Текст книги "Темное эхо"

Автор книги: Ф. Дж. Коттэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Однако Сузанна не могла рассчитывать найти что-либо про Гарри Сполдинга на месте бывшего «Палас-отеля». Она допила пиво и решила перейти на другую сторону Уэлд-роуд, чтобы оттуда, пройдя на север по Роттен-роу, пешком вернуться в центр города. Кстати, покинув отель, Сполдинг арендовал себе дом именно на Роттен-роу. С этого места, впрочем, жилого квартала не было видно. Дома находились на вершине довольно крутого и заросшего холма над каменной подпорной стенкой, что располагалась по ходу движения Сузанны справа, в то время как слева раскинулись цветочные клумбы и высокие живые изгороди Викторианского парка.

«Ну вас всех к черту», – буркнула Сузанна. Да, на Роттен-роу было множество пешеходов, занятых летним променадом. Имелись также садовники, ухаживавшие за парковыми клумбами, не говоря уже про яркие машины, двигавшиеся по улице вереницей. Но ей надо обязательно увидеть все самой. Иначе нельзя. Сузанна вскарабкалась по стенке, а оттуда полезла по насыпи, на которой стояли ограды, защищавшие местные особняки от слишком любопытных глаз. Склон оказался крутым, почва неподатливой для надежного упора, а аккуратно подстриженная травка была сухой и стеклянистой под ногами. Вновь на Сузанне оказалась обувь, непригодная для текущей задачи. Но ведь она не планировала вылазку. Мысль пришла чисто спонтанно. Из-за плохой подготовки уже потеряна одна пара обуви во Франции. Здесь можно потерять заодно и равновесие и чувство собственного достоинства, если кожаные подошвы соскользнут и Сузанна опрокинется на спину, после чего покатится вниз по холму.

Она сразу поняла, какой именно особняк снимал себе Гарри Сполдинг, потому что при первом же взгляде на заросли плюща, которые увивали стены с черными слепыми проемами окон, в ее груди появился ледяной комок, больно стеснивший сердце. На длинной лужайке царила противоестественная неподвижность, акцентированная группками чахлых орнаментальных деревьев, в чьей тени вилась дорожка от парадного крыльца к летнему домику. В тридцати футах выше по склону почву замостили лесенкой из кирпичей, по которым владелец особняка поднимался от ныне запертых ворот. Сузанна оглядела старую кладку и почувствовала, что Гарри Сполдинг поднимался по этим ступеням хищными прыжками, улыбаясь и поигрывая тросточкой. Тут она замерла, не в силах отвести взгляд от дома, потому что ей почудилось – на неуловимый момент – будто в одном из окон на верхнем этаже мелькнул человеческий силуэт. «Уборщица», – подумала она. Даже в Саутпорте вошло в привычку вызывать полячек или филиппинок для наведения чистоты и лоска. Дом, расположенный по столь престижному адресу, не будет оставаться пустым на протяжении восьмидесяти лет, поджидая возвращения призрака. Сполдинг снял его только на одно лето. По какой-то строго определенной причине. Сейчас его здесь нет. И тем не менее… «Боже мой, – подумала Сузанна, поеживаясь от внутреннего холода под жарким июньским солнцем, – до чего зловещие следы ухитрился оставить после себя этот человек».

Поскольку иного занятия придумать не удавалось, она вернулась на Лорд-стрит и вновь зашла в библиотеку. Затем, коль скоро время близилось к вечеру, а перед глазами маячил тупик в поисках, она отправилась на Невилл-стрит, где нашла набережную для гуляний неподалеку от пирса. Невилл-стрит воплощала собой все те особенности, которые превратили Саутпорт в печальный образчик современной туристической достопримечательности в кавычках. В воздухе стоял густой запах жареной рыбы и булочек с рубленым бифштексом. Повсюду торговали пестрыми, полосатыми леденцами в форме крошечных тросточек, глазурованными печеными яблоками и розовой сахарной ватой в целлофановых пакетах, которые шуршали на ветру и елозили по деревянным рамам лотошников. Мужчины в компании со своими многострадальными женами рыскали глазами поверх стаканов, пялясь из окон невеселых, модернизированных баров.

Сузанна прошлась по пристани, что тянулась вдоль берега Марин-лейк. Отсюда начинались плоские пляжи Саутпорта, выходившие на Ирландское море, чьи неглубокие волны накатывали полосой ленивого прибоя. Мимо проехал трамвай, направлявшийся к дальнему концу пирса. Он был полон улыбчивых туристов, вырвавшихся на один воскресный день. Сузанна помахала карапузу, который махал ей у заднего окна. Прищурилась поверх поручней по правую руку. На той стороне, сквозь летнее марево над соленым болотом, проглядывался силуэт башни Блэкпул-тауэр на полуострове, отстоявшем в тридцати милях.

Добравшись до конца пристани, она вошла в современный и – по ее личному мнению – до абсурда неуместный туристический центр из стекла и стали с большой витриной, посвященной диким пернатым обитателям Файлдкоста. Слева от нее располагалась закусочная, откуда открывался панорамный вид на невыразительную пустоту моря и песка. Справа стояла группа антикварных автоматов, которые, надо полагать, были собраны по развлекательным центрам курорта. Чтобы в них поиграть, требовалось разменять банкноты на старомодные медные монетки из расчета десять пенсов за фунт, что является грабежом средь белого дня, а не обменным курсом. Впрочем, не грех попробовать повеселиться или, по крайней мере, отвлечься. Словом Сузанна разменяла пару фунтов.

Истратив половину мелочи, она покопалась в монетках, считывая даты. Наконец она добралась до последней, где был вычеканен профиль Георга Пятого – бородатый, стоический, аристократический и чем-то напоминающий изображение убиенного Романова, с которым он, конечно же, состоял в родстве. Сузанна перевернула монету. На реверсе, под фигурой Британии с копьем и щитом, дата гласила: «1927».

Как по заказу. Сузанна даже слегка подпрыгнула. Какой-то мальчик по соседству вложил монету в автомат с куклой смеющегося моряка, и тот, обряженный в запыленный, крапчатый от древности костюм, принялся дергаться в зловещей пародии на веселый танец. Рядом стояла машинка по предсказанию будущего. Ей полагалось скормить мелочь, и взамен она выдавала описание твоего характера и судьбы, аккуратно напечатанное крошечными буквами на розовой картонке. Сузанна провела пальцем по гладкому, затертому ребру монетки. Поднесла ее к носу и вдохнула кислый, медянистый запах. Интересно, побывала ли она в руках Сполдинга? Может, он небрежно кинул этот маленький, в ту пору еще блестящий, свежеотчеканенный диск на стойку бара в «Палас-отеле», следуя обычаю раздавать чаевые? Сузанна убрала монету в карман. Ей не хотелось знать свое будущее, потому что считала его предопределенным. Сузанна и без гадательной машины понимала, кто именно участвует в ее судьбе – пусть даже неизвестно, в какой роли и в какой момент.

Еще дальше по правую руку, за древними автоматами, на проекционном экране демонстрировали фильм про историю Саутпорта. Изображения, серые и солнечные одновременно, рассказывали о великих днях открытого плавательного бассейна, цветочных ярмарках и оркестрах, выступавших возле городского памятника Неизвестному солдату, выполненного из благородного портландского камня. В монохромном мире давно минувшей эпохи цвели розы и сияли солнечные блики на воде. Сузанна замерла при виде одной из сценок двадцатых голов. Черные седаны, как пантеры, крались вдоль Лорд-стрит. Женщины в мехах и шляпках «колокол» фланировали под руку друг с дружкой и обсуждали вторжение кинокамеры, с улыбкой поглядывая в объектив. Гарри Сполдинга она не увидела. Ни одна из жительниц не показалась ей похожей на Джейн Бойт. Перекатывая старую монетку в кармане и даже не замечая этого, Сузанна присела перед экраном на один из стульев и стала ждать, когда фильм кончится и вновь перескочит к началу.

На борту «Темного эха»

К моменту, когда я проснулся, вновь стояла ночь. Календарное окошко наручных часов подсказало мне, что проспал я без малого двадцать четыре часа. Одеваться и выскакивать на палубу пришлось с невероятной скоростью. Спустился туман, и море под ним лежало в оцепенении, неподвижностью напоминая заросший кувшинками пруд. Вчера, когда обрушился шторм, я был вынужден полностью взять паруса на рифы и сейчас с великим неудовольствием и раздражением увидел что с тех пор ничего так и не изменилось. Ветра, впрочем, не было. В такой ситуации следовало бы поднять все имеющиеся на борту паруса, чтобы хоть как-то держать заданный курс. Тут я заметил, что мы все же не стоим на месте. Дизель молчал. Однако мы двигались. Яхта вела себя так, словно что-то ее буксировало, причем со скоростью, достаточной для появления кильватерных «усов», проглядывавших сквозь туман. Я бы сказал, мы давали порядка десяти узлов. Я прошел к штурвалу. Авторулевой, разумеется, был включен. Я посмотрел на нактоуз с компасом и лагом. Нечто немыслимое. В отсутствие ветра, парусов и при неработающем двигателе мы действительно шли в юго-восточном направлении со скоростью десять узлов. Может, угодили в какое-то течение? Находясь в тысяче миль от американского побережья, мы быстро возвращались обратным ходом к дому.

Не иначе отец что-то сделал с авторулевым. Но пусть даже так, я все равно не мог понять, что заставляло «Темное эхо» двигаться. Водоизмещение яхты семьдесят тонн. Что за странная сила под прикрытием тумана тянула наше судно, да еще с такой скоростью? Надо поразмыслить. На мореходных курсах, которые я посещал, нам ничего не говорили про подобные явления. Покамест ясно одно: авторулевой испортился. Можно ли его починить или нет – покажет время, но прямо сейчас делать нечего, придется вставать к штурвалу. Надо развернуться на сто восемьдесят, поднять паруса и пересидеть туман, а если возникнет необходимость, то и всю ночь. Северная Атлантика – широкое место. На борту вдоволь еды и воды. Однако чего мы не можем себе позволить, так это потерять момент движения. Надо идти вперед. По идее, именно это и требуется от парусного судна. Если не принимать меры, то ты не просто ляжешь в дрейф, а окажешься беспомощным, что ведет к трагедиям и катастрофам.

Тут я сообразил, что меня мучает голод. Вот уже больше суток во рту не было ни крошки. Да и где там отец? Чем вообще он занят? Такое чувство, что текущую передрягу мне приходится расхлебывать в одиночку. А тут вдобавок голод и жажда. Не говоря уже о загадочном поведении яхты, которая упорно рвалась в совершенно неправильном направлении, рассекая туман. Громко чертыхнувшись, я застопорил штурвал. Должен же человек поесть или нет? И отца надо поднимать. Простоять вахту у штурвала я могу, но только после подкрепления чем-то питательным. Отец мог бы приготовить мне миску супа, к примеру. Как минимум.

Из его каюты доносились голоса. Я знал, что отец сидит там в одиночестве, хотя упражнялся, надо полагать, в художественной декламации на разные лады. Я постоял у двери, прислушиваясь. Вроде какие-то клочки произведений имажинистов и вортуистов. Что-то из Уиндема Льюиса, фрагменты из Т. С. Элиота и, как мне показалось, Э. Э. Каммингса. А также кусочек рассказа Форда Мэдокса Форда. Что интересно, во всем этом наблюдался общий стержень: одно и то же десятилетие, к тому же авторы принадлежали к числу проживавших в Париже экспатриантов. Тут отец принялся цитировать Хемингуэя, точнее говоря, тот отрывок, который начинается словами: «Осенью война все еще продолжалась, но для нас она была кончена».

Я знал, откуда это: из рассказа «В чужой стране». Очень знакомая строка, потому что отец много раз повторял, что этот параграф – самый замечательный образчик прозы на английском языке, написанный в двадцатом веке. И я не взялся бы с ним спорить. Впечатление яркое, оттенено меланхолической каденцией; действительно, очень красиво. Но отец, укрывшись за дверью, повторял это предложение вновь и вновь, как мантру. И, подобно мантре, слова от непрерывного повторения потеряли свой смысл, превратились в абстрактное, непоследовательное нагромождение звуков.

«Осенью война все еще продолжалась, но для нас она была кончена».

И тут из каюты раздался смех – сардонический, чуть ли не ликующий. К тому же прозвучал он на ехидной и высокой ноте, которая ничуть не напоминала хрипловатое рычание отца. Я сразу подумал, что за дверью находится Гарри Сполдинг, обменивается шутками с моим родителем, с видом знатока копается в его оружейном шкафчике…, а в черепе виднеется пулевая дырка, из которой до сих пор сочится кровь.

Я чуть было не дал самому себе пощечину. Ведь дела-то у отца, похоже, совсем плохи. Попахивает сумасшествием. Если я пойду по его стопам, нам обоим конец. Меня охватил большой страх от звуков, доносившихся из каюты, от этого вороха бессмыслицы, чье происхождение, однако, свидетельствовало о наличии некой безумной логики. В мыслях отец находился в 20-х годах. В десятилетии Линдберга, Демпси, Карпентьера, Бриктоп и Аль Капоне.

Ну и Гарри Сполдинга, разумеется. О котором Сузанна говорила, что он дьявол во плоти.

Если я сейчас поддамся панике, то отца спасти не смогу. И мы оба погибнем. Палуба под ногами подрагивала теперь сильнее, словно яхта набирала скорость и импульс. Я на цыпочках двинулся в сторону камбуза. Пищу придется искать самостоятельно. Надо поесть, или я свалюсь. Хотя сейчас, разумеется, аппетит напрочь пропал.

– Мартин? – Я не ответил. – Мартин? Отчего ты не заглядываешь в наш маленький салон? У нас тут вечер культурных реминисценций. – Вновь смех, на сей раз приглушенный, будто кто-то силился сдержать веселье, прикрывая рот ладонью. – Очень душевная беседа, никаких формальностей. Иди, будешь дорогим гостем.

Так вот, значит, как ведут себя сумасшедшие… Получается, я в самом деле нахожусь посреди океана в компании с безумцем? Да еще на борту непокорной и своевольной яхты? Добравшись до камбуза, я заметил, что всхлипываю. Слезы капали на поверхности, с которых не успел сойти глянец выставочного зала. В море мы провели менее недели и успели оказаться жертвами катастрофы. Ситуация была безнадежна. Но плакал я вовсе не от ужаса или жалости к собственной персоне. Это была скорбь по отцу, коль скоро я верил, что уступил его тенетам безумия.

В тумане, присев возле штурвала, я съел миску куриного супа с чечевицей, заедая куском размороженного в микроволновке хлеба. Обед увенчался порядочной порцией рома. Этот ром я пронес на борт в качестве своеобразной иронической шутки, направленной в пику морским традициям. Но я очень нуждался в выпивке, и в животе сразу потеплело; накатило чувство уюта, пока «Темное эхо» продолжала ровное и невозмутимое движение, следуя своему собственному курсу. Наверное, спиртное придало мне смелость. Стало ясно, что – хочешь не хочешь – придется в открытую противостоять отцу. В его каюте имелось оружие. В нынешнем иррациональном состоянии он был угрозой для самого себя и подвергал опасности нас обоих. Пожалуй, я буду вынужден его связать. Вот именно. Связать, а затем пошвырять оружие за борт. Потому что закрывать глаза на это нельзя. Речь шла о радикальной перемене наших ролей, однако я обязан это сделать во имя сыновней заботы. К тому же имелся и сугубо практический, причем настоятельный императив такого сценария развития событий. Если мне удастся вывести отца из текущего бредового состояния, то он сможет помочь в управлении судном. Его мореходные навыки не уступали моим, и даже более того. Может, он и впрямь преднамеренно испортил авторулевого, а может, и нет. Как бы то ни было, острота ситуации и спиртные пары в голове сказали мне, что надо действовать решительно.

Я постучался.

– Прошу.

Каюта выглядела нормально. Нет ни резкой табачной вони, ни дыма, так что лампы освещали все помещение с недвусмысленной ясностью. Я бросил взгляд украдкой на оружейный шкафчик. На сей раз никакого зловещего блеска не видно. Своим внешним видом оружие просто напоминало о летальном характере собственного предназначения, однако сейчас в нем читалась некая нейтральность, которая раньше отсутствовала, а потому и наводила на мрачные мысли. Отец тоже был намного спокойнее, выглядел более сдержанным. По-видимому, он не забывал и поесть, раз уж нашел в себе достаточно сил, чтобы принять душ и побриться. Под ногами подрагивала палуба, свидетельствуя о том, что «Темное эхо» продолжает бунтовать. Можно подумать, что в тумане скорость яхты только увеличилась. Необъяснимо.

– Отец, мы идем обратным курсом.

– Знаю.

– Но почему?

– Мартин, ты хороший моряк, я наблюдал за тобой. Ты педантичен до мелочей, терпелив и вынослив. – Он усмехнулся, хотя улыбка вышла натянутой. – Я в восторге. Горжусь тобой, если уж говорить всю правду. Но на твой молчаливый вопрос отвечаю: я никакого отношения не имею к тому, чем занята яхта. Судно само так себя повело. Я тут ни при чем. – Я устало плюхнулся в кресло напротив отцовского письменного стола. – Все наши средства связи не работают. Сотовый телефон, спутниковый… Радиостанция вышла из строя. Эхолот невозможно включить, а электронная почта функционирует как бог на душу положит. Дизель вообще сдох. Единственная вещь, которая ведет себя более-менее нормально, – это компас. Да еще аварийный проблесковый фонарь, но кто его увидит в таком тумане? Нам известно направление движения, однако текущее местоположение мы определить не в состоянии. Да пусть даже и определим, что дальше? Мы ведь не можем подать сигнал бедствия. Словом, выкручиваться придется самим.

– Как ты полагаешь, этот туман, на который мы налетели… Может, он какой-то экспериментальный?

– Ты спрашиваешь, нет ли здесь руки военных? – улыбнулся отец. – Нет, Мартин, я так не думаю. Да и ты тоже. Слишком много времени утекло с тех пор, как субчик, наславший на нас этот туман, имел прямое отношение к армии. – Отец потянулся к фотографии яхты, которую впервые увидел в детстве. Взял рамку в руки. – Очень хорошо помню тот день, когда я впервые наткнулся на этот снимок. Энциклопедия лежала раскрытой именно на этой странице. В луже солнечного света, на комоде, тогда служившем мне письменным столом, за которым я делал школьные уроки. Мать клялась, что не трогала книгу, не клала ее на комод. А в те времена, Мартин, мы и понятия не имели, что такое прислуга. И уж конечно, сам я абсолютно точно не брал том с полки. Ну, как ты думаешь, это судьба? Некий всесильный план, диктующий мои устремления, формирующий текстуру моих грез? – Он поставил снимок на место. Поднял руки к лицу и потер веки: – После сорока жизнь становится труднее…

– В смысле?

– Начинаешь терять гибкость. Подвижность. О, конечно, остается множество способов продолжать лелеять иллюзии молодости. В том-то и дело. Иллюзии, сынок, понимаешь? И твоя мечта, какой бы страстной она ни была, превращается в воспоминание. Приходит усталость. А усталость делает человека уязвимым.

Если честно, я почти и не слушал, чего он там болтает. Просто радовался, что он вновь стал похож на моего прежнего отца. Я имею в виду ту счастливую смесь напыщенной рассудительности, жалости к себе и здравого смысла, которую я с таким удовольствием опять разглядел в его словах. Оставалась, однако ж, проблема, что делать с нашей своевольной лодкой. Я бы назвал яхту хулиганистой, но ведь ей девяносто лет в обед. Такое впечатление, что на ее борту промышляют некие силы, мощь и опасность которых даже сравнивать нельзя с хулиганством. Яхта одержима нечистой силой, не иначе.

В эту секунду я невольно обратил внимание на зеркало. То самое, небольшое зеркало в латунной оправе, в котором я заметил отражение Сполдинга при своем первом и ужасающем посещении яхты. Оно висело на прежнем месте.

– Отец, ты должен прямо сейчас подняться на палубу. Надо попытаться развернуть судно, взять его под контроль. Или ты шкипер, или нет. Я считаю, что да.

– Бог свидетель, так оно и есть, – сказал отец и даже пристукнул кулаком по столешнице.

Челюсть его выпятилась, он прямо взглянул мне в глаза. Похоже, он настроен серьезно. Может, мне удалось вновь разжечь в его душе пламя гордости? В конце концов, речь шла о давней отцовской мечте, которая вдруг деградировала до уровня кошмара. А может, он вспомнил, что лодку благословил монсеньор Делоне. Как бы то ни было, обретя некое подобие нахальства и надежды на благоприятный исход, мы полезли наверх.

Туман сгустился еще больше, и опять-таки мне показалось, что скорость «Темного эха» возросла. Я крутил штурвал, но яхта упорно не желала сворачивать со своего курса. Мы подняли паруса, пытаясь заручиться поддержкой ветра, раз уж именно на это и рассчитаны яхты. Поддержки, впрочем, никакой не было, потому как ветер отсутствовал. Паруса угрюмо провисли в тумане, напоминая погребальный саван. Мы бросили за борт плавучий якорь, желая хотя бы замедлить движение, погасить импульс. Якорная цепь натянулась, кабестан зазвенел от напряжения, но шхуна как ни в чем не бывало рвалась вперед, рассекая зеркальную океанскую гладь.

– Можно подумать, мы ее только раззадорили, – заметил я.

– Это мы егораззадорили, – возразил отец, склонившись над нактоузом. – Если не свернем с курса, то дней через пять-шесть достигнем ирландского берега. И там пойдем ко дну. Или же налетим на мель. А может, разобьемся о скалы графства Клер.

У меня перед глазами уже стояла картинка, где на переднем плане кипящий прибой мотал доски, измочаленные об исполинские и ко всему безразличные мохерские утесы. И нам предуготовлена такая участь?

Мы стояли друг напротив друга. Туман пощипывал кожу, в легких накапливалась соль, крутом царила тишина, если не считать журчания воды за кормой семидесятитонного судна, на борту которого мы очутились в положении заложников. Или пленников. Несмотря на то что отец упомянул-таки Сполдинга, я не разделял его мнения, будто, дескать, привидение делит с нами этот вояж. Скорее я бы сказал, что во всем мире из людей остались лишь мы двое. Чувство полнейшей оторванности и беспомощности выводило из себя.

– Ладно, Мартин, пойду-ка я вниз. Я тут ничего поделать не могу.

– Можно подумать, там есть что делать.

– Хотя бы напьюсь.

Я промолчал.

– В общем, пошел я.

Я постоял еще с минуту, а затем спустился и сам. Включил компьютер, но электронная почта не желала работать в обе стороны. Тогда я взялся за сочинительство – эта привычка стала чуть ли не маниакальной, потому как надеялся, что обрету больше спокойствия таким путем, в отличие от отца, который искал бы утешения на дне бутылки.

К изложению этой повести я приступил вечером того дня, когда отец приобрел яхту на аукционе Буллена и Клоура. На протяжении прошедших недель и месяцев добросовестно продолжал печатать. Рукопись – вернее, диск – я захватил на борт «Темного эха», где перенес файл на мой маленький белый ноутбук. Сидя за клавиатурой и наблюдая за тем, как разрастается текст, я порой задавался вопросом, зачем мне это надо. Мое творение напоминало смесь дневниковых записей, исповеди и хроники событий. При перечитывании появлялось ощущение, что тон повествования звучит иногда помпезно, а порой срывается на истерику. Единственным достоинством была неприукрашенная правда. Каждое напечатанное мною слово – что раньше, что секунду назад – являлось точным отражением происходящего. Сейчас, по крайней мере, я наконец понял, зачем это делаю, возлагая надежды на удачу или провидение. С другой стороны, уверенности никакой нет. Удача кажется элементом, которого крайне недостает на борту «Темного эха».

Поток мыслей прервался ревом, раздавшимся из отцовской каюты. То ли от боли, то ли в пароксизме триумфального восторга. Как бы то ни было, рев этот прозвучал по причине, которая никак не могла быть объяснена простой выпивкой. Я оторвался от компьютера, прошел в сторону кормы и громко бухнул кулаком в дверь.

– Заходи, Мартин.

На столе стоял некий ларец, вернее даже, рундучок, в котором матросы хранят свои пожитки. Старинный, окованный железом и пошедший пятнами от морской воды. Отец, судя по всему, чуть не надорвал себе жилы, водружая его на столешницу. Я мельком оглядел каюту. Оказывается, он снял одну из деревянных панелей, которыми был обшит правый борт. Внутри образовавшегося темного проема проглядывали шпангоуты и усилительные стяжки на переборке.

– Представляешь, услышал какой-то стук, – сказал отец. – Вот и решил поглядеть, что к чему… Должно быть, эта вещь принадлежала Гарри Сполдингу.

«Или братьям Уолтроу», – молчаливо возразил я и сглотнул. Хотя Габби Тенча тоже нельзя сбрасывать со счетов… Но как вообще такое возможно? Ведь человек, назвавшийся Джеком Питерсеном, обязательно наткнулся бы на рундучок во время ремонта. Я уж не говорю о том, что подобных ремонтов, да еще капитальных, яхта за свой век видела не один раз и не два. Ну и каким образом эта вещь пролежала на борту восемьдесят с лишним лет? А вот отца эти обстоятельства не смутили. И он был к тому же уверен, что услышал, как рундучок ни с того ни с сего затрясся в своем темном хранилище, когда яхта шла по прямому курсу на гладкой, как стекло, воде.

– Мартин, там в кладовке есть слесарный ящик.

Я кивнул. Знаю-знаю.

– Давай принеси какой-нибудь ломик.

Замок на рундучке был сделан из латуни. Потемневшей от времени, разумеется, но в целом не прокорродировавшей. Я сходил за ломиком и помел замок. Открыл крышку. Изнутри поплыла застоялая, мертвая вонь, которая никак не могла образоваться за несколько недель. Речь шла о годах; десятилетия минули с тех пор, как внутренность рундучка открывалась свету и воздуху.

Мне пришлось даже отпрянуть, иначе мерзкий запах вполне мог спровоцировать рвоту. Даже голова закружилась. Когда вонь немного рассеялась по каюте, я вновь шагнул вперед и заглянул в темную полость. Там лежал продолговатый деревянный футляр, посеревший от древности. Запах, как выяснилось, издавала мягкая обивка, которая истлела до состояния гнилой черной массы.

– Что там?

– Старомодная швейная машинка, – сказал я.

Такие вещи я уже встречал в антикварных лавочках и даже в домах людей, которым нравилось набивать свои жилища разными курьезными штучками.

Но я ошибся. Вынув тяжелый футляр из рундучка и поставив его на стол, я откинул крышку и увидел, что никакой швейной машинки там нет. Речь шла о патефоне, причем до того примитивном, что он проигрывал записи, сделанные на восковых цилиндрах. Таких цилиндров имелось здесь три штуки. Они были аккуратно уложены в обтянутые бархатом гнезда. Тут я, кстати, догадался, что частично вина за отвратительный запах ложилась на восковое покрытие, которое каким-то образом прогоркло и издавало прилипчивое, тошнотворное зловоние.

– Включи какой-нибудь, – предложил отец. – Послушаем, что отыскали. – Голос его звучал ровно и рассудительно. Он не шутил. Наткнулся на тайну. И теперь желал в ней покопаться.

– Да не будут они играть, – возразил я. – Ты разве не чувствуешь запаха? Воск уже разлагается.

– Включай, говорю.

– Отец, да весь аппарат давно проржавел, наверно. Как вообще ты можешь ожидать, что…

– Тогда я сам все сделаю, – заявил он и плечом отодвинул меня в сторону.

Его рука зависла над цилиндрами; наконец он сделал выбор. В этот миг лампы в каюте мигнули и потемнели. Я бросил взгляд в иллюминатор. Туман был темным, как синяк. Невозможно определить: день сейчас или ночь. Отец поставил запись в гнездо на машинке, опустил иглу и принялся вращать рукоятку. Но я и так знал, что сейчас случится. Аппарат повиновался до того послушно, словно его регулярно чистили, а последний раз смазывали вообще вчера.

Каюту заполнил восьмидесятилетний потрескивающий шорох. И затем зазвучал голос высокий, пронзительный и жестокий. «Магнус, старина, добро пожаловать на борт. И сына твоего я рад поприветствовать. Добро пожаловать и тебе, Мартин. Надеюсь, вы здесь развлечетесь». Смех. До нас через десятилетия добрался сардонический смех. У меня волосы на затылке встали дыбом при этом звуке, который нельзя назвать ни здравым, ни человеческим.

«Пожалуй, пора рассказать тебе про „Иерихонскую команду“, Магнус. Но ты чувствуй себя как дома, приятель. Присядь. Найди себе табуретку… А насчет машинки не беспокойся. Она будет работать как положено».

Мой отец кивнул. Снял ладонь с заводной рукояти. Отошел к столу, уселся и рассеянно потянулся за стопкой виски. Его лицо не выражало ничего, кроме завороженности. Ясно, отца я потерял.

«Итак, Магнус, ушло несколько недель, прежде чем я смог подыскать двенадцать апостолов с правильным набором качеств. Мне требовались коварные, необузданные и своевольные эгоисты. Лучше всего годятся люди одновременно хитрые и недалекие. И такое сочетание черт характера очень необычно. Весьма уместна и толика малодушия.

Словом, нужны были люди, готовые на что угодно, лишь бы гарантировать собственное выживание. Например, согласиться на участие в кое-каких ритуалах. Имелись также кое-какие… мм… договорные обязательства. Но превыше всего ставилось их желание спасти свою шкуру любой ценой. Это сильно облегчает задачу…

Поначалу, Магнус, дела шли наперекосяк. Передо мной выстроили шеренгу самых храбрых и благородных. Осенью семнадцатого года во Франции имелось вдоволь храбрости и благородства в рядах американских войск. – Восковой цилиндр издал смех. – Качества, можнно сказать, столь же привычные, как шоколад и жевательная резинка. Да, все эти парни были вполне замечательны, но только по-своему. Они никак не годились для того способа, которым я собирался воевать. Храбрость и благородство оказались бы… как бы мне выразиться потолковее… Эй, Магнус, помоги-ка. Ты же был предводителем среди людей».

– Они оказались бы непрактичными… – прошептал отец.

«В точку, – сказал Сполдинг. – Я так и знал, что ты поймешь… Ну вот, ушло несколько недель на подбор группы верных приспешников. Одного, к примеру, я выдернул из импровизированной военной тюрьмы. Напрасно он насиловал местных жительниц, не снимая форму союзнической армии. И вдвойне глупо это делать, когда они малолетки. Еще парочка оказалась дезертирами. Их я утащил прямо с расстрела, когда они уже стояли с завязанными глазами. Разумеется, я только-только начинал свою карьеру, Магнус. Был зеленым, незрелым бойскаутом по части убийств. Но как мне кажется – и как доказала история, – я обладал качествами лидера. И аппетитом к такому ремеслу».

Отец кивнул. По-видимому, никакого удовольствия от услышанного он не испытывал, но и завороженность тоже не мог перебороть.

«Так же как и сейчас, Магнус. Я до сих пор испытываю этот аппетит, знаешь ли. Я бы сказал, он только возрос».

Отец обхватил голову руками.

«Нам понравится быть в одной команде на борту, – продолжал Сполдинг. – Тебе, конечно, будет отведена подчиненная роль. Но мальчишку своего тебе придется попридержать, чтобы самому не оказаться на дне всей кучи. – В его голосе звякнула сталь. – И я настаиваю, Магнус держи мальчишку под уздой. На моем судне правила строгие. Ослушания я не потерплю. Братья Уолтроу в свое время это прочувствовали на собственной шкуре. Так же как и прочие члены команды за минувшие годы. Дисциплина в открытом море должна быть железной».