Текст книги "Политика. История территориальных захватов XV-XX века"
Автор книги: Евгений Тарле
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 70 страниц)
Но уже с самых последних годов XVIII и с первых лет XIX в. параллельно с каторжными поселками и независимо от них начались первые попытки свободной колонизации.
Английский офицер Джон Мак-Артур, разбогатевший на выделке и продаже местным жителям спиртных напитков, выписал из Индии и из Ирландии несколько десятков баранов и овец и положил начало колоссальному австралийскому овцеводству. Австралийская шерсть вскоре сделалась одним из главных предметов экспорта, обильно обогащавшего (и теперь еще обогащающего) страну. В Австралии все чаще и чаще стали селиться вольные колонисты из самой Англии и из английских колоний. Шерсть и водка – вот две наиболее выгодные статьи австралийской внешней и внутренней торговли в эти первые годы колонизации.
К 1810 г. в Австралии и Тасмании насчитывалось уже около 12 тыс. вольных колонистов. О Новой Зеландии не говорю, так как ее колонизация началась значительно позже. Хотя первые белые поселенцы появились в Новой Зеландии уже с начала XIX в., но это были либо пираты, имевшие там стоянки, либо беглые каторжники с восточного берега Австралии, или с острова Тасмания, или с острова Норфолк. Действительная колонизация этой страны началась только с 40-х годов XIX в., и только в связи с этой колонизацией стала решаться судьба маори (местного населения Новой Зеландии). Очерк судьбы Австралии в XIX и XX вв. выходит за установленные нами рамки. Остается пока прибавить несколько слов о том, что нам известно относительно судьбы коренного населения Австралии и Тасмании в самые первые годы после появления англичан.
В 1803 г. англичане начали селиться на большом и плодороднейшем острове Тасмания (к югу от Австралии). 13 июня 1803 г. они высадили там первую партию ссыльнокаторжных и основали поселок Хобарт, а уже весной 1804 г. расстреляли ни за что ни про что австралийцев, с самыми мирными намерениями приблизившихся к этому поселку. Они показались ненужными англичанам, и их принялись всеми способами истреблять.
В 1826 г. австралийцы ответили на это своим мучителям яростным восстанием, правда наперед осужденным на неудачу вследствие отсутствия сколько-нибудь серьезного вооружения, но стоившим жизни многим англичанам. Восставшие бросились на них с такою яростью и таким отчаянным мужеством, каких вовсе нельзя было ожидать от очень мирного и робкого коренного населения.
Нечего и говорить о том, что систематическое истребление аборигенов сделалось после того еще более активным и беспощадным. В 1804 г. коренного населения в Тасмании числилось около 8 тыс. человек, в 1815 г. – около 5 тыс., а после восстания 1826 г., по подсчетам 1830 г., их осталось 700 человек! В 1861 г. их уже числилось всего 18 человек. Последний из них умер в 1861 г. Истребление было закончено.
На острове Тасмания население легче было сосчитать, чем на колоссальном Австралийском континенте с его долго недоступными европейцам лесистыми недрами, и мы никогда уже не узнаем, сколько австралийцев жило там в тот момент, когда англичане начали селиться в стране. Одни европейские исследователи (как Фрейсине) дают предположительную общую цифру в миллион с лишком (1100 тыс. человек). Другие (подавляющее большинство этнографов) находят эту цифру фантастической и утверждают, что если австралийцев было в пять раз меньше, чем утверждает Фрейсине, то и это еще слишком много. К началу XX столетия их уже числилось около 50 тыс. человек, и число это быстро уменьшалось с каждым годом.
То же самое происходило и на островах Полинезии, где европейцы начинали селиться вплотную. Малайские племена и родственные им разнообразные ветви австралийских и островных этнических групп, оказавшись, повторяем, экономически ненужными европейцам, не заняли своего места в производственном процессе ни как африканцы – незаменимая рабочая сила на плантациях обоих полушарий, ни как северные канадские индейцы – охотники, доставлявшие французским и английским торговцам драгоценные меховые шкурки.
И в эпоху первоначального накопления, и в эпоху промышленного капитала одним из ближайших последствий европейской колонизации всегда и всюду было истребление ненужных для хозяйственных целей аборигенов, искоренение их всеми способами – и ружейной пулей, и отравленной водкой, и переселениями их в голодные и болотистые места, и систематическими ограблениями их жилищ. И в данном процессе ни малейшей разницы между европейцами ни один сколько-нибудь добросовестный историк уловить не в состоянии; англичане действовали в Тасмании и Австралии, испанцы – в Мексике, Перу и на острове Куба, французы – в Новой Каледонии, португальцы – почти во всей Бразилии и т. д.
Коренное население уцелело там (и только там), где оно было нужно европейскому капиталу либо как рабочая сила, либо как потребитель ввозимых товаров.
Интересно отметить, что, по единодушному утверждению европейских миссионеров и путешественников, соприкосновение с европейцами в первые же десятилетия круто изменяло к худшему характер первобытных островных и австралийских племен: доверчивость, добродушие, характерные для племен, живущих в условиях первобытно-общинной стадии развития, исчезали, возникала подозрительность и ненависть к жестоким и жадным пришельцам.
Первые путешественники, посетившие эти места (вроде острова Таити), – Кук и Бугенвиль – отзываются об австралийцах с восторгом, а люди, видевшие их всего лет 30–40 спустя, подчеркивают их резко отрицательное отношение к европейцам.
Между началом 70-х годов XVIII в. и первыми годами XIX в. прошли годы, когда коренные жители успели ознакомиться с тем, что такое белые цивилизаторы, и разительная перемена в их отношении к европейцам объясняется именно этим близким знакомством.
Очерк пятнадцатый
Французские колонии и вопрос о работорговле накануне революции. Плантаторы и рабы в эпоху революции. Законодательные собрания эпохи революции и вопрос о рабстве. Восстание Туссена-Лувертюра на острове Сан-Доминго. Новая французская буржуазия и ее колониальная политика. Поход генерала Бонапарта в Египет. Наполеон и его тактика в борьбе с Англией. Континентальная блокада и сокращение импорта в Европу
Война за независимость в Северной Америке имела громадные последствия для истории колониальной политики европейских государств и в частности Франции.
После долгих прелиминарных переговоров и соглашений окончательный мирный трактат, окончивший войну Соединенных Штатов за независимость и сопряженную с ней войну Франции, Испании и Голландии против Англии, был подписан в Версальском дворце 3 сентября 1783 г. Этим миром Англия признала себя побежденной в первый раз за всю свою историю. Она не только должна была признать независимость Соединенных Штатов, не только вернула Испании Флориду, отнятую в 1763 г., и остров Минорку на Средиземном море, не только отдала Голландии те ее фактории, которые раньше захватила у нее в Индии, кроме Негапатама на Коромандельском берегу, но и вернула французам Пондишери, Карикал, Маэ, – словом, все захваченное во время войны, и, сверх того, острова Табаго и Сент-Лючия в Малой Антильской группе.
Вопрос о рабовладении несколько оживился во Франции в самые последние годы перед революцией 1789 г., и оживился именно в связи с занимавшим всю Европу грандиозным развертыванием восстания в Северной Америке. Как в Америке, где крупные землевладельцы-плантаторы заставили Филадельфийский конгресс вычеркнуть в 1776 г. из Декларации независимости все, что касалось рабства, и Джефферсон, представитель фермерского и городского элемента, должен был подчиниться, точь-в-точь так же плантаторская буржуазия французских колоний Сан-Доминго, Мартиники, Гваделупы, Гвианы и т. д. в Америке, Маскаренских островов в Индийском океане, а также богачи работорговцы Нанта и все, кто был связан с работорговлей и с колониальной продукцией и торговлей, свели к нулю все попытки публицистов и «философов» поставить перед обществом, к которому они обращались, вопрос о рабах. Только один аббат Репналь догадался, что единственная надежда невольников – это полагаться на самих себя, на восстание против угнетателей, когда оно станет возможным. Но и он сбивается с этой позиции и впадает в гуманную декламацию, рассчитанную на смягчение плантаторских сердец.
Оба министра Людовика XVI, с именами которых связываются две неудавшиеся попытки предупредить надвигающуюся революцию «реформами сверху», как Тюрго, так и Неккер, были противниками рабства, и оба ровно ничего не сделали и даже не пытались сделать для освобождения рабов или хотя бы даже для прекращения или ослабления работорговли, так неслыханно обогащавшей крупную буржуазию города Нанта. Уже будучи в отставке и следя за американскими событиями, Тюрго говорил, что, пока рабы не освобождены, не может в этом новообразующемся государстве укрепиться хорошее общественное устройство; но и освобождать рабов он считал возможным с крайней постепенностью, К тому же он больше размышлял об освобождении американских негров, a не тех невольников, кто порабощен был во французских колониальных владениях. Что касается Неккера, то он тоже предавался либеральным размышлениям не тогда, когда был у власти, т. е. не в 1777–1781 гг., а тогда, когда на досуге, после своей вынужденной отставки, старался осчастливить человечество разными великодушными и гуманными советами и пустился писать назидательные книжки и брошюры. Впрочем, его либерализм даже и в этом безвредном виде отличается необыкновенной умеренностью. В своей книге «Об управлении финансами», вышедшей в 1789 г., он признает, что производство и торговля сахаром, кофе и торговля другими колониальными товарами обогащает нацию и государство, и перед этим фактом автор подавляет свой либеральный вздох по поводу того, что приходится держать в рабстве полмиллиона человек, да еще подбавлять к этой цифре ежегодно в среднем по 20 тыс. новых рабов, похищая или покупая их в Африке и перевозя в американские колонии. Как же быть? Неккер недаром пробыл целых четыре года в министрах, он и тут отделывается чисто канцелярской отпиской и все дело с этой отпиской «кладет под сукно»: рабов, вообще говоря, освободить следует, но делать это нужно не одной какой-нибудь стране, а непременно всем разом по общему соглашению, чтобы не создавать неравенства условий продукции в колониях в ущерб интересам той державы, которая имела бы неосторожность первой освободить своих рабов. А пока этого общего согласия нет, пусть все остается по-старому.
Даже знаменитый публицист и философ Кондорсе, выпустивший в 1781 г. свою брошюру «Размышления о рабстве негров», выдержавшую затем повторное издание в 1788 г., тоже не советует сразу освободить всю массу невольников, хотя он и является решительным врагом рабовладения и считает этот институт позором и преступлением. Кондорсе и некоторые другие представители освободительных и оппозиционных течений предреволюционной буржуазной мысли (Лафайет, Бриссо, Сиейес, Мирабо) основали даже в 1787 г. в подражание уже существовавшим в Англии подобным ассоциациям особое общество для пропаганды эмансипации невольников. Но никаких заметных результатов это не имело. Только революции суждено было если не разрешить окончательно, то хоть широко поставить вопрос о рабстве. А до революции все, что было сделано для облегчения участи рабов во французских колониях, заключалось в издании 3 декабря 1784 г, королевского ордонанса, устанавливавшего некоторые ограничения власти рабовладельцев над несчастным «живым товаром», который им принадлежал. Воспрещалось заставлять рабов начинать работу до восхода солнца, продолжаться же она должна была не далее как до заката солнца, причем среди дня давался двухчасовой отдых, а беременные женщины получали право на отдых в течение четырех часов. Наказание плетью ограничивалось 40 ударами, но при этом не ограничивалось число самих наказаний, так что с некоторыми промежутками раб мог получать ежедневно и 100 и 200 плетей. Запрещено было калечить раба, отсекая у него руки или ноги, что на практике было очень в ходу. Хозяин обязывался кормить раба, дважды в году выдавать ему одежду, не заставлять работать по воскресеньям и т. д. Нечего и говорить, что все эти гуманные меры оставались на практике пустым звуком, и плантатор делал с рабами по-прежнему решительно все, что ему было угодно.
Плантаторы вроде Молуе (сначала колониального чиновника, а потом помещика на острове Сан-Доминго), издавшего накануне революции, в 1788 г., «Мемуар в пользу сохранения рабовладельчества», с успехом боролись против эмансипаторе кого течения, настаивая на том, что освобождение рабов равносильно гибели колониальной торговли. Другой защитник рабовладельческих интересов, Дюбюк, полемизируя против эмансипаторов, напоминал, что колонии дают Франции ежегодно для внутреннего потребления товаров на 55 млн ливров, да еще, сверх того, французские купцы продают эти колониальные продукты за границу, в другие страны Европы на такую сумму, что чистого дохода в пользу Франции от этой торговли остается ежегодно 75 млн ливров.
Эти аргументы действовали сильнее самых горячих, и красноречивых декламаций просветительных философов против варварского обращения с невольниками и оказывались убедительнее, чем сентиментальные размышления Бернардена де Сен-Пьера и чем бессмертная первая фраза «Общественного договора» Жан-Жака Руссо о человеке, который рождается свободным, а оказывается повсюду в цепях.
Рейнадь возмущался бесчеловечным обращением с рабами, но он при этом стоял, так же как и другие деятели просветительной философии, преимущественно наточке зрения естественного права, которое имеет всякий человек на свободу с точки зрения гуманности и т. д., и в этом отношении он шел по тому же пути, что и Монтескье, и Вольтер, и др. Но вот в 1767 г. появилась книжка под названием «Путешествия философа» («Voyages d'un philosophe»), которая наметила новые пути в разработке этого вопроса. Книжка появилась без имени автора, но оно ни для кого не было тайной в кругах, сколько-нибудь прикосновенных к литературе. Все знали, что она написана Пьером Пуавром, который в молодости побывал миссионером в Восточной Азии, служил в Индии, потом (в 1766 г.) был назначен интендантом острова Иль-де-Франс. Там он недолго ужился, был отставлен и доживал свой век на пенсии недалеко от города Лиона, где и умер незадолго до революции (в 1786 г.). Пуавр в своей книжке является, в противоположность большинству просветительных философов, сторонником колониальных приобретений, но'противником рабского труда в колониях. Пуавр отдает решительное предпочтение свободному батраческому труду китайцев перед рабским трудом негров во французских колониях. Это предпочтение обусловливается не гуманным соображением, но гораздо большей, по мнению автора, продуктивностью свободного труда. Он мечтал осуществить свою теорию на громадной арене, на острове Мадагаскар, причем, с одной стороны, рассчитывал на свободный труд тамошних батраков, а с другой стороны – на приезд туда из Франции белых переселенцев, французов, которых должна соблазнить плодородная почва и превосходный климат (вечная весна) Мадагаскара.
Пуавр, таким образом, впервые, по крайней мере во Франции, стал в вопросе о рабстве на ту точку зрения, которая окончательно восторжествовала уже в следующую эпоху, в эпоху промышленного капитала, а в эпоху первоначального накопления (даже в позднейшей его стадии) являлась еще исключением и смелым новаторством. Экономическая невыгодность рабского труда сравнительно с эксплуатацией труда свободного (юридически) рабочего, наемного батрака – вот что должно было подкосить в свое время самые основы рабовладения. Пуавр не находит порицания для системы безжалостнейшего выжимания всех соков из «свободных» рабочих. Он, впрочем, и против рабства не высказывается с точки зрения положения рабов: его интересует исключительно выгода хозяина, с одной стороны, и выгода потребителя колониальных товаров – с другой. Повышение количества и удешевление продукции – вот что занимает этого философствующего колониального чиновника.
Голос Пуавра прозвучал одиноко. Еще не создались или, точнее, еще не окрепли достаточно те новые экономические условия, которые спустя несколько десятилетий начали и во французских, и в английских, и в голландских, и, гораздо позже, в испанских и португальских колониях настойчиво ставить вопрос об уничтожении рабства. Друг Пьера Пуавра, знаменитый впоследствии писатель, автор прогремевшего романа «Павел и Виргиния» Бернарден де Сен-Пьер, служивший некоторое время вместе с Пуавром на острове Иль-де-Франс, тоже описал свое пребывание в этих тропических странах в раннем произведении «Путешествие в Иль-де-Франс»; но он подходит к вопросу о рабах совсем не так, как Пуавр, а так, как все прочие, кроме Пуавра, писавшие во Франции об этом предмете и отрицательно относившиеся к рабству: он возмущается прежде всего именно зверской жестокостью хозяев и бедственным состоянием рабов. Он с возмущением предлагает всем, кто рядится в пестрые, красивые, крашеные материи, кто пьет кофе и шоколад и потребляет сахар, вспоминать при этом, какими бесчеловечными истязаниями сопровождается добывание всех этих красящих веществ, хлопка, кофе, сахара, какао и т. п. В полную противоположность другу своему Пуавру Бернарден де Сен-Пьер нисколько не мечтает о том, чтобы из Франции люди переселялись в заморские страны. Напротив, пусть остаются во Франции, лучше им нигде не будет за морем. Точно так же он ничуть не восторгается и Китаем, где нет, правда, таких форм рабства, как в колониях европейских держав, но где власти все же управляют при помощи лютых телесных наказаний.
Следует заметить, что среди плантаторов в колониях вся эта литературная борьба против рабовладения не встречала не только, конечно, никакого сочувствия, но даже и простого интереса. Они слишком убеждены были в прочности существующего строя, и в частности в полной обеспеченности своей от опасности общего восстания невольников. Они могли погибнуть (и погибали) от внезапного возмущения своей дворни или от порыва гнева и отчаяния со стороны какого-либо отдельного раба, но вплоть до времени Туссена-Лувертюра на острове Сан-Доминго, т. е. вплоть до времен Консульства, французские колонии не знали общенародного движения.
Здесь действовали все те же причины, что и в колониях других держав: разобщенность рабов, происходивших из разных племен, говоривших на разных наречиях, разбросанность и отдаленность одних плантаций от других, организация бдительнейшего надзора при очень большом и активном участии рабского же элемента, что создавало особую прослойку в населении плантации, так как эти надсмотрщики из рабов были поставлены в относительно хорошие условия и пользовались почти бесконтрольной властью над товарищами, наконец, очень реальная «круговая порука» плантаторов и поддержка, оказываемая им со стороны войск, стоявших в колониях. Рабству во французских колониях суждено было просуществовать еще довольно долго, до середины XIX в.
Рабовладельцы островов как Вест-Индских (Сан-Домпнго, Мартиника), так и расположенных на Индийском океане и еще более богатых – Иль-де-Франс, Бурбон – были связаны теснейшими узами коммерческого интереса с крупной французской буржуазией, ведущей заморскую торговлю, и немудрено, что как только кое-кто в Учредительном собрании в 1787 и 1790 гг. заикался о необходимости распространить права гражданина и человека также на невольников во французских колониях, то сейчас же начиналось упорнейшее (и очень успешное) противодействие со стороны купеческих городов – Бордо, Руана, Гавра, Шербура, Лилля, Марселя и в особенности Нанта, этой столицы французских работорговцев. Депутации за депутациями, петиции за петициями умоляли законодателей обратить свой жалостливый взор на бедственное положение несчастных рабовладельцев, которые переживают мучительную тревогу, слыша, как у них желают отнять их законное достояние – невольников! Да и стоит ли жалеть этих рабов? Оказывалось, что не стоит, так как работорговцы, увозящие африканцев в Америку, оказывают увозимым громадную услугу: в Африке рабство гораздо более жестоко, чем в Америке, где рабовладельцы – не африканские царьки, а гуманные французы.
«Вырванные из жгучего африканского климата негоциантами морских портов, избавленные ими (т. е. этими негоциантами, – Е. Т.)от самого жестокого рабства, которое являлось основой и неразрушимым установлением этого варварского народа, они были перевезены на счастливые берега Сан-Доминго, где обитает нация свободная, гостеприимная, которая всегда спешит за деньги получить от французских негоциантов их пленников, содержащихся на борту их кораблей», и эти новые хозяева «расточают им (рабам, – Е. Т.)заботы, диктуемые гуманностью, интересом и законом», – таким соловьем разливался депутат Учредительного собрания Кошерель 26 ноября 1789 г. Правда, в самом Учредительном собрании и вне его составилась группа так называемых «Друзей черных», которая пыталась – крайне робко и нерешительно – продвинуть дело освобождения рабов в колониях. Но ничего из этих стараний очень долго не выходило. Плантаторы и связанные с ними деловыми отношениями судовладельцы и коммерсанты в самой Франции повели такую успешную агитацию, так запугивали перспективой всеобщей резни, которая поднимется в случае освобождения рабов в колониях, так упорно утверждали, что этот шаг повлечет за собой полнейшее разорение всей заморской торговли Франции, что буржуазия и в Учредительном собрании, и вне его отступилась от мысли об освобождении. Дело тянулось до мая 1791 г., когда снова в Собрании заговорили о рабах и когда снова обнаружилось, что подавляющее большинство стоит за сохранение рабства. Робеспьер протестовал («Да погибнут колонии, если вы хотите их сохранить этой ценою», т. е. ценою рабства). Барнав и другие «умеренные», конечно, всецело поддерживали рабовладельцев, хоть и пускали при этом в ход всякого рода лицемерные оговорки и сочувственные вздохи. И при этом Барнав всякий раз подчеркивал, до какой степени рабство экономически выгодно для французской торговли: «Этот режим абсурден, но он установлен, и нельзя внезапно его затронуть, не вызывая величайших беспорядков; этот режим притеснителен, но он дает средства к существованию нескольким миллионам, людей во Франции; этот режим варварский, но еще большим варварством было бы покуситься на него без достаточных знаний, ибо пролилась бы по вине вашей кровь» и т. д.
Словом, рабство осталось в неприкосновенности как при Учредительном, так и при Законодательном собрании. Даже и Конвент далеко не сразу решил уничтожить рабство в колониях. Нужно было пережить контрреволюционные выступления крупной буржуазии и связанных с нею элементов в Лионе, в том же Нанте, городе работорговцев, в Бордо, нужно было попасть в положение, когда только беспощаднейшая борьба и внутри государства, и одновременно на границах могла спасти революцию, чтобы Конвент решился наконец освободить негров.
Это было сделано в заседании 15 плювиоза II года Республики, т. е. 3 февраля 1794 г. «Представители французского народа, – воскликнул Дантон[32],– до сих пор мы декретировали свободу как эгоисты, только для нас самих. Но сегодня мы ее провозглашаем перед лицом вселенной! Конвент исполнил свой долг!» И тут же Дантон делает оговорочку, имеющую целью обезвредить все это гуманное благородство и отложить реализацию в долгий ящик:
«Но, даровав благодеяние свободы, нам нужно, так сказать, ее умерить (il faut que nous en soyons pour ainsi dire les moderateurs). Отошлем декрет Комитетам общественного спасения в колониях, чтобы, скомбинировав средства, сделать этот декрет полезным человечеству без всякой опасности для него» (т. е. для человечества).
Но так как в некоторых колониях (например, на острове Сан-Доминго) комиссары Конвента уже со второй половины 1793 г. принимали меры к освобождению рабов, то задержать это дело на сей раз не удалось. Однако едва только возобладала термидорианская реакция, сейчас же стали предприниматься шаги к восстановлению рабства и к обходу февральского декрета 1794 г. Рядом постановлений как самой Директории, так и местных властей «освобожденные» рабы были подчинены принудительному труду и хозяева получили право по-отечески их наказывать. Одновременно Директория инструктировала (например, бумагой от 23 вантоза VII года, т. е. 13 мар' та 1799 г.) командующего французским отрядом и управителя французской части Сенегала (в Африке) Бланшо де Верли, чтобы он «убеждениями и обещаниями лучшей участи» склонял рабов к переезду во французские островные колонии. Если же эти средства окажутся недостаточными, то Директория разрешала коменданту Бланшо покупать негров и отправлять их затем в Америку. «В том и в другом случае (т. е. и при «убеждениях» и при покупке «живого товара», – Е. Т.)принципы гуманности всегда будут правилом поведения гражданина Бланшо», – прибавляет Директория, отдавая этой невинной концовкой дань «гуманной» фразе, еще пока бывшей обязательной для правительства. Дело было в последние месяцы существования Директории. При Наполеоне восстановление рабства и работорговли уже перестало прикрываться даже скромным фиговым листком «гуманности».
Таким образом, Французская буржуазная революция окончилась, не принеся рабам освобождения, которого им пришлось ждать еще очень долго.
Не могу не сказать нескольких слов об одной курьезной (хоть и строго логической по-своему) особенности нынешней французской буржуазной историографии, касающейся колоний. Эта историография до сих пор не может утешиться по тому поводу, что французская революция так необдуманно великодушно относилась к вопросу о колониальных рабах и так неосторожно тревожила плантаторов, не считаясь с их интересами. За редкими исключениями – это господствующий тон современной исторической литературы о колониях. Для примера (очень типичного) возьмем вышедшую в 1930 г. двухтомную, в общем почти в тысячу убористых страниц книгу Сентуайана. Это книга о французских колониях эпохи революции XVIII в. Она основана на разнообразных и очень важных подлинных актах и источниках и написана с большим знанием дела и с большой обстоятельностью. Многие вопросы автор анализирует впервые, по другим подводит итоги всему раньше сделанному в науке и выражает самостоятельное мнение на основании своего собственного обильного материала. Эта книга, верно, еще долго будет давать «тон» французской (а может быть, и не только французской) историографии, тем более что автор написал еще раньше почти столь же обстоятельную, тоже двухтомную историю французской колониальной политики до революции и успел уже в 1931 г. выпустить увесистый том в 509 страниц о французской колонизации при Наполеоне I. Словом, перед нами настоянии! специалист, все эти его многочисленные труды встречены специальной литературой весьма сочувственно. Но увы!
Автор – один из сановников французского Министерства колоний, служивший в этом министерстве при Этьенне, которого социалистическая пресса конца 90-х годов XIX и первых лет XX в. называла «колониальной акулой»; куски, которые эта «акула» глотала, поражали умы современников своей громадностью. И вот в Сентуайане пройденная им школа могущественно сказалась именно в главе, посвященной рабству.
Книга Сентуайана проникнута нескрываемым горячим укором по адресу «друзей черных», так безжалостно пренебрегавших интересами плантаторов, и сдержанным негодованием по поводу необдуманно филантропического поведения Конвента.
Вообще же агитация в пользу рабов приписывается английской интриге: Уильберфорс и другие английские агитаторы начали-де свою пропаганду по наущению врага Франции Вильяма Питта Младшего, решившего, что если эта агитация перенесется во Францию и приведет к освобождению рабов на Сан-Доминго и в других французских владениях, то эти колонии вконец разорятся и будут французами потеряны.
Словом, французский историк всецело повторяет все то, что злобно утверждали плантаторы в 1789–1799 гг. «До сих пор эмигрант не простил!», – восклицала в свое время либеральная буржуазная критика произведений дворянско-реакционных историков, «До сих пор крупный буржуа не простил», – можно сказать, прочтя то, что пишет современный историк об освобождении рабов.
Если бы нантские работорговцы могли встать из гроба, то они ничего не прибавили бы и не убавили к V главе первого тома указанного исследования. Нигде ни малейшего возражения эта глава не встретила бы. Следовало специально остановиться на этой книге, так как аналогичных образчиков у других писателей можно найти сколько угодно.
Французская буржуазная революция 1789 г. не освободила рабов, но все-таки была толчком, разбудившим невольников от их многовекового оцепенения. Аббат Рейналь, говоря об отчаянном положении рабов, обмолвился как-то в своей книге, что рабам, с которыми обходятся так бесчеловечно и у которых нет никаких надежд на милосердие и справедливость с чьей бы то ни было стороны, остается самим попытаться дать отпор угнетателям. Близились времена, когда такая попытка (по крайней мере в одной из колоний) оказалась возможной.
Буря французской революции пошатнула и раскачала колониальную Бастилию, но не покончила с ней.
Разумеется, острее всего вопрос о рабовладении стоял именно на Антильских островах. Не забудем, что эти острова были самыми богатыми, самыми доходными для метрополии из всех оставшихся после предшествующих войн в руках Франции колониальных владений. С одного только острова Сан-Доминго, часть которого принадлежала французам, перед самой революцией, в 1788 г., во Францию ввозилось колониальных продуктов на 106 млн ливров в год, из этой суммы сахара – на 58 млн, кофе – на 41 млн, индиго – на 7 млн ливров. Вообще же Сан-Доминго, Мартиника, Гваделупа, Тобаго и Сент-Лючия, а на материке – Французская Гвиана, т. е. все вест-индские владения Франции, ввозили во Францию товаров на 205 млн ливров в год, а вывозили из Франции товаров на 69 млн ливров в год. По тогдашним масштабам это были очень внушительные цифры.
Чрезвычайно выгодным считалось другое владение Франции – два островка Маскаренской группы, лежащей, как это уже было сказано, к северо-востоку от Мадагаскара, на Индийском океане. Эти два острова – Иль-де-Франс и Бурбон, – богатейшие по природе, в превосходном субтропическом климате, расположенные между 20 и 22° южной широты, обзавелись плантационным хозяйством, всецело основанном на рабском труде привозных африканцев и в гораздо меньшем количестве – малайцев.
