Текст книги "Крушение"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
«Воззвание митрополита Киевского и Волынского к православным: «Возблагодарим Великую Германию, вознесем к богу молитву за фюрера…»
– Тьфу! – Мария смачно плюнула на объявление и пошла дальше.
Отчаянное, безрассудное решение стало созревать в голове Марии еще около виселицы. Дома оно сформировалось окончательно. Минут за сорок до начала комендантского часа она завернула в газету складной парусиновый стульчик, сунула в карман пальто нож с деревянной ручкой и пошла на Владимирскую горку. Вокруг беседки темнели густые заросли декоративного кустарника. Больше часа Мария просидела в нем, выглядывая на освещенную луной аллею и настороженно прислушиваясь. Внутри нее все было напряжено, натянуто, словно струна, но, странное дело, такого страха, как тогда, когда искала Аркашку, сейчас не было. Еще подумала, усмехнувшись: «Человек такая скотина, что ко всему привыкнуть может. Даже к страху». После съеденного днем хвоста ржавой селедки во рту пересохло, неудержимо хотелось пить. Успела только помечтать: «Холодненького бы моченого яблочка сейчас», как услышала мерные тяжелые шаги и на аллее показался немецкий патруль. Солдаты громко разговаривали, смеялись. Тридцать минут спустя они появились снова. Мария поняла, что времени в ее распоряжении остается немного. Едва шаги солдат затихли, она выскочила из своего убежища, поставила у виселицы принесенный с собой раскладной стульчик. От волнения и страха не удержалась на нем, упала, расшибла локоть, но даже не заметила, забралась снова. Обрезать толстую веревку заняло у нее считанные секунды. Затем Мария присела на корточки и попыталась взвалить труп себе на спину. Она перебросила негнущиеся, твердые, будто из дерева, руки Белецкого через плечи и выпрямилась. Еще раньше Мария приметила на склоне горы глубокую промоину, сделанную вешней водой. Задыхаясь от тяжести, она протащила тело метров десять. Ноги Белецкого волочились по земле. До промоины было еще далеко.
– Тяжелый какой, – прошептала она, опуская тело. – Не унести.
После секундных раздумий, Мария продела под мышки Белецкого веревку и поволокла труп по траве, чтобы не оставлять следов на мокрой земле аллеи. Вот, наконец, и промоина. Она столкнула в нее тело и стала быстро забрасывать его прошлогодними листьями и землей. Липкий пот застилал ей глаза, руки дрожали. До следующего обхода патруля по ее расчетам оставалось не более десяти минут. Тогда она побежала вниз. В полной темноте, скользя и падая на мокром крутом склоне, она спускалась к Днепру. С минуты на минуту наверху могла раздаться тревога. Только на длинной, ведущей к набережной лестнице Мария на миг остановилась, прислушалась. Сердце едва не выскакивало из груди, не хватало воздуха. Пока было тихо, никто не свистел, не гнался за нею. Лишь где-то сбоку квакали лягушки, да над головой мягко шелестели листья. Она спустилась почти к самой реке, но немного не дошла, свернула направо и пробежала еще полкилометра. Больше Мария не могла сделать и шагу. Силы кончились. Она упала на скамейку. Место было тихое, уединенное. Сомкнувшиеся над головой кроны деревьев не пропускали даже света луны. Так, не шевелясь, Мария пролежала долго, глядя в прозрачную тишину весенней ночи.
Было холодно, зубы ее выбивали дробь. На пальто и туфли налипли комья грязи. Идти в таком виде было опасно. Но на душе было празднично. «Отчаянная ты, Маруська, – подумала она о себе. – А чего бояться? Помирать так с музыкой».
Когда на набережной зазвенели трамваи и появились первые прохожие, она спустилась к Днепру, смыла грязь с пальто и обуви, прошла по Подолу до Андреевского спуска и благополучно вернулась домой. Два дня спустя ее встретил Никита.
– Сиди завтра дома, – посоветовал он. – Большие облавы будут в городе. Рассердились немцы. Говорят, в Дарнице крушение поезда партизаны устроили, на Сырце элеватор сожгли, а на Владимирской горке какая-то сука повешенных поснимала.
…Осенью, дней за десять до ноябрьских праздников, умерла Доморацкая. До войны они не очень дружили, хоть и виделись довольно часто. Все в Доморацкой казалось Марии странным, чудаковатым, не от мира сего. Начиная от имени Констанция, непрерывного чтения книг и выписки из них цитат, до потрясающей рассеянности. Доморацкая могла вторично принести деньги, забыв, что уже расплатилась. Могла забыть в кармане жакета дорогую брошку. Однажды вышла на улицу в сорочке и кофточке, не надев юбки. Ее доверчивость и непрактичность повергали Марию в ужас.
Но Мария вскоре поняла, что за всеми этими чудачествами скрывалась душа бесхитростная и благородная, доброе сердце. Она очень привязалась к Доморацкой, привыкла ничего не скрывать от нее. По сути дела только она была для Марии единственным другом.
За несколько дней до смерти Доморацкая сказала Марии: – Знаете, Манечка, у меня не осталось никаких сил. Чувствую, что скоро умру. Прошу вас только не бросайте Марсика. А мои тетради с записями положите со мной в могилу. Я и там их буду читать, – она слабо улыбнулась.
Когда она умерла, сосед по дому мрачный неразговорчивый старик разломал на доски чудом уцелевший комод красного дерева, сколотил гроб. Вместе с ним Мария отвезла на тачке Доморацкую на кладбище. Марсика она взяла себе. Пушистая маленькая собачонка быстро привязалась к Марии, и они засыпали вместе под одним одеялом.
В конце июня 1943 года Мария на толкучке попала в облаву. До сих пор ей удавалось избегать облав. Занимаясь своими торговыми операциями на барахолке в районе Нижнего Вала на Подоле, она всегда была настороже и держалась поближе к боковым улочкам и проходным дворам. Завидев приближающуюся с разных сторон пылящую вереницу грузовиков, Мария немедленно ныряла в ближайший проулок. И успевала сделать это минутой раньше, чем прыгающие с машин полицаи образовывали плотное кольцо. Ее хваткости и увертливости мог позавидовать профессиональный разведчик. Но на этот раз она увлеклась торгом и заметила грузовики слишком поздно. От мобилизации на работы ее спас счастливый случай.
За неделю до того злополучного воскресенья Мария заразилась чесоткой. Тогда в Киеве многие страдали этой мучительной хворью. Лекарств не было. Чтобы избавиться от нее, по совету знакомой старухи Мария несколько раз натерла тело керосином. Зуд не проходил, зато расчесы покрылись струпьями. От одежды воняло. Молоденький немецкий вахмистр, едва касаясь двумя пальцами, взял паспорт, заглянул в него, потом посмотрел на Марию, брезгливо поморщился:
– Называется женщин, – сказал он и вытащил из кармана носовой платок. – Пусть идет прочь. Шнель, шнель.
Не чуя под собой ног, Мария бросилась домой. Что бы делала Галя, если бы ее задержали? Ведь уходя, она, как обычно, заперла дверь на большой висячий замок. Пришлось бы выбираться на улицу через окно. А оно не открывается.
Девушка жила у нее второй месяц.
Как-то днем раздался стук в дверь. Мария глянула через щель и сразу узнала: Галя, ее бывшая ученица. Одета по нынешним временам прилично – ситцевое платье, жакетка, косынка в горошек, а на ногах туфли на каблуках.
– Признаешь, Маруся? Я к тебе. Не прогонишь?
Мария обрадовалась ей. Последнее время она очень остро ощущала свое одиночество. Галя ей всегда нравилась. Не любила только ее ухажера Гришку. Из-за него и расстались. С тех пор Галя пропала. Иногда Мария вспоминала ее, думала с обидой: «Могла б зайти, навестить. Учила ее, кормила, спали вместе в одной кровати. Вот люди какие неблагодарные». Но сейчас и не подумала об этом, так была ей рада.
В тот первый день Галя не спеша пила морковный чай без сахара, рассказывала:
– Как пробралась в Киев, первым делом пошла к дому, где мы с Гришей снимали угол. Гляжу, а там теперь немецкое учреждение, часовой стоит. Дай, думаю, к Марусе загляну. Может, и не уехала никуда, приютит на первое время, не прогонит.
– И правильно, что пришла, – подтвердила Мария. – Живи, мне не жалко. Глядишь, туточки мы с тобой и наших дождемся.
О своей жизни Галя рассказывала скупо:
– За два года до войны вышла замуж за Григория. Гриша плотничал на заводе Письменного, я училась в техникуме. А как началась война и Гриша ушел на фронт, закончила курсы медсестер и тоже за ним подалась. Служила в медсанбате, была ранена. – Галя приподняла платье и показала на бедре звездчатый рубец от осколка.
– А потом?
– Потом попали в окружение под Кременчугом. Продержали нас, женщин, в лагере недолго. Отпустили в окрестные хозяйства помогать в уборке урожая. Работала там, жить ведь надо было. Две зимы промучилась, а больше не выдержала, решила в Киев податься.
– Не пойму, зачем тебе Киев сдался? – недоумевала Мария. – Отсюда сколько людей в село ушло. И спокойнее там и сытнее. А здесь без документов опасно. И молодая ты. В облаву попадешь и быстро в Германию загремишь.
– Нельзя было больше оставаться. Немцу одному понравилась. Даже свататься хотел. Не верил, что я замужем. У меня в паспорте штампа не было. А сам старый и жирный, как боров.
Галя умолкла, снова принялась за морковный чай.
– У немца твоего губа не дура, – засмеялась Мария и подумала, что несмотря на худобу, на все выпавшие на ее долю испытания, Галя за эти годы еще больше похорошела. Только в больших глазах появилась печать какой-то тревоги, заботы. – Раз такое дело – хорошо, что сбежала.
И все же вид белых не тронутых деревенской работой Галиных рук, незагорелое лицо, ее скупой и крайне сдержанный рассказ о полутора годах, проведенных в селе, – посеяли в душе Марии смутное сомнение, недоверие к ее словам.
«Брешет чего-то, темнит девка, – подумала Мария. – Однако посмотрю, понаблюдаю, что дальше будет».
Каждый житель Киева понимал, что страшное время оккупации близится к концу. Это чувствовалось по множеству признаков. В памяти киевлян еще живы были захлебывающиеся от восторга немецкие сообщения лета 1941 года:
«Гигантские достижения немецких войск в боях на плацдарме нижнего течения Днепра. Выдающиеся успехи под Ленинградом. Полтава занята. Над цитаделью Киева с сегодняшнего утра развевается победоносное немецкое знамя».
Теперь хвастаться было нечем. Все чаще писалось о растянутости коммуникаций, перегруппировке войск, осеннем бездорожье. Сводки Главной квартиры фюрера, периодически публикуемые в «Новом украинском слове», становились все туманней и расплывчатей. Двадцать третьего августа газета писала:
«Успешные немецкие контратаки на центральном участке фронта. На южном участке фронта к востоку от узлового железнодорожного пункта Ахтырка происходят упорные оборонные бои, которые продолжаются. Безо всяких препятствий со стороны врага оставлен город Харьков после полного уничтожения всех важных военных сооружений».
– Слышь, Галю, наши Харьков отбили! – сообщила Маруся радостную новость. – Скоро здесь будут.
– Откуда известно? – не поверила Галя.
– В газете, говорят, написано.
Немного поутихли и многочисленные немецкие прихвостни. Даже Никита при удобном случае стал поругивать «этих поганцев», этих «чертовых фрицев».
Мария решила заручиться поддержкой Никиты. Понимала, что Гале долго жить незамеченной в ее комнатке, выходящей на людную улицу в центре города, невозможно.
– Эти злыдни полицаи сейчас все хотят хорошими быть, – объяснила она девушке, – а если еще хабара дадим – ручаюсь, что не выдаст.
Она пригласила Никиту, выставила на стол стакан красноватого свекольного самогона.
– Посоветоваться позвала вас, Никита Лукьяныч, – сказала Мария, и Галя подивилась ласковым интонациям ее голоса. – У нас ум женский, у вас мужской, да и положение ваше…
– Какое там положение, – поморщился Никита. – Коммунисты придут – быстро сук разыщут.
Он одним махом выпил весь стакан, крякнул, закусил помидором.
– Что у тебя?
– Племянница из села приехала. Нельзя было больше терпеть от нахального старосты. Проходу ей буквально не давал.
– Документ есть? – спросил Никита.
– Какой документ? – сказала Мария. – Был бы хороший документ – не просила бы вашей помощи.
– А ну покажи.
Галя протянула ему написанную от руки на тетрадном листке справку об освобождении из лагеря, датированную августом сорок первого года.
– На гвоздик в одно место повесь, – сказал Никита. – Без документа не имеешь права проживать. – Но посмотрев с сожалением на пустой стакан, вспомнив о падении Харькова, внезапно смилостивился: – Живи, черт с тобой. Только случись что – я знать ничего не знал и ведать не ведал.
На том и порешили.
Первую неделю Галя из дому совершенно не выходила. Уговорить ее даже ненадолго выйти прогуляться было безнадежным делом.
– Нет, – возражала она. – Боюсь я, Маруся. Еще остановит патруль и угонит в Германию перед самым освобождением.
– Ну и трусиха ты, – удивлялась Мария. – Если б я так боялась – давно б с голоду подохла. Сколько раз уже выкручивалась то обманом, то слезами. А сейчас и подавно – облавы редкие. У немцев голова другим занята.
В субботу вечером, узнав, что Мария с утра собирается на базар, Галя попросила:
– Купи, Маруся, десяток яиц, стакан песка.
– Сказилась ты, Галю. Знаешь, сколько сейчас одно яйцо стоит?
– Догадываюсь, – засмеялась Галя и пояснила: – Гоголь-моголь хочу. Последний раз еще до войны ела. Даже во сне вижу.
– Богатая ты, я смотрю, – проворчала Мария, оторопев от такого размаха, завязывая деньги в узелок. – Откуда только такое богатство?
– Чего их жалеть, бумажки эти?
– Жалеть не жалеть, да ведь неизвестно сколько под немцем осталось жить, – сказала Мария. Она вспомнила, что и раньше Галя всегда поражала ее несерьезностью, полным отсутствием забот о завтрашнем дне. – Беззаботная ты была, беззаботная и осталась.
– А ты уж больно серьезная. Все вперед заглядываешь. Гадаешь, что через пять лет случится. А нам может и жить-то осталось считанные дни…
Галя неожиданно вздохнула, вытащила из сумочки папиросы, зажигалку.
– Бросила б ты это дело, – сказала Мария. – Смотреть противно.
– Война кончится и брошу, – пообещала Галя.
В один из июньских дней Галя долго вертелась перед зеркалом, меняла то одну, то другую прическу. Мария с любопытством наблюдала за ней.
– Пойду прогуляюсь, – неожиданно сказала Галя.
– Сама?
– А что? – спросила Галя, и опять Мария прочитала в ее глазах тревогу. – Надо же когда-нибудь.
Она вернулась через два часа.
– Старых знакомых встретила, – сообщила она. – Понимаешь, иду по Чкалова вниз, душа от страха в пятки уходит, а они навстречу. Обрадовалась, будто мать родную увидела.
Галя чмокнула Марию в щеку, покружилась по комнате. Видно было, что она сильно возбуждена, взволнована. Ее тонкое бледное лицо порозовело, глаза блестели.
«Совсем девка не в себе, – подумала Мария. – От каких это знакомых такая радость?»
С этого дня Галя стала часто отлучаться. Иногда три, иногда четыре раза в неделю. Но всегда возвращалась домой засветло. Сидела молчаливая, напряженная, но постепенно отходила. И никогда не рассказывала, где была.
Однажды днем перед самым обедом Маруся заметила, что Галя кого-то ждет. То и дело будто случайно она подходила к окну, отодвигала занавеску, нервничала. Наконец, увидела кого ждала. Мария тоже приметила его. То был плотный молодой мужчина с короткими волосами ежиком. Едва он прошел мимо, Галя выскочила на улицу. Ее не было долго. Она даже забыла про обед. Смутное подозрение, что Галя совсем не та, за кого себя выдает, теперь перешло в уверенность. Но кто же она? И почему таится от нее? Эти вопросы Мария решила выяснить в ближайшее время.
– Послушай, Галю, – сказала она, когда в один из вечеров они сели ужинать. – Ты что считаешь меня за полную идиотку? Или думаешь, что я слепая и глухая? Разве я не вижу, как ты таишься от меня, будто от заклятого врага? – Мария вдруг всхлипнула, утерла глаза рукавом. – Пойми, обидно это до слез. Я ж к тебе всей душой…
Некоторое время Галя продолжала есть, видимо, раздумывая, что ответить.
– То что видишь – то видишь, – наконец сказала Галя. – Глаза тебе закрыть не могу. А большего сообщить не имею права. Не моя это тайна.
– Так я, если надо, помогать вам буду, – горячо предложила Мария. После всего того ужаса, что она насмотрелась за годы оккупации, после немыслимой жестокости немцев, она ненавидела их лютой ненавистью. Ее деятельная, решительная натура теперь жаждала настоящего дела. – Ты скажи там обо мне, кому следует. Скажи, что это я сняла Белецкого с виселицы год назад, – быстро говорила она.
– Ты сняла Белецкого? – недоверчиво переспросила Галя. – Одна, без посторонней помощи?
– А ты думала с кем? – с гордостью проговорила Мария. – И похоронить успела в яме.
– Отчаянная ты, Маруся. Ни за что бы раньше не поверила.
– Раньше я и сама б не поверила, – призналась Мария и усмехнулась: – В отца, наверное, пошла.
В начале августа, сразу после облавы на барахолке, в какую попала Мария, Галя ушла. Прибежала как-то домой, наскоро перекусила, схватила кое-какие вещи, сказала:
– Ухожу от тебя, Маруся. Такое, значит, дело. Спасибо за все. – Обняла Марию, заплакала. И уже подойдя к двери, остановившись на мгновенье, повернулась, добавила торопливо: – Жива останусь – встретимся. Тогда и расскажу все.
Только после освобождения Киева Мария узнала, кто была Галя. О подвиге подпольщиков в газете была напечатана большая статья. Специальная диверсионная группа из семи человек была высажена самолетом на лесном партизанском аэродроме неподалеку от Киева. Оттуда, разделившись на две части, во главе с провожатыми должны были идти в Киев разными дорогами. Первая группа из четырех человек вскоре попала в засаду, трое погибли на месте, четвертый, раненый, был захвачен в плен. Галина группа в Киев пробралась благополучно. Но на явках появляться не рискнула. Боялись, что под пытками раненый мог выдать их. Он знал все адреса и пароли. Поэтому решили сначала отсидеться кто где сможет, переждать. Так нежданно-негаданно Галя попала к Марии.
Их группа должна была совершить крупную диверсию на железной дороге. Попались на глупости, на мелочи. Второпях плохо перевели стрелку и паровоз со взрывчаткой прошел по пустому, незанятому пути и взорвался на голом месте, почти не причинив немцам вреда. Галя погибла. Вместе с ее группой было арестовано и казнено еще много патриотов. В том числе и сын сотрудника районной управы, бывшего лавочника Антона Коржа Жоржик…
Дождливым октябрьским вечером 1943 года в дверь Марии постучал Никита. Шинель полицая он теперь старался не носить. Был он жалкий, какой-то облезший, растерянный. Даже предмет его мужской гордости, пышные рыжие усы, не были подкручены и обвисли, как у козла.
– Пришел посоветоваться, – сказал он, садясь на стул. – Не знаю, что и делать. С немцами уходить неохота. Чувствую, побьют их. На всех фронтах отступление. Куда потом денешься? А наши придут – расстрелять могут. Не посчитаются, что силой заставили полицаем стать. Вот тут и думай, как поступить. – Никита помолчал, глубоко вздохнул, добавил: – Я ведь, Мария, еще не старый. Сорок четыре года. Мне пожить охота.
– А ко мне чего пришел? – зло спросила Мария. – Я ж грехов не отпускаю. А могла б – все равно не отпустила. Раньше нужно было думать, Никита Лукьяныч. – Она посмотрела на Никиту, усмехнулась: – Ясно, что советской власти тебе спасибо сказать не за что. Придется за все держать ответ.
– То-то и оно, что придется, – вздохнул Никита. – Кто ж мог знать, как события повернутся? Немец вон куда допер. – Он посидел еще минут пятнадцать, надымил, сказал, уходя: – Кой-какие вещи к тебе занесу. Все равно с собой не увезти.
– И не вздумай, – отрезала Мария. – Знаю я, откуда они. Человеческой кровью пропитаны.
– Ишь, зараза, как заговорила, – огрызнулся Никита, отворяя дверь. – Гляди, а то еще не поздно потроха выпустить.
В ночь на шестое ноября Мария не сомкнула глаз. Она стояла у окна и смотрела на небо. Оно было зловещее, красное, неправдоподобное, словно нарисованное сумасшедшим художником. Последние месяцы она стала неузнаваема. На базар не ходила, почти голодала. Руки у нее дрожали, противно дергалось веко, без причины подолгу и часто плакала. После всего пережитого довоенная жизнь казалась страшно далекой, почти нереальной. Она вспоминала свой приезд в Киев, Апполонскую, председателя коммунхоза, короткую любовь с Юлианом. Иногда ей становилось до боли жаль себя, что жадничала, ничего кроме своей мастерской не видела. Сколько на ее глазах до войны пацанов и девчонок повырастало. Стали учителями, врачами. А она до сих пор читает хуже косоглазой соседской Катьки, что закончила три класса. Теперь она понимала, что не так жила. Да ведь поздно сообразила. Молодость давно прошла. И нет ей возврата. Тридцать девять лет и выглядит она старухой.
За окном один за другим прогремели два взрыва. Мария набросила на плечи пальто, сунула ноги в калоши и вышла на улицу. После теплого, необычно сухого октября на кленах и каштанах еще оставалось много листвы. Под порывами ветра листья кружились в воздухе и медленно падали на темный и влажный булыжник, оставляя на нем светлые пятна.
Во мраке у домов толпились люди. Они прислушивались, тихо переговаривались друг с другом. В направлении университета и Софийского собора что-то горело и зарево охватило полнебосвода. В районе Днепра стреляли пушки. Где-то неподалеку, громыхая по булыжникам, быстро пронеслись танки. Бои шли уже на окраинах города, и в ту ночь никто из киевлян не ложился спать.
Утром войска Первого Украинского фронта полностью освободили город.
По улицам, обходя завалы, поваленные деревья, бесконечной вереницей двигались орудия, танки, грузовики, шли красноармейцы – усталые, запыленные, небритые, в мятых, прожженных во многих местах шинелях. И в такт их шагам звенели котелки, привязанные к поясам и вещевым мешкам. У командиров блестели на плечах непривычные для киевлян погоны. Люди подбегали к ним, тискали, обнимали, плакали от счастья, а Мария стояла неподвижно, будто окаменела. Смотрела на родные лица и думала: «Неужели все осталось позади? Неужели конец страданиям?» У нее не было ни сил побежать навстречу, ни слез.
Вместе с немцами ушли дворник Никита, Антон Корж с Матреной Ивановной и детьми – сыном Юзиком и дочерью Валентиной. Валентина полгода назад родила от немецкого офицера маленького Гансика.
Перед уходом Матрена Ивановна забежала к Марии попрощаться.
– Уезжаем, Манечка, – сказала она и заплакала. – Станем эмигрантами, изгоями. Если бы не эта проститутка Валька – остались бы. Здесь погиб Жоржик. Да и Антон Иванович никому не сделал вреда.
Летом 1944 года вернулась из эвакуации Аркашкина мать. Мария встретила ее на улице случайно. Высокая, худая, с застывшим надменным лицом, она не узнала Марию. Прошла мимо. Мария хотела догнать ее, рассказать, как встретила ее сына, как прятала его. Но почему-то раздумала, не догнала.
Раньше она была равнодушна к детям. Они раздражали ее своими шумными играми, беготней, стрельбой из «пугачей». Когда в школе рядом начиналась перемена или звенел последний звонок и оттуда с шумом, будто пар из трубы, вырывались на улицу школьники, она вздрагивала, ворчала:
– Носятся, будто с цепи сорвались. Покоя от них нет. Теперь каждый раз, когда смотрела на них, чувствовала, как к глазам подступают слезы.
В тот первый год после освобождения Киева детей в городе появилось особенно много. Сироты, потерявшие в войну родителей, вернувшиеся домой с освобожденных территорий, из немецкого плена, они слонялись по городу, бедствовали, голодали, воровали. Для них в городе были открыты детприемники, множество детских домов.
Один, из таких детских домов помещался в просторном старом деревянном доме неподалеку от Брест-Литовского шоссе. Мария часто ходила туда, подолгу стояла за невысокой полуразрушенной оградой, смотрела, как ребята бегают по двору – худые, бледные, стриженые, как арестанты, одетые в одинаковые черные костюмы из бумажной ткани.
Однажды она принесла им кулечек купленных на базаре слипшихся конфет, подозвала нескольких девочек, стала торопливо угощать, приговаривая:
– Кушайте, кушайте.
Девчонки хватали конфеты и тут же отправляли их в рот. Неделю спустя Мария собрала дома оставшиеся еще с довоенных времен сделанные собственными руками искусственные цветы, лучшие вышивки, сложила их в сумку и понесла в детский дом. Она даже не предполагала, что ее работы вызовут такой восторг. Девчонки рассматривали цветы, расшитые кофточки, юбки, ахали, восхищались.
– Неужели вы сами делали? – спрашивала худющая с большими печальными глазами девочка. – Даже не верится.
– А кто же по-твоему? – смеялась Мария. – Собственными руками. Хочешь я и тебя научу? – Она сказала это неожиданно, раньше никогда не думая об этом, и замерла, глядя на девочек.
– Все хотим, все, все! – закричали они и потащили Марию к заведующей.
Заведующая детским домом по всем признакам недавно сняла военную гимнастерку. На ней был надет сшитый из защитного сукна жакет, на ногах начищенные до блеска офицерские сапоги. Звали ее Надежда Георгиевна. Она была некрасива – плоский сплющенный нос, в редких оспинах широкое лицо. И голос зычный, грубоватый. Но дети любили ее. Это было видно сразу – как гурьбой без страха девчонки ввалились к ней в кабинет, окружили, наперебой заговорили.
– Поняла, поняла, – отбивалась от них заведующая. – Позвольте мне посмотреть на ваше искусство. А вы талант, милая, – произнесла она, просмотрев коллекцию Марии. – Цветы словно живые. – Надежда Георгиевна поднесла к лицу полевую ромашку. – Будто только сорвана в поле, еще вся пахнет солнцем, – сказала она, любуясь цветком. – Я буду рада, если вы научите моих девочек делать нечто подобное.
Теперь дважды в неделю Мария посещала этот старый деревянный дом. В нем не было ничего – ни обычной швейной машинки, ни материалов, даже цветных ниток. Приходилось все приносить из дома. Когда для работы требовалась ее машинка, она вела девочек к себе на Большую Подвальную. Маленькая комнатка сразу наполнялась шумом, смехом, звонкими девчоночьими голосами. Они учились вышивать, пили чай, пели песни. Две девочки особенно нравились ей – спокойные, трудолюбивые, аккуратные. Худющая Александра и маленькая черная Фира.
– Из вас, девчата, выйдет толк, – говорила Мария.
– Останется одна бестолочь, – смеялись они.
Денег ей не платили.
– Никак не могу выбить в гороно даже полставки, – извинялась заведующая. – Одни обещания. Понимаю – трудно. Только кончилась война. Да и шефы попались какие-то равнодушные. Подождите еще немного.
– Конечно, деньги б не помешали, – говорила Мария. – Да ладно, если такое дело. Подожду.
Надежда Георгиевна стала ее постоянной заказчицей. Всю войну она провела на фронте. Где только ей не доводилось спать! В окопе, укрывшись плащ-палаткой, на голой земле под снегом и дождем, на полу переполненных красноармейцами изб прифронтовых деревень, в полуразбитых сараях, сквозь крыши которых светили звезды. И всегда она не переставала мечтать о том счастливом времени, когда она сумеет надеть длинную до пят шелковую ночную сорочку, лечь на тонкие пахучие простыни, натянуть до подбородка кружевной пододеяльник. И снова почувствовать себя женщиной. Надежда Георгиевна была одинока, жила скудно, донашивала предметы военного обмундирования, но Марии приносила тонкое полотно и лен и та делала на них замысловатые вышивки и узоры.
А зимой 1947 года детский дом неожиданно закрыли. Детей оставалось мало. Зданию требовался капитальный ремонт.
Мария хорошо запомнила этот день, когда в среду пришла, как обычно, на занятия кружка художественной вышивки. Отворила дверь, вошла в дом, а там ни ребячьего шума, ни беготни. Только ходят какие-то люди, считают столы, стулья, белье.
Сразу поняла, в чем дело. Почувствовала пустоту в груди. Будто лишилась чего-то очень важного, дорогого. Постояла немного, медленно пошла к выходу. На крылечке остановилась, подумала: «Как же теперь буду обходиться без девчонок? Привязалась к ним за эти годы. А они, видишь как – разбежались и попрощаться не пришли. Вот вражины, негодяйские девки».
Внезапно кто-то осторожно положил ей руку на плечо. Обернулась и не поверила собственным глазам – перед ней стоял Юлиан, только неузнаваемо изменившийся, постаревший, почти совершенно седой. Правый рукав пиджака у него был пустой, подколот английской булавкой.
– Здравствуй, баронесса, – сказал он хриплым от волнения голосом. – Узнаешь?
Маруся молчала, не могла говорить, только кивнула.
– А я тебя сразу признал. Хоть ты и не та, что была.
– Ничего не осталось, – согласилась Мария.
Она смотрела на него – на его серые глаза в мелкой сетке морщинок, что так любила целовать, на жесткий подбородок, на котором раньше при улыбке появлялись ямочки. «Да и тебя не пощадило время», – подумала она.
– Расскажи, как жил.
– Закончили Днепрогэс, поступил в институт в Днепропетровске. Женился. Жена родила двух дочерей. Часто тебя, между прочим, вспоминал. Хорошо мы с тобой любили друг друга.
– А в войну кем был? – не желая углубляться в эту тему, спросила Мария.
– Дослужился до майора. Ранен был уже в Германии, под Кенигсбергом. На завод без руки не вернулся, стал профсоюзным деятелем. Сейчас этот дом под детсад нашего профсоюза принимаем. – Юлиан посмотрел на членов комиссии, заторопился: – Ты адрес запиши, – сказал он. Неудобно сейчас долго разговаривать. И обязательно приходи. Придешь?
– Не приду, – сказала Мария. – Не обижайся.
Так и закончилась эта встреча. Больше не виделись.
Первое время Марии очень не хватало девчонок, особенно Шуры и Фиры. Собралась в другом детском доме предложить свои услуги. Их в городе еще оставалось много. Да подумала: «С новыми девчонками начинать? Те уже были, как родные. И то даже попрощаться не забежали. А к этим привыкай с самого начала. Да и платят копейки. Нет, не пойду».
Мария Федоровна встрепенулась, посмотрела на висящие в простенке старые ходики. Было уже очень поздно, третий час ночи.
– Совсем вас заговорила, – сказала она, вставая и подходя к окну. – Это ж надо, как разболталась. Спасибо, что выслушали старуху, не перебивали. – Голос у нее сейчас был странно глухой, полный скрытого волнения, чувствовалось, что исповедь растревожила ее. – Говорила вам, ничего интересного. – Она испытующе посмотрела на меня.
– А как вы потом жили?
– А никак. – Мария Федоровна усмехнулась. – Как раньше жила, так и потом. Вернулись старые заказчицы. Мережка, пико из моды вышли, так я шить стала, красить научилась. На хлеб и сахар зарабатывала, а больше, что старухе надо?
– На работу не устраивались?
– Чего уж на старости лет менять свои привычки.
– Аркашкиной матери так и не рассказали про встречу с сыном?
– Рассказала, – вздохнула Мария Федоровна. – Года через два. Она ведь в сорок пятом похоронку получила, что сын в партизанах погиб. Не хотела я раньше раны бередить. А потом не удержалась, зашла. Знала бы, лучше б не заходила.
