Текст книги "Про что щебетала ласточка Проба "Б" (СИ)"

Автор книги: Ф Шпильгаген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Ваша свѣтлость пожаловали какъ разъ въ пору, сейчасъ покажутся вонъ изъ-за того ряда холмовъ первые всадники; могу ли я предложить вашей свѣтлости мою зрительную трубу? вскричалъ старый графъ Грибенъ своимъ рѣзкимъ голосомъ.

– Благодарю, благодарю, мнѣ бы не хотѣлось лишать васъ этой вещи; она нужнѣе вамъ, чѣмъ мнѣ. А что цѣль, по прежнему, здѣсь передъ трибунами?

– Разумѣется, ваша свѣтлость; вотъ они, ѣдутъ!

Князь взялъ у стараго аристократа на минуту зрительную трубу; на эстрадѣ все взволновалось и зашумѣло: – ѣдутъ, ѣдутъ!– пожалуйста, сидите на своемъ мѣстѣ!– послышалось со всѣхъ сторонъ, и всѣ глаза, вооруженные, устремились на длинный рядъ холмовъ, про которые говорилъ князю графъ Грибенъ. На немъ дѣйствительно виднѣлись три подвижныя пятнышка; они, съ удивительною для такого значительнаго разстоянія быстротою, одновременно спускались внизъ и уже опять изчезли въ углубленіи между, двумя рядами холмовъ, когда на томъ же самомъ мѣстѣ опять показались четыре или пять подвижныхъ пятнышекъ, чтобы точно такъ же спуститься съ холма и изчезнуть въ углубленіи. Но участіе публики сосредоточивалось исключительно на первыхъ трехъ пятнышкахъ. Судя по промежутку времени между появленіемъ этихъ трехъ пятнышекъ и слѣдующихъ четырехъ – объ отставшихъ нечего уже было и говорить; можно было съ увѣренностью заключить, что побѣдитель могъ выйти только изъ нихъ, и хотя только помощію самой лучшей зрительной трубы можно было видѣть, что что эти три подвижныя пятнышка – несшіеся во весь опоръ всадники, но двухъ изъ нихъ уже положительно называли по имени; насчетъ третьяго всадника колебались. Одни говорили, что это баронъ Куммеровъ на Генгистѣ, тогда какъ другіе держали пари за Ревекку графа Царентина, управляемую младшимъ барономъ Брезеномъ.

– Но двое-то другихъ, ваша свѣтлость, двое-то другихъ: мой Куртъ и Карлъ Брандовъ! кричалъ, вспыхнувъ отъ волненія и размахивая руками, старый графъ Грибенъ такъ громко, что это разнеслось по всей эстрадѣ.

– Графъ Грибенъ! Карлъ Брандовъ! бѣглымъ огнемъ летали эти имена изъ устъ въ уста по всей эстрадѣ, съ эстрады по лѣстницѣ перебѣгали внизу между волнующеюся толпою, гдѣ всѣ стояли на цыпочкахъ съ вытянутыми шеями. Графъ Грибенъ! Карлъ Брандовъ на гнѣдомъ!

Карлъ Брандовъ! при этомъ имени Готтгольда бросило въ дрожь. Оно, словно заклятіе злаго чародѣя, опустошило его жизнь; съ нимъ, съ самыхъ юныхъ лѣтъ, связывалось для него столько дурныхъ воспоминаній, и всегда, раньше ли, позже ли, да и въ настоящее время, оно отождествлялось въ его глазахъ съ понятіемъ о всемъ, что возстаетъ и бунтуетъ во глубинѣ человѣческаго сердца противъ боговъ свѣта. И вотъ, это имя несется къ нему со всѣхъ устъ: Карлъ Брандовъ! Карлъ Брандовъ!...– какъ будто бы это было имя человѣка, разливающаго счастье и довольство уже однимъ своимъ присутствіемъ; и прелестные глаза сіяли, и аристократическія ручки уже нетерпѣливо махали обшитыми кружевомъ платочками въ знакъ привѣтствія побѣдителю. Цѣлый народъ, затаивъ дыханіе, нетерпѣливо ждалъ этого человѣка. И не правъ ли ужь онъ полно въ отношеніи одинокаго мечтателя, когда для достиженія своей блестящей цѣли: денегъ, почета и благоволенія женщинъ, онъ не пожалѣлъ никого, ничего? Можно ли требовать отъ него, чтобъ онъ свернулъ съ своего пути изъ уваженія къ какому нибудь нравственному принципу, когда его не остановило никакое препятствіе? И если побѣда не дешево дается, то можно ли ставитъ ему въ вину, что онъ не отнесся къ чужому благосостоянію и горю, или даже и жизни, съ тѣмъ уваженіемъ, какого мы требуемъ и въ правѣ требовать отъ спокойнаго гражданина,– когда онъ не подорожилъ своею собственною жизнію!

Ботъ какія странныя мысли мелькали въ головѣ І'оттгольда, въ то время, какъ его взоры, точно такъ же какъ взоры всѣхъ присутствовавшихъ, были устремлены на то мѣсто, гдѣ, по мнѣнію находившихся по близости Готтгольда знатоковъ, должны были появиться всадники. По вотъ и они – теперь и невооруженный глазъ могъ отличить ихъ – и восклицанія: "графъ Грибенъ! Карлъ Брандовъ!" опять послышались. На этихъ двухъ всадникахъ и сосредоточилось всеобщее вниманіе; они появились одновременно, тогда какъ третій всадникъ уже настолько отсталъ, что показался цѣлыми тридцатью секундами позже. На него нечего ужь было и разсчитывать. Лошади бѣжали такъ неистово -быстро, что нельзя было наверстать ни одной потерянной секунды, а тутъ тридцать – да это просто вѣчность! Дѣло шло уже только о гнѣдомъ и Бесси. они съ первый же минуты обратили на себя вниманіе и за нихъ до послѣдней минуты держали пари на громадныя суммы. Кто изъ нихъ побѣдитъ: гнѣдой или Бесси? Никто не дерзалъ рѣшить этого; никто уже не предлагалъ и не принималъ пари; едва осмѣливались говорить, шевелиться, до такой степени были у всѣхъ напряжены нервы. Ни на одинъ волосокъ не клонилось коромысло вѣсовъ на ту или другую сторону! Если Бесси, какъ всѣ вообще утверждали, была проворнѣе гнѣдаго, за то всѣмъ извѣстное искуство Брандова въ верховой ѣздѣ могло выравнять эту разницу; обѣ разомъ – съ эстрады извивающуюся линію дороги можно было видѣть такъ же явственно какъ линію на какой нибудь ландкартѣ – перепрыгнули лошади черезъ третью (считая отъ послѣдней) преграду, черезъ вторую, черезъ предпослѣднюю; оба разомъ побѣдили всадники послѣднее препятствіе – стѣну въ шесть футовъ вышиною. Въ волнующейся толпѣ раздались клики удивленія. А тамъ опять наступила мертвая тишина. Скоро все должно было рѣшиться. За послѣдней преградой слѣдовала полоса совершенно гладкаго грунта, а затѣмъ участокъ болотистой земли въ нѣсколько десятинъ, вокругъ котораго были разставлены шесты съ флагами. Если гнѣдой не обгонитъ значительнымъ образомъ Бесси на гладкомъ грунтѣ, онъ пропалъ, потому-что Бесси – это было извѣстно – легка какъ коза, ей ничего не значитъ пробѣжать по болоту, тогда какъ гнѣдой или завязнетъ или долженъ будетъ сдѣлать крюкъ, и ужь этотъ-то крюкъ не обойдется ему даромъ, хотя бы онъ и обогналъ ее на гладкомъ грунтѣ.

Но гнѣдой ни на одинъ футъ, ни на одинъ дюймъ не обогналъ Бесси. Первую половину пути обѣ лошади неслись рядомъ, затѣмъ опередила Бесси – на половину лошадинаго туловища, на цѣлое лошадиное туловище, на два, на три, на полдюжины лошадиныхъ туловищей.– Тѣ, кто держалъ пари за гнѣдаго, перемѣнились въ лицѣ. Но и за Бесси тоже держали пари и притомъ на гораздо болѣе значительныя суммы; счастливцы бросали торжествующіе взгляды. Говоритъ было нѣкогда. Бесси уже достигла края болота; видно было, какъ ея всадникъ повернулся на сѣдлѣ, чтобъ измѣрить разстояніе между нимъ и его соперникомъ, и вслѣдъ за этимъ помчался влѣво но краю болота.– "Молодецъ! молодецъ!" кричалъ старый графъ Грибенъ,– "тамъ будетъ подальше, ваша свѣтлость, но за то грунтъ крѣпче, а времени то у него довольно. Гнѣдому уже не нагнать его, ура!" – кричалъ въ восторгѣ старикъ, махая своей шляпой. "Ура! Ура!" гремѣла подвижная толпа, забывая свои восторги по поводу гнѣдаго,– "Бесси побѣждаетъ, гнѣдой проигрываетъ! Ура!"

Мигомъ все смолкло, точно молнія ударила въ землю передъ зрителями. Брандовъ поспѣлъ къ тому мѣсту, съ котораго, за двѣ секунды предъ тѣмъ, графъ Грибенъ, обезпеченный отсталостью противника, хотѣлъ обогнуть трясину. Мощнымъ скачкомъ Гнѣдой очутился на болотѣ, ни на волосъ не сбившись съ прямаго пути, и понесся но наиболѣе топкой, но за то и кратчайшей части его, съ каждымъ мгновеніемъ невидимому все шибче и шибче, между тѣмъ какъ всадникъ не прибѣгалъ ни къ хлысту, ни къ шпорамъ, словно мчался онъ но ровному лугу,– вотъ онъ махнулъ рукой своему сопернику, обогнавъ его, при чемъ вода свѣтлымъ ключемъ забила изъ подъ копытъ.

Вотъ онъ достигъ уже окраины болота по сю сторону и скачетъ по широкой прямой дорогѣ – ужь не бѣшеной прытью, а курцъ-галопомъ, словно смѣясь надъ противникомъ, который, но достиженіи Брандовымъ твердаго грунта, отчаявшись въ побѣдѣ, своротилъ съ дороги.

И снова раздалось: "ура, Гнѣдой! ура, Брандовъ!". Зрители махали шляпами, шапками,– и бурные клики разростаясь, слились въ оглушительно громовый гулъ, когда побѣдитель, проѣхавъ трибуны, миновалъ и цѣль тѣмъ же курцъ-галопомъ. Все поднялось на цыпочки, мужчины кричали ура, дамы махали платками – и всѣ тѣснились но широкой лѣстницѣ внизъ на площадку, чтобы поближе взглянуть на побѣдителя и на дивную лошадь, когда онъ, но обычаю, вернется – и еще разъ, но уже шагомъ проѣдетъ мимо трибунъ туда, гдѣ сѣдлаютъ коней.

– Тутъ ужь никакое право не поможетъ – одна сила беретъ верхъ, говорилъ князь, увлекаемый вмѣстѣ съ Готтгольдомъ волною сплотившейся толпы внизъ но лѣстницѣ,– сила энтузіазма, который придаетъ духъ и слабымъ. Посмотрите, какъ геройски пробивается въ давкѣ вонъ та нѣжная дамочка. Не жена ли это Брандова? Я бы предложилъ ей руку.

Синій вуаль дамы отпахнулся въ лицо Готтгольду – и онъ узналъ Альму Селльевъ. Она не видала его, хотя стояла какъ разъ возлѣ него. Съ горделивой улыбкой, придававшей странную прелесть мелкимъ чертамъ изнуреннаго личика, радостно сверкая голубыми, обычно томными и усталыми глазами, ничего не замѣчая вокругъ, она такъ и впилась взоромъ, такъ и уставилась навстрѣчу возлюбленному, который даже безъ шляпы виднѣлся головою выше волнующейся толпы. Вотъ показались алыя плечи, скрылись, и выглянули снова; вотъ кивнула дивная голова коня, а вотъ и весь всадникъ въ ало-красномъ рейтфракѣ. Стоявшіе шпалерами въ первыхъ рядахъ, узнавъ князя, потѣснились всторону; пара двѣ изъ стоявшихъ позади господъ и дамъ, въ томъ числѣ Альма Селльенъ, вытолкнуты были впередъ, и ряды снова сомкнулись передъ Готтгольдомъ, который охотно отступилъ. Брандовъ, со шляпой въ рукѣ, кланяясь на обѣ стороны и болтая съ двумя шедшими возлѣ друзьями, уже поровнялся съ ними, какъ вдругъ увидалъ кпязя и подъ руку съ нимъ Альму Селльенъ. Улыбка удивленія мелькнула по лицу его. Салютуя, онъ круто повернулъ гнѣдаго и низко наклонился къ шеѣ скакуна. Кровный конь храпѣлъ, грызъ удила, безпокойно рылъ копытомъ и косилъ большими, искрящимися глазами въ толпу. Вдругъ, чего-то испугавшись, онъ далъ скачокъ всторону, и когда всадникъ хотѣлъ его принудить вернуться, стрѣлою взвился на дыбы. "Назадъ!" крикнулъ князь въ толпу, которая тѣснясь со всѣхъ сторонъ, сплотилась точно клубокъ. Но стоявшіе позади, которымъ не грозила опасность, не трогались съ мѣста. "Назадъ! Назадъ!" еще разъ воскликнулъ князь, среди женскаго визга. "Прыгайте наземь Брандовъ!" кричали мужчины. Но Брандовъ казалось утратилъ свое прославленное искуство въ верховой ѣздѣ. Нѣкоторые впослѣдствіи говорили, что его съ самаго начала оглушилъ тяжелый ударъ въ лобъ закинувшимся конскимъ затылкомъ. Пока онъ безуспѣшно и непонятно-безтолковымъ образомъ боролся съ лошадью, глаза его были дико устремлены на одного изъ простонародья, который – богъ вѣсть какъ – пробрался въ общей давкѣ тоже въ передніе ряды, вдругъ очутился возлѣ него, и высоко поднявъ руки ринулся подъ ноги взвившейся на дыбы лошади; думали, что этотъ человѣкъ хочетъ остановить бѣшеное животное пукомъ подъ уздцы.

– Бога ради, пропустите меня! крикнулъ Готтгольдъ.

Онъ узналъ Генриха Шееля, хотя видѣлъ только плоскій, покрытый курчавыми, черными съ просѣдью волосами черепъ его (шапку сбили въ толпѣ),– а не свирѣпое лицо съ зеленоватыми косыми глазами, демоническая власть которыхъ заставляла животное вздыматься выше и выше, между тѣмъ какъ оно бѣшено било стальными подковами въ воздухѣ, словно желая уничтожить мучителя. Вотъ одно изъ сверкавшихъ копытъ грянуло въ голову невзрачному человѣку – и онъ палъ, словно пораженный пулею. Но въ тотъ же мигъ и лошадь опрокинулась навзничъ, и при паденіи рухнула всей своей тяжестью на всадника. Съ воемъ ужаса толпа кинулась прочь.

"Доктора, доктора, нѣтъ ли здѣсь доктора?" Доктора не было, да никакой бы докторъ и не помогъ. Человѣкъ, хотѣвшій схватить лошадь подъ уздцы и признанный теперь предстоящими за бывшаго брэндовскаго тренера, розыскиваемаго Генриха Шееля, лежалъ навзничъ, мертвый, съ раздробленнымъ черепомъ, страшно обезображеннымъ лицомъ и ужасающе-выкаченными глазами. Господинъ его еще дышалъ, но Готтгольдъ, державшій его на рукахъ, видѣлъ, что дѣло быстро идетъ къ концу. Смертная блѣдность покрыла красивыя рѣзкія черты его лица – и какъ-то жутко было смотрѣть на его бѣлые зубы блестѣвшіе межь синихъ губъ. Вдругъ все тѣло его затрепетало и голова склонилась на грудь Готтгольда.

– Вотъ и докторъ! послышалось два-три голоса.

– Тутъ ужь ему нечего дѣлать, пробормоталъ Готтгольдъ,– помогите мнѣ отнести его.

Когда Брандова приподняли, стоявшая возлѣ, судорожно стиснувъ руки, дама въ синемъ вуалѣ громко вскрикнула и лишилась чувствъ.

Никто не обратилъ на это вниманія; уже много дамъ попадало въ обморокъ.

XXXV.

Настала очаровательная осень, золотистые теплые деньки и свѣтлыя звѣздныя ночи. Въ садахъ всюду еще цвѣли возлѣ астръ лѣтнія розы и лишь исподволь желтѣли лѣса. Въ воздухѣ стояла такая тишь, что длинныя нити паутинъ едва шевелились, и палый листъ лежалъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ коснулся земли. Перелетныя птицы пріостановили свое переселеніе, и по кустамъ, въ поляхъ раздавался ихъ щебетъ, какъ бы маня тоненькими веселыми голосками, а по вечерамъ съ морскаго берега откликались дикіе лебеди, которыхъ задолго до этого времени обыкновенно уносятъ мощныя бѣлыя крылья къ сѣверу на родину.

То была очаровательная осень, до обманчивости похожая на лѣто; "да, но все же это обманъ, говорила Цецилія: "лѣто прошло; зима стучится у воротъ; надо устроиваться на зиму.

Шесть недѣль уже жила она въ Долланѣ, гдѣ, какъ недавно думалось ей, йоги ея не будетъ и котораго она не надѣялась больше видѣть. Но врачи настоятельно требовали, чтобы Гретхенъ, для оправленія отъ тяжкой болѣзни, если ужь не возможно увезти ея къ зимѣ на югъ, по крайней мѣрѣ провела бы прекрасные осенніе дни на берегу моря въ тепломъ, укрытомъ отъ суровыхъ вѣтровъ мѣстечкѣ,– а какой же уголокъ могъ бы наилучше удовлетворить этимъ условіямъ, какъ не тихій, пригрѣваемый солнышкомъ, Долланъ? И если, для Цециліи это все таки составляло жертву, она не колеблясь принесла ее своему ребенку и престарѣлому отцу.

Онъ такъ настойчиво просился домой въ Долланъ, очнувшись отъ глубокаго обморока, внезапно овладѣвшаго имъ дня два спустя послѣ катастрофы на скачкахъ,– и еще разъ возвращенный къ жизни, противъ ожиданій доктора. "Исполните желаніе старика, сказалъ врачъ,– и поскорѣе; онъ не долго будетъ обременять васъ какими бы то ни было желаніями. Дни его сочтены – и нашъ долгъ: порадовать его напослѣдокъ тѣмъ солнышкомъ, котораго онъ такъ прискорбно лишонъ въ тѣснотѣ узкихъ улицъ."

Съ глубокой благодарностью привѣтствовалъ старикъ это солнышко въ родимомъ уголкѣ. Не то чтобы онъ словами выразилъ эту признательность. Онъ и прежде-то былъ несловоохотливъ; по на бѣдномъ кроткомъ лицѣ его лежалъ такой несомнѣнный отпечатокъ глубочайшаго мира души, въ добрыхъ глазахъ его часто свѣтилось какъ бы радостное воспоминаніе, а на губахъ его нерѣдко играла блаженная улыбка, когда онъ рядомъ съ Цециліей, опираясь на ея руку, медленно прохаживался въ озаренныхъ солнцемъ ноляхъ. Частенько такъ же – иногда спозаранку – выходилъ онъ одинъ одинехонекъ, тогда Цецилія безпокоилась объ немъ и наконецъ осмѣлилась просить, чтобъ онъ бралъ ее съ собою, вѣдь она для него готова вставать во всякое время. Но старикъ потрепалъ ее по щекѣ и оказалъ: "ужь оставь меня; тебѣ вѣдь они чужіе."

Цецилія долго раздумывала объ этихъ странныхъ словахъ – и только тогда поняла ихъ смыслъ, какъ однажды на зарѣ въ растворенное окно увидала старика стоящимъ у одного изъ старѣйшихъ деревъ – у липы, въ тѣни которой, по преданію, сиживалъ еще Карлъ XII шведскій,– тутъ-то старикъ кивалъ бѣлоснѣжною головою и подавалъ знаки рукой, какъ дѣлаютъ это люди прощаясь съ кѣмъ нибудь. Да, одиноко бродя въ саду, по нолямъ, лѣсамъ и лугамъ, старикъ именно прощался,– прощался съ друзьями и знакомыми своей молодости: тамъ-съ деревомъ, осѣнявшимъ своими вѣтвями его мечты о возлюбленной; тутъ – съ утесомъ, къ жесткой груди котораго нѣкогда прижималъ онъ измученное горемъ, юношески-выносливое сердце; съ лугомъ, гдѣ онъ мчался на дикомъ, конѣ, надѣясь выскакать вмѣсто приза прекрасную Ульрику фонъ Далицъ; съ лѣсомъ, такъ часто отзывавшимся эхомъ на выстрѣлъ его доброй винтовки. Теперь онъ уже ни разу не бралъ съ собою этого добраго ружья, которое прежде сопутствовало ему всюду. Оно спокойно стояло въ углу; онъ навѣки простился съ вѣрнымъ товарищемъ. Точно такъ же и къ приморскому дому онъ уже ни разу не направлялъ своихъ шаговъ – а разъ какъ они вмѣстѣ, съ Цециліей пробираясь лѣсомъ, нечаянно вышли изъ за деревьевъ на возвышенный берегъ, старикомъ повидимому овладѣлъ чуть не страхъ, онъ покачалъ маститой головой и прошепталъ: "это стоило мнѣ многихъ лѣтъ, многихъ-многихъ лѣтъ!" Потомъ только рукою махнулъ, какъ бы желая выразить, что эти годы вычеркиваются навсегда изъ его воспоминаній.

Быть-можетъ оно такъ и было; онъ ни однимъ словомъ не упоминалъ о безконечно долгой порѣ, прожитой имъ въ приморскомъ домѣ. Но часто принимался онъ разсказывать изъ временъ своей молодости – старинныя исторіи, невѣдомыя никѣмъ изъ живущихъ кромѣ его, и при этомъ смѣялся отъ души, а иной разъ слезы текли по увядшимъ, блѣднымъ щекамъ.

Въ этихъ старинныхъ исторіяхъ помнилъ онъ все досконально, какъ кого зовутъ и всѣ прозвища, день и часъ, и даже свѣтило ли при этомъ солнце или шелъ дождь; но недавнія событія онъ плохо разумѣлъ и перепутывалъ ихъ самымъ страннымъ образомъ. Такъ, Цецицицію онъ нерѣдко звалъ именемъ своей возлюбленной: Ульрикой; и Цециліи до боли прискорбно были слышать, когда онъ по временамъ заговаривалъ объ ея мужѣ, какъ о любимомъ ею человѣкѣ, къ которому онъ сильно ревнуетъ, хотя тотъ и не долго здѣсь пробылъ,– пока наконецъ она поняла, что старикъ разумѣетъ Готтгольда.

Въ первый разъ это странно взволновало ее, а потомъ, когда прадѣдъ снова завелъ объ этомъ рѣчь ипритомъ спокойно, какъ будто это такъ и было и быть иначе не могло, соединяя имя ея въ такой тѣсной связи съ именемъ возлюбленнаго,– она приняла это за чудный сонъ, который грезится въ полудремотѣ почти наяву, пока не отступила въ страхѣ предъ опасностью, таившейся въ этомъ снѣ. Этого не должно, не могло быть! Зачѣмъ обманывать себя представленіемъ дѣйствительности невозможной, будущности – несбыточной!

И она высказала это съ страстною силою, въ цѣломъ потокѣ слезъ, обращаясь болѣе къ самой себѣ, чѣмъ къ старику, когда онъ снова заговорилъ о Готтгольдѣ, который что-то ужь слишкомъ долго-де не является, оставляя въ одиночествѣ и ее, такъ сильно его любящую, и ребенка, охотно играющаго съ нимъ. Она сказала ему, что ей и думать объ этомъ не слѣдуетъ, такъ какъ за ними слишкомъ много пережитаго, которое должно разлучить ихъ навсегда, и что еслибы кровь ея не принадлежала уже ея ребенку и отцу, она отдала бы ее всю до капли за "его, но никогда не могла бы стать его женою. Это было въ саду, однимъ изъ чудныхъ, словно лѣтнихъ вечеровъ октября мѣсяца, и пока она говорила, старикъ съ глубокою важностью въ лицѣ глядѣлъ на янтарно-желтый востокъ, сквозившій въ пестрой листвѣ деревьевъ, въ которой не слышалось ни малѣйшаго дуновенія вѣтерка. «Да, да» проговорилъ онъ: «ты много-много выстрадала; но» прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія: "это было такъ давно, такъ давно уже. Время исправляетъ многое, многое! "

Онъ казалось опять погрузился въ мечтательныя воспоминанія о тѣхъ дняхъ, которые нынѣ лишь для него одного сохранили значеніе дѣйствительнаго бытія, лишь для него одного всплывали изъ Леты; но затѣмъ, когда взглядъ его скользнулъ но заплаканному лицу собесѣдницы, онъ провелъ рукою но лбу и по глазамъ и торопливо заговорилъ, какъ будто боясь снова забыть это...

– Не все, впрочемъ! Или по крайней мѣрѣ медленно, очень медленно; можетъ пройдти шестьдесять, семьдесятъ, я не знаю сколько лѣтъ – а все таки оно еще не уладится вполнѣ, пока не соберешься съ духомъ и не признаешься другому человѣку. А высказался ему, въ тотъ вечеръ какъ я спасъ его на морѣ,– и таково оно хорошо вышло, очень много вышло хорошаго; съ тѣхъ мнѣ стало такъ легко на сердцѣ. Ты тоже должна кому нибудь высказаться,– не мнѣ, я многое забываю, могу и это забыть. Ты должна ему высказаться.

Л на другой день вечеромъ, ходя съ нею взадъ и впередъ но той же аллеѣ, при мерцающемъ въ вѣтвяхъ вечернемъ свѣтѣ, онъ вдругъ остановился и спросилъ; "сказала ты ему?" Тоже спрашивалъ онъ и на третій и на четвертый день, озабоченно качая сѣдою головою, когда она вся вспыхнувъ отвѣчала: "нѣтъ, батюшка, я не говорила ему" и прибавила про себя: "да и завтра, когда онъ пріѣдетъ, не скажу, никогда не скажу этого."

Готтгольдъ пріѣхалъ – и не одинъ. Съ нимъ былъ князь Прора, у котораго онъ долгое время гостилъ въ замкѣ, набрасывая эскизы въ оружейной залѣ, и окончивая рядъ итальянскихъ пейзажей въ столовой. Князь пожелалъ проводить его на обратномъ пути въ Прору, а когда узналъ, что Готтгольду надо еще по дорогѣ заѣхать въ Долланъ, проститься передъ отъѣздомъ въ Италію, то просилъ позволенія сопутствовать ему и туда.

– Вѣдь мы съ вами, сударыня, собственно говоря, сосѣди, сказалъ молодой человѣкъ,– какъ по Прорѣ, такъ и но Замку – и мнѣ давно бы слѣдовало сдѣлать вамъ визитъ; но теперь, надо признаться, меня привлекъ сюда особенный интересъ. Нашъ другъ, еще задолго предъ этимъ, разсказывалъ мнѣ о гробницѣ гунновъ, что у васъ въ лѣсу и которая быть можетъ одна лишь на всемъ островѣ такъ хорошо сохранилась. Ну, намъ для оружейной залы нуженъ ландшафтъ именно съ гробницей гунновъ,– и когда я ему напомнилъ объ долланской, упрямецъ сталъ на томъ, что это дѣло неподходящее. А разумѣется утверждаю напротивъ, что намъ нельзя безъ нея обойдтись, тѣмъ болѣе что Долланъ, прежде чѣмъ нерейдти въ вашъ родъ – т. е. Бенгофскій – что случилось тому назадъ лѣтъ двѣсти, если считать и шведскую отрасль,– Долланъ, говорю я, былъ владѣніемъ князей Прора съ значительной частью этого острова; да, здѣсь на береговой возвышенности во времена язычества гнѣздилась ихъ твердыня, окруженная земляною стѣною, сваями и могилами, объ остаткахъ которыхъ упоминается изъ древнихъ лѣтописяхъ,– и поэтому весьма возможно, даже вѣроятно, что въ этихъ гробницахъ покоится прахъ моихъ предковъ. И отъ подобныхъ-то воспоминаній я долженъ отказаться, благодаря эгоизму художника? Никогда! У насъ еще цѣлый часъ времени, туда и назадъ мнѣ говорятъ понадобится полчаса,– пожалуйста, любезный другъ, не безпокойтесь! Васъ я менѣе всѣхъ желалъ бы взять съ собою, такъ какъ вы своими противорѣчіями испортите мое настроеніе.

– Я охотно провожу васъ, сказалъ старый Бослафъ:– я частенько таки охотился тамъ наверху съ свѣтлѣйшимъ прадѣдомъ вашимъ. А теперь ужь давно-давно не заходилъ туда; мнѣ бы хотѣлось побывать еще разикъ.

Князь съ изумленіемъ поглядѣлъ на старика. Много наслышавшись объ немъ отъ Готтгольда, онъ съ самаго прихода привѣтствовалъ его съ глубочайшимъ уваженіемъ; но ему сдавалось какъ-то похоже на сказку, чтобы кто нибудь бывалъ на охотѣ вмѣстѣ съ Малые, фонъ Прора, который жилъ во времена Фридриха Великаго и еще передъ семилѣтней войной посланъ былъ шведскимъ правительствомъ съ дипломатическимъ порученіемъ въ Берлинъ.

– Я никакъ не могу допустить возможности этого, сказалъ онъ:– никакъ не могу!

Но старикъ невидимому даже не замѣтилъ вѣжливаго противорѣчія; онъ уже взялъ свою трость и шелъ широкими шагами впередъ, изъ саду, гдѣ происходилъ этотъ разговоръ. Князь улыбаясь поспѣшилъ вслѣдъ за нимъ.

– Ваша свѣтлость, позвольте намъ по крайней мѣрѣ хоть послѣ придти, сказалъ Готтгольдъ.

– Прошу васъ, отвѣтилъ князь,– ради стараго господина, которому мое общество можетъ и прискучить подъ конецъ... А потомъ, отведя Готтгольда нѣсколько шаговъ всторону, прибавилъ:– Намъ остается еще часъ, не пропускайте его даромъ. Увидавъ эту даму, я понялъ, уразумѣлъ все, о чемъ вы умолчали, вы, скрытнѣйшій изъ смертныхъ. Да приметъ васъ богъ молчаливой любви подъ свое милостивое покровительство!

Готтгольдъ тихо вернулся туда, гдѣ оставилъ Цецилію, и нашелъ ее все въ той же задумчивой нозѣ. Выскажется ли она сегодня, или промолчитъ, какъ дѣлала это до сихъ поръ, и молча отпуститъ его?

Онъ подошелъ къ ней и взялъ за опущенную руку. "Цецилія!"

Она медленно подняла темныя рѣсницы и поглядѣла на него съ выраженіемъ трогательной мольбы.

– Мнѣ не слѣдуетъ вызывать тебя на объясненіе? Я долженъ предоставить тебя молчанію, Цецилія? Но надо же высказаться; позволь же мнѣ сдѣлать это за тебя. Ты можешь сказать это только женщинѣ – и то говорить было бы излишне: она и безъ того поняла бы тебя,– не такъ ли? Развѣ любовь менѣе проницательнѣе чѣмъ глазъ сочувствующей подруги? Не знаю; могу только то сказать, что читаю въ твоемъ сердцѣ. Ботъ въ чемъ дѣло, Цецилія. Ты любишь меня, но не смѣешь отдаться своему влеченію; да, ты робко отступаешь предъ мыслію о томъ, чтобы стать моей женою,– какъ передъ проступкомъ – противъ кого? Это жестоко, Цецилія, но я долженъ это выговорить: противъ твоей гордости. Вотъ чего ты боишься – самой себя, а не меня. Ты знаешь – такъ же какъ вотъ то, что солнце теперь садится, а завтра снова войдетъ,– ты знаешь, что не будетъ ни дня, ни часа такого, когда бы я хоть словомъ или взглядомъ упрекнулъ тебя въ твоемъ прошломъ несчастій, безграничномъ несчастій; ты знаешь, что мнѣ, какъ я думаю, не въ чемъ прощать тебя. Но ты, Цецилія... ты думаешь, что ты сама себѣ никогда не простишь. Ты думаешь, что если неопытная шестнадцатилѣтняя дѣвочка разъ ошиблась, то стыдъ и раскаяніе должны вѣчно тебя преслѣдовать, стыдъ и раскаяніе должны вырвать тебя изъ моихъ объятій, еслибъ ты даже и послѣдовала когда нибудь влеченію сердца...

– Развѣ я не въ правѣ такъ думать и чувствовать? воскликнула Цецилія, а слезы такъ и хлынули по ея пылающимъ щекамъ;– могла ли я простить себѣ, что пошла замужъ за этого человѣка?– шестнадцатилѣтней, неопытной дѣвочкой, говоришь ты? Я не была такъ неопытна; я настолько знала свѣтъ, чтобы сообразить, что жизнь въ прекрасномъ замкѣ, въ тѣнистомъ далицскомъ паркѣ гораздо блистательнѣй мрачнаго сельскаго пастората! И я попрала ногами сердце бѣднаго студента, хотя тайный голосъ, никогда не замолкававшій съ тѣхъ поръ, уже тогда шепталъ мнѣ: онъ лучшій изъ двухъ. И это я могла простить себѣ? И то, что я отпустила его съ разбитымъ сердцемъ на чужбину, не сказавъ ему ни слова участія въ утѣшеніе,– радуясь что онъ не слѣдитъ за мной любящимъ взглядомъ, не читаетъ въ душѣ моей? А теперь, когда мои высокія мечты стали тѣмъ, что должно было изъ нихъ выйдти; теперь, когда я такъ безконечно несчастна, какъ я того заслужила,– и онъ возвращается и стоитъ предо мною, чистый, благородный человѣкъ, который можетъ справедливо гордиться своимъ цѣломудреннымъ, трудовымъ прошлымъ и съ спокойнымъ весельемъ взирать на свою будущность съ предстоящимъ ей еще болѣе славнымъ развитіемъ,– теперь онъ долженъ задержать свое побѣдное шествіе и поднимать такъ глубоко падшую... да что я говорю! долженъ связать ея судьбу съ своею, чтобы связать самого себя, связать себѣ сильныя, трудолюбивыя руки – и оторвавъ гордый духъ отъ возвышенныхъ его занятій, низвести его къ вѣчному, ежедневному, ежечасному созерцанію и раздѣленію злополучной самовольно-несчастной участи? Ты говоришь, гордость препятствуетъ мнѣ сдѣлать это? Пусть будетъ гордость! но гордость тобою, за тебя! Ахъ, Готтгольдъ, она во мнѣ живетъ несъ нынѣшняго дня – эта гордость! Я уже тогда гордилась тобою, когда ты, сверкая взглядомъ, такъ дивно разсказывалъ о богахъ и герояхъ и про то, что доблестный мужъ долженъ смѣло считать себя равнымъ богамъ; а когда, послѣ долгихъ лѣтъ скорби, я услыхала что ты пробился сквозь непреоборимыя препятствія, въ виду которыхъ другіе тысячу разъ бы сошли въ могилу,– и потомъ такъ быстро возвысился, что незнавшіе тебя, твоей силы и прилежанія, только дивились въ изумленіи,– достигъ высшаго развитіи въ своемъ искусствѣ и имя молодого художника стало на ряду съ лучшими мастерами,– да, Готтгольдъ, вотъ когда я гордилась -то! какъ я гордилась и какъ благодарила судьбу!– Мнѣ казалось, что теперь я все перенесу гораздо легче, потому что мое преступленіе не отозвалось на тебѣ – и я одна, одна должна страдать за свои прегрѣшенія!

Изъ вечерняго свѣта нолей, надъ которыми въ красноватомъ отблескѣ заката носились нити паутинъ, они перешли въ тихій сумракъ лѣса. Ни звука, кромѣ шороха бурой листвы подъ ногами; лишь когда замолчала Цецилія, жалобно раздался посвистъ одинокой птички.

– Одна, одна, сказалъ онъ,– вѣчно одна – и этимъ путемъ ты хочешь исцѣлиться, бѣдная женщина! Развѣ человѣкъ можетъ быть одинъ? И развѣ ты одна въ концѣ концовъ? Ну, положимъ, я герой – на дѣлѣ этого нѣтъ – мощный герой, который одиноко прокладываетъ себѣ путь безконечными трудами къ неземнымъ цѣлямъ,– а у тебя-то развѣ нѣтъ дочери, которую ты замкнешь вдали отъ прекраснаго Божьяго свѣта? ты, въ нѣмомъ отчаяніи отвращающаяся отъ жизни, закутавъ покрываломъ свою голову? Какимъ добродѣтелямъ научишь ты свое дитя, когда сама лишена всякой радости, при которой только и можетъ развиться добродѣтель? ты, не вѣрящая болѣе въ лучшую, въ высшую изъ добродѣтелей, которая всѣмъ добродѣтелямъ добродѣтель,– въ любовь? Кто соболѣзнуетъ вонъ той пичужкѣ, которая осталась тутъ, въ осенней листвѣ, быть можетъ подстрѣленная или искалеченная, на злую погибель? Ни братьямъ, ни сестрамъ, ни прежнему дружку, ни дѣтямъ – дѣла нѣтъ до нея,– всѣ они безпечно унеслись и покинули ее – одну, одну! Такъ вѣдь они повинуются желѣзному закону, правящему ихъ прилетомъ и отлетомъ, ихъ жизнью и смертью,– и слѣдовательно не грѣшатъ, не могутъ грѣшить; но мы можемъ – и грѣшимъ, когда не слѣдуемъ закону, правящему нами, когда не повинуемся любви. Она – всемогущія узы, которыми связуются всѣ племена сыновъ земли отъ начала вѣка, и будетъ служить имъ связью до конца міра; она – всемогущее солнце и свѣтлые лучи ея будутъ прояснять и живить всѣ омраченныя, скорбныя сердца; – вотъ и я своей любовью покорилъ тебя, возлюбленная, какъ ты ни противишься,– и пламень мой проникаетъ въ твое сердце, которые ты тщетно мнѣ закрываешь, вѣдь я могущественнѣе тебя, такъ что могу удѣлить тебѣ изъ моей силы и все еще сохранить ея довольно и для себя, и для тебя, и для твоего дитяти – нашего дитяти, Цецилія!

Она стояла передъ нимъ, дрожа всѣми членами, блѣдная, поднявъ на него темные, застланные слезами глаза и съ мольбою сложивъ руки...

– Пощади, Готтгольдъ, пощади! Я не силахъ болѣе, я не въ силахъ...