Текст книги "Про что щебетала ласточка Проба "Б" (СИ)"

Автор книги: Ф Шпильгаген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Но сегодня добрякъ Іохенъ даже и не взглянулъ на увѣнчанныя пѣной волны, онъ ничего какъ есть не видѣлъ,– а между тѣмъ, когда онъ, пять минутъ спустя, снялъ и сдвинулъ телескопъ, на лицѣ его лежало такое озабоченное выраженіе, какъ будто бы онъ наблюдалъ зацѣлымъ кораблемъ, несшимся къ виссовской мели въ страшную, идущую съ сѣверо-востока бурю, и его сосѣдъ командиръ боцмановъ Бонзакъ объявилъ, что кораблю нѣтъ уже спасенія.

То же самое озабоченное выраженіе лежало и на полномъ лицѣ его Стины, которая только-что показалась въ дверяхъ и, праздно держа подъ фартукомъ свои трудолюбивыя руки, смотрѣла, не отводя глазъ, на небо, усѣянное блестящими, бѣлыми облаками, даже и не замѣтивъ своего Іохена, стоявшаго отъ нея шагахъ въ шести.

– Нѣтъ, нѣтъ! сказала со вздохомъ Стина.

– Да, да! сказалъ Іохенъ.

– Ахъ, Іохенъ, какъ же ты меня опять испугалъ!

– Оно таки и страшно, какъ подумаешь хорошенько! сказалъ Іохенъ.

Іохенъ опять выдвинулъ телескопъ и очевидно сбирался продолжать свои давишнія наблюденія; но Стина вырвала у него изъ рукъ инструментъ, положила его на мѣсто и сказала съ нѣкоторымъ раздраженіемъ:– Ты все смотришь въ эту старую штуку, а я отъ заботы просто не знаю, гдѣ у меня голова.

– Разумѣется, если ты не знаешь этого, Стина...

– Откуда мнѣ это и знать! Зачѣмъ же ты и мужчина, когда я, бѣдная женщина, должна все знать? А она сію минуту опять спрашивала меня, не пріѣхалъ ли шведъ. Бѣдная дѣвушка! Пускаться въ такую даль на такой дрянной яхтѣ! Богъ знаетъ, захотятъ ли еще держать ее тѣ-то, за моремъ! Вѣдь они родня между собою всего въ четвертомъ или пятомъ колѣнѣ!

Стина говорила съ большимъ оживленіемъ, но пониженнымъ голосомъ; она притащила своего Іохена къ первому забору, отдѣлявшему песчаный садикъ отъ песчаной деревенской улицы. У Іохена было какое-то смутное чувство, что онъ, какъ мужчина и мужъ, какъ единственный трактирщикъ въ Виссовѣ, долженъ что нибудь сказать; поэтому онъ и сказалъ:– Стина, ты видишь, тутъ мы оба ничего не подѣлаемъ.

– Іохенъ, я не думала, чтобъ ты былъ такой негодный! вскричала Стина, отворачиваясь отъ своего мужа и, рыдая и утирая себѣ обѣими красными руками глаза, ушла назадъ въ домъ.

Іохенъ остановился у забора и поднялъ обѣ руки; но телескопъ преспокойно лежалъ-себѣ на своихъ распоркахъ – и онъ, принимая во вниманіе свою негодность, не рѣшился взяться за своего утѣшителя. Поэтому онъ опять опустилъ обѣ руки и всунулъ ихъ въ карманы. Что это, никакъ его трубка? Ей теперь не мало-таки приходилось лежать безъ дѣла. Стина терпѣть не могла, чтобъ курили; если она увидитъ, что онъ куритъ, когда она уже безъ того такъ разсердилась, то ее ужь не умилостивишь.

Іохенъ опять опустилъ трубку въ карманъ и пристально смотрѣлъ на сверкающее море, какъ человѣкъ, который и безъ оптическаго инструмента видитъ слишкомъ ужь ясно то несчастное мѣсто, гдѣ только-что пошелъ ко дну великолѣпнѣйшій корабль со всѣмъ, что на немъ было.

– Добраго утра, Пребровъ! сказалъ кто-то какъ разъ подлѣ него.

Іохенъ медленно отвелъ отъ моря свои голубые глаза и обратилъ ихъ къ господину, который, поднявъ вверхъ воротникъ своего пальто, только что прошелъ быстрыми шагами мимо забора.

– Добраго утра, господинъ над...

– Стъ! сказалъ господинъ, остановившись и приложивъ палецъ ко рту.

Іохенъ кивнулъ головой въ знакъ согласія.

– Сегодня вечеромъ! продолжалъ тотъ,– я это говорю для того, что хотя все до сихъ поръ шло хорошо, а все-таки кто нибудь можетъ еще въ"ты послѣдніе часы возымѣть подозрѣніе и придти къ вамъ за справками. Само собою разумѣется, вы незнакомы со мною.

– Избави Боже! возразилъ Іохенъ.

Господинъ кивнулъ головой и хотѣлъ было идти дальше, но пораженный озабоченнымъ выраженіемъ іохенова лица опять остановился и сказалъ:– Тебѣ не слѣдуетъ принимать этого къ сердцу, Пребровъ! Ранкамъ подѣломъ, ихъ поведеніе позоръ для Виссова и всей окрестности; кончится тѣмъ, что не найдется никого, кто не былъ бы радъ, что вы избавились отъ мошенниковъ. А въ слѣдующій разъ какъ я пріѣду, я, Пребровъ, само собою разумѣется, остановлюсь у васъ; на этотъ разъ я долженъ играть въ прятки.

Господинъ кивнулъ головою, удалился легкими шагами и, быстро осмотрѣвшись кругомъ себя, вошелъ въ домъ командира боцмановъ.

– Проклятая исторія, пробормоталъ Іохенъ, не зная въ точности къ какой изъ двухъ относились эти слова, къ той, что разыгрывались въ его домѣ, или къ другой, о которой только-что говорилъ господинъ надсмотрщикъ за сборомъ пошлины. Конечно, дѣло шло о первой, потому-что вторая не касалась его; но все же это была лишняя тайна, а для него и той уже было слишкомъ много.

– Добраго утра, Іохенъ!

Но на этотъ разъ Іохенъ не шутя испугался. Передъ нимъ стоялъ его братъ, Класъ, какъ разъ на томъ самомъ мѣстѣ, откуда только-что ушелъ господинъ надсмотрщикъ.

– Откуда тебя Богъ принесъ, Класъ? вскричалъ онъ.

– Да, это ты правду говоришь, возразилъ Класъ.

Оба брата смотрѣли другъ на друга черезъ высокій заборъ такими пытливыми глазами, словно они не были, начиная съ младенчества, самыми лучшими друзьями въ мірѣ.

– Ужь не умеръ ли отецъ? медленно спросилъ Іохенъ.

– Избави Боже! возразилъ Класъ.

– Не сгорѣла ли кузница?

– Какъ ты можешь спрашивать такія глупости, Іохенъ?

Разговоръ повидимому пересѣкся. Ощущеніе такого рода словно весь свѣтъ ничто ньое какъ одна мрачная тайна, а онъ несчастный человѣкъ, который долженъ сторожить эту тайну,– еще больше завладѣло Іохеномъ.

– Не хочешь ли войдти, Класъ? сказалъ онъ.

Надобно же было наконецъ сказать это; вѣдь не могъ

же онъ оставлять дольше на улицѣ своего единственнаго брата, который къ тому же еще былъ старше его.

Класъ Пребровъ тотчасъ же послѣдовалъ братскому приглашенію, хотя оно и было сдѣлано далеко не братскимъ тономъ, потрясъ Іохену руку и сказалъ обводя глазами домъ:– Тебѣ тутъ хорошо живется, Іохенъ.

Іохенъ кивнулъ головою.

– И много бываетъ у тебя гостей?

– Тебѣ что за дѣло! вскричалъ Іохенъ съ такою пылкостью, какъ будто бы дѣло шло о томъ, чтобъ отклонить тяжелое оскорбленіе.

– Такъ, къ слову пришлось, сказалъ Класъ.

– Здѣсь ровно никого нѣтъ, вскричалъ Іохенъ,– ни души! и онъ заступилъ шедшему къ дому брату дорогу.

– Вотъ славно-то, сказалъ Класъ,– въ такомъ случаѣ я могу тотчасъ вернуться назадъ и сказать старому господину Вепгофу и господину Готтгольду, что они могутъ остановиться у тебя.

Іохенъ такъ и замеръ на мѣстѣ. Что теперь дѣлать? Онъ обѣщался молчать; но что проку въ молчаніи, когда придетъ господинъ Готтгольдъ, да къ тому же еще не одинъ, а вмѣстѣ съ старымъ господиномъ, къ которому Іохонъ питаетъ такое неодолимое почтеніе? Вѣдь стоитъ старику взглянуть на него своими свѣтлыми глазами – и онъ какъ есть все выскажетъ. "Стина, Стина!" вскричалъ Іохенъ такимъ голосомъ, какъ будто бы единственная въ Виссовѣ гостинница и трактиръ были охвачены пламенемъ съ фундамента и до шпица.

– Іохенъ, съ ума ты сошелъ? неужели же ты какъ есть не думаешь...

Стина, стремглавъ бросившаяся изъ дому на громовый крикъ своего мужа, вдругъ остановилась и смотрѣла на своего деверя съ раскрытымъ ртомъ и вытаращенными глазами.

– Смотри-ка! сказалъ Іохенъ съ видомъ величайшаго удовольствія.

– Гдѣ онъ? сказала Стина.

Класъ Пребровъ чувствовалъ, что его дипломатическая сдержанность была уже неумѣстна съ умной Стиной и что ему приходится открыть свое порученіе. Онъ съ наслажденіемъ теръ себѣ руки, скалилъ бѣлые зубы, а потомъ вдругъ сдѣлался опять серіозенъ и сказалъ, пробѣгая взорами длинный рядъ оконъ: "Не лучше ли намъ войдти?"

Они вошли въ маленькую жилую комнату, которая находилась какъ разъ за большой комнатой для пріѣзжихъ. Стина на минутку отправилась туда – достать бутылку рома и два стакана, чтобы братья могли чокнуться и чтобъ у Класа не пересохло въ горлѣ, въ случаѣ если ему есть что поразсказать.

Класу дѣйствительно было что поразсказать; но принимая въ уваженіе, что господа ожидаютъ его возвращенія, онъ ограничился немногими словами.

Они напали на слѣдъ еще въ первый вечеръ; но на другой день опять потеряли его, потому-что барыня, взявши экипажъ въ Раловѣ, оставила его въ Гульвицѣ, а потомъ шла пѣшкомъ, чтобы скрыть свой слѣдъ. Это ей такъ хорошо удалось, что имъ понадобилось двое сутокъ, чтобы опять найдти на него вчера поздно вечеромъ въ Трентовѣ. Конечно и теперь еще они не знали навѣрное, по какой дорогѣ отправилась барыня; но они еще въ полдень оставили экипажъ и лошадей у господина фонъ-Шорица изъ Шорицъ – онъ въ очень хорошихъ отношеніяхъ съ господиномъ Готтгольдомъ – и пошли пѣшкомъ, чтобы сбить съ пути господина Брандова, вслучаѣ если онъ гонится за нею. А все же таки они принуждены были отдохнуть часика два въ Трентовѣ, а сегодня прямо оттуда и пріѣхали сюда, не столько за тѣмъ, чтобы забрать справки гдѣ барыня, сколько за тѣмъ, чтобы просить невѣстку приготовить барыню, чтобы она ужь не слишкомъ испугалась.

– Ахъ, Боже мой, сказала Стина,– бѣдное, бѣдное дитя! да вѣдь она взяла съ насъ слово, что мы не выдадимъ ее.

– Стина, мы тутъ оба ровно ничего не подѣлаемъ! сказалъ Іохенъ.

Стина въ сущности никогда не сомнѣвалась въ этомъ; она даже просила небо войти въ ихъ положеніе и прислать имъ Готтгольда, пока еще не поздно. Она конечно не могла признаться въ этомъ во всеуслышаніе, но ей не хотѣлось бы также и измѣнить такъ прямо тому обѣщанію, которое она дала Цециліи; въ этомъ затруднительномъ положеніи она начала горько плакать.

Іохенъ одобрительно кивалъ головою, словно хотѣлъ показать своей Стинѣ, что она смотритъ теперь съ надлежащей точки зрѣнія; Класъ выпилъ свой стаканъ и сказалъ, вставая:– Такъ черезъ четверть часа мы опять будемъ здѣсь. Ты Стина, ты вѣдь такая умная женщина, ты ужь уладишь дѣло; а ты, Іохенъ, ступай со мною.

Іохенъ вскочилъ и бросился изъ комнаты съ такою торопливостью, что оставилъ свой стаканъ на половину недопитымъ. Стина хотѣла слить остатокъ въ бутылку, но въ разсѣянности сама выпила его. Въ глазахъ у нея помутилось. "Бѣдныя мы женщины!" сказала она.

XXIX.

Давеча, когда Стина оставила Цецилію, та сидѣла у постельки ея ребенка. Гретхенъ заснула; ея милое маленькое личико казалось бѣдной матери еще блѣднѣе, а тоненькія бѣлыя ручки нѣсколько разъ слегка вздрагивали. Что, если она серіозно заболѣетъ? если она умретъ – и весь ужасъ и всѣ сердечныя терзанія этихъ послѣднихъ часовъ вынесены напрасно?

Она прижала руки къ глазамъ. Никого, никого, кто бы могъ посовѣтовать и помочь ей! А между тѣмъ она была еще у друзей, у своей доброй, старой Стины, которая приняла ее вчера съ радостными слезами и не могла опомниться отъ счастья и скорби при этомъ неожиданномъ посѣщеніи,– у этого молодца Іохена, честное лицо котораго мелькало такъ привѣтливо въ воспоминаніяхъ веселыхъ игръ ея молодости;– какою же одинокою будетъ она чувствовать себя тамъ на чужбинѣ! Не будутъ ли смотрѣть на нее и обращаться съ ней, какъ съ искательницей приключеній? И можетъ ли она требовать инаго? Не все ли говоритъ противъ нея? Можетъ ли она разсказать всѣмъ или хотя бы только одному человѣку свою грустную исторію?

Томительное безпокойство повлекло ее съ ея мѣста въ сосѣднюю комнату къ окну. Между верхушками сосѣднихъ домовъ и бѣлыми дюнами мелькала большая полоса синяго моря, а надъ нимъ сверкающій парусъ. Это была свѣжая, яркая картина, вставленная въ раму низенькаго окошечка. Цецилія смотрѣла на нее тѣми глазами, какими она привыкла смотрѣть на природу; а потомъ она думала о томъ, что эта водная пустыня съ одинокимъ кораблемъ, несущимся по безлюдному пути въ неизвѣстную даль, была страшной, безжалостной дѣйствительностью для нея, для ея ребенка.

Голова ея опустилась на руку; она не слыхала шороха за дверями и взглянула тогда только, когда дверь раствори насъ и въ комнату вошла Стина съ робкимъ пытливымъ взоромъ, съ радостно-смущеннымъ выраженіемъ на покраснѣвшемъ отъ слезъ лицѣ,– взошла и оглянулась на кого-то, стоявшаго позади нея. Цецилія вздрогнула отъ какого-то предчувствія, у ней прилила кровь къ сердцу. Кто же могла быть эта темная фигура въ коридорѣ, какъ не тотъ, по комъ она такъ безмѣрно тосковала, чьего прибытія ждала съ такой же надеждой и любовью, съ какими вѣрующій ждетъ чуда.– И онъ былъ тутъ, потому-что любилъ ее; а все-таки, все-таки! этого не могло, этому не слѣдовало быть; и ея полуоткрытыя руки опять опустились и отвѣчали на пожатіе его рукъ только трепетомъ.

– Гдѣ Гретхенъ?

Они подошли къ постели малютки; добрая Стина уже опередила ихъ. Блѣдныя щечки раскраснѣлись, сильнѣе дрожали ручки; боязливый взоръ Цециліи говорилъ то, что она высказала дрожащими устами только въ сосѣдней комнатѣ: "Если она умретъ, я убила ее".

– Она не умретъ, возразилъ Готтгольдъ;– но и ты не рѣшайся ни на какія насильственныя мѣры; перестань бороться одна, не отвергай моей помощи, какъ ты это до сихъ поръ дѣлала.

– Для того чтобъ увлечь тебя, тебя невиноватаго въ этомъ несчастіи, въ погибель! я и такъ уже слишкомъ много это дѣлала, но продолжать это – никогда!

– Что называешь ты продолжать, Цецилія? Я люблю тебя – этимъ все сказано, этимъ оба наши существованія заключены въ одинъ и тотъ же кругъ. Что могла бы ты вынести, чего я не вынесъ бы съ тобою? да и не стало ли самое твое прошлое моимъ? не всегда ли оно было моимъ? не жило ли все это постоянно въ душѣ моей въ видѣ какого-то робкаго, неяснаго предчувствія и не набрасывало ли оно мнѣ завѣсу на самую свѣтлую жизнь? Да, Цецилія,– обдумавъ это, я долженъ сказать: Слава Богу! слава Богу, что завѣса разорвана, что жизнь лежитъ передо мною, какова она есть, хотя бы даже всевозможныя затрудненія и препятствія и грозили вполнѣ преградить намъ дорогу. Мы побѣдимъ ихъ. Если я когда либо въ этомъ сомнѣвался, то теперь уже не сомнѣваюсь,– теперь, когда ты возвращена мнѣ.

Сидя подлѣ нея, онъ наклонился къ ея уху и шепталъ едва слышно; но она понимала всякій звукъ – и всякій звукъ рѣзалъ ей по сердцу.

– Мнѣ, Цецилія, мнѣ. Ты убила бы не только себя и своего ребенка, ты убила бы и меня. Такъ котъ, если какой нибудь голосъ, который ты на вѣки должна считать святымъ, въ правдивости котораго ты никогда не должна имѣть ни малѣйшаго сомнѣнія, взывалъ къ тебѣ: живи! то ты живешь именно для меня, потому-что безъ меня, Цецилія, ты уже не можешь жить.

– Но не съ тобою! вскричала Цецилія, ломая руки.– Нѣтъ, не гляди на меня такъ вопросительно и съ такимъ упрекомъ твоими полными любви глазами, ты добрый, милый Готтгольдъ! Вѣдь я все желала бы сказать тебѣ, но не могу; быть можетъ женщинѣ, такой, которая въ полномъ смыслѣ слова была бы женщиной, мнѣ не нужно было бы говорить,– она и такъ поняла бы меня.

– Ты не любишь меня такъ, какъ должна бы любить человѣка, отъ котораго могла бы принять и приняла бы всякую жертву, потому-что для любви не существуетъ жертвъ,– для истинной любви, той, которая все терпитъ и все выноситъ; а твоя любовь не истинная!

Онъ сказалъ это безъ горечи; но онъ тяжело дышалъ, а губы его дрожали.

– Не права ли я, что даже одаренный самыми нѣжными чувствами, самый лучшій мужчина не можетъ понять насъ? возразила Цецилія, склоняясь къ Готтгольду и откидывая ему волосы съ его пылающаго лба. На ея чудныхъ губахъ, въ темныхъ глазахъ ея заиграла на минуту та полная невыразимой прелести улыбка, которая являлась иногда Готтгольду въ мечтахъ, словно околдовывала его на цѣлый день и заставляла снова и снова мечтать о себѣ. Но это продолжалось одинъ мигъ; она исчезла; прежняя глубокая задумчивость опять осѣнила каждую черту прелестнаго лица и звучала въ голосѣ.

– Истинная любовь! Смѣетъ ли женщина, пережившая то, что пережила я, даже произносить эти слова? Истинная любовь? Развѣ ты назвалъ бы ее такъ, еслибъ я...

Она вдругъ прервала рѣчь, встала, подошла къ окну, опять вернулась назадъ и сказала, остановясь со сложенными руками передъ Готтгольдомъ:– еслибы я продолжала помогать его алчности, еслибы я дольше позволяла продавать себя и своего ребенка, еслибы ты долженъ былъ отдать до послѣдней копѣйки все твое состояніе, чтобы выкупить насъ...

– Ты могла сдѣлать это и не сдѣлала! вскричалъ Готтгольдъ въ горестномъ волненіи.

– Я могла и не сдѣлала этого, возразила Цецилія;– но конечно не потому, чтобы у меня хоть на мигъ явилось сомнѣніе, что ты не задумываясь отдашь все, все; – такое сомнѣніе немыслимо въ женщинѣ, которая знаетъ, что она любима; развѣ въ подобномъ случаѣ она не пошла бы просить милостыни для любимаго ею человѣка? но – все это напрасно, Готтгольдъ! я никогда больше не произнесу этихъ словъ. О, какъ тяжко горе, которое лишено даже благодѣтельной возможности высказаться и терзаетъ душу нѣмыми муками!

Она металась но комнатѣ, ломая руки; мрачный взглядъ Готтгольда слѣдилъ за ней, когда она взадъ и впередъ проходила мимо него, и въ его сердцѣ поднялось горькое чувство. Была возможность – и она не схватилась за нее; теперь ужь поздно!

Онъ сказалъ ей это, разсказалъ почему ужь поздно; маленькій остатокъ его состоянія,– еслибы даже онъ могъ удовлетворить своими заработками тѣхъ, кто имѣетъ уже на него нрава,– для алчности этого человѣка ничто; если бы кто предложилъ ему эти ничтожные деньги, онъ бы съ презрительнымъ смѣхомъ бросилъ ихъ ему въ ноги.

Цецилія, стоя посреди комнаты и тяжело дыша, слушала его.– Бѣдный Готтгольдъ! сказала она:– для меня... лучше такъ... Теперь и искушеніе не можетъ придти ко мнѣ! все рѣшено! Да, Готтгольдъ, рѣшено; можетъ быть и у него это была минутная вспышка жадности къ деньгамъ, которую ненависть къ тебѣ – ты знаешь, какъ онъ ненавидитъ тебя,– давно заглушила. Онъ не отдастъ меня; я не избрала, не хотѣла избрать смерти, пока оставалась послѣдняя возможность спасенія – бѣгство. Пусти меня, Готтгольдъ, а то будетъ поздно и это; не удерживай меня. Ты хочешь меня снасти, а самъ только толкаешь въ руки смерти!

– Я удержу и спасу тебя, вырву тебя изъ рукъ смерти! вскричалъ Готтгольдъ, схвативъ обѣ руки Цециліи.– Я спасу тебя и твоего ребенка. Ты уморишь Гретхенъ, подвергая ее больную, лежащую въ лихорадкѣ, опасностямъ путешествія; а между тѣмъ, это путешествіе и безъ того невозможно и было бы только безполезной жестокостью, потому-что онъ и тамъ и всюду съумѣетъ отыскать тебя – если захочетъ. Тамъ онъ тебя отыщетъ точно такъ же, какъ и здѣсь, такъ что и здѣсь тебѣ нельзя оставаться. Ты нигдѣ не можешь оставаться иначе какъ подъ моей защитой; повторяю тебѣ: я съумѣю защитить тебя, Цецилія! Неужели у тебя нѣтъ нисколько вѣры въ меня, въ мое мужество, въ мою силу, въ мое благоразуміе? Я не могу сказать тебѣ всего, какъ я думаю спасти тебя; дай мнѣ дѣйствовать молча: развѣ мы, мужчины, не считаемъ нѣкоторыхъ вещей справедливыми, такъ же какъ считаете ихъ вы, женщины? Развѣ у насъ не бываетъ обстоятельствъ, гдѣ мы должны поступать такъ, какъ велитъ долгъ и честь, и гдѣ мы можемъ довѣриться только мужчинѣ? И послушай, Цецилія, если я скажу тебѣ, что я довѣрился человѣку, на котораго ты съ дѣтства смотрѣла съ глубокимъ уваженіемъ, не подозрѣвая, что, не будь этого добровольнаго уваженія, ты все равно обязана ему этимъ чувствомъ,– что этотъ человѣкъ одобряетъ мой планъ, мое рѣшеніе, и самъ сдѣлаетъ все что можетъ для того, чтобы мой планъ не оставался планомъ, чтобы рѣшеніе исполнилось,– что онъ собственными устами увѣритъ тебя во всемъ этомъ,– Цецилія, я приведу его тебѣ, этого старика, прадѣда, и когда ты, упавъ передъ нимъ на колѣна, почувствуешь на своей головѣ его руку, прошедшее, кажущееся неизмѣннымъ, несокрушимымъ какъ судьба, заколеблется и пошатнется въ твоихъ глазахъ; тогда ты можетъ быть повѣришь, что настоящее не неизмѣнно для того, кто живетъ и любитъ.

Готтгольдъ исчезъ. Цецилію обдало ужасомъ страшнаго предчувствія; она неподвижно смотрѣла на дверь, въ которую онъ ушелъ. Дверь снова отворилась; вошедшій въ нее высокій старикъ долженъ былъ наклонить голову, и такъ, съ наклоненной головой и съ опущенными глаза мы, подходилъ онъ къ ней. По ней пробѣжала дрожь: это былъ портретъ ея отца, когда, за часъ до смерти, онъ подозвалъ ее къ своей постели! а отецъ въ ту минуту былъ такъ похожъ на портретъ дѣда, что висѣлъ въ гостиной подлѣ старинныхъ стѣнныхъ часовъ,– колѣни ея задрожали – и теперь, когда онъ протянулъ къ ней руку, Цецилія невольно склонилась.

Готтгольдъ заперъ дверь. Что говорили между собой двое этихъ людей, должно было навсегда остаться тайной для уха третьяго человѣка.

XXX.

Послѣдніе лучи заходящаго солнца дрожали въ безпокойныхъ волнахъ пурпуровыми огнями, и тѣ же пурпуровые огни трепетали на колеблющихся травахъ обширной болотистой низменности, тянувшейся отъ западнаго берега до самыхъ дюнъ,– пылали на бѣлыхъ дюнахъ и обливали своимъ свѣтомъ фигуры Готтгольда и Іохена Преброва, которые, поднявшись съ восточнаго болѣе узкаго берега, только-что достигли самой высокой точки. Готтгольдъ, заслонивъ глаза рукою, уже любовался огненнымъ моремъ, а Іохенъ Пребровъ все еще возился съ телескопомъ. Наконецъ онъ нашелъ въ блестящей мѣдной трубкѣ тонкую черточку. «Вотъ оно!» сказалъ онъ, передавъ инструментъ своему спутнику, и какъ бы извиняясь, прибавилъ:

– Съ этой штукой чертовски далеко видно.

– Добрякъ ты! отвѣчалъ улыбаясь Готтгольдъ.

Іохенъ оскалилъ свои бѣлые зубы, и потомъ вдругъ оба сдѣлались по прежнему очень серіозны. Готтгольдъ такъ усердно смотрѣлъ въ зрительную трубу, будто бы въ самомъ дѣлѣ искалъ еще лодку, которая, четыре часа тому назадъ, отплыла при попутномъ вѣтрѣ и навѣрное поднялась теперь до Зюндина, если только не была ужь въ гавани; а Іохенъ былъ такъ мраченъ, словно онъ сегодня въ послѣдній разъ видѣлъ круглыя щеки своей Стины, непремѣнно хотѣвшей проводить барыню.#

Но этотъ славный человѣкъ не думалъ о себѣ. На нѣсколько-то деньковъ, а пожалуй и на нѣсколько недѣль, если будетъ крайность, онъ уже обойдется безъ своей Стины; а вѣдь ужь что за житье было ему съ нею! такое житье, что не разъ приходило ему въ голову: ужь не слишкомъ ли ему везетъ. А бѣдный-то, бѣдный господинъ Готтгольдъ! Ахъ ты, Господи, какъ смотрѣли то они другъ на дружку, когда она сходила въ лодку и они еще разъ протянули на мосту другъ другу руки,– такими большими, большими глазами, а на глазахъ-то у нихъ были крупныя прекрупныя слезы! а какъ вошла она въ лодку, то такъ прямехонько и ушла въ каюту. Стина-то, тѣмъ временемъ, принесла туда малютку, а потомъ – какъ вѣтеръ вздулъ паруса и лодка накренилась – она опять вышла на верхъ – и стояла тамъ, опершись на руку стараго барина, и махала платкомъ, и все смотрѣла такими большими глазами, хоть наврядъ ли видѣла что нибудь изъ-за слезъ!

– Ну да лодка-то такая отличная, что лучше и быть не можетъ, сказалъ Іохенъ,– а что касается моего тестя, такъ онъ радешенекъ, что ему еще находится какое нибудь дѣло; а ужь братецъ мой Класъ дьявольски ловкій малый, да и столько разъ бывалъ въ Зюндинѣ! Ужь онѣ-то устроитъ все какъ слѣдуетъ: приведетъ экипажъ къ мосту, и гдѣ Вольнофъ живетъ также, говоритъ, знаетъ; и пусть-ка кто попробуетъ затронуть стараго барина! а человѣкъ не можетъ уже сдѣлать больше того, что онъ въ силахъ сдѣлать – и если онъ сдѣлалъ что въ человѣческихъ силахъ, то онъ сдѣлалъ все возможное.

Іохенъ перевелъ духъ: онъ самъ не могъ надивиться, откуда это взялось у него сегодня столько словъ – его Стина не съумѣла бы лучше объясниться – и господинъ Готтгольдъ кивалъ головой, а ничего не говорилъ; да и чтоже было ему на это сказать? Іохенъ продолжалъ еще болѣе убѣдительнымъ тономъ:– А поэтому-то нечего вамъ такъ и горевать, господинъ Готтгольдъ! Богъ вѣсть что еще будетъ!... Вѣдь ужь когда лошадь закуситъ удила, такъ ты хоть руки себѣ оторви, ужь она помчится,– а что можетъ сдѣлать лошадь, человѣкъ и подавно можетъ.

– За мной дѣло не станетъ, Іохенъ, возразилъ Готтгольдъ;– я и не горюю больше, потому-что знаю, что отстою дѣло, хотя это и очень трудно, пока у насъ нѣтъ Шееля. Но я думаю, мы захватимъ еще молодца; по крайней мѣрѣ извѣстно, что онъ живъ, а это главное.

Іохенъ Пребровъ покачалъ круглой головой.– Проклятая это исторія – есть и будетъ, господинъ Готтгольдъ, сказалъ онъ.– Старикъ Арентъ, горицкій пастухъ, говоритъ, будто видѣлъ его недѣлю тому назадъ;– ну, знатьто его старикъ знаетъ,– онъ долго жилъ въ Далицѣ, пока его не спровадилъ оттуда Генрихъ Шеель, вѣдь Генрихъ-то только и наровитъ какъ бы кому сдѣлать зло; да вѣдь ночью всѣ кошки сѣры, и еслибъ даже... тутъ вѣдь случая-то не искать стать, ступай себѣ отсюда куда хочешь, въ море, или за море, въ Швецію, Мекленбургъ или куда въ другое мѣсто. Поэтому мудренаго нѣтъ, что онъ направилъ сюда лыжи; но что онъ еще здѣсь – нѣтъ, этого я не думаю.

Пурпуровое зарево, освѣщавшее западный горизонтъ, погасло – и когда, спустясь съ гребня дюнъ, они обратились на востокъ, море, подступивши здѣсь совсѣмъ близко, сливалось на неизмѣримое разстояніе съ окружающей его темной синевой, отъ которой бѣлый песокъ береговой каймы выдѣлялся особенно рѣзко. Къ сѣверу, въ фантастическомъ, причудливомъ безпорядкѣ тянулись цѣпи дюнъ (на самой большой возвышенности которыхъ они все еще стояли), теряясь въ сумракѣ въ необозримой дали; тутъ онѣ густо поросли дрокомъ и дикимъ овсомъ, тамъ стояли совершенно голыя, въ видѣ круглыхъ, длинныхъ сплющенныхъ холмовъ, съ острыми нависшими краями – точно какъ будто бы взбудораженное бурей море превратилось въ песокъ и застыло въ этомъ видѣ. Тамъ гдѣ западный берегъ дальше всего выдавался въ море – коротенькая эта коса слыла подъ именемъ Виссовскаго притона – возвышалась изъ-за дюнъ еще едва-едва замѣтно крыша, и Іохенъ Пребровъ указалъ телескопомъ на это мѣсто.

– Видите домъ?

– Кусочекъ его вижу.

– Это домъ Райковъ; признаюсь, не хотѣлось бы мнѣ сегодня быть въ ихъ шкурѣ.

– А что такое? спросилъ Готтгольдъ.

– Тоже вѣдь приходится дать тягу, продолжалъ Іохенъ, невольно понижая голосъ, хотя кромѣ чаекъ, носившихся внизу надъ водой, насколько можно было обнять взоромъ, не было видно ни одного живаго существа.– Собственно-то говоря, они рыбаки – и во время шведовъ имъ была еще дана привиллегія мелочной продажи нива и вина; они говорятъ, что она и теперь еще принадлежитъ имъ, потому-что наше правительство ничего не сдѣлало, для того чтобъ отмѣнить ее. Все это только такъ говорится, чтобъ былъ предлогъ,– а то какъ же сказать: зачѣмъ безпрестанно приплываютъ лодки съ людьми, которые такъ же выдаютъ себя за рыбаковъ, какъ и Ранки, и такъ же мало рыбачатъ, какъ и они. Ихъ тамъ бываетъ иногда по полдюжинѣ заразъ, говорятъ чиновники вѣдомства податныхъ сборовъ; а какъ эти наѣдутъ – сухимъ путемъ или моремъ – никого нѣтъ, всѣ разбѣжатся, кстати же и море подъ рукою; поминай ихъ, значитъ, какъ звали. Ужь они пытались сторожить тутъ на дюнахъ, и на высотахъ-то караулили цѣлые дни; не тутъ-то было: ни одной, бывало, лодки не покажется, развѣ какой нибудь невинный рыбацкій челнокъ,– а Ранки-то стоятъ себѣ да посмѣиваются, смотря какъ чиновники отправляются во свояси съ длинными носами. Но сегодня-то вечеромъ попадутся они.

– Отчего такъ сегодня вечеромъ?

– По настоящему-то мнѣ не слѣдовало бы вовсе болтать объ этомъ; ну, да съ вами – другое дѣло, да благо и они сами тутъ. Видите три паруса, что крейсируютъ тамъ на сѣверѣ? Это Велиновскія рыбачьи лодки; ну и во время же они поспѣли сюда, да и мѣсто-то выбрали хорошее!– только, замѣтьте себѣ, сидятъ тамъ не рыбаки, а чиновники вѣдомства податныхъ сборовъ, одѣтые въ рыбачьи куртки; а какъ они подойдутъ поближе, то вдругъ перемѣнятъ курсъ, и такъ прямо и будутъ держать на Виссовскій притонъ. Между тѣмъ какъ только они перемѣнятъ курсъ, съ сухаго-то пути: маршъ! маршъ! цѣлая дюжина чиновниковъ и жандармовъ. Я слышалъ все это отъ господина инспектора изъ Зюндина. Онъ ужь два дня у насъ въ Виссовѣ; мы съ нимъ старые знакомые, потому-что я часто ѣздилъ съ нимъ,– вотъ онъ все это мнѣ и сказалъ. Гляньте-ка, господинъ Готтгольдъ, гляньте, начинается!

Іохенъ съ совершенію несвойственною ему пылкостью показалъ на три судна, которыя вдругъ всѣ три разомъ повернули и направились прямо къ берегу, тогда какъ до сихъ поръ они плыли одно за другимъ, на значительномъ разстояніи другъ отъ друга. Но въ ту же самую минуту показалось изъ-за виссовскаго притона два судна, которыя должно-быть прятались тамъ,– и вскорѣ стало очевидно, что они намѣревались пробраться на сѣверъ между берегомъ и тремя ботами, въ то время какъ передній ботъ силился отрѣзать имъ дорогу. По уже теперь было сомнительно, удастся ли ему исполнить свое намѣреніе, такъ какъ онъ былъ дальше отъ того пункта, гдѣ пересѣкались дороги, а контрабандныя суда плавали ничуть не хуже его и кромѣ того вѣтеръ дулъ имъ прямо въ корму. Дѣйствительно, не дальше какъ черезъ десять минутъ, показалось маленькое сѣрое облачко, поднявшееся съ преслѣдующаго судна; за нимъ потянулось множество другихъ такихъ же облачковъ, слѣдовавшихъ другъ за другомъ все въ болѣе короткіе промежутки времени, такъ что чиновники вѣдомства податныхъ сборовъ начали отчаяваться въ успѣхѣ своей гонки, и вскорѣ прекращеніе пальбы показало, что эта гонка не удалась. Контрабандныя суда виднѣлись еще на темномъ горизонтѣ въ видѣ чорныхъ точекъ; преслѣдующій ботъ перемѣнилъ курсъ и поворотилъ въ Виссовскій притонъ, куда, тѣмъ временемъ, давно уже прибыли два другія, "вѣроятно для того, чтобы имѣть возможность констатировать, вмѣстѣ съ прибѣжавшими на берегъ жителями, что они еще разъ нашли гнѣздо пустымъ", полагалъ Готтгольдъ.

– Черти проклятые! сказалъ Іохенъ Пребровъ.

Стоя на верхушкѣ высокой дюны, они съ напряженнымъ любопытствомъ слѣдили за этимъ увлекательнымъ зрѣлищемъ; каждая фаза его была также ясна имъ, дѣтямъ взморья, какъ будто бы они находились на мѣстѣ! дѣйствія. Конечно, имъ много помогалъ въ этомъ случаѣ телескопъ; онъ переходилъ отъ одного къ другому и въ j эту минуту находился въ рукахъ Готтгольда. Готтгольдъ полагалъ, что если показанія Іохена справедливы, они должны увидать, по крайней мѣрѣ на отдаленныхъ дюнахъ, фигуры чиновниковъ вѣдомства податныхъ сборовъ – и, медленно, подвигаясь съ холма на холмъ, онъ всматривался въ лежащую передъ нимъ мѣстность, уже потонувшую въ вечернемъ сумракѣ, какъ вдругъ у него вырвалось тихое восклицаніе. Въ ту же самую секунду опустилъ онъ телескопъ и, увлекая за собою съ вершины дюны Іохена, спустился такъ, что ихъ головы скрылись за колыхавшеюся высокою осокою.

– Что такое?

– Генрихъ Шеель! я видѣлъ его какъ нельзя яснѣе, онъ стоялъ шагахъ въ тысячѣ отъ насъ, тамъ наверху дюны, спиною сюда.

– Можетъ ли это быть?

– Не знаю; но это былъ онъ. Я узналъ бы его между тысячами; да вотъ онъ!

Только человѣкъ, котораго и глядѣвшій въ телескопъ Іохенъ принялъ за Генриха Шееля, находился уже на другой дюнѣ, лежавшей нѣсколько поодаль, вправо отъ первой, ближе къ нимъ, какъ показалось Готтгольду; перемѣнивъ стоячее положеніе на лежачее, онъ притаился за дюной, точь въ точь такъ же какъ и оба товарища, и смотрѣлъ по направленію къ дому Ранке, откуда онъ пришелъ. По крайней мѣрѣ Готтгольдъ не сомнѣвался въ этомъ. Въ одну минуту все дѣло стало для него ясно какъ день. Такъ или иначе, но Генрихъ не могъ бѣжать дальше; а такъ какъ, судя по описанію Іохена, домъ Ранке ничто иное какъ притонъ для воровъ, то бѣглецъ и пріютился тамъ. А теперь его оттуда выгнало неожиданное нападеніе со стороны чиновниковъ вѣдомства податныхъ сборовъ. Вотъ онъ и бросился отъ нихъ въ дюны – и всѣ шансы были за то, что ему удастся уйти, еслибъ даже его стали преслѣдовать, такъ какъ наступающая ночь и необыкновенно холмистая мѣстность чрезвычайно способствовали его намѣреніямъ.