне-Уральска. Тогда атаман решил захватить сперва Оренбург. Ему удалось изгнать красных из некоторых станиц и приблизиться к городу.

В Ревкоме шла спешная мобилизация. Цвиллингу тяжело было без Блюхера. Теперь он должен был сам доставать винтовки и патроны, пулеметы и продовольствие. Каждый день приходили вести, одна тревожнее другой: якобы дутовцы миновали Ильинскую и движутся к Озерной, железнодорожное сообщение с Челябинском через Орск – Троицк прервано.

В тот день, когда малочисленный отряд во главе с Цвиллингом, не обладавшим военным опытом, выступил из города, чтобы отогнать приближающихся дутовцев, солнце ярко сияло над Оренбургом. По едва уловимым приметам чувствовалось приближение весны: запахи, доносившиеся из степей, теплые потоки воздуха. И все же люди предусмотрительно прятались в погребах в надежде, что в конце концов установится чья-то крепкая власть.

Надежда Илларионовна не осталась в стороне. Она отнеслась к борьбе красных с белыми, как в карточной игре, в которой ей, как шулеру, хотелось сорвать куш краплеными картами. И, как шулер, она действовала решительно. Узнав о предстоящем выступлении отряда Цвиллинга, она накануне выехала в пароконных санях. Сам атаман едва бы узнал ее. Укутанная по-старушечьи, Надежда Илларионовна спешила к Дутову предупредить его о предстоящем походе оренбургских большевиков. Ночной морозец прихватил раскисшую за день дорогу. Полозья, скользя по обледенелой колее, резали тонкий лед. Согретая шубой и шалями, Надежда Илларионовна сонно дремала. Она ехала потому, что твердо решила завладеть атаманом и подчинить его себе. Ведь Сашка Почивалов – мимолетная ее прихоть, и если он так нелепо попал в руки матроса, который, очевидно, уже давно его расстрелял, то предаваться отчаянию не следует. Таких, как Почивалов, она встретит на своем пути немало, а вот Дутов – это тот козырь, с которым она выиграет партию в своей одинокой жизни. После долгих поисков ей удалось напасть на след дутовского штаба. Ее принял полковник Сукин, успевший уже помириться с атаманом. Он был поражен, встретившись с пожилой, малопривлекательной женщиной, и уверовал в то, что Александр Ильич действительно не искал приключений, как ему в пьяном виде рассказывали Сашка Почивалов и партнер по карточной игре хорунжий Енборисов.

– Устройте мне свидание с наказным атаманом, – настойчиво просила она.

– Это исключено, – вежливо ответил Сукин. – Он неотлучно находится при своей семье, и проехать к нему совершенно невозможно, но о вашей ценной информации он будет поставлен в известность, а пока я приношу вам свою благодарность.

Надежда Илларионовна была разочарована приемом, однако сумела не выдать себя, решив, что рано или поздно эта встреча состоится и атаман оценит не только ее чувства, но и преданность тому делу, которому он себя посвятил.

Ее поездка, как она и ожидала, сыграла большую роль для дутовцев. По указанию Сукина у станицы Изобильной казаки засели в засаду и стали дожидаться красных.

Цвиллинг, не встречая сопротивления по дороге, был уже близок к Елецкой защите. У станицы Изобильная отряд оказался в мешке. Казаки, выскочив из засады, стали без разбору рубить оренбургских большевиков. В неравной борьбе красные храбро сражались, но устоять против больших сил казаков они не смогли. Цвиллинг с небольшой группой бойцов сумел подыскать выгодную позицию, поливая дутовцев свинцовым огнем из пулемета. Но вот отказал пулемет – в нем перекосился патрон. Казаки сразу набросились на смельчаков. Один за другим гибли бойцы. Укрывшись за трупами, Цвиллинг из нагана отстреливался от наседавших на него казаков. И вдруг страшной силы удар. Кровь хлынула из горла, из онемевшей руки выпал револьвер. Перед глазами проплыло бородатое, распаленное, безумное лицо…

…Вечером тем же путем возвращались в Оренбург пароконные сани, и в них сидела укутанная по-старушечьи Надежда Илларионовна.

Томин уже дважды приезжал к Блюхеру в Челябинск. Прибывших на помощь спешно направляли к Верхне-Уральску и Троицку. До поздней ночи главком отмечал на карте движение своих сил. Екатеринбургский отряд, переименованный в Пермский полк, был направлен в Троицк и получил приказание двинуться на Санарский – Подгорную – Степную – Сухтелинский. Вторым отрядом командовал Геренгросс, с задачей занять обороту у станции Карталы. Третий отряд под командованием Бабурина двинулся на Бородинский – Березинский. Комиссаром его был Елькин.

Сделав необходимые распоряжения в Ревкоме, Блюхер с Кошкиным и Балодисом спешно выехали вслед за отрядами, обогнали их и поскакали вперед. У Аннинского поселка Кошкин заметил казаков и по погонам определил – беляки. Ехать лесом было небезопасно, и они свернули в сторону.

– Вернемся обратно, – предложил Балодис. – Кругом дутовцы, дальше не проедем.

– Струсил, морячок, – подзадорил Кошкин. – Если к ним в тыл заехать, то такую панику можно сотворить, что…

– Что и сами не рады будем, – перебил Балодис. – Не о себе думаю, а о нем, – и кивнул в сторону главкома.

В эту минуту до них донеслась пулеметная дробь. Блюхер поспешил на выстрелы. За ним порученцы. Неожиданно перед всадниками выросла старая казачка. Блюхер придержал коня и осадил его на задние ноги.

– Далеко идешь, маманя? – спросил главком.

– Спаси Христос! Подальше от светопреставления.

– От кого бежала?

– От своих.

– А твои красные или белые?

– Хучь бы их всех землей засыпало. Одни гуторят – дутовцы, ить другие – блюхерцы, один чертило, другой вислоухий, все чисто умом тронулись, а нам жизни нету.

Блюхер улыбнулся и снова спросил:

– В Аннинском поселке-то кто?

– Казаки.

– Дутовцы?

Казачка обернулась и обвела рукой в воздухе полукруг.

– По всей Гумбейке они, – пояснила она, – и в Аннинском, и в Елинском, и в Куликовском, по всей реке. Здеся все чертилы, вислоухих не любят.

Главком сразу понял, как в этих станицах и поселках называют дутовцев и красных. В другое время он от души похохотал бы, хотя не считал себя вислоухим и не понимал, почему за ним упрочилась среди казачества такая кличка, но сейчас ему было не до смеха. Дав коню шенкеля, он умчался. Выехав снова на шлях, Блюхер столкнулся с Елькиным.

– Твои стреляют, Елкин-Палкин? – весело спросил Блюхер.

– Это казачья разведка, человек восемьдесят. Наши ребята сейчас очистят дорогу, полковника в плен захватили.

– На помощь к тебе идет Пермский полк, будешь в нем комиссарствовать, – поспешил Блюхер обрадовать Елькина и подумал: «Изменился Салка, разведка у него работает хорошо, знает, какой перед ним противник». И добавил: – Полковника, говоришь, захватили? Вот добыча! Только бы не прикончили.

Кошкин, встретившись с взглядом главкома, понял, в чем дело, ускакал вперед и вскоре возвратился, ведя на поводу связанного по рукам дутовского полковника. Он был одет в теплую зеленую бекешу с золотыми погонами, папаха съехала на затылок, а глаза жмурил, словно сова, застигнутая врасплох утренним светом.

– Откройте глаза! – приказал Блюхер.

Пленник посмотрел на главкома, и все увидели неуверенный и блуждающий взгляд полковника.

– Какой-то дурак смазал мне по физиономии, и я уронил пенсне в снег, – откровенно пожаловался он. – Без них абсолютно ничего не вижу.

– Очень жаль, – с поддельным сочувствием вздохнул Блюхер. – Кто вы?

– Начальник дутовского штаба полковник Сукин. За потерю Оренбурга атаман назначил меня командиром сотни. С кем имею честь разговаривать?

– С главкомом Блюхером.

Полковник, не моргая, смотрел безжизненными глазами, которые казались искусственными, как у чучела зверя.

– Как некстати я потерял пенсне, – произнес он тоном сожаления, словно сидел в кресле и держал перед собой альбом с фотографиями, которые ему очень хотелось рассмотреть. – До зарезу жаль, что не могу разглядеть знаменитого немецкого генерала, про которого мне прожужжали уши.

– Я другой Блюхер, – с напускной серьезностью сказал главком. – Тот действительно генерал, а я бывший унтер-офицер девятнадцатого Костромского полка, пятой пехотной дивизии.

Порученцы засмеялись.

– Ну и трепачи собрались в моем штабе, – непринужденно признался полковник.

– Мы успеем с вами поговорить обо всем на досуге, – сказал Блюхер, – а сейчас извольте дать точные и верные сведения. Где атаман? Сколько у него сил? Где они дислоцируются?

– Судя по вашим вопросам, вы офицер без приставки «унтер», но я вам все равно отвечу. Силы атамана мне сейчас решительно неизвестны. Предполагаю, что в общей сложности наберется до четырех тысяч казаков. Они сосредоточены в основном у Верхне-Уральска и станицы Красниковой.

– Куда Дутов может отступить?

– Только не за Урал. Там его не жалуют. Остается один путь – по станицам.

– Полковник, – перебил Блюхер, – если вы чистосердечно все расскажете, то я прикажу вас отправить к Дутову.

– Тогда я буду молчать. Служить у красных я не намерен, но извольте не возвращать меня к атаману.

– Боитесь его?

– Дутовым я сыт по горло. Ему ничего не стоит обругать последними словами своего начальника штаба. Да и вообще, признаться, он бездарная личность.

– Служить у нас я вам не предлагаю, но от Дутова уберегу. Так вы говорите, что в станицах у него поддержка?

– Не только среди казаков, – ответил Сукин, – но и нагайбаков, а их довольно много.

– О нагайбаках я ничего не знаю, – признался главком. – Кто они такие?

– Вы офицер – и не знаете, кто такие нагайбаки? – с укором заметил Сукин. – Это потомки крещенных в восемнадцатом веке нагайцев. Они возвращались то в ислам, то снова в христианство, потом смешались с татарами и башкирами. С казаками нагайбаки дружны и помогают им.

– Правда ли, что по всей Гумбейке казаки сочувствуют дутовцам?

Сукин задумался и, пожав плечами, ответил:

– Пожалуй, это так. Александро-Невский, Великопетровский, Куликовский поселки, да и остальные по реке, – постоянное пристанище дутовских казаков. Знайте одно – никакого плана у атамана нет, но дутовщину вы не уничтожите, пока не снимете головку. Атаман пользуется большим авторитетом у казаков.

– Кошкин! – приказал главком. – Отведи полковника и накажи от моего имени, чтобы его отправили в Троицк. Пусть там находится под арестом. Допрашивать его запрещаю. И чтобы не забыли накормить его.

– Вы очень великодушны, – сказал на прощанье Сукин.

Томин, получив приказание выступить, стал поспешно собираться в Троицк к своим сотням. Коробейников, наоборот, медленно седлал коня, намереваясь заговорить с Томиным.

– Пошто не весел? – спросил сердито Томин.

– Боюсь за Груню.

– Сестра не дите.

– Дите-то не тронут, а ее ненароком зарубить могут.

– Это за что же?

– Не прикидывайся мальцом, – пожурил его Савва. – Сегодня в Кочердыке мы, а завтра дутовцы. Кто не знает, что Томин главкомом у красных? Языки найдутся, донесут. Для казака же девка – не приманка, а забава. Зарубят ее за брата – и концы в воду.

– А ты чего хочешь?

– Пусть с нами едет.

– Где же видано, чтобы бабы с войском ходили?

– На фронте милосердные сестры ехали в каретах, – санитарках и на фурманках. Сам небось видел. А у нас почему нельзя?

– Пальцем тыкать будут в меня, – состроил кислую мину Томин. – Каждому не скажешь, что моя сестра.

– Эту заботу я на себя возьму.

Томин, прилаживая подпругу, задумался. Груню он любил, но никогда о ней не заботился, считая, что в таком возрасте она сама знает, как ей поступать. Предложение Коробейникова застало его врасплох, и он не знал, на что ему решиться.

– Как управлюсь – погуторю с ней, – сказал он, словно соглашаясь с доводами Саввы.

Коробейников только и дожидался этого. Он поспешил в дом и на пороге столкнулся с Груней.

– Где Николай? – спросила она озабоченно. – Садись за стол, картошка поспела.

– Грунечка! – взволнованно произнес Савва. – С Николаем сейчас разговор вел, и порешили тебя взять с собой.

– Это куда? – широко раскрыла она синие, как у брата, глаза и подняла широкие брови.

– В войско.

– Мне и дома не плохо.

– Нельзя тебе одной оставаться.

Груня никак не могла понять, к чему клонит Савва, и, слушая его невнимательно, взяла хлеб со стола, уперла его в упругую грудь и стала резать ножом.

– Нельзя, – повторил Савва. – Злая война идет по станицам, ни мы белых миловать не станем, ни они нас. За твоим Николаем еще охотиться будут, а за брата и сестре достанется. Опять же и моя душа неспокойна будет.

– Не верю.

– Знала бы, как я тебя люблю, – послушалась, жить одному не мило, но хочу быть не полюбовником, а мужем тебе и отцом наших детей.

Груня, дорезав хлеб, застыла с ножом у груди.

– Сбрешешь, – сказала она решительно и грозно, – зарежу тебя и себя.

– Режь, Грунечка, а сейчас слушай меня.

– Как же я до Троицка доберусь?

– Завтра на зорьке вернусь за тобой и коня приведу.

Савва крепко сжал ее в объятиях, почувствовав тепло, от которого трудно было оторваться. Груня, припав к плечу Саввы, беззвучно шептала ласковые слова.

На другой день Коробейников вернулся. Груня встретила его холодно, словно накануне никакого уговора не было.

– Собирайся! – сухо предложил Савва.

Она села на сундук, скрестив руки на груди, и уставилась в одну точку. По выражению ее лица Савва догадался, что она сейчас обдумывает важную задачу, от которой зависит вся ее жизнь, и решил ей помочь.

– Полюбовно с тобой обсудим, – сказал он, опасаясь задеть ее неосторожным словом, – видно, сама судьба меня сюда послала, чтобы нам спароваться. – Савва снял с головы ушанку, расстегнул шинель, гимнастерку и сбросил с шеи нательный крестик на черной тесемке. – На вот, надень! Перед богом клянусь, что ты мне жена.

Груня подняла свои глаза на Савву – тот оробел перед ее независимым взглядом, в котором были усмешка и презрение.

– Ты свой крестик к сбруе прицепи, мне он так нужен, как казаку юбка. Я неверующая, а человека вижу сквозь стеклышко. Клялся ты не от сердца, совесть принудила, а такой ты мне не нужен.

Коробейников оглядел ее с головы до ног. Под густыми бровями синели смелые и строгие глаза, руки от работы большие, а под кофточкой, туго облегавшей талию, поднималась упругая грудь.