Текст книги "Темное эхо"

Автор книги: Ф. Дж. Коттэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Вы что тут делаете?

Уж конечно не ворую. С собой у меня ничего не было, даже мобильника, который остался в бардачке машины. Впрочем, он и сам догадался. Это я понял по тому, как успокоенно обмякли его плечи, когда я подошел поближе.

– Это яхта моего отца. – Я взглянул на часы. Почти десять утра. – А вот вы где были?

Он засмущался, но потом ответил:

– Да я и так пришел заранее. Моя смена начинается только с десяти.

Стало быть, я припозднился.

– Вообще-то до меня дежурит Прендергаст, – продолжал он.

– А вас как зовут?

– Чесни.

– И где этот ваш Прендергаст?

Чесни, однако, промолчал. Он просто стоял и разглядывал носки своих дешевых башмаков.

– Мистер Чесни, мой отец – щедрый человек. Он высоко ценит добросовестных сотрудников. И превыше всего ставит ответственность по отношению к порученному делу. Итак, где Прендергаст?

– Ему не нравится дежурить по ночам. – Акцент Чесни выдавал в нем местного уроженца. – Да это вообще никому не нравится. В общем, мы бросили монетку. Прендергаст проиграл. Ему выпала целая неделя ночных смен. Когда мистер Питерсен был на месте, увильнуть не удавалось, он очень внимательно присматривал за порядком. Но когда он куда-то делся… Кому захочется в одиночестве торчать тут во мраке, а?

– Стало быть, вы поступили бы точно так же?

Чесни неприветливо насупился. Похрустел гравием, вертя мыском башмака и напоминая малолетнего сорванца, которого призывают к ответу за детсадовское преступление. Впрочем, сейчас я уже не испытывал к нему прежней жалости. Глупость вкупе с капризностью – очень опасное сочетание.

– Понимаете, мистер Сталлард… Это все из-за звуков…

– Станнард.

Он мотнул головой в сторону эллинга.

– Крысы?

– Голоса. Смех. Мы же не глухие… Я-то терплю, потому что семью надо кормить. Но и дежурить по ночам мне улыбается не больше, чем Мики Прендергасту.

Я кивнул. На это ответить нечего. Хотя Чесни навел меня на кое-какие мысли.

– Этот смех… он был сардонический? Его тон?

Чесни взглянул на меня так, будто я изъяснялся по-марсиански. Я достал бумажник. Наличность всегда должна быть под рукой. Эту привычку привил мне отец, который постоянно носил с собой деньги, потому что не мог забыть то время, когда у него не было ни гроша в кармане. Вынув три двадцатки, я сунул их в кармашек Чесни и направился к своей машине. Ведь, спрашивая о правде, я намекнул на вознаграждение. Он свою роль исполнил. Теперь осталось только его уволить, а он упомянул, что должен кормить семью. Шестьдесят фунтов – не самое щедрое пособие по безработице.

Новых сообщений в мобильнике не имелось. Безуспешной оказалась и попытка дозвониться до отцовского смартфона. Я раздраженно швырнул трубу на заднее сиденье. Нет, я и сам не в восторге от кое-каких черт моего характера, среди которых на одном из первых мест стоит интеллектуальный снобизм. В моих глазах застенчивый охранник по имени Чесни был сродни болотной тине, а все оттого, что его слова пришлись мне не по душе. Но, нравится это мне или нет, здесь есть повод поразмыслить. Следующим пунктом моего расписания была поездка в тот постоялый двор, где отец поселил Питерсена. Конечно, он и оттуда удрал. Но с другой стороны, мог оставить в гостинице некую записку, чего не удосужился сделать ни в офисе, ни на борту «Темного эха».

Сардонический смех… Ведь я сам слышал, его во время первой, пугающей вылазки на яхту, в разгар вагнеровской непогоды, буянившей на злосчастной верфи Фрэнка Хадли. Но вот в ходе обоих последующих визитов в Леп впечатления оказались совсем иными. И все же зловещая нить не оборвалась, угроза не рассосалась. «Темное эхо» околдовало меня настолько, что я был готов забыть про опасность, однако Сузанна до такой степени разнервничалась после своего первого (а для меня – второго) знакомства с лодкой, что рискнула соврать и отправилась во Францию на поиски тайн человека, который ее построил. Зато я, видите ли, умудрился воспрянуть духом после совместного посещения верфи.

Сегодня «Темное эхо» меня положительно ослепило до состояния легкого ступора. Я слышал громкий, но при этом вкрадчивый цокот на борту – и не только подыскал ему рациональное объяснение, но и сделал его банальным. Причем, несмотря на тот факт, что не удалось отыскать малейших следов грызуна, который, как уверяло мое здравомыслие, и был источником шума. Такое впечатление, что сама яхта убаюкала меня до состояния гипнотической влюбленности. На ее борту мои чувства благополучно отупели, превратив меня в счастливого идиота.

Она не заманивала к себе. Так далеко зараза еще не распространилась. Сейчас, на порядочном удалении, я не испытывал к «Темному эху» никаких нежных чувств. Но вот стоило только ступить на палубу, как я тут же оказывался во власти ее мощных и чувственных чар.

Запоздалым прозрением я обязан Чесни, смехотворному часовому в лоснящихся штанах. Подкатывая к живописному постоялому двору, бывшему пристанищу Питерсена, я испытывал печаль от этой мысли.

И тут ей на смену пришло новое соображение. А если бы я заглянул в кладовку? Вспышка интуиции уверенно подсказала мне, что там я бы нарвался не на грызуна, а на любимца Сполдинга: бульмастифа Тоби. Вонючего, червивого и дохлого. При этом он бы высовывал язык и натужно сопел, пародируя всамделишного пса, который давно поджидает хозяина. Когда погода и волны делали палубу негостеприимной, Тоби укрывался в кладовке и жевал там канаты. Сейчас я это знал. Понял внезапно и с той абсолютной убежденностью, с которой утверждал бы, что вслед за днем приходит ночь.

В номер Питерсена я попал без затруднений: водительское удостоверение засвидетельствовало мою фамилию. И без всяких там ошибок, свойственных людям вроде Чесни. Фамилия Станнард была источником гарантированного дохода на весь период пребывания Питерсена в гостинице, тем более что отец поместил его в самый роскошный номер. Плата за кров и стол была внесена вперед, до конца июня – не говоря уже про пасхальную и летнюю каникулярную надбавку, которую с лихвой покрыла щедрость моего отца. Так что я ничуть не удивлялся расточаемым улыбкам, заранее распахнутым дверям и всеобщей угодливости. Как в капле воды, в этом отразилась история всей моей жизни.

Комната же Питерсена, напротив, не предложила мне ничего. Окна были затянуты в тяжелые переплеты, стены испещрены буколическими сценами сельской повседневности. Потолок с нависающими балками оказался столь низким, что пространство выглядело захламленным, несмотря на ширину и порядочную длину комнаты. Имелся настоящий очаг с ворохом дров, однако кора на поленьях закудрявилась от древности и была покрыта толстым слоем пыли. Я похлопал по стеганому одеялу на кровати, принюхался к взбитым подушкам Белье недавно меняли, но заправленная кровать все же несла на себе отпечаток холода, говорящий о том, что в ней давно никто не спал. Мало-помалу начинали проявляться более мелкие детали интерьера. Номер располагал телевизором со встроенным DVD-плеером; его поставили так, чтобы в глаза не бросалась эта модерновая вещь, никак не гармонировавшая с атмосферой той эпохи, когда эсквайры попивали портер из оловянных кружек, устало потягиваясь после дня, проведенного в седле на лисиной охоте. В соседней ванной комнате установили душ с электрокалорифером. Маленькая ванная, не спорю, но ее махровые, голубиной белизны полотенца были аккуратно развешаны на водогрейных трубах. На полочке под зеркалом нашлось место для крошечных фигуристых бутылочек с кремами и лосьонами – того сорта, которые так любят прихватывать с собой гости, чтобы смягчить душевную боль после оплаты гостиничного счета.

А вот Питерсен никаких счетов не оплачивал. И я почему-то был уверен, что ничего он не воровал и даже не прикасался к этим вещичкам на полке. То же самое относилось к небольшой видеотеке из DVD под телевизором. Не пил он из мини-бара, что стоял рядом возле стены. Его окно на втором этаже выходило на проклевывающиеся почки благородного каштана, за которым простиралась роскошная лужайка. Сомневаюсь, чтобы Питерсен вообще обратил внимание на пейзаж. И с каждой секундой усиливалось подозрение, что он не спал в этой кровати.

Монах – да и только.

Я вновь принялся искать записку, но втуне.

Спустившись в холл, загроможденный вазами с дикими цветами, я уселся у стены под лошадиными сбруями и картинами в тяжелых рамах, чтобы угоститься чашечкой кофе. Солнце грело мне плечи сквозь окно. За конторкой расчесывала волосы польская девушка с милыми глазами. Часы показывали двенадцать. Мобильник так и остался лежать на заднем сиденье машины, куда я забросил его в приступе раздражения. Снаружи доносился стрекот газонокосилки. Все казалось совершенно будничным, хотя я знал, что это впечатление обманчиво. Интересно, а отец по-прежнему недоступен в своем Чичестере? В памяти всплыл тот снимок, которым он украсил стену моей каюты на проклятой лодке, и меня потянуло опуститься на колени, моля провидение о его благополучии. Вместо этого я прикончил остатки кофе и направился к конторке, где к польской девушке успела присоединиться ее напарница, выглядевшая так, будто они родные сестры.

Да, им знаком тот гость, которого я только что описал. Полячку с удивительными глазами звали Магда. Вторая девушка, ее кузина Маржена, сама прибиралась в комнате мистера Питерсена. Впрочем, ее английский – хоть и куда более уверенный, нежели мой польский, – в сравнение не шел с лингвистическими навыками Магды. В идеале я бы пригласил Маржену прогуляться по гостиничной лужайке, ведя с ней беседу того сорта, что поощряет людей припоминать даже мелочи, которые могут оказаться существенными. Однако Магда – она, разумеется, знала о том, кто и как платит за постой Питерсена, – похоже, не возражала против разговора со своей кузиной. Да и мне требовался переводчик.

Итак, возникало впечатление, что за Питерсеном водились кое-какие отличительные особенности идиосинкразийного свойства. Большинство местных постояльцев принадлежали к хорошо обеспеченному сословию среднего возраста: яхтсмены, игроки в гольф или, скажем, парочки, ищущие себе романтического отдыха вдали от набившей оскомину рутины. Гостиница славилась своей кухней. Имелось два ресторанчика, один итальянский, а второй напомнил «Кундан» на Хамбл, – и персонал настоятельно рекомендовал их посетить. Так вот, Питерсен там ни разу не показался. Он даже не ходил в гастропаб, что располагался в какой-то миле отсюда.

– И еще он никогда не заказывал еду в номер, – сказала Маржена.

– Но ведь чем-то он питался?

Маржена опустила взгляд на пол и что-то буркнула. Я вопросительно глянул на Магду.

– Моя кузина говорит, что мистер Питерсен морил себя голодом.

– В смысле, на диете сидел?

Она помотала головой. Прищурилась, подыскивая нужное английское слово. Наконец это ей удалось.

– Он постился, – сказала Магда.

Когда я вернулся к машине, на мобильнике мигал символ поступившего сообщения на электронный автоответчик.

«Мартин. Ты пытался меня найти. Коль скоро сегодня не мой день рождения и я к тому же не поменял текст завещания, твое настойчивое внимание вызывает, мягко говоря, удивление. Что за муха тебя укусила?»

Под налетом юмора в его голосе читалось глубокое удовлетворение. Чичестер отцу явно глянулся. А сейчас мне предстоит сообщить нечто, что сильно испортит ему настроение. Мой палец в нерешительности завис над кнопкой набора. С чего вообще я взял, что Питерсен исчез? Об этом мне вчера сказала Сузанна. И откуда я знаю, что он вовсе не Питерсен? Опять-таки от Сузанны, которая принялась копаться в прошлом, не проконсультировавшись с моим отцом. И что мге ему сказать? Нелакированную правду? Казнь гонца с неприятными вестями – любимое занятие моего родителя. А расследование Сузанны он вообще может воспринять как предательство. Но ведь и врать ему тоже нельзя. Сузанна поступила так лишь из беспокойства за его благополучие. Отец умеет быть несдержанным мстительным капризным и жестоким. Способен надуться так, что даст фору четырехлетнему избалованному карапузу, и при этом невероятно тщеславен. Но отнюдь не глуп. Я переживу вербальный ураган, дождусь штиля, и затем мы спокойно обсудим тайны самозваного судостроителя, взвесим возможные последствия и сообща попытаемся найти решение.

Конечно, ключом к разгадке был мотив. Чем мы руководствовались с Сузанной, мне было известно. Но вот мотив Питерсена не давался в руки. А из беседы с полячкой я вынес столько же подсказок, сколько и новых вопросов. Я поднял глаза, сквозь лобовое стекло «сааба» разглядывая окно его номера. Внутри ничего не видно. Отражавшийся солнечный свет нес с собой свежую зелень каштана на голубом небесном фоне. Я глубоко вздохнул и нажал кнопку.

Тем вечером мы с ним встретились в ресторане «Шикис» лондонского Уэст-Энда по окончании представления в Ковент-Гардене. Отцовская метафора в отношении верфи Хадли и Вагнера была нечто большим, нежели простая риторика. Он обожал оперу, в особенности грузный, обремененный мифами германский эпос. Это он слушал даже у себя дома, причем за звуковую систему отдал примерно в три раза больше моего депозита за квартиру в Ламбете. С другой стороны, нельзя винить человека за потакание роскоши, право на которую он лично заработал.

За ужином отец выглядел устало, как если бы потерял кое-какой лоск. Возможно, ожившее в нем пламя заставило перетрудиться между простынями. Я, однако, полагаю, что дело далеко не в этом. Как бы то ни было, я не стал ходить вокруг да около, а выложил всю правду как есть. Вплоть до тех мелочей, которые узнал от полячек, особенно Маржены.

– Полагается стучать в дверь, но она не стала утруждаться. Питерсен почти никогда не появлялся в номере. Ей даже казалось, что он по-настоящему не спал в постели, а просто садился пару раз, чтобы придать белью мятый вид. В общем, она не постучала. Распахнула дверь – и этим застала его врасплох.

– И себя.

– Он ничком лежал на полу, сжимая в руке нечто вроде четок. И произносил заклинание. Во всяком случае, так это слово перевела ее кузина.

– В Америке более чем достаточно набожных христиан, – улыбнулся отец.

– Да, но на нем была власяница!

– Порой их набожность не знает меры.

– Магда нашла его паспорт.

– Печально слышать. Я-то думал, что поляки честны.

– Они стали его подозревать. К тому же были обязаны заботиться о благе других гостей. И вообще это ей приказал сделать ночной портье Паспорт был выписан на фамилию Кардоза. Столь же настоящее имя, как и «Питерсен».

Я рассказал ему про фирму «Кардоза и партнеры». Рассказал про «Мартенса и Дегрю». Отец заинтересовался, но не слишком. Его вулканический темперамент отказывался производить ожидаемое извержение. Что бы я ни говорил, у меня не получалось выбить его из этого странного состояния отрешенности. В конечном итоге я вышел из себя.

– Блин, отец, никакого Криса Бонингтона не хватит, чтобы объяснить всю эту херню!

– Был бы весьма обязан, если бы ты впредь воздерживался от подобных выражений.

– Но ты-то сам их используешь! Сколько себя помню.

– Привилегия старшинства, Мартин. Протокол.

– Слушаюсь, кэп.

Я был разочарован и разозлен. Да и он, наверное, это понимал. Отец вскинул глаза в сторону официанта. Как обычно, хватило легкого движения бровей, чтобы, несмотря на ресторанную суету и шум, ему тут же принесли счет.

– Отец, я заплачу.

Он похлопал меня по руке:

– Не говори глупостей.

Мне понравилось это прикосновение. Такие вещи происходили крайне редко. Мой гнев потихоньку рассеивался. Неожиданная ласка со стороны отца заставит уйти всю горечь, которую я испытывал. Вернее, заставила бы, если бы я это позволил. Опасность казалась слишком реальной, а ее признаки – слишком рельефными.

– Завтра, Мартин, – сказал он и сжал мою ладонь. – Завтра я посвящу тебя в один постыдный секрет. Надеюсь, что после этого твои страхи улягутся.

Я заехал за ним в девять утра. Никакого ветерка, а небо, если не считать перекрещенных инверсионных следов от самолетов, было чисто-голубым. Прекрасная вертолетная погода. Стало быть, куда бы мы ни направлялись сегодня, отец испытывал необходимость в моем присутствии. Его настроение всегда было особенно игривым по утрам, и, поджидая отца, я даже решил пошутить, что, дескать, было бы неплохо взимать с него плату за каждую милю, или, скажем, он начал привыкать к скандинавским машинам. Однако при виде его лица я передумал. Такое впечатление, что отец недавно плакал. В ярком утреннем свете он выглядел измученным скорбью. Впервые в жизни мне показалось, что отец выглядит старше своих лет.

Он швырнул сумку и пальто на заднее сиденье и залез в машину. Самостоятельно захлопнул дверцу, шмыгнул носом и вздохнул:

– Как спалось, Мартин?

– На удивление отлично.

Он защелкнул ремень безопасности и до того глубоко вздохнул, что раскашлялся.

– Отец, ты в порядке?

– Я очень любил твою мать.

Пусть даже это святая правда, мне ее слышать не хотелось. Сейчас нас ждали куда более насущные дела. Любое упоминание о матери и ее преждевременной кончине не ложились мне на душу. Я терпел отцовскую печаль по утрате в течение очень долгого времени, к тому же за счет собственных чувств и неоправдавшихся надежд на поддержку и утешение. Но теперь, конечно же, не время выслушивать его жалобы на уход матушки. Только не сейчас.

Он вновь шмыгнул носом.

– Ты знаешь дорогу до Саутенда?

Я снял машину с ручника, выжал сцепление.

– Да мне все равно куда ехать.

Он обернулся ко мне:

– Сынок, не будь таким бесчувственным. Да, я знаю, молодежь к этому склонна. Но уж ты, пожалуйста, постарайся. Сегодня и без того нелегкий день предстоит.

«Бесчувственный»… В своем бизнесе он вел себя так, словно владел всем миром. «Не раскисай» – вот какой была его мантра, ибо последствия обратного порой означали загубленную репутацию и даже саму жизнь. Он считал меня мягкосердечным. Может, так оно и есть. С его точки зрения, такая черта полезна для священника, но категорически опасна в коммерческих баталиях. И здесь, наверное, он тоже прав. Однако в тот момент, отъезжая от бордюрного камня, я подумал, что назвать меня бесчувственным – это верх свинства. И еще я подумал, что попытка завести разговор о матери была дешевой и непростительной тактикой, попыткой избежать неприятной стычки.

Матушку убил рак легких. Всю дорогу до Саутенда мои мысли были заняты только ею. Не получалось у меня думать о ее жизни без того, чтобы не вспомнить обстоятельства ее смерти. Потому что они, эти обстоятельства, словно издевались над всей ее прежней жизнью. Диагноз запоздал настолько, что лечение и не могло дать результатов. Она угасала быстро, пребывая в сумеречном сознании из-за морфина, необходимость в котором была продиктована невыносимыми болями. Высохшая, редко приходящая в сознание, она ускользнула от нас через четыре недели после госпитализации. К моменту смерти болезнь сделала из нее хрупкую, изможденную старушку, которую я еле узнавал. Она никогда не курила. Даже не кашляла. Единственным симптомом перед выявлением рака была ее постоянная анемия. Матушка писала книги и время от времени выступала на радио, но с болезнью утратила силы для работы, а в последние выступления перед микрофоном ей стало не хватать воздуха.

Моя мать была очень красивой американкой из Сан-Франциско, которая заполняла нашу жизнь светом, но свою окончила в сумерках оглушенного наркотиками сознания. Это случилось так быстро, что не нашлось времени уладить ее дела, смириться с неизбежным – ни для нее самой, ни для окружающих. Все в этой болезни происходило с неимоверной скоростью. Когда я думаю о ней, то вспоминаю ее смех, нежность и достоинство. И сразу после этого мысли переключаются на ее кончину. Ей было всего-то сорок четыре, когда пожаловала смерть, в чьей торопливой жадности не нашлось ни грана величия.

Голубые обещания лондонского утра исчезли к моменту выезда на А13, милях в двадцати от пункта нашего назначения. Выяснилось, что едем мы все-таки не в Саутенд, а в Уэстклифф-он-Си, живописный прибрежный городишко, расположенный к западу от его кричаще яркого соседа. Небо затянуло пеленой, затем облачность спустилась ниже, а потом полил и дождь, чьи крупные капли дробно разбивались о лобовое стекло «сааба». Отец всю дорогу пребывал в угрюмом настроении. Мы почти не разговаривали. Правда, он проворчал, что, дескать, нам нужен Уэстклифф, но на этом все. Шутки остались позади.

Он выглядел столь же погруженным в свои думы, как и я. Набрякшее небо и дождь казались удачным антуражем к настроению, царившему в салоне автомобиля. В голову пришла было мысль включить радио, однако мне не хотелось рисковать и слушать Пэдди Макалуна с его жалобами на то, что происходит, когда ломается любовь.

Следуя подсказкам отца, я вел машину по лабиринту симпатичных улочек Уэстклиффа. Мы остановились возле пустыря посреди шеренги загородных коттеджей с причесанными лужайками и садиками, аккуратно подстриженные кустарники и живые изгороди плакали под нескончаемым дождем. Странно, что в ряду этих хорошеньких домиков нашлось довольно порядочное незастроенное пространство. От этого неожиданного пробела веяло меланхолией.

– Мартин, тебе доводилось слышать о Викторе Дрейпере?

Отец не отрывал глаз от полоски грязи и щебня между строениями. Дождь упорно обрабатывал каплями набухшие лужи.

– Кажется, что-то смутно знакомое…

– Он медиум. Утверждал, что обладает ясновидческим талантом. На момент смерти твоей матери он был очень известен. Его колонка публиковалась сразу в нескольких таблоидах, правда, среднего пошиба. Порой появлялся на телевидении, но его нельзя назвать типичным шарлатаном, которыми полны утренние передачи. Он был выше всей этой бульварной сенсационности. Убедительный и уважаемый человек. Если я не ошибаюсь, как-то раз про него сделали даже репортаж в «Омнибусе» Би-би-си.

Да, теперь я его вспомнил. Лет десять назад имя Дрейпера было на слуху. Так сказать, уважаемое лицо и частый спикер от парапсихологии. Его книги рекламировались на последних страницах воскресных приложений. Публичные выступления неизменно собирали полные залы. А затем он вдруг исчез. Кажется, тогда я просто предположил, что он умер.

Отец кашлянул, прочищая глотку.

– Когда твоя мать нас покинула, я не нашел в себе сил смириться с потерей. Наверное, должна была помочь вера, но… Господи, прости, но веры в тебя оказалось недостаточно…

– И ты сходил к Виктору Дрейперу?

– Он сам ко мне пришел. Говорил очень убедительно, да и я был наполовину спятившим от моего горя.

Нашего горя. Нашего. Ее смерть сказалась не только на отце. Мы оба ее потеряли. А уж она сама потеряла больше, чем кто-либо.

Отца трясло. Ему выпала нелегкая минута. Сейчас, сидя в машине под проливным дождем, он должен был открыться собственному сыну в образе легковерного дурака.

– И когда до тебя дошла вся правда?

– Месяца через два. Плюс сорок тысяч фунтов.

– Ты отдал ему такие деньги?!

– О, Виктор был большим мастером. Он навел все необходимые справки и обладал великолепной памятью насчет деталей. А уж каким великолепным мимом он являлся… Запросто мог имитировать стиль твоей матери. Я всерьез верил, что, когда он изображал вход в транс, из его уст исходили ее слова…

– И все же он совершил некую ошибку.

– Да, – кивнул отец. – Допустил один прокол.

Я выключил «дворники», потому что их шум мешал слушать. Сейчас дождь совсем размыл пейзаж за лобовым стеклом. Шоссе было пустынно, даже пешеходы попрятались от ливня. Журчала вода, стекая с крыши «сааба». Я испытывал печаль и страх от тех откровений, что вот-вот мне станут известны.

– Мартин, ты не единственный наш ребенок. У тебя была младшая сестра. Она родилась, когда тебе не исполнилось и двух лет. Появилась на свет недоношенной. Прожила лишь несколько дней.

Я кивнул. Уж чего-чего, а такого я не ожидал. Вот так откровение…

– Почему вы никогда мне об этом не рассказывали?

– У меня вообще не было сил говорить о твоей сестре. А мать… Наверное, она молчала потому, что не хотела меня мучить.

– Как ее звали?

– Катерина-Энн. «Энн» в честь твоей матери.

– И Виктор Дрейпер этого не знал.

– Он жил вот здесь, – сказал отец, кивая подбородком на пустырь. – Я нанял бригаду частных сыщиков и вывел его на чистую воду. Стер в порошок, и он, кажется, уполз потом куда-то в Австралию. А когда он был вынужден продать этот дом, я сам его купил и приказал снести до основания.

– Отчего ты решил рассказать это сейчас?

– Мартин, я не остановился только на Дрейпере. Я пытался дотянуться до твоей матери и через других спиритов, чья репутация была столь же раздутой, как и у Виктора. Все оказались шарлатанами. А говорю тебе это потому, что если бы имелась хоть какая-то возможность вступить с ней в контакт, я бы уже это сделал. Но привидений не существует. Только Бог…

– Если есть Бог, то есть и сатана.

– Возможно. Но зато нет никакого призрака Гарри Сполдинга, шныряющего по лодке, которая некогда ему принадлежала. Мертвые не лезут в дела живых. Они с нами не общаются, но лишь живут в наших воспоминаниях – и мне давно надо было найти в себе силы и смелость дать твоей матери тихо упокоиться в нашей памяти.

Катерина-Энн. Получается, нас было четверо.

– Так вот почему ты всегда ставишь четыре свечи. В церкви, после мессы…

Отец не ответил. Да оно и не нужно.

Катерина-Энн. Сейчас ей было бы где-то тридцать, тридцать один. Примерно ровесница Сузанне.

– Как насчет Питерсена?

Отец усмехнулся. Мрачно. Признание его вымотало.

– Шарлатан, и моя интуиция сразу это подсказала, едва я увидел то письмо у Хадли. Он просто любитель-энтузиаст, который прочел репортажик насчет аукциона где-нибудь в Интернете. Помнишь, я давал интервью после торгов? Работа над проектом восстановления таких масштабов, да еще на такой «породистой» яхте, как «Темное эхо», была, наверное, для этого человека мечтой всей жизни. Хорошо еще, он не обманул насчет своей компетенции.

– Ты серьезно в это веришь?

– Мартин, сегодняшнюю ночь я проведу на яхте. Вот почему я захватил с собой эту сумку. Ну а теперь отвези меня, пожалуйста, в Леп. Если хочешь, завтра доставишь меня обратно в Лондон. Если Сузанна не против, то приглашаю остаться со мной на борту. Если нет… можешь переночевать в гостинице. Есть там один замечательный постоялый дворик, где останавливался наш общий знакомый, к тому же номер оплачен вплоть до июня.

– Очень жаль, что ты только сейчас рассказал мне про сестру.

– И мне жаль, сынок. От всего сердца.

Ту ночь мы провели на яхте. Перед этим поужинали в гостинице Питерсена, и я немало выпил за едой. Местная кухня наверняка оправдывала свою замечательную репутацию, но для меня эта пища напоминала золу, чему виной были услышанные отцовские откровения. К тому же я устал. Ушло чуть ли не три часа, чтобы отмахать сто шестьдесят миль между Уэстклиффом и Лепом. В общем и целом я в тот день провел за рулем пять часов. После ужина не осталось сил садиться за баранку, и мы, бросив машину на стоянке, взяли такси. Отец тоже много выпил. Алкоголь мало подходит в качестве анестетика. Наоборот, он дарит тебе больную голову, сухость во рту и депрессию. С другой стороны, это «лекарство» легкодоступно, да и неприятных неожиданностей от него не бывает. Мне более чем хватило неожиданностей на один день, так что за ужином я с готовностью отдался выпивке, гарантировавшей легкий путь к оцепенению.

Не могу даже вспомнить, что я заказал, отдавая меню улыбчивому официанту, хотя слова, казалось бы, только что сорвались у меня с языка. Да и разговор наш за ужином носил смутный, незапоминающийся характер. Отец что-то лопотал насчет навигационного оборудования, средств связи, каких-то коммуникационных сетей… Что-то про несущие частоты, коммутацию и прочие загадочные стороны телекомных дел. Я же все думал про комнатку, которую родители наверняка подготовили и разукрасили к рождению моей сестренки, Катерины-Энн. Думал про ее разрисованную колыбельку. Воображал себе те игрушки, которые они должны были ей купить, и крошечную одежду. А мечты, которым они предавались сообща? Насколько необходимость держать ее смерть в тайне поспособствовала развитию той опухоли, что росла и расцветала в груди моей матери? Мне кажется, я кое-что понял насчет той роли, которую сыграла эта жгучая тайна в ранней смерти матушки. И пожалуй, сумел оценить те мотивы, которые двигали отцом в его последующей жизни. А может, эти догадки были всего-то обусловлены иллюзорной чистотой восприятия, когда ты налегаешь на выпивку…

Той ночью, устроившись в собственной каюте на борту отцовской яхты, я не видел снов. Вернее, не помню их содержания. Просто валялся на койке до того уютной, что комфорт напоминал подлинную роскошь. Мое жилище на «Темном эхе» было язвительной насмешкой над кубриком «Андромеды». Насколько помню, ночью я проснулся, чтобы попить минералки «Хиддон» (которую заблаговременно выклянчил в гостинице и специально оставил под рукой). А вообще-то с собой у нас была питьевая вода, зубные щетки и свежие полотенца. В этой гостинице отцу оказывали те же знаки внимания, что и повсюду для них он словно был заезжим монархом. Утром, кстати, когда я постучал к нему в дверь, он встретил меня с таким видом, будто и в самом деле являлся властелином всего и вся. Он вновь выглядел цветущим и бодрым. Восстановился. Стоя на пороге его каюты, я с какой-то особенной горечью понял, что отец никогда уже сам не начнет разговор о своей дочери.

С верфи мы отправились завтракать в гостиницу, где-то без четверти восемь. Садясь в такси, я заметил пару микроавтобусов, подкативших к воротам. Один был синего цвета и нес на себе эмблему частного охранного предприятия: желтые буквы названия фирмы над крепостной решеткой, обвитой колючей проволокой. Наружу вышли трое мужчин: двое из кабины и один из задней двери, да еще в компании с немецкой овчаркой на коротком цепном поводке. Все отличались крепким телосложением, не улыбались и были одеты в щегольскую черную униформу.

– Твоя поучительная история насчет Чесни меня взволновала, – пояснил отец. – Вот я и решил предпринять кое-какие шаги.

Второй микроавтобус привез шестерку мужчин в комбинезонах и джинсах с накинутыми на плечи пуховиками. Один из них – по-видимому, бригадир – показал какие-то бумаги молодцам в униформе. Его люди нервно переминались с ноги на ногу, пока их обнюхивала овчарка, запоминая присущий каждому запах. Затем ворота распахнулись, и работяги, прихватив инструменты, направились к эллингу.

– Надо вернуться не позже полудня, – сказал отец. Что ж, времени вдоволь. – И с этого момента, Мартин, единственный сардонический смех на борту «Темного эха» будет исходить только от меня.