Текст книги "Крушение"
Автор книги: Евсей Баренбойм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
На третьи сутки томительного ожидания Больхен стал заметно нервничать. Так хорошо задуманная и удачно начавшаяся операция оказалась под угрозой. Прошла уже неделя после его выхода из Нарвика, а орудия «Адмирала Шеера» еще не сделали ни единого выстрела. Больхен обедал теперь один в своем салоне, не спускаясь в кают-компанию, что для хорошо знавших его подчиненных всегда было признаком дурного расположения духа командира. Стали короче и суше раньше пространные и красочные, будто подготавливаемые для последующего опубликования, записи в его дневнике.
Старший офицер корветтен-капитан Буга, жилистый, большеухий, с убегающими от собеседника за стеклами очков мутно-голубыми глазами, нелюбимый всей командой за вредность, тоже несколько приутих и перестал заставлять матросов по нескольку раз переделывать приборку и гонять на работы столпившихся у лазарета больных. Бездействие и неопределенность плохо действовали на экипаж.
Только двадцать третьего августа пришло желанное облегчение. В радиограмме, полученной от адмирала Северного моря, говорилось:
«Русский конвой, сопровождаемый четырьмя ледоколами, приближается. К шестнадцати часам ожидается его появление в проливе Вилькицкого».
Два часа спустя посланный снова на разведку самолет принес еще одну неожиданность. В двадцати пяти милях восточнее мыса Челюскина у острова Гелланд-Ханзен им обнаружены стоящие на якоре десять транспортов, идущих с запада! Значит не один, а целых два ничего не подозревающих о нависшей над ними опасности каравана, сейчас, наконец, должны стать его, Больхена, легкой добычей.
– Благодарю вас, корветтен-капитан, – сказал он офицеру-навигатору Гойхману. – Вы принесли мне сведения необычайной важности. Наконец начала сбываться наша старая поговорка: «Langsam aber immer voran» («Медленно, но все-таки вперед»). Кажется, сегодня артиллерийский офицер получит для себя работу.
КАРАВАН СКРЫВАЕТСЯ ВО ЛЬДАХ
– Да где мираж?!
– А очень просто…
Туда смотри…
Я замер,
поражен…
Роберт Рождественский. «Мираж»
В Арктике снова наступила ночь – ни на что не похожая особая северная ночь – без темноты, без звезд. Склонившееся к самому горизонту солнце освещало вереницу низко сидящих в воде транспортов. Справа и слева от них маячили, будто древние замки викингов, высокие айсберги. Пробило восемь склянок. Иван заступил на вахту впередсмотрящим на полубаке, как раз над загруженным взрывчаткой трюмом. Внезапно высоко в небе он услышал слабое, будто комариное, жужжание. Он взглянул на небо в бинокль и ничего не увидел. Но странное жужжание не прекращалось, теперь оно слышалось даже сильнее. Неожиданно он заметил со стороны далекого берега приближающуюся точку. Самолет! Иван мог поклясться, что на блестящих в солнечных лучах крыльях он различил черные кресты. Вскоре самолет снова превратился в точку и исчез за горизонтом. Он немедленно доложил об этом стоявшему на мостике третьему помощнику капитана.
– Показалось тебе, Вань, спросонку, – рассмеялся молодой третий помощник. – Откуда здесь взяться фашисту? С норвежского аэродрома сюда ни одному самолету не долететь, особенно маленькому. Горючего не хватит. – На всякий случай он тоже приложил к глазам бинокль и посмотрел на небо. Оно было голубым и чистым. – Есть такое явление – рефракция, – снисходительно пояснил он. – Слои воздуха разной температуры создают обманчивые картины.
– А звук слышал – тоже показалось? – не унимался впередсмотрящий. – Или опять же рефракция?
Третий помощник капитана закончил мореходку и, конечно, разбирается в морском деле больше, чем он, корабельный плотник. Но ведь и он, слава богу, не глухой и не слепой.
Их пароход «Уральск» шел сразу за ледоколом «Анастас Микоян». Вслед за ними длинной кильватерной колонной тянулись остальные девятнадцать транспортов конвоя. Несколько дней назад караван догнали и теперь шли вместе с ним корабли экспедиции особого назначения (ЭОН-18) – лидер «Баку» и эскадренные миноносцы «Разумный» и «Разъяренный». Третий эсминец «Ревностный» еще в Татарском проливе ударился о борт транспорта «Терней» и был исключен из состава экспедиции. Тяжелогруженые суда, трюмы которых были заполнены военной техникой, промышленными грузами и продовольствием, низко сидели в воде, пыхтели черным, видимым далеко вокруг дымом.
Здесь, в высоких широтах, на глубоких внутренних коммуникациях Арктики, моряки чувствовали себя спокойно. И, хотя летом 1942 года зона морской войны на Севере расширилась, втянув в свою орбиту и Новую Землю, и Печорское море, дальше Новой Земли немцы не решались заходить. Теперь же, когда небо над головой заметно побелело, что свидетельствовало о приближении кромки льда, экипажи транспортов и вовсе ощущали себя в полной безопасности.
Около часу ночи на палубу поднялся капитан «Уральска» старший лейтенант Махичев. В начале войны многим опытным полярным капитанам были присвоены воинские звания и долгое время было непривычно встречать на улицах Мурманска и Архангельска седых грузных лейтенантов и старших лейтенантов. В мешковатых готовых флотских кителях, длинных, стоящих колом, черных шинелях, они выглядели не слишком браво и патрули нередко задерживали их за «неряшливый вид» и «неприветствие».
Махичеву лет сорок пять. Он один из старейших и опытных северных капитанов. Еще до войны за проводку каравана по Северному морскому пути он был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Он немногословен, строг, и справедлив. Команда любит его и ласково называет за глаза «лесовик». Внешность у Махичева самая заурядная, трудно запоминающаяся – невысокий, узкоглазый, лысоватый. И голос тихий, не капитанский. Но по всем важнейшим вопросам, связанным с движением каравана, командир конвоя советуется всегда с ним. А ведь, рассказывают, вначале было совсем иначе.
По странной прихоти кадровиков вскоре после начала войны и призыва на военную службу старший лейтенант Махичев был назначен помощником командира небольшой плавбазы, где располагался штаб нынешнего командира конвоя, а тогда командира дивизиона тральщиков. У военных моряков существует старинный, сложный и свято соблюдаемый ритуал встречи и проводов своих начальников. Махичев этого ритуала не знал. Однажды утром, когда командира плавбазы не было и встретить командира дивизиона полагалось ему, помощнику командира корабля, он сделал что-то совсем не так, как предусмотрено по этому поводу корабельным уставом.
– А вы почему стоите, как остолоп? – раздраженно спросил его командир дивизиона, знавший как все кадровые военные моряки этот ритуал досконально и привыкший к нему. – Почему не докладываете?
– Сами вы остолоп! – неожиданно ответил старший лейтенант и направился по палубе в свою каюту.
– Что?? Что вы сказали?! – потрясенный неслыханной дерзостью старшего лейтенанта, закричал капитан III ранга. – Под суд пойдете! Пойдете под трибунал!
Половину дня самолюбивый командир дивизиона не мог успокоиться. Он метал громы и молнии, думал, как наказать дерзкого подчиненного. Лишь к обеду немного пришел в себя, вспомнил, что первый назвал подчиненного остолопом, что старший лейтенант – опытный полярный капитан, к тому же старше его на десять лет. Он вызвал Махичева к себе, предложил сесть.
– Как вы могли так разговаривать с командиром дивизиона? – спросил он у Махичева. – Вы забыли, что теперь вы военный человек, командир.
– Человек – да, – сказал Махичев. – Но не остолоп.
И вот теперь старший лейтенант Махичев – первый советчик бывшего комдива, а нынешнего командира конвоя.
Родом Махичев из лесной Новгородчины. И нет для него лучшего отпуска, чем скитания по лесу.
– Мне кроме леса ничего не надо, – однажды в порыве откровенности рассказывал он на мостике. – Сложу на ночь шалашик или навесик сделаю, брошу поверх кусок брезента, разведу костерок, подстелю травы или еловых веток и лягу. Пусть дождик стучит, пусть ветер свою песню поет. Мне не мешает. Мне только люди своей брехней мешают. И табачищем.
Он любит слушать птиц и знает их голоса, подолгу рассматривает звериные следы на сырой земле и гадает, чьи они. Лес для него наполнен уймой различных звуков, красок, запахов. Одиночество не тяготит его. Уже давно решил – кончится война, уйдет с парохода, устроится в лесной глухомани лесником. С женой они расстались три года назад. Шумная, вздорная, крикливая – она раздражала его. Сын воюет на юге. Давно от него нет писем. Живой или погиб? Есть в Архангельске у него одна хорошая женщина. Зазноба не зазноба, друг можно сказать. Тоже, между прочим, одинокая, вдова капитана.
На палубе Махичев первым делом подошел к впередсмотрящему. Они с Иваном давние знакомые, две навигации вместе отплавали.
– Как дела, Ваня? – спросил капитан.
– Самолет германский видел, Степан Иванович.
– А ну расскажи.
Махичев внимательно выслушал Ивана, постоял немного молча, переспросил:
– А не показалось?
– Точно, кресты видел. Как вас сейчас.
– Вахтенному начальнику доложил?
– Докладывал. Говорит, что рефракция какая-то, обман зрения.
– Вот балаболка, пацан желторотый, – выругался Махичев. «Чего бы это ихнему разведчику здесь высматривать над морем? – размышлял он, поднимаясь на мостик. – Не иначе, как караваном интересуются, пронюхали про него, готовят что-то, заразы. И вообще откуда этот самолетик сюда попал за тысячу километров от аэродромов? Очень это странное дело, очень даже подозрительное».
Несколько минут, ссутулившись, глубоко засунув руки в карманы полушубка, Махичев молча простоял на мостике. Чем больше он думал о самолете, тем яснее для него казался вывод, что маленький самолетик мог взлететь только с палубы какого-то оказавшегося неподалеку корабля. Значит, рядом на пути конвоя находится и ищет караван вражеский корабль. Теперь этот факт казался ему бесспорным. «Нужно доложить начальству и сворачивать на север, пока не поздно, – решил Махичев. – Во льдах они не найдут суда, а здесь, на чистой воде, могут перетопить, как котят».
По семафору он запросил у флагмана разрешение срочно прибыть на доклад. И, получив его, спустился по шторм-трапу в баркас.
– А ты, Михаил, уходи с мостика, – сказал он третьему помощнику. – Снимаю я тебя с вахты. Старпому скажи, пусть заступит.
– За что, Степан Иванович? – не понял тот.
– За дурость твою и самомнение.
Через час корабли конвоя изменили курс и повернули на север – туда, где тускло блестели спасительные льды.
В КРАЮ ЗОЛОТОЙ ЛИХОРАДКИ
– Поднимайся, – говорит она ему. – Едем вперед.
И мы едем вперед. Оставляем Юкон. Идем на запад, пересекаем водораздел и спускаемся в край Тананы.
Джек Лондон. «Тропой ложных солнц»
День и ночь над бывшим поселком золотоискателей Фербенксом, а теперь крупной авиационной базой США на Аляске, не смолкал гул самолетов. Сюда, на водную гладь медленной северной реки Тананы, притока Юкона, садились и отсюда взлетали гидросамолеты «Каталина». Именно за ними, столь необходимыми сейчас на огромных просторах советского Севера, и прилетела летом 1942 года группа наших летчиков и техников.
Уже три недели они жили вместе с американскими летчиками в отеле, в так называемой куонсетской хижине, большом полукруглого сечения цельнометаллическом доме, построенном после начала войны на одной из главных улиц Фербенкса Даусон-стрит. Но предназначенных для перегона в Советский Союз «Каталин» все не было.
Каждое утро командир перегонной команды капитан Соколов ходил к начальнику штаба авиабазы полковнику Уайту узнавать, не прибыли ли самолеты, и каждый раз длинный, как жердь, и вежливый Уайт виновато разводил руками и говорил:
– Нет новость, мистер Соколов.
Дважды Соколов звонил в Вашингтон советскому военно-воздушному атташе. Тот обещал принять меры, выяснить причину задержки. А пока рекомендовал в совершенстве освоить незнакомый самолет, тщательно изучить предстоящий обратный маршрут. Перелет, действительно, предстоял сложный – вдоль всей трассы Северного морского пути. Поэтому летчики занимались ежедневно в специально выделенном классе, изучали незнакомые приборы и радар, а когда позволяла погода, делали тренировочные вылеты. Особенно сложно было командиру команды. Летчик-истребитель, он давно и недолго летал на тяжелых самолетах и сейчас переучивался с большим трудом. По мнению врачей, Соколов еще не совсем оправился после недавнего ранения и, несмотря на все просьбы, ему пока не разрешали летать на истребителях. Этот запрет и послужил одной из причин его направления в спецкомандировку.
После легкого, верткого «Яковлева» двухмоторная «Каталина» казалась грузной и неповоротливой, как медведь в сравнении с белкой. В свободное время, что у него оставалось, Соколов любил бродить по окраинам Фербенкса, молча стоять на берегу реки, всматриваться в синеющие вдали покрытые лесом невысокие горы. Надо же было такому случиться, что именно ему, с детства зачитывавшемуся Джеком Лондоном и влюбленному в его героев, человеку, который в своих мальчишеских снах нередко тут, в краю Великого Холода и Великого Безмолвия, мыл золото на Сороковой миле и танцевал в салуне с красавицей Фредой, пришлось очутиться здесь с ответственнейшим заданием. Скажи ему лет пять назад, что он когда-нибудь окажется неподалеку от рек Юкон, Бонанза, Стюарт, перевала Чилкут, столицы золотоискателей Даусона, в местах, названия которых звучали для него лучше музыки, – он счел бы такие слова чистейшим бредом.
Почти весь персонал авиабазы относился к ним сердечно, с тем радушием и расположением, с каким должны относиться друг к другу союзники по борьбе с общим врагом. Конечно, многое вызывало удивление у наших авиаторов, даже казалось диким. Например, то, что по субботам специальный пассажирский «Дуглас» увозил в Чикаго за несколько тысяч миль двух младших офицеров штаба авиабазы и в понедельник привозил их обратно. Как рассказывали американские летчики, один из этих офицеров был хозяином большого универсального магазина, которым сейчас управляла его жена, а второй – совладельцем знаменитой чикагской бойни «Братья Шеппард и компания». Они могли себе позволить эти дорогостоящие еженедельные полеты.
Странным казалось и то, что многие летчики и технический персонал откровенно радовались, что находятся в глубоком тылу, в практически недоступном даже для немецкой авиации месте. И когда Соколов спросил их, подают ли они рапорта с просьбой отправить их в Англию, в район боевых действий, один из них, капитан Джозеф Имбер рассмеялся и сказал, что петля, если захочет, всегда найдет свою шею и незачем в нее лезть до срока. Остальные летчики, присутствовавшие при разговоре, согласно закивали.
Но в общем американские летчики были веселые компанейские горластые парни, не лишенные чувства юмора и по-своему сердечные. Каждый вечер они с нашими ребятами отправлялись в офицерский клуб, где смотрели очередной боевик, обязательно с участием соблазнительных герлс, затем с наслаждением пили в буфете пиво «Гайнес» из железных банок (пиво у нас на Севере было большой редкостью), играли в биллиард, трик-трак, домино. Играть в «козла» они научились быстро и весьма азартно, стучали по столам так, что было слышно на нижних этажах, а, проиграв, с хохотом и шутками лезли под стол. Иногда они садились в гостинице играть в карты, в «фараона». Тогда рядом с ними появлялись бутылки с виски, в комнате было не продохнуть от сигаретного дыма, а на столе кучей лежали доллары. И наши ребята, постояв недолго из любопытства около столов и понаблюдав за игрой, отправлялись спать.
Женщин в авиабазе было немного, их все знали наперечет. И потому на танцы в клубе под негритянский джаз ходили редко.
В июле в Фербенксе разгар полярного лета. Мокрый снег часто сменяется дождем. В тундре, подступающей к самой авиабазе, все раскисает, набухают ручьи. А солнце на северо-западе стоит высоко и освещает землю тусклыми, будто сквозь пленку, лучами.
– Бархатный сезон, – шутил капитан Джозеф Имбер. – Лучшее время года. Сегодня температура почти как в Майами – 18 градусов по Фаренгейту.
Командира советской перегонной команды двадцатишестилетнего капитана Сергея Соколова знали в лицо почти все жители Фербенкса. Уж больно он был заметной фигурой. Высоченный, плечистый, сероглазый, он ходил в черной флотской фуражке, распахнутой канадке и сапогах с подвернутыми голенищами. Большой рубец на левой щеке не портил его, а придавал его мужественному лицу какое-то дополнительное обаяние. В команде он пользовался абсолютным авторитетом. Соколов – истребитель, ближайший друг погибшего прославленного аса – североморца Бориса Сафонова. Участвовал и в том бою, в котором погиб Борис. Грудь его украшали ордена Ленина и Красного Знамени. Ходили слухи, что до войны он был женат, но жена бросила его. Сам он никогда не рассказывал об этом.
В столовой русских летчиков обслуживала официантка Грейс Джонс. На самом деле она была не официантка, а сержант американской армии, телеграфистка узла связи. Но командование выделило ее на время для этой роли, справедливо полагая, что летчикам будет приятнее, если в столовой их будет обслуживать молодая красивая девушка, а не один из призванных из запаса пожилых солдат хозяйственной команды.
– Поймите, сержант, это с нашей стороны жест гостеприимства, – уговаривал ее полковник Уайт. И она согласилась.
Грейс была своего рода местной знаменитостью. Ей исполнилось двадцать лет. В армию она пошла добровольно со второго курса Массачузетского технологического колледжа. Отец ее, в прошлом мелкий служащий посольства США в Германии, был скромным бизнесменом, владельцем небольшой авторемонтной мастерской.
Мать – индианка. От нее Грейс унаследовала иссиня-черные волосы, чуть выдающиеся мягкие скулы и кожу, отливавшую бронзой. Когда Грейс в первый раз вошла в столовую и своим резким голосом сказала: «Доброе утро, джентльмены!» – наши ребята едва не поперхнулись, а американцы дружно расхохотались. Впервые увидев Грейс, они испытали такое же восхищение, что и русские. Все мужчины на свете одинаковы.
Когда она вышла, заговорил лейтенант Джим Голдсмит. Он говорил быстро, то и дело переводя свои большие черные глаза то на русских, то на переводчика, как бы желая убедиться, успевает ли тот донести смысл рассказанного.
– Она почти святая, – рассказывал он, и остальные летчики согласно кивали головой и улыбались. – Еще чуть-чуть, ну самую малость, и ее имя занесут в молитвенники, а лик нарисуют на стенах церкви Святого Креста, где она по воскресеньям поет в хоре.
– Джим где-то услышал, что девушкам в армии США не выдают бюстгальтеров, – перебил Джима Джозеф Имбер. – Как человек любознательный, он решил проверить, так ли это. – Имбер сделал паузу, посмотрел на притихшего лейтенанта. – Обратно он возвращался на машине с потушенными фарами. Говорят, от собственных фонарей было светло, как днем.
Американские и русские летчики грохнули в один голос. Хохотали долго, поглядывая на смеющегося тоже Джима, пока капитан Имбер не произнес, как бы подводя итог сказанному:
– Мне кажется, она имеет своего Рудольфо Валентино и мы для нее просто не существуем. Единственное, что я могу вам посоветовать, это любоваться ею, как красивой вещью или, если хотите, картиной Гойи «Махи на балконе» из нью-йоркского Метрополитен-музея.
И все же, возможно, ему это только показалось, капитан Соколов несколько раз ловил на себе ее настороженный любопытный взгляд.
Два дня спустя, когда Соколов в очередной раз утром вышел ни с чем от полковника Уайта, в узком коридоре штаба авиабазы он увидел Грейс. Она непринужденно сидела на подоконнике, свесив ноги на батарею парового отопления и курила. Сейчас она была в форме сержанта авиации США. При виде идущего по коридору Соколова девушка легко спрыгнула на пол, шутливо вытянулась, приложила руку к виску и неожиданно сказала на ломаном русском языке:
– С добрый утро, мистер Соколов.
Соколов даже опешил от такого приветствия.
– Вы говорите по-русски? – спросил он.
– Не очень прекрасно, – улыбалась она, радуясь, что удивила его. – Я изучала русский у нас в колледже. Но… очень, как это сказать, короткий время.
Грейс говорила медленно, долго подбирая слова и коверкая их.
– Зачем вам русский? Кто хочет общаться с американцами, должен знать английский?
– Нет, нет. Так считают только больваны, которые любят надувать щеки. – Она помолчала, бросила сигарету. – Мы жили в Берлине до 1937 года. Я видела, как наци устраивал облавы на человек, – она снова умолкла, и Соколов увидел, как сузились от гнева ее еще секунду назад улыбающиеся глаза. – С собаками. Как на диких зверей. Как хватали маленьких… чилдрен.
– Детей, – подсказал Соколов.
– Да, да, детей. С тех пор я их ненавижу. Вся моя семья очень уважает русских. А в армию я пошла воевать, а не сидеть здесь.
Соколов вспомнил, как американцы рассказывали в столовой, что полковник Уайт ни за что не хочет отпускать Грейс на фронт. Он говорит, что произведения искусства нельзя подставлять под пули. Родина не простит ему этого.
– Я думаю, что Уайту без вас есть кого послать в Англию, – сказал он.
– Трусливые зайцы, – резко проговорила Грейс. – Будь я мужчиной, я бы ни день не сидела здесь. А они… только ищут романы… А вы, наверное, очень храбрый человек, мистер Соколов, – сказала она после паузы.
– С чего вы взяли?
– У вас много этих… – Грейс задумалась, подыскивая слово. Затем расстегнула молнию на канадке Соколова и дотронулась пальцем до каждого из его орденов. – Много-много. Ну, как они будут по-русски? – Она беспомощно посмотрела на Соколова.
– Наград?
– Да, да. Наград. Вы очень храбрый.
– Храбрый? – вздохнув, переспросил он. – Не знаю. Пожалуй, нет. Просто я упрям и, как вы, ненавижу фашизм. Мы должны во что бы то ни стало его победить.
Соколов спохватился, посмотрел на часы.
– Извините, Грейс. Меня ждут. Всего хорошего.
Он прошел по коридору шагов десять и обернулся. Грейс стояла на том же месте и смотрела ему вслед. Она улыбнулась ему, и Соколов махнул ей рукой.
В воскресенье около десяти часов вечера, когда закончился очередной вестерн и советские и американские летчики и техники гурьбой вывалились из кино, собираясь идти к себе в гостиницу, они услыхали, как в танцевальном зале негритянский джаз лихо наяривал переложенную для танцев популярную русскую мелодию «Полюшко-поле». Услышать такую музыку, когда ноги сами едва не начинали выделывать па, и не зайти в зал, было выше их сил.
В ярко начищенном паркете, как в темной воде озера, отражались затейливые люстры. Танцующих было немного. Несколько женщин со своими кавалерами. Около десятка пар составляли мужчины. Они танцевали друг с другом, как у нас говорят «шерочка с машерочкой», делая смешные телодвижения и кривляясь, чтобы рассмешить стоявших вдоль стен товарищей.
Внезапно в зал, сопровождаемая толстым майором интендантской службы, вошла Грейс. На ней была индейская куртка из лосиной кожи, расшитая бисером, на шее повязан яркий шелковый платок, а ноги обуты в высокие шнурованные ботинки.
– Сто тысяч чертей, – восхищенно сказал Джозеф Имбер, провожая глазами девушку. – Достанется ж кому-то такая красотка. Отдал бы все до последнего цента, лишь бы оказаться на его месте.
– Жди, жди, – рассмеялся Голдсмит. – Нашелся миллионер из Техаса. Сдался ты ей с твоей тысячью долларов.
Грейс окинула быстрым взглядом столпившихся неподалеку от входа американских и русских офицеров, заметила среди них высокую фигуру Соколова, подошла поближе.
– Какой… инджастис, – громко сказала она. – Где-то женщины страдать недостаток партнеров, а здесь скучать столько отчаянных храбрецов. Танцуем, мистер Соколов?
Она улыбнулась ему, показав ряд ровных белых зубов.
– Не танцевал давно, – признался Соколов, будто заранее извиняясь. – А впрочем, и раньше не был большим мастером.
– Ничего. Заключим взаимный соглашение, – весело говорила Грейс. – Вы совершенствуй меня в русский язык, а я вас в танцы.
От ее волос пахло свежескошенным сеном, а в расстегнутом вороте куртки виднелся кусочек смуглой нежной груди.
– Ладно, – сказал Соколов, отводя глаза. – Тогда начнем. Не в танцы, а танцам.
– Понятно, – повторила она. – Танцам.
– Боюсь только, что наш курс мы не успеем закончить. Уайт уверяет, что на днях должны прибыть самолеты.
Грейс промолчала. Они протанцевали еще один танец, не сговариваясь вышли на улицу и медленно пошли по короткой Даусон-стрит. Дождь, который лил с самого утра, наконец, перестал. На северо-западе низко над горизонтом застыло огромное солнце. Оно было тусклым и смотреть на него можно было не щурясь. Городок кончился. Вокруг расстилалась болотистая тундра. Серое море мхов, серые валуны, низенькие и чахлые ели и пихты. У самых ног бежал разбухший от воды ручей.
– Какая, интересно, в нем водится рыба? – прервал молчание Соколов.
– Не знаю. Кажется, троуд. Форель по-вашему. – Грейс была задумчива и молчалива.
– У нас тоже форель, – оживился Соколов. – И природа очень похожа. Север есть Север.
Они остановились, закурили и несколько минут стояли молча, глядя на быстро текущую у ног воду.
– Мистер Соколов, – первой прервала молчание Грейс. – Вы сами сбили хоть один немецкий самолет?
– Да, – просто сказал он. – Одиннадцать штук.
Грейс на миг подняла на него глаза, и Соколов прочел в них восхищение.
– И ни разу не были ранены?
– Был. Но уже на земле. Ударом ножа.
Грейс дотронулась до шрама на его щеке.
– Здесь?
Соколов кивнул.
– Ваша жена, наверное, очень страшно за вас?
– У меня нет жены, Грейс. Она ушла от меня.
– От вас?! – потрясенно спросила она. – Ушла от вас?
– А что здесь особенного? – удивился Соколов.
– Вы такой… такой… – Грейс беспомощно посмотрела на него, сказала убежденно: – Я б не ушла.
Они стояли рядом, не касаясь друг друга, испытывая странное неодолимое желание приблизиться и каждый по-своему боясь сделать это. Он, иностранец, наслушавшийся рассказов о своенравном пуританском нраве Грейс, опасаясь разрушить очарование первого свидания. Она – еще не в силах понять, что происходит с нею в обществе этого мужественного русского летчика.
– До войны мы жили с родителями в небольшом рабочем поселке в Донбассе, – неожиданно начал Соколов. – Отец, мать, старшая незамужняя сестра и я. Отец заведовал хирургическим отделением больницы. Мы с ним очень не ладили. Он был строг, крут, а я упрям, скрытен и к тому же плохо учился. По английскому языку, например, у меня всегда были двойки. По нескольку дней мы с сестрой не разговаривали с отцом. И все же, когда к нему в больницу попадал очень тяжелый больной, он звонил нам домой и говорил, что нужна кровь нашей группы.
– И что же?
– Мы с сестрой немедленно приезжали, давали кровь, а потом снова могли не разговаривать друг с другом.
– А сейчас вам кажется, что вы были несправедливы с ним? – спросила Грейс.
– Да, – с готовностью согласился он. – Я часто думаю об этом.
Почти два часа они бродили вдвоем в тот вечер. Несмотря на резкость суждений, на непривычную порывистость и максимализм оценок, Грейс была искренна и доверчива, как ребенок. Беседовать с ней было легко и интересно. Она томилась пребыванием на этой расположенной в глубоком тылу воздушной базе и хотела сражаться с нацистами лицом к лицу.
– О как я жалею, что не родилась мужчиной! – говорила она, и черные ее глаза сверкали, а смуглый лоб становился бледнее. – Я их ненавижу! Сколько страданий эти проклятые наци принесли людям!
Когда с неба снова закапал мелкий, будто просеянный сквозь сито, дождь, Грейс завела Соколова в маленький полупустой бар.
– Хелло, Билл, – сказала она хозяину. – Два мартини.
– Слушаюсь, мэм.
У Билла были большие, добрые, всепонимающие глаза.
Их руки лежали на стойке рядом. И Соколов положил свою широкую тяжелую ладонь на длинные пальцы Грейс. На миг веки девушки дрогнули, лицо стало странно беспомощным, она посмотрела на него, подняла бокал:
– За вас, мистер Соколов, – сказала она и выпила, не чокнувшись. И Соколов удивился, какой странно глухой был у нее при этом голос. – Можно я буду называть вас Сергей?
– О кей, – совсем по-американски ответил он и дружески улыбнулся Грейс.
Только трижды после того им удалось встретиться на старом месте у разбухшего ручья на окраине городка. Каждый из них с трудом мог дождаться этих встреч.
Первой задолго до назначенного часа появлялась Грейс. Завидев вдали на скользкой от дождей тропинке высокую фигуру Соколова, она пряталась за деревьями и стояла там, закрыв глаза, слушая, как все громче становятся его хлюпающие по грязи шаги и как с каждым шагом все громче стучит ее сердце. Затем его сильные руки обхватывали ее талию, приподнимали над землей, поворачивали к себе. Она прижималась лицом к его пахнущей сыростью и табаком канадке, обнимала за шею. Так они застывали молча на несколько минут, будто кто-то со стороны крикнул им: «Замри!». Затем он осторожно ставил ее на землю. Если шел дождь, она спрашивала:
– Пойдем в кино, Сергей?
– А что идет? – интересовался он.
– Какая есть разница? – с легкой укоризной в голосе спрашивала она.
– Чем хуже картина, тем лучше. В зале будет совсем мало народу.
– Да, да, – смеялась Грейс. – Надо ходить самый плохой фильм. Хотя они все плохие.
Соколов старался не думать о том, что будет, когда прилетят, наконец, долгожданные «Каталины», что говорят о нем товарищи, догадываясь о причинах его вечерних отлучек. И вдруг сегодня, когда они вышли из кинотеатра и, спрятавшись за каким-то забором, стояли, тесно прильнув друг к другу, и никак не могли расстаться, Грейс сказала:
– Отпусти меня, Сергей, я должна тебе что-то… – она заметно волновалась и поэтому с еще большим трудом подбирала русские слова, – говорить очень… самое… – она произносила слова медленно, глядя прямо на высокий деревянный забор, и вдруг выпалила: – Возьми меня в Россия. Я буду очень любить тебя. И родить целую кучу бэби.
Голос ее задрожал, но она посмотрела на него и улыбнулась.
Все эти дни Соколов мучительно старался поменьше думать о Грейс. Умом он понимал, что сейчас, в разгар войны, в чужой стране, куда его прислали с единственной целью быстрее получить и перегнать на родину самолеты, совсем не время и не место для любви. Что для него, командира спецкоманды, она втройне недопустима. Ведь он лично отвечает за то, чтобы ни у одного его подчиненного здесь не было никаких связей с местными женщинами. И все же, несмотря на все это, он чувствовал, что Грейс занимает все больше и больше места в его сердце и что он не может не думать о ней и не встречаться с нею. Посреди тьмы дел, забот и занятий, которыми до отказа были заполнены дни, он неожиданно вспоминал ее улыбку, лежащие на груди под канадкой ее руки с длинными пальцами, ее глаза, удивительно живые и выразительные. Такие глаза были у его сестры, и мама называла ее ласково «чистоглазик».
