Текст книги "Крушение"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
У МОРЯКОВ МОГИЛ НЕТ
Она такой вдавила след
И стольких наземь положила,
Что двадцать лет и тридцать лет
Живым не верится, что живы!
И к мертвым выправив билет,
Все едет кто-нибудь из близких.
И время добавляет в списки
Еще кого-то, кого – нет
И ставит, ставит обелиски…
Константин Симонов
Треть века минула с того дня, как началась Великая Отечественная война.
Мальчишкам, родившимся в тот год от ушедших на фронт отцов, сейчас тридцать пять.
И все же почти каждый день люди узнают новые, еще неизвестные доныне эпизоды войны, свидетельства былых подвигов.
То где-нибудь при рытье котлована под новый дом экскаватор натыкается на обломки истребителя. Подбитый на большой высоте он глубоко врезался в песчаную прибрежную косу. И вот сейчас по чудом сохранившимся обрывкам истлевших документов, по фотографиям, воспоминаниям однополчан удается воскресить картину боя, фамилию летчика. И приезжает к месту торжественного захоронения почти несуществующих останков его старая седая мать, поддерживаемая инвалидом старшим сыном. И играет духовой оркестр районного пожарного общества. И старый ветеран говорит речь. И плачут собравшиеся вокруг чужие матери.
Или в бескрайней украинской степи вездесущие следопыты в красных галстуках обнаружат проржавевшую, заросшую полевыми васильками противотанковую пушку. А в стволе ее завернутую в кисет наспех нацарапанную записку. И восстает в памяти картина героического боя расчета ПТО с танками противника, когда из одного орудия были подбиты пять вражеских танков. Погиб и весь расчет. И снова летят в разные концы страны письма от пионеров: «Найдены останки вашего сына, мужа, брата. Приезжайте».
Или в глухую сибирскую заимку на берегу Енисея неожиданно приходит запоздалое письмо от какой-нибудь Божены Модличковой из чехословацкого поселка Дубницы. Она пишет, что такой-то имярек был подобран тяжело раненым ее родителями зимой 1945 года, что спасти его не удалось. Все эти годы она искала родственников, чтобы сообщить подробности его смерти. И, бросив все дела, мчатся в далекую Чехословакию родные героя.
У моряков могил нет.
Лежат на дне океана под многометровой толщей воды искореженные остовы кораблей. Они изъедены ржавчиной, обросли ракушками и водорослями. В огромные пробоины в их днищах свободно, как в широко распахнутые парадные двери, привычно вплывают и выплывают рыбы. Они заглядывают в штурманскую рубку и там, в потускневшем стекле репитера гирокомпаса отражаются их выпуклые ничего не выражающие глаза, плоские сплющенные тела. Они медленно плывут по длинным коридорам жилой палубы, спускаются в камбуз, в машинное отделение, заворачивают в каюту корабельного минера лейтенанта Юрочки Сухова.
«Как я счастлив, что сразу после окончания училища попал на боевой корабль, – писал он своим родителям в последнем письме. – Вы же знаете, как я легко простужался. В пехоте я и теперь бы, наверное, сразу получил воспаление легких. А здесь уже неделю живу как настоящий фон барон: сплю на белоснежных простынях, обед из трех блюд в нарядной кают-компании, даже стыдно, честное слово».
А сейчас на койке Юрочки расположился невесть как попавший сюда к семидесятой параллели крошечный спрут. Разбросав щупальцы, он тупо глядит вокруг своими круглыми совиными глазами.
Их сторожевик подорвался на гальваноударной мине через двенадцать часов после того как было опущено в ящик это последнее письмо. А затем на корабль, израненный, потерявший ход, вобравший в отсеки десятки тонн воды, налетели фашистские торпедоносцы. Они заходили с бреющего полета с различных курсовых углов и сбрасывали торпеды. От трех ударов удалось увернуться, четвертая попала под самый мостик. Из 118 человек экипажа не спасся ни один.
Подводные течения отнесли затонувший корабль в сторону. Только на глубоководном батискафе Пикара можно спуститься на такую глубину.
Они лежат где-то на дне, молодые парни с подводных лодок Щ-401 Моисеева, Щ-422 Видяева, М-175 Мелкадзе.
С эскадренного миноносца «Дерзкий».
С ледокольного парохода «А. Сибиряков».
Со сторожевиков «Пассат» и «Туман».
Краснофлотцы и командиры с подводной лодки Щ-442, на которой Шабанов впервые ушел в море в качестве командира дивизиона.
Они честно исполнили свой долг перед Родиной.
И никогда не приведут детей на могилы отцов вдовы погибших советских моряков. Никогда. В море не ставят кресты и памятники погибшим. Только иногда, очень редко, когда с соседнего корабля или самолета точно зафиксированы координаты трагедии, штурман на карте пометит точкой это место. И корабли, проходя мимо, приспустят флаг. Тревожно и протяжно завоет корабельный ревун. А по боевой трансляции раздастся резкий сухой голос:
– Всем встать! Смирно! Проходим место гибели подводной лодки… Минута молчания.
А чаще нет никакого места. И в письме, что принес почтальон, на казенном бланке в конверте без марки со штампом полевой почты, написано: «…пал смертью храбрых».
Пал… А может быть, живет где-то в чертогах Нептуна? Ведь никто его не видел мертвым.
У моряков нет могил. Но память об их подвигах бессмертна.
1976 г.
ПОЕЗДКА ВО ФЛОТСК
Рассказ
Еще не кончился сентябрь, но осень в этом году спешила и погода была ноябрьской. Низкие лохматые тучи быстро неслись над головой, подгоняемые сырым норд-вестом, и с неба то проливался короткий мелкий дождь, то сыпал и тотчас же таял крупный густой снег, то ненадолго тучи расступались, проглядывало холодное окутанное дымкой солнце и свинцовый цвет моря отливал синевой.
У широкого, сбитого из толстых просмоленных досок причала стоял рейсовый катер. Волна, играя, поднимала его над стенкой и опускала глубоко вниз, и попасть на его палубу собравшимся на пирсе пассажирам было нелегко. Но судя по тому, как умело выбирали они моменты для прыжка, как бесстрашно прыгали, рискуя свалиться в ледяную воду, чувствовалось, что они не новички в этих путешествиях.
Через двадцать минут катер должен был отойти в очередной рейс в военно-морскую базу Флотск.
Все пассажиры, а их собралось человек тридцать, были молоды. Матросы, офицеры, их жены, дети. И Вахов, который несмотря на ветер и дурную погоду не спешил, с давно забытым волнением наблюдал за ними, прислушивался к их разговорам. Подумал с грустью: «В свои сорок три года, погрузневший, в штатском пальто и шляпе, наверное, кажусь им пожилым дядечкой».
После особенно сильного порыва ветра, сопровождавшегося снежным зарядом, Вахов почувствовал, что начинает мерзнуть. Тогда он тоже прыгнул на борт катера. Палубный матрос, не надеясь на сноровку «гражданского», умело поддержал его, и Вахов, минуту постояв на корме, спустился в тесный кубрик.
Его соседка, молодая женщина, на коленях которой стояла большая хозяйственная сумка, несмотря на качку и шум, мирно спала, уткнувшись в нее головой, и Вахов подумал, что раньше он тоже мог мгновенно уснуть в любой обстановке, стоило лишь закрыть глаза. Теперь он всегда возит с собой снотворное. Он устроился поудобнее, проверил, на месте ли командировочное предписание. Без него во Флотске ему не разрешат сойти на берег. В предписании значилось: «Кандидат физико-математических наук Вахов Том Александрович командируется в Дом офицеров войсковой части для чтения лекции офицерскому составу». И снова спрятав его во внутренний карман пиджака, закрыл глаза.
Он почувствовал, как беспокойство, периодически не оставлявшее его все последнее время, снова охватило его. Он заворочался на узкой скамейке, задел дремавшую рядом женщину, она тоже задвигалась, открыла глаза.
– Простите, у вас есть ребенок? – спросил Вахов.
– Есть, – удивленно ответила она.
– Он не учится в музыкальной школе?
– Пока он устраивает концерты дома, – засмеялась женщина. – Ему нет и года.
– Ну да, – сказал Вахов. – Извините.
Три месяца назад директор метеорологического центра, где Вахов заведовал отделом долгосрочных прогнозов, предложил сделать доклад на всесоюзном симпозиуме. Неожиданно для себя Вахов заволновался. Не потому, что это должен был быть особенный симпозиум. Теперь такие встречи проводятся довольно часто. Захоти, так чуть ли не каждые два-три месяца можно ездить на какой-нибудь съезд, симпозиум или совещание. Но этот симпозиум должен был состояться в северном городе. А оттуда до Флотска три часа ходу на катере!
– Что, не хочется ехать на север? – спросил директор, заметив и по-своему истолковав его волнение. – Симпозиум в Сочи в бархатный сезон, конечно, соблазнительнее. – Он понимающе кашлянул, и Вахов подумал, что был прав, считая своего директора человеком неприятным. – Я вас, Том Александрович, не неволю, можете послать кого хотите. Хоть своего любимчика Никитина.
– Поеду сам, – помолчав, сдерживаясь, чтобы не ответить резкостью, сказал он и вышел из кабинета.
Много раз он мысленно бывал в своем поселке. Бродил по его крутым, сбегающим к морю улицам, нес вахту на мостике, мерз под порывами холодного ветра у дома Айны. Он давно мог побывать там. Но боялся этой поездки. Встреч с друзьями, с кораблем, болезненных и ненужных теперь воспоминаний. С тех пор прошло двенадцать лет. Солидный срок. И такой случай – симпозиум на Севере.
В день закрытия симпозиума Вахов обратился в Политуправление и предложил прочесть лекцию во Флотском Доме офицеров. Лекция должна была называться: «Перспективы метеорологии на ближайшие годы». И вот сегодня в семь вечера состоится лекция.
На палубе послышались какие-то команды, затарахтел движок, и по усилившейся качке Вахов понял, что они вышли из гавани и легли на норд. Он снял и повесил на крючок пальто и шляпу, распустил узел галстука, вытянул свои длинные ноги. Молодая женщина рядом опять задремала, разморенная душным теплом кубрика, усатый мичман справа с аппетитом поглощал бутерброды, запивая их пивом из горлышка бутылки.
– Кто сейчас во Флотске командир базы? – спросил Вахов мичмана.
Мичман минуту помолчал, дожевывая бутерброд, видимо раздумывая, а следует ли отвечать этому гражданскому, потом сказал:
– Контр-адмирал Святов.
– Федор Николаевич? – уточнил Вахов.
– Точно, – ответил мичман. – Он самый. Хозяин наш.
В шестьдесят третьем они вместе с Федором служили старпомами на эсминцах последнего проекта, были капитанами третьего ранга, холостяками. Теперь, значит, Федор адмирал.
«Ну что ж, – подумал Вахов. – Все закономерно. Жизнь не стоит на месте. А все же быстро он скакнул».
До мельчайших подробностей, будто это было не двенадцать лет назад, а только вчера, он вспомнил, как лихо последний раз подвалил катер комбрига к военному причалу, как матросы помогли отнести его чемоданы на вокзал. А вечером он, уволенный в запас по болезни тридцатилетний капитан третьего ранга, сидел в ресторане и прощался с друзьями.
Тогда не было ощущения, что он уезжает навсегда: слишком быстро и неожиданно все произошло. Казалось, что это просто дурной сон – и демобилизация, и разлука с Айной. А завтра он проснется и все будет по-старому. Но как это часто бывает в жизни – первые впечатления оказались неверными. Уже вскоре Вахов понял, какая драма произошла с ним, чего он лишился.
В Одессе с раннего утра он уходил на пляж, заплывал далеко в море, так что узкая полоска берега почти скрывалась за дымкой, переворачивался на спину и долго лежал так, глядя на небо. Не хотелось ни о чем думать. Ни о прошлом, ни о будущем. Но мысли сами навязчиво лезли в голову. Тогда он возвращался на берег и, чтобы отвлечься, садился играть в карты или в шахматы. Вокруг того места на Лузановке, где он обычно лежал, собиралась целая компания. Приносили гитару, транзистор, надувную лодку. В компании были красивые женщины. С ними Вахов был злым, ироничным. Им это нравилось. Он дочерна загорел, темные волосы выгорели. Язва больше не напоминала о себе.
Прошел месяц. Безделье стало невмоготу. Знакомые устроили его на хорошую, по их мнению, работу – инженером в конструкторское бюро. Там был приличный оклад, несложные обязанности, свободное время, которое часть сотрудников коротала за разговорами или чтением детективных романов. Романы эти были нарасхват. В пять часов звенел звонок, можно было брать портфель и идти на все четыре стороны.
Недолго проработав там, он уволился. Потом поступил на другую работу и снова уволился. Все казалось пресным и неинтересным.
Три недели до закрытия сезона он дежурил спасателем на пляже. Вытащил из воды нескольких утопающих, однажды чуть не утонул сам. Семнадцатилетние мальчишки-спасатели, работавшие вместе с ним, уважительно называли его капитан. За эти месяцы он помрачнел, стал раздражительным, вспыльчивым. Часто он лежал ночью с открытыми глазами. Ему казалось, что где-то далеко и глухо шумит море. И хотя он знал, что этого не может быть, потому что до моря от его дома сорок минут езды троллейбусом – он все равно прислушивался. И сердце его стучало чаще обычного, а папиросы курились одна за другой.
– Ты кто – потомок адмирала Нахимова или сын бухгалтера Вахова из райпищеторга? – спрашивал его приятель Сергей. – Чего ты мечешься? Пора уже заняться делом.
– Ты прав, Обызов, – соглашался он. – Прав, как всегда.
Четыре года спустя Вахов закончил аспирантуру по метеорологии, защитил кандидатскую диссертацию, стал научным сотрудником, женился. Статьи его ежегодно печатались в журналах, однажды он даже выступил с докладом на конгрессе в Болгарии. Казалось теперь у него все хорошо, нужно жить и радоваться.
И все-таки какая-то неудовлетворенность, ощущение, что все это не то, временами тревожили его, лишали покоя.
Реже, чем в первые годы, но иногда на него находила внезапная тоска, «приступ ипохондрии», как объясняла его жена, он уезжал на «Ракете» в Севастополь, спускался к Графской пристани и долго стоял там, глядя на маячившие на рейде силуэты военных кораблей, наблюдая, как подваливают к пристани баркасы и шлюпки с уволенными на берег моряками.
По пути на Север, перелистывая в самолете старый журнал «Вокруг света», Вахов случайно наткнулся на заметку о лондонце Джоне Джексоне. Этот Джексон с детских лет был влюблен в море и сохранил свою любовь на всю жизнь. В свободное время он мастерил миниатюрные бригантины, фрегаты, клиперы и крейсера, но вынужден был работать клерком в банке. В день пятидесятилетия Джексон вывел свою эскадру на Темзу и стал адмиралом. Собравшиеся вокруг лондонцы потешались над пожилым седым джентльменом, пускавшим маленькие кораблики по реке, и считали, что у него «не все дома». А он, Вахов, хорошо понимал этого старого клерка…
С непривычки от качки и духоты кубрика немного мутило. Вахов снова оделся и поднялся на палубу.
Катер шел южным коленом Кольского залива. Пологие склоны холмов были покрыты низкорослым лесом, поросли мхом, кое-где уже белел снег.
Вахов смотрел на изрезанный восточный берег и одну за другой, будто это было вчера, узнавал губы.
Сколько раз он проходил здесь и на своем эсминце, и на рейдовом катере, и на шестерке во время парусных гонок!
Он заболел внезапно, во время последнего далекого и долгого похода. Появились боли в правом боку, рвоты, исчез аппетит. Корабельный врач хотел положить его в лазарет, но Вахов наотрез отказался и продолжал нести вахту. Временами ему казалось, что он упадет там от слабости и дурноты.
Во Флотске пришлось лечь в госпиталь. Его кололи, просвечивали, заставляли глотать зонды, кормили манными кашами. Наконец, начальник отделения, пожилой подполковник с мешками под глазами и лысиной, пригласил его к себе.
– Друг мой, Том Александрович, – сказал он. – У вас обнаружена язва желудка. Это серьезная хворь. Мы обязаны либо перевести вас из плавсостава на берег, либо вовсе уволить с военной службы.
Это было так неожиданно, что в первый момент он не хотел верить.
– Меня перевести? – переспросил Том. – Вы что, шутите, доктор?
– Да нет, не шучу. Какие уж тут шутки, друг мой.
Не спрашивая разрешения, Вахов вытащил сигарету, несколько раз жадно затянулся.
– Поймите меня – я на берег не могу, – чуть успокоившись, глухо сказал он. – Понимаете, не могу. Для меня это невозможно. – Он помолчал. – Не знаю даже как это объяснить, но я должен плавать. Должен и точка!
– Значит, «и точка!»? – улыбнулся врач, глядя на расстроенное лицо Вахова. – А приказ, по которому с язвой желудка плавать не разрешается? Для кого он написан? – он размышлял, барабаня своими короткими пальцами по столу, потом открыл окно, проворчал: – Надымили, черт знает как! – продолжал: – Я думаю, не следует так расстраиваться. Все обстоит не столь трагично. Кстати не ваш ли портрет висит в доме офицеров? Ваш? Это первое преимущество. Во-вторых – вы молоды. Это второе. Попросите как следует военно-врачебную комиссию. Запаситесь характеристиками командования. Для такого морского волка, как вы, комиссия имеет право сделать исключение. Она будет завтра днем.
Он вышел из госпиталя осунувшийся, похудевший и из-за этого казавшийся еще более высоким, ошеломленный свалившимся горем, и в тот же вечер направился к Айне…
Катер сбавил ход и сейчас шел по узкой в форме буквы «глаголь» бухте военно-морской базы Флотск.
Вдоль обоих бортов мелькали знакомые места – поселок подплава, топливный пирс, причалы дивизиона торпедных катеров, невысокие белые здания госпиталя.
И, глядя на них, узнавая почти каждый дом и причал, Вахов улыбнулся странной, чуть растерянной улыбкой.
– Служили здесь раньше? – спросил его усатый мичман, поднимаясь на палубу и становясь рядом.
Вахов вздрогнул от неожиданности, ответил медленно, не поворачиваясь:
– Да, служил…
До лекции оставалось больше четырех часов. Он сообщил о себе дежурному по Дому офицеров и, наскоро пообедав, не спеша зашагал по Гвардейскому проспекту.
Только теперь, вблизи, Вахов замечал, как изменился маленький городок. Множество новых пятиэтажных домов с лесом антенн на крышах, в прошлом булыжная мостовая и деревянные тротуары одеты в асфальт, а над аккуратно высаженными вдоль улиц березками неумолкаемый галочий гомон да ветер, норовящий сорвать последние желтые листы.
Все во Флотске говорило о море и моряках. Короткие крутые улицы, сбегавшие к бухте, назывались: Матросской, Солдатской, Севастопольской, Кронштадтской, улицами Головко, Нахимова, Сафонова. Ресторан именовался «Риф», новый трехэтажный универмаг – «Пеленг», мастерская по ремонту обуви «Компас». Только для гастронома почему-то сделали исключение, и на его вывеске Вахов прочел название «Тереза».
Даже по развешанному во дворах и на балконах выстиранному белью безошибочно угадывалась профессия его жителей. Рядом с простынями полоскались на ветру форменные желтоватые офицерские рубашки из лавсана, белые матросские форменки, тельняшки, чехлы от бескозырок и фуражек, проветривались черные шинели.
Музыкальная школа стояла на прежнем месте. Только теперь здание было обнесено штакетником, а у входа высился гипсовый бюст Чайковского.
Вахов вошел внутрь, услышал сквозь плотно закрытую дверь звуки рояля, остановился. Справа на стене висело расписание уроков. Вахов подошел к нему и стал читать фамилии преподавателей, Калнынь среди них не было. Можно, конечно, постучать и прервать урок. «Спрошу лучше у Федора, – решил он. – Наверняка он должен знать».
Вахов пересек Гвардейский проспект и попросил у дежурного по штабу базы разрешения позвонить адмиралу. Он набрал номер, услышал знакомый густой бас.
– Здравия желаю, товарищ адмирал, – сказал он. – Вас беспокоит капитан третьего ранга запаса Вахов.
– Какой Вахов?
– Который Том Александрович.
– Здравствуй, Том, – спокойно проговорил Федор. Он не удивился, не воскликнул от неожиданности «Откуда ты взялся, пропащая душа?» Ведь не виделись столько лет и ничего не знали друг о друге. Такая реакция вполне соответствовала его характеру. – На сколько приехал?
– Сегодня прочту лекцию в Доме офицеров и уеду.
– Когда лекция? Понял. Тебя будет ждать машина. Приедешь ко мне. Будь здоров.
В Матросском парке, раскинувшемся над военной гаванью, не было ни души. Вдоль посыпанных желтым песком аллей одиноко висели портреты героев-североморцев. От ветров и дождей портреты выцвели, черты лиц на них смазались, потускнели. Гипсовый матрос в бушлате смотрел в бинокль на раскинувшееся вдали море. Гипсовый пограничник с автоматом придерживал овчарку. Холодный ветер пробирал до костей. В застекленной беседке на вершине сопки было теплее. Вахов сел на скамейку и стал смотреть на гавань. Его поразили непривычные контуры новых ракетных кораблей, серая громада противолодочного крейсера. Даже внешне корабли резко отличались от знакомой в прошлом картины.
«Да, не тот стал флот, – размышлял он. – Попади я сейчас на мостик такого корабля, наверное, просто бы растерялся. Чувствовал бы себя, как тот сухопутный салажонок из морского фольклора, которого матросы посылают на клотик пить чай».
…Он познакомился с Айной за полгода до демобилизации. Они возвращались с Федей Святовым после занятий в штурманском классе и зашли в «Риф» поужинать.
В «Рифе» они бывали частенько и чувствовали себя в нем как дома. Несмотря на звучное название, это был довольно затрапезный ресторан, где заказать на ужин можно было лишь жареную рыбу с гречневой кашей или рис с консервированной говядиной. Но там играла музыка, было вино, иногда бывало пиво и посидеть там вечером в кругу друзей холостяку было не так плохо.
Вскоре в зал вошла Екатерина, известная в городке дама неопределенного возраста с пышными формами и плоским невыразительным лицом, руководитель художественной самодеятельности матросского клуба, и вместе с ней незнакомая высокая девушка.
В гарнизоне, где было много холостяков и почти не было незамужних женщин, даже Екатерина, о которой флагманский механик Миша Ревич сказал, что ее невинность перезаложена в десяти ломбардах, имела успех. Зато девушка, которую она привела, произвела на друзей сильное впечатление. Стройная, со строгим неулыбчивым лицом, она напоминала северную мадонну.
Друзья подозвали знакомую официантку.
– Кто это? – спросил Федор.
– Новая заведующая музыкальной школой, – сообщила та, этакое нештатное городское справочное бюро. – Латышка из Риги.
Они немедленно пересели за столик женщин, и Екатерина познакомила их с девушкой.
– Том, – представился Вахов.
– Том? – девушка удивленно подняла на него свои холодноватые голубые глаза. – Том Сойер?
– Вот именно, – подтвердил он. – Том Сойер. Том Джонс, найденыш. Хижина дяди Тома. Выбирать не пришлось. Священная воля родителей.
Айна говорила с сильным латышским акцентом, смешно путала слова.
– У вас волосы изумительные, – со свойственной ему прямолинейностью восхищался Федя, твердо полагая, что девушке при знакомстве следует говорить только комплименты. Он даже осторожно потрогал их рукой и сообщил:
– Как каболки лаглиня [1]1
Каболки – нити, из которых свиваются пряди тросов.
[Закрыть].
– Я вчера голову выстирала, – смущенно объяснила, она. – Здесь очень мягкий вода.
– А затем повесили сушить во дворе? – спрашивал Том.
– Да, да, повесила сушить и стала гладить под утюг. – Айна засмеялась. – Я плохо говорю русский.
Как выяснилось, она была сиротой, воспитывалась у тетки в маленьком городке в Латгалии. А приехать во Флотск ее уговорила Екатерина, познакомившаяся с ней год назад где-то на юге в доме отдыха.
Айна Тому понравилась. За внешней сдержанностью, немногословностью, ему показалось, скрывается натура тонкая, поэтическая. Она любила стихи, понимала юмор, а о музыке говорила страстно, горячо.
На обратном пути они вчетвером ненадолго зашли в музыкальную школу, и Том довольно лихо сыграл на рояле двенадцатую рапсодию Листа, почти единственное, что он еще прилично помнил.
– Двойка? – спросил он у Айны, закрывая крышку рояля.
– Нет, не двойка, – медленно сказала она. – Вам нельзя забрасывать музыка. У вас есть способность.
Так получилось, что они довольно быстро подружились, стали часто встречаться. Друзья-холостяки завидовали ему, особенно Федя Святов. В выборе Айны он винил только свой сломанный во время соревнований по боксу нос.
– Таким форштевнем, – говорил он, трогая нос пальцами и грустно улыбаясь, – собственную мамашу и то перепугаешь.
Отношения у Тома с Айной сложились странные, необычные, порой просто непонятные. У Айны был пуританский свод правил поведения, которого она придерживалась с необычайной педантичностью. У нее нельзя было задерживаться дома позднее одиннадцати вечера, нельзя было ничего выпить, кроме рюмки сухого вина или кофе.
Ее сдержанность временами бесила его.
– Если ты монахиня и дала обет, то признайся сразу, – сердился Вахов, когда без пяти одиннадцать она протягивала ему фуражку. – Неужели ты действительно хочешь, чтобы я сейчас ушел? – спрашивал он, уже стоя у двери.
– Нужно уходить, – тихо отвечала она, и глаза ее были полузакрыты. – Так надо.
И все же в глубине души ему нравилась ее недоступность, и он чувствовал, что все больше привязывается к ней.
Но когда он лежал в госпитале и каждый день с нетерпением ждал ее прихода, а Айна появилась только на пятый день, он, увидев ее, не поздоровался и отвернулся к стене. Айна вдруг заплакала и сказала:
– Ты мне не муж. Люди скажут, чего это учительница Калныня каждый день бегает к Тому Сойеру.
– И плевать на них, – сказал он, поворачиваясь.
– Нет, – Айна покачала головой. – Думай как хочешь, я иначе не могу.
…Пробили две склянки на кораблях. По незабытой старпомовской привычке Вахов взглянул на часы. Было ровно восемнадцать часов. Через ворота гавани потянулись черные фигурки офицеров и матросов, идущих в увольнение.
А он все сидел в беседке, курил и вспоминал.
На какое-то мгновение ему почудилось, что он по-прежнему служит на флоте, что на голове у него не шляпа, а черная фуражка с золотыми листьями на козырьке и что сейчас прибежит рассыльный и вручит пакет экстренного вызова, где написано: «С получением сего предлагаю немедленно явиться на корабль».
И независимо от того, как встретятся они с Федей Святовым, он уже был рад, что приехал сюда и все вновь увидел собственными глазами. И корабли в гавани, и косо растущие изуродованные ветром карликовые березки, и черные поросшие мхом валуны, и далекие дымы на горизонте.
Стыдливо оглянувшись, он сорвал с клумбы цветок, понюхал его. Как и все северные цветы, он не имел запаха. Затем расправил его и вложил в записную книжку.
«Стареешь, Вахов, – подумал он о себе и усмехнулся. – Становишься сентиментален».
После лекции Вахов вышел на улицу. У дверей стояла «Волга».
Федор встречал его на лестничной площадке.
При неярком свете лампочки казалось, что он совсем не изменился – то же грубоватое с крупными чертами, будто вырубленное из камня, лицо, мясистый сломанный в переносице нос, сильные надбровья, светлые волосы ежиком и мощные плечи боксера.
– Здоров, Том-найденыш. Вот уж, действительно, подходящее имя. – Он крепко обнял Вахова. – Проходи, раздевайся.
Вахов вошел в просторную прихожую и замер от неожиданности. Там, улыбаясь, стояла Айна.
– Здравствуй, Том Сойер, – сказала она и шагнула навстречу.
– Здравствуй, Айна, – медленно проговорил Вахов, и голос его стал хриплым от волнения.
– Чего не ждал, того не ждал, – признался он, с трудом приходя в себя. – А я все гадал, где ты сейчас, куда забросила тебя судьба.
– Если б поискал – то нашел бы.
– Наверное, – согласился Вахов. – Плохо искал.
Но сюрпризы на этом не кончились.
Едва Том Александрович переступил порог комнаты, он увидел нескольких загорелых моряков с нашивками капитанов первого и второго рангов и среди них одного с очень знакомым лицом. Смуглый черноволосый каперанг улыбался.
«Кто же это? – мучительно пытался вспомнить он. – А, точно, Женя Буркин, минер с их эсминца».
– Знакомить, надеюсь, не надо? – спросил хозяин.
– У меня от вашего золота в глазах зарябило, – сказал Вахов, притворно щурясь. – Давно привык к пиджакам.
– Ничего, не ослепнешь, – басил хозяин, представляя его гостям. – Бывший сослуживец и корешок. А теперь прошу к столу.
Вахов вспомнил, как праздновал у Буркина рождение их дочери. В маленькой комнатке стояла типовая офицерская мебель: железная кровать, огороженная самодельной ширмой, четыре чемодана горкой, застланные сверху вышитой салфеткой. Они изображали туалет для молодой жены. Несколько табуреток, стол и на самом видном месте гордость семьи – приемник «Рига». Над кроватью, как бы подтверждая, что здесь держит флаг морской офицер, поблескивал новенький кортик. Часть гостей тогда в комнате не поместилась и сидела в передней.
У Федора теперь все было по-другому. Четырехкомнатная квартира, нормальная мебель, богато сервированный ужин.
«Все естественно, – подумал Вахов, – времена изменились. Мы стали богаче».
Его посадили между Айной и хозяином дома.
– Ты сегодня тоже прогонишь гостей в одиннадцать часов? – спросил Вахов у Айны, испытывая странное возбуждение от ее близости.
Федор громко захохотал.
– Теперь не прогонит. Позволит даже остаться ночевать. Но основополагающие принципы остались прежними.
Вахов рассказал, что кабинет Айны в музыкальной школе преподавательницы называли «За монастырской стеной».
– Не выдумывай, Том, – засмеялась Айна.
Она пополнела, коротко постриглась, у голубых глаз разбежались морщинки. И глядя, как она ловко хозяйничает за столом, на ее блестящие глаза, легкие руки, Вахов подумал, что она еще очень хороша. Говорила сейчас она без акцента. «Они меня совсем закусили-перекусили», – вспомнил он, как она жаловалась на комаров. Они выпили за встречу, потом хозяин потребовал, чтобы Том рассказал, как прожил эти двенадцать лет.
Чем люди больше не видятся, тем легче и короче можно рассказать о пережитом. Уходят в прошлое подробности, забываются детали. Остаются только голые факты, крупные события. И Вахов тоже легко справился с этой задачей в пять минут.
– Женился через три года после демобилизации. Жена врач-микробиолог. Сын Сашка учится в третьем классе, фантазер и лентяй. Я защитил кандидатскую. Пишу докторскую.
– Жена у тебя красивая? – тихо спросила Айна.
– Красивая? Пожалуй, нет. А впрочем, это дело вкуса.
– За что ты ее полюбил?
– Типично женский вопрос, – захохотал Святов. – «Полюбил за пепельные косы, алых губ нетронутый коралл», – фальшиво пропел он.
– Подожди, Федя, – сказала Айна. – Ты, Том, всегда мечтал иметь много детей, чтобы было шумно дома, чтобы по воскресеньям все садились за большой стол, – вспомнила она и положила свою руку поверх руки Вахова. – А у тебя один сын.
– Жена ни за что не хочет. А с этим приходится считаться, – проговорил он и обратился к хозяину дома, меняя тему разговора: – Послушай, Федор, где сейчас мой шип?
– «Стремительный»? На капитальном. Переоборудуется в противолодочный корабль. Старик еще послужит.
– Хотел бы на него взглянуть.
