Текст книги "Дело Рихарда Зорге"

Автор книги: Ф. Дикин

Соавторы: Г. Стори
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Именно с Мияги Зорге встречался чаще, чем с другими, обсуждая и анализируя – после перевода на английский – материал и устные доклады Одзаки, а также разведданные, собранные самим Мияги. И именно от Одзаки, своего ближайшего сотрудника, Зорге получил, не считая собственного источника в германском посольстве, самые потрясающе ценные разведданные, когда-либо посылаемые в Центр его группой. «Я знал, что Одзаки был надежным человеком. Я знал, как далеко я могу заходить в разговорах с ним, и я не мог спрашивать больше. И потому, если, например, Одзаки говорил, что какие-то данные он получил от кого-то из приближенных Коноэ, я принимал его слова на веру. И так оно всегда и было».

Позднее Вукелич живо описал ту атмосферу, которую создавал Зорге как руководитель в своей группе.

«Общая атмосфера, в которой проходила наша работа, была одним из показателей, что наша организация была по сути своей коммунистической. Наши политические встречи проходили в товарищеском духе. Эти встречи не носили ни намека на формальную дисциплину. Зорге держал за правило не увлекаться теоретическими спорами по политическим вопросам. Я уверен, для того чтобы избежать проявления троцкистской ереси, Зорге никогда нам не приказывал. Он лишь объяснял, какими могут быть наши первейшие обязанности и что каждый из нас должен сделать. Он мог намекнуть одному или двоим из нас, какими средствами лучше всего можно было бы добиться выполнения задач, стоящих перед нами. Или иногда мог сказать: «Как насчет того, чтобы сделать то-то и так-то?» Мы с Клаузеном, по правде говоря, были неуклюжими, неловкими исполнителями и не всегда вели себя дисциплинированно. И тем не менее Зорге на протяжении всех девяти лет, за исключением одного-двух раз, когда он был сильно обижен, никогда не переходил на официальную манеру общения. И даже когда он был обижен, он лишь взывал к нашей политической сознательности и более всего к узам дружбы. Он никогда не апеллировал к другим мотивам. Он никогда не угрожал нам и никогда не делал ничего, что можно было бы счесть угрозой или чисто требованиями формальной дисциплины.

Это самое красноречивое доказательство того, что наша группа не носила военного характера. Вся атмосфера в ней больше всего напоминала атмосферу марксистского клуба, в который я входил в Югославии. И это во многом благодаря личному характеру Зорге. Атмосфера была товарищеской, совершенно исключающей военную дисциплину и как хорошие, так и плохие стороны военной организации».

Среди многих заявлений, сделанных Зорге в японской полиции после ареста, нет ни намека на его разочарование в московском начальстве в течение последних месяцев его деятельности в Токио, никаких признаков сомнений, которые посетили бы его за время его пребывания в России в 1935 году, когда в Советском Союзе вовсю разворачивался Джаггернаут (безжалостная неумолимая сила) сталинского террора. Он до конца сохранил непоколебимую веру в будущее международного коммунизма, давая показания японским следователям.

Единственный намек на его собственную слабость и депрессию дают опубликованные в постсталинской советской прессе выдержки из личного дела Зорге. «Он не знал, что генерал Берзин, завербовавший его в 1929 году (если не раньше) в качестве офицера советской разведки, и его непосредственный начальник в 4-м Управлении «Алекс» Борович были казнены в ходе чисток, однако он не мог не почувствовать перемен». В письме, отправленном на имя «Директора» московского Центра, которое по некоторым данным должно быть датировано октябрем 1940 года, он писал:

«К сожалению Макс (Клаузен) так серьезно болен, что не приходится рассчитывать на возвращение его прежней работоспособности. Он проработал здесь пять лет, а местные условия могут подорвать и самый крепкий организм. Сейчас я освоил его работу и возьму ее на себя.

Что до меня, то я уже сообщал вам, что пока идет война в Европе, я останусь на своем посту. Но поскольку немцы здесь говорят, что война скоро кончится, я должен знать, что будет дальше со мной. Могу ли я рассчитывать на то, что смогу вернуться домой в конце войны? Мне только что исполнилось сорок пять, из них одиннадцать я на задании. Пришло время для меня устроиться, осесть, положив конец кочевому существованию, и использовать тот огромный обширный опыт, который я приобрел. Я прошу вас не забывать, что я жил здесь без перерыва – в отличие от других «респектабельных иностранцев», – не беря отпуск каждые три-четыре года. Это может выглядеть подозрительно.

Остаемся, да, верно, с подорванным здоровьем, но всегда ваши верные товарищи и соратники».

Послание, написанное явно в приступе депрессии, ярко обнажает чувство оторванности, изоляции и небезопасности «нелегальной» работы и двойного существования в далекой и враждебной стране[112]112
  Похоже, что Зорге поддерживал время от времени связь со своей бывшей женой, Кристианой, которая поселилась Нью-Йорке. В начале 1941 года фрау Отг, жена германского посла в Токио, навестила ее и передала ей деньги и приветы. Кристиана получила визу для поездки в Японию незадолго до того, как сообщение между Соединенными Штатами и Дальним Востоком было прервано. Она телеграфировала Зорге, однако ответа не получила. Вскоре он был арестован.


[Закрыть].

Почти ровно год спустя после бесспорного, хотя и непризнанного триумфа группы Зорге вновь возвращается к той же теме, однако на этот раз с чувством выполненного долга. 15 октября 1941 – в день ареста Одзаки, о котором Зорге пока не было известно – он набросал телеграмму в Москву следующего содержания:

«Мы глубоко взволнованы и внимательно следим за борьбой вашего народа с Германией. Нам очень жаль, что мы должны оставаться здесь, где не можем оказать вам никаких серьезных услуг или помощи.

Фритц (Клаузен) и Фикс (Зорге) хотели бы знать, не следовало бы им вернуться домой или отправиться в Германию, чтобы там заняться новой работой. Они сознают, что любое из этих заданий было бы крайне трудным, но мы знаем работу и верим, что, пересекая границу, чтобы работать под вашим руководством, или же отправившись в Германию, чтобы заняться там новой деятельностью, мы смогли бы сделать что-нибудь полезное. Ждем вашего ответа».

Когда впоследствии японский предварительный суд, рассматривавший его дело, спрашивал Зорге, не просил ли он Москву о возвращении из-за того, что «чувствовал, что опасность нарастает», Зорге ответил: «Нет. Скорее потому, что я завершил свою миссию в Японии и хотел продолжить работу в Москве или в Европе. Когда я говорю, что «моя задача была выполнена», я имею в виду, что я убедился, что Япония не вступит в войну против Советского Союза».

Чувствуется, тем не менее, дух усталого идеализма в этом послании. После разговора с Клаузеном было решено подождать несколько дней, прежде чем отправлять его. И в результате текст его так и остался лежать на столе Зорге, не дождавшись отправки в Москву.

Опасность все ближе подходила к группе Зорге с самых разных и, казалось бы, не связанных между собой сторон. Все аресты производила Особая высшая полиция, подчинявшаяся министру внутренних дел, в чьи функции входило расследовать дела подозреваемых в «левых» симпатиях. Именно при выполнении этой особой задачи след привел от Ито Ритцу к Китабаяси Томо, а через нее – к Мияги. В Министерстве внутренних дел царили тревога и замешательство, когда след этот в конце концов вывел на европейскую шпионскую группу.

Дела о шпионаже входили в компетенцию Военной полиции (Кемпетай). Между двумя этими организациями, военной и гражданской, нередко случались стычки: соперничество возникало на почве подсудности тех или иных дел, и дело Зорге являет собой яркий пример такого соперничества. После произведенных арестов одного из гражданских прокуроров, занимавшихся этим делом, вызвали в Управление военных дел Министерства обороны, которому подчинялась Кемпетай, и сказали: «Мы давно шли за Зорге по пятам. На самом деле именно армия следила за его подпольной деятельностью. Но в конце нас оттеснили посторонние, не имеющие к этому делу никакого отношения».

О существовании шпионской группы, действовавшей в Японии, было известно военной разведке, поскольку уже с 1938 года подслушивающие станции министерства связи как в Корее, так и на территории самой Японии занимались радиоперехватом загадочных сообщений. Первый такой перехват датирован июлем 1938 года, но ни точное местоположение передатчика, ни принадлежность группы, похоже, так и не были установлены военной полицией до самого ареста Зорге и его сотрудников, произведенного Особой высшей полицией. Поскольку последняя контролировала все дело, японские военные власти так никогда и не сообщили своему гражданскому двойнику, проводили ли они какое-либо расследование, направленное на то, чтобы выследить группу, о чьем существовании уже знали.

Представитель гестапо в Токио полковник Мейзингер, однако, позднее утверждал, что в ходе таких предварительных расследований деятельности Зорге японская военная разведка не только перехватывала некоторые из радиосообщений Клаузена, но и не уничтожила радиостанцию лишь потому, что желала выследить источник данных, большую часть которых могли поставлять лишь высшие чины японского правительства. Японские власти также хвалились перед Мейзингером, что они даже перехватили сообщение из Москвы, в котором Зорге благодарили за своевременную информацию о нападении Германии на Россию.

Похоже, что в течение нескольких месяцев до своего ареста в октябре 1941 года Зорге был объектом более явной полицейской слежки, нежели обычно, даже несмотря на свое европейское происхождение и близкие отношения с германским послом. Как говорит об этом офицер полиции, который арестовывал Зорге, «причина, почему за Зорге зорко наблюдали власти, как за подозрительной личностью, была в том, что хотя он занимал положение всего лишь специального корреспондента «Франкфуртер Цайтунг», но пользовался абсолютным доверием германского посла Отта и мог приходить, когда хотел, когда дело касалось доступа в посольство. Более того, у него была репутация человека, «знавшего все». Иностранная секция «Токко» (Особая высшая полиция) сильно подозревала, что он не только корреспондент».

В августе Ханако-сан пригласили в полицейский участок и посоветовали прекратить всякие отношения с Зорге, на что она, сардонически усмехнувшись, ответила, что приглашает начальника участка на обед.

Предполагалось также, что подозрений японской полиции возбуждала неосмотрительность полковника Мейзингера, перед которым стояла задача докладывать о немцах, живущих в Японии, и поддерживать связь с японскими властями, наблюдая за подозрительными личностями. Перед отъездом в Токио начальство приказало Мейзингеру заняться расследованием деятельности Зорге, и, хотя отчет его был благоприятен для Зорге, Мейзингер сказал, что ему было велено обсудить этот вопрос с японской полицией, что и побудило последнюю заняться своим собственным расследованием.

Аресты Одзаки и Мияги сразу же вскрыли не только существование группы Зорге, но и тревожные утечки информации сверху, из кругов, близких к принцу Коноэ, и касающиеся японо-американских переговоров. Вероятно, именно эти разоблачения, полученные от Одзаки и Мияги, и привели Управление прокуратуры к решению о необходимости немедленного ареста Зорге и его со-трудников-европейцев.

Японская полиция также утверждала, что обнаружила, что Зорге должен был отплыть из Японии на пароходе в Шанхай, однако эти данные ничем не подтверждены. Ясно лишь, что, находясь на грани ареста, Зорге считал свою миссию законченной, и в этом-то все Дело.

Глава 15. ТОКИЙСКАЯ СЛЕДСТВЕННАЯ ТЮРЬМА

Как мне хотелось улететь с этими воробьями в небеса Сибири!

Зорге, в тюрьме Сугамо

Так исторически сложилось, что судебная процедура в Японии еще со времен эры Мейдзи испытала на себе глубокое влияние юридической системы Франции. Позднее, в первой половине двадцатого столетия, и до самых реформ оккупационного периода определяющим становится влияние германской судебной системы. Кодекс наказаний 1907 года и Кодекс судебной процедуры (действовавший с 1923 по 1948 год) основывались на соответствующих германских кодексах и исповедовали то, что можно было назвать «полуобвинительным принципом».

Другими словами, любого подозреваемого, находившегося в заключении в полиции, могло ожидать долгое следствие, а уж насколько долгое – это зависело от тяжести и сложности предполагаемого преступления. В серьезных случаях допросы обвиняемого могли продолжаться год и более, а сам по себе суд зачастую был не более, чем пустой формальностью, когда председательствующий и его коллеги задавали подсудимым несколько вопросов утвердительного характера и предоставляли адвокату некоторую возможность для защиты.

В случае если выдвигались серьезные обвинения, следствие, предшествующее суду, проходило три последовательные стадии: следствие в полиции, следствие, проводимое прокурором, и следствие, проводимое предварительным судом. Как правило, первая стадия проходила в полицейском участке, вторая – в тюрьме предварительного заключения (или в следственной тюрьме), а вот третья – в окружном суде. И если первая и вторая стадии расследования могли частично пересекаться, то следствие предварительного суда не могло начаться до тех пор, пока прокурор не закончит свое расследование.

Ключевой фигурой всего процесса следствия от ареста до вынесения окончательного приговора был прокурор. Предполагалость, что уже следствие в полиции проходило под его руководством и именно он решал, доводить или нет дело до предварительного суда. Ибо последний, как правило, в большей степени занимался повторением проведенных ранее допросов. Подобно прокурору, предварительный суд расследовал не только факты, относящиеся к данному делу, но также – как писал один знаток – и «те субъективные и психологические составляющие преступления, которые часто могут быть точно доказаны лишь заявлением самого обвиняемого о них». Однако предварительный суд, допрашивая обвиняемого, исходит из заключения, представленного прокурором, и в ходе суда прокурор сидит выше обвиняемого и его адвоката, что фактически ставит его на одинаковый уровень с председателем суда.

По своему статусу прокурор и в самом деле был едва ли ниже судьи. Они получали почти одинаковую зарплату, однако именно у прокурора было больше шансов продвинуться по службе, количество высокооплачиваемых должностей на обеих ветвях юридической профессии было почти одинаковым, однако судей было намного больше, чем прокуроров.

Что касается защитников, их в целом считали людьми подчиненными по отношению к судьям или прокурорам. В уголовном деле защитник не имел никаких фактических прав в ходе всего долгого процесса следствия, и его функции были значительно урезаны. Редко, когда он пробовал «прощупать»» дело, не идя дальше того, чтобы узнавать факты у своего подзащитного. Он также расспрашивал родственников и друзей обвиняемого, пытаясь получить данные, которые можно было бы представить в суде в качестве смягчающего обстоятельства. Почти во всех случаях целью защитника было добиться вынесения его клиенту более мягкого приговора или, самое лучшее, приговора с отсрочкой исполнения.

Прокурором, непосредственно отвечавшим за следствие по делу Зорге, был назначен Йосикава Мицусада из Идеологического департамента Управления прокуратуры токийского окружного суда[113]113
  За все дело в целом отвечал Тамазава Мицусабуро, и именно он допрашивал Одзаки.


[Закрыть]. Прокурору Йосикаве было тридцать четыре года – он был на двенадцать лет моложе Зорге. Для японца он был довольно развит физически: широкий в кости, чуть выше среднего роста. Его продолговатое лицо с твердо сжатым ртом и резко очер-ценными скулами говорило о характере решительном и независимом.

Йосикава чрезвычайно хорошо разбирался в вопросах текущей политики и экономики, включая марксизм. Ходили слухи, что он и сам был марксистом, еще будучи студентом Токийского императорского университета, вскоре после окончания которого он написал исчерпывающее исследование Рисового бунта 1918 года.

Переводчиком был назначен профессор Икома, преподаватель немецкого языка в Токийской школе иностранных языков, и оставался им на протяжении всего процесса по делу Зорге. Описывая Йосикаву того времени, Икома пишет о его моложавой внешности, однако добавляет: «Он уже успел приобрести многие из характерных черт прокурора идеологического департамента и на допросах с большим мастерством чередовал жесткие и мягкие подходы в отношении к подследственному. Похоже, что и сам Зорге до некоторой степени восхищался им».

Как мы видели, в полицейском участке Ториизака Зорге продержали совсем недолго. Первая стадия расследования – допросы в полиции – началась в следственной тюрьме, которая была частью тюрьмы Сугамо, расположенной в северном пригороде Токио.

В течение первых нескольких дней Особой высшей полиции под руководством Йосикавы и других прокуроров не удалось вытянуть из Зорге никаких признаний того, что он работал на Советский Союз или Коминтерн, ибо Зорге с самого начала подтвердил, что занимался сбором секретной информации, однако настаивал, что работал на германского посла, а не на русских, и потому снова и снова требовал свидания с генералом Оттом.

Утверждение, что он шпионил для Отта, было изобретательным и остроумным и, в конечном итоге, не таким уж неправдоподобным. Возможно, Зорге мог питать слабую надежду, что его требование будет удовлетворено. Но даже если и так, его позиция все равно по-прежнему оставалась уязвимой, но уже не отчаянной. Он знал, что приближается война на Тихом океане. Фактически было уже твердо решено, что очень скоро Япония станет сражаться бок о бок с Германией против Англии и Голландии. Но если, что казалось весьма вероятным, Япония поднимет оружие не только против Англии и Нидерландов, но и против Соединенных Штатов, будут ли Гитлер и Муссолини соблюдать свои обязательства по Пакту о тройственном союзе? Объявят ли они войну Америке? Таков был главный вопрос, который Япония не уставала задавать себе и своим союзникам по оси.

И Зорге непременно должна была приходить в голову мысль, что в тот момент, когда их отношения с Америкой были близки к разрыву, японцы не будут так глупы, чтобы рисковать оскорблять германское посольство. Арестовать важного германского корреспондента, занимающего полуофициальный пост в германском посольстве, – это одно, а вот отказать германскому посольству в любых контактах с ним – это совсем другое.

Зорге был арестован 18 октября, в субботу утром. Наступил понедельник, но по-прежнему не было ни намека на то, что ему позволят встретиться с Оттом или с кем-либо еще из посольства, и с каждым часом росла мучительная вероятность того, что следователи говорили правду, утверждая, что у них имеются убийственные доказательства против арестованного. В чем бы ни признались Одзаки и Мияги и какой бы документальный материал ни был найден в их домах, все можно было отнести к разведданным, собранным для посла Отта. Слабыми звеньями, с точки зрения Зорге, были Клаузен и Вукелич – особенно первый. Очень многое зависело от того, обнаружен ли радиопередатчик Клаузена, и если да, то где. По словам одного из источников, Клаузен стал давать показания сразу в день ареста, 18 октября. Йосикава, однако, вспоминает, что Клаузен признался во всем лишь «на третий или четвертый день после ареста». Другими словами, во вторник 21 октября или в среду 22 октября[114]114
  Йосикава в разговоре с одним из авторов.


[Закрыть].

В заявлении, подготовленном, когда следствие в полиции подошло к концу, Клаузен, говоря о Зорге, заметил, что это был «человек, который не смог выдержать некоторых условий».

«Я считаю, поскольку это очевидно, что после ареста он сказал все. Если бы в момент ареста он остался твердым коммунистом, он придержал бы язык и не говорил всего».

Нет сомнения, что полиции удалось убедить Клаузена, чтобы подвигнуть и его рассказать все, что Зорге сразу сознался во всем, как только его арестовали. Но представляется маловероятным, что Макс Клаузен нашел бы в себе смелость добровольно делать подобные высказывания, если бы сам он не оказал не более, чем символическое сопротивление следователям в период, последовавший сразу после его ареста. В таком случае вполне возможно, что он молчал до 22 или 23 октября. Что же касается Вукелича, то сохранившиеся скудные данные дают основание предполагать, что он сознался во всем после Клаузена.

Прокуроры хотели получить признание Зорге, в виновности которого они не сомневались – и не без основания, – прежде чем позволить ему встретиться с генералом Оттом. И они действительно сделали все, чтобы такая встреча никогда не состоялась. Однако их заставили. Столкнувшись с кризисом первой величины в отношениях с Соединенными Штатами, новый премьер-министр генерал-лейтенант Тодзио в ответ на прямое обращение германского посла почувствовал настоятельную необходимость убедить министра юстиции позволить Отту увидеться с Зорге.

Тодзио, хотя и не был тогда диктатором, но обладал в то время чрезвычайной властью, поскольку в октябре 1941 года был не только премьер-министром, но и занимал посты министра внутренних дел и министра обороны. Однако чиновники японской юстиции, включая, конечно, и Управление прокуратуры, сформировали, начиная с конца девятнадцатого века, традицию стойкой независимости. Они даже несколько демонстративно не поддавались политическому давлению[115]115
  Традиция эта, как все признают, установлена была в ходе знаменитого дела Оцу в 1891 году. В Оцу, близ Киото, на русского царевича, позднее ставшего императором Николаем II, напал и ранил его японский полицейский. Японский кодекс наказаний предполагал, что покушение на жизнь члена японской императорской фамилии карается смертью, но что максимальное наказание за любые другие попытки убийства – пожизненное заключение. Однако японское правительство считало, что полицейский из Оцу должен получить высшую меру наказания, и с этой целью, соответственно, оказывало давление на органы юстиции. Однако это давление было успешно отвергнуто.
  Когда руководитель пресс-секций Министерства иностранных дел в Берлине встретился с Осимой в октябре, чтобы обсудить арест Зорге, Осима, указав на независимость суда и его ответственность лишь перед самим императором, не преминул вспомнить о деле Оцу.


[Закрыть].

Вот эту-то стойкую профессиональную независимость японской юстиции Зорге, к сожалению, недооценил, когда рассчитывал, что соображения дипломатического характера вынудят японские власти принять вмешательство Отта в дело Зорге. Однако Министерство юстиции в Токио никогда не склоняло головы перед Министерством иностранных дел.

Когда впоследствии прокуроры пусть неохотно, но пришли к согласию предоставить Отту возможность увидеться с Зорге, они уже были уверены, что встреча эта должна быть столь краткой и так обставлена формальностями, что утратит всякий смысл.

Прокурор Йосикава вспоминает, какие ограничения должны были соблюдаться во время этой встречи:

«Я установил следующие условия встречи:

(1) Никаких упоминаний о деле, по которому идет следствие.

(2) Я должен присутствовать на встрече.

(3) Продолжительность встречи должна быть ограничена пятью минутами.

(4) Отт должен обращаться к Зорге первым. Его слова должны были переводиться переводчиком на японский. Если я одобрю их, то подниму руку, и тогда Зорге будет позволено ответить».

В своих показаниях перед комиссией по антиамериканской деятельности в Вашингтоне в августе 1951 года и в интервью, данном им в Японии десять лет спустя, Йосикава подтверждал, что Зорге в конце концов признал, что был коммунистическим агентом, и что случилось это 25 октября в субботу, ровно через неделю после его ареста. Более того, Йосикава заявил, что произошло это еще до встречи Зорге о Оттом. Старший коллега Йосикавы, Тама-зава, также утверждает, что свое первое признание («мне и Йосикаве») Зорге сделал в «субботу вечером, через пять или шесть дней после ареста».

Однако первая телеграмма Отта в Берлин, касающаяся дела Зорге и датированная 23 октября, включает следующее утверждение: «Как только это стало возможно, нанес короткий официальный визит Зорге». И это был визит, который японцы описывали как «особый и разрешенный исключительно о учетом дружественных отношений между Японией и Германией».

Отсюда ясно, что встреча Отта с Зорге состоялась не позднее вторника 23 октября. И если верно, что Зорге не признавался ни в чем до 25-го числа, то тогда выходит, что Йосикаву подводит память, когда он утверждает, что сопротивление Зорге было сломлено до прибытия Отта в тюрьму Сугамо. Цитируем Йосикаву:

«Тодзио сказал министру юстиции, что он должен позволить Отту встретиться о Зорге. Случилось это в критический момент – следствие переживало кризис. Я хотел получить признание Зорге до того, как Отт увидится с ним. И Зорге действительно признался во всем этом еще до той встречи».

Признался Зорге 23-го или нет, встреча его с Оттом все равно стала эпизодом напряженным и болезненным. Генерал Отт вспоминает, что Зорге был сдержан и отказывался отвечать на некоторые вопросы, которые ему задавали, и, когда короткая беседа подошла к концу, Зорге попросил передать его наилучшие пожелания фрау Отт и семье посла. Рассказ Йосикавы о встрече между Зорге и Оттом лучше передать его собственными словами:

«Во время встречи Зорге выглядел совершенно опустошенным и лицо его выражало лишь необычайную скорбь и серьезность, и потому, как только Отт взглянул на него, он сразу оценил серьезность ситуации.

Отг сказал: «Ну, как вы себя чувствуете?»

Зорге ответил: «Все в порядке».

Отт: «Как вас кормят?»

Зорге: «Удовлетворительно».

Отг: «Вам что-нибудь нужно?»

«Нет, благодарю вас».

Потом Зорге сказал: «Это наша последняя встреча». После чего Отт, казалось, был явно тронут. Он был в форме и, по-солдатски отдав Зорге честь в прусском стиле, вышел из комнаты».

По словам Йосикавы, Зорге, уже признавшись во всем, неохотно пошел на встречу с послом. Он заявил, что в конце концов они с Оттом были хорошими друзьями, хотя и придерживались разных политических взглядов. Однако Йосикава сказал ему, что он должен встретиться с Оттом. «Японец в такого рода ситуации непременно пожелал бы увидеться, чтобы сказать последнее «прости»[116]116
  Во время интервью Йосикава вспоминает, что он сказал Зорге: «Что до нас, японцев, мы бы встретились, как и положено людям, если идеология и сделала нас врагами».


[Закрыть].

Переломным моментом для Зорге стал день, когда ему показали признания, сделанные Клаузеном и другими членами группы, и когда Йосикава обратился к нему в типично японской манере:

«А как быть с вашими человеческими обязанностями? Ваши сообщники, рисковавшие своими жизнями, работая на вас, признались во всем, надеясь таким образом пусть ненамного, но смягчить свои приговоры.

А вы как руководитель собираетесь бросить их на произвол судьбы? Будь я на вашем месте, я бы признался».

Допрос шел в буддийской молельне тюрьмы Сугамо и главным следователем со стороны полиции был детектив-инспектор Охаси Хидео из Токко.

Неожиданно Зорге попросил бумагу и карандаш. Он написал по-немецки: «Я был членом Коминтерна с 1925 года». Потом смял бумагу в шарик и швырнул его через всю комнату. Вскочил на ноги и стал ходить по комнате. И вдруг разрыдался. «Я побежден, – кричал он. – Впервые в жизни я побежден»

Весной 1949 года американская военная разведка в Токио получила заявления, сделанные под присягой, от судебных чиновников, имевших отношение к этому делу, в которых они утверждали, что Зорге, Клаузен, Одзаки и Вукелич не подвергались оскорблениям или принуждению за все время их заключения, в том числе и в Токийским окружном уголовном суде. Среди сделавших такие заявления под присягой были прокуроры Тамазава и Йосикава, судья предварительного суда, допрашивавший Зорге и Одзаки, а также двое еще живущих судей из трех, судивших Зорге в окружном суде. Аффидевит такого же типа был написан и адвокатом, представлявшим интересы Зорге, Клаузена и Вукелича[117]117
  Аффидевиты были получены, чтобы опровергнуть утверждения Агнес Смедли и ее друзей, что показания о ней, сделанные Зорге, Одзаки и другими, не представляют никакой ценности, поскольку были сделаны в ходе японского следствия и потому были даны под давлением.


[Закрыть].

Если мы считаем возможным не придавать значения подобным заявлениям, это никоим образом не обвиняет чиновников в намеренном обмане, хотя маловероятно, чтобы, например, прокурор мог преуспеть в сокрытии случаев полицейской жестокости, делая вид, что в его присутствии это бьшо невозможно.

Во времена феодализма в Японии, как и в Европе, пытки считались неотъемлемой частью следствия, равно как и наказанием для изобличенных в отвратительных преступлениях. В обращении, адресованном им окружному суду летом 1943 года, Одзаки писал: «В феодальную эру я бы, вероятно, был в конечном итоге колесован или повешен на виселице, как совершивший политическое преступление против государства и потому приговоренный к вечному проклятию». И он не преувеличивал. Ныне живущие люди еще помнят те дни. Японское феодальное прошлое не столь далеко ушло.

До войны японская полиция имела всеобщую и вполне заслуженную репутацию жестокого учреждения. И особо жестокому обращению подвергались те, кого обвиняли в идеологических преступлениях, особенно те из них, кто отказывался отречься от своих убеждений. Можно привести немало примеров, когда в период между двумя войнами заключенные умирали в полиции в результате жестокого обращения. Да мы и сами видели, что испытал Каваи в подвалах Чунциня[118]118
  Два громких случая имели место в 1933 году. В феврале романист Кобая-си Такидзи, придерживающийся левых убеждений, был убит в полиции. В конце года известный марксист Норо Эйтаро умер в полиции.


[Закрыть].

Иностранцы тоже не были застрахованы от полицейской жестокости, хотя в общем с ними обращались более гуманно, чем со многими, если не с большинством японцев. Однако очень много неприятных и даже трагических эпизодов, включая и с находившимися в заключении иностранцами, уже имели место до того, как в декабре 1941 года началась война[119]119
  Можно привести два примера. Новозеландец Бикертон был жестоко избит в ходе следствия, проводимого Особой высшей полицией в 1934 году. В 1940 году корреспондент агентства Рейтер Мелвилл Кокс выпрыгнул или был выброшен из окна и разбился насмерть в ходе следствия в штаб-квартире Кем-петай в Токио.


[Закрыть]. В день нападения на Пёрл-Харбор множество американцев и англичан были задержаны и допрошены по подозрению в шпионаже. Наблюдения, сделанные в полиции американским и британским послами нельзя отнести к недобросовестным. «Тупость этой японской полиции, – писал Грю, – была сравнима лишь с ее жестокостью». В заметках сэра Роберта Крэга читаем: «Я поставил себе за правило встречаться со всеми, кто пострадал в заключении…

Было много случаев непростительной грубости и даже физического насилия».

Двое из тех, кто был арестован, – Отто Толишус из «Нью-Йорк Таймс» и британская журналистка Филис Эргол из «Джапан Ньюсуик» – написали отчеты о ходе следствия, проводимого полицией и прокурорами и кончившегося фарсом окружного суда. Записки об испытаниях, через которые пришлось пройти двум журналистам, дают возможность заглянуть за закрытые двери тюрьмы Сугамо, где содержались Зорге и его сообщники».

Так, Толишуса в Сугамо допрашивала Особая высшая полиция в течение, по крайней мере, тридцати восьми дней между 3 января и 11 марта 1942 года, и допросы в среднем продолжались около четырех часов. Во время первых пяти допросов он был объектом жестокости, доходившей до пыток[120]120
  В ходе этих пяти допросов Толишус вынужден был стоять на коленях, в обычной японской манере, в то время как три детектива без остановки били его ногами или выворачивали ему голову и руки.


[Закрыть]. Однако после второй недели, в январе, его уже не мучили физически. Главный следователь отметил окончание стадии полицейского расследования, пригласив Толишуса тет-а-тет в кабинет, где предложил ему кофе, сигареты и газету, а также подарив ему пару башмаков в качестве прощального дара.

Испытания, перенесенные Филис Эргол в ходе полицейского расследования, были не такими тяжелыми. Находясь в Сугамо, она не подвергалась жестокому обращению или угрозе его, И даже, по ее словам, подружилась со следователем[121]121
  Из ее отчета можно предположить, что она была арестована Кемпетай (она пишет «жандармерия»). Единственный пример жестокости в ее деле произошел в день ее ареста, когда полицейский, или офицер Кемпетай, ударил ее по лицу.


[Закрыть].

Отто Толишус и Филис Эргол не встречались с прокурором, пока полиция не закончила свое расследование, тогда как в случае с Зорге, как мы видим, обе эти стадии проходили одновременно.

Отчет прокурора о следствии по делу Толишуса, продолжавшегося три недели, не был переведен с японского до тех пор, пока Толишуса не заставили поставить отпечаток пальца к японскому тексту. А когда Толишус опроверг несколько заявлений, приписываемых ему, прокурор твердо отказался изменить их и предостерег Толишуса против попыток добиться изменения документа в суде![122]122
  «Если осмелитесь, – сказал прокурор, – изменить этот отчет в суде, будете строго наказаны».


[Закрыть]

Открытый гамбит, разыгрываемый прокурором на ее допросах, пишет Филис Эргол, навсегда останется в ее памяти «как пример высшей степени глупости и пустоты».