Текст книги "Политика. История территориальных захватов XV-XX века"

Автор книги: Евгений Тарле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 70 страниц)

Конечно, колоссальную роль сыграло и то, что перемирие было уже заключено, никто больше не гнал солдат на фронт и армия не имела непосредственных поводов стоять за дальнейшее углубление революции. Нужно еще прибавить, что явное нежелание Антанты вести переговоры с кем бы то ни было, кроме Национального собрания, также сильно поднимало шансы последнего в борьбе против спартаковцев. Стоит почитать мемуары княгини Блюхер, чтобы навсегда запомнить ее ликование при известии, что Антанта не хочет вести переговоры с крайними революционными элементами. Именно с этого момента княгиня Блюхер и удостоверилась в поражении спартаковцев. Наконец, раз уж речь зашла о сравнениях с Россией, нельзя забывать, что в России вся деревня (т. е. почти вся страна) была давно уже минирована и почва для социального взрыва была налицо, даже независимо от рабочего вопроса, от армии, от всех прочих условий. А в Германии, в деревне, рядом с батрачеством существовало сильное собственническое крестьянство, многочисленная и организованная сельскохозяйственная мелкая буржуазия, крепко спаянная с крупными землевладельцами не только идейно, но и организационно (вспомним Союз сельских хозяев). Крупные аграрии, мелкие землевладельцы, владельцы «рыцарских поместий», крестьяне-собственники, – словом, все владельцы и руководители сельскохозяйственной промышленности делали золотые дела в первые годы после войны. До войны в Германию ввозилось очень много продуктов для питания: почти 25 % всего иностранного ввоза составляли хлеб, всякого рода овощи, живность. В 1919–1920 гг. этот ввоз еще усилился и дошел до 40 % (всего ввоза из-за границы). С 1921 г. ввоз этих продуктов стал уменьшаться, и довольно круто. Катастрофа марки мешала делать большие закупки за границей. И вот тогда-то крупные и мелкие землевладельцы сделались монополистами внутреннего рынка. Деревня стала люто эксплуатировать город. Продолжалось это во все время бумажной инфляции: в 1919, 1920, 1921, 1922, 1923 гг. Землевладельцы продавали свои продукты по неслыханной цене и немедленно же скупали дома, бриллианты, жемчуг, рояли, картины, автомобили, мебель, расширяли свое хозяйство. Вся собственническая деревня деятельно поддерживала контрреволюционное движение в эти первые критические послевоенные годы. Все эти обстоятельства вместе оказались сильнее того бурного гнева, который на некоторое время сделал Карла Либкнехта и Розу Люксембург истинными вождями революционного наступления. В этой книге, имеющей целью главным образом лишь отметить основные вехи в развитии событий, было бы неуместно излагать день за днем историю борьбы спартаковцев против социалистов большинства в ноябре, декабре, январе 1918–1919 гг., хотя эта борьба полна самого захватывающего интереса, и не только потому, что яркие трагические фигуры Либкнехта и Розы Люксембург приковывают к себе внимание. Для социолога, для исследователя массовой психологии, для политика детальное изучение этого периода (в настоящее время еле начавшееся) может представить колоссальный интерес. Поражение революционного меньшинства в 1919 г. было предрешено отмеченными выше особенностями исторической германской обстановки. Но перипетии борьбы полны глубокого значения.

Тут ограничимся лишь напоминанием некоторых моментов. Борьба в течение первого месяца в Берлине, в Киле, в Мюнхене, в Вюртемберге, в Саксонии между спартаковцами и социалистами большинства все обострялась. Независимые колебались между обоими лагерями.

16 декабря 1918 г. собрался конгресс рабочих и солдатских Советов Германии. На конгрессе обозначилось резкое расхождение в недрах партии независимых социал-демократов: одна часть (под предводительством Ледебура) сблизилась со спартаковцами, другая (Гаазе) заняла позицию, более благоприятную для социал-демократов большинства. Левая часть конгресса стояла за лозунг «Вся власть Советам»; правая часть – за Учредительное собрание. Съезд проходил при очень напряженной атмосфере, заседания прерывались нередко грандиозными демонстрациями рабочих. Эберт, Шейдеман энергично вели агитацию в пользу Учредительного собрания. В конце концов за Учредительное собрание и созыв его не позже 19 января 1919 г. высказалось 400 голосов против 75.

Но революционное возбуждение после этого не упало. Напротив, мысль о непосредственном вооруженном восстании все более и более распространялась среди спартаковцев и части независимых. После конгресса Советов революционная борьба в Германии вступила в особенно острый фазис. Народная морская дивизия (Volksmarine-Division), главная вооруженная сила в декабре 19IS и январе 1919 г. в Берлине, склонялась к лозушу «Вся власть Советам». Правительство («народные уполномоченные») не имело единой тактики и колебалось. Попытка народных уполномоченных свести численность «морской дивизии» с 1600 человек до 600 не удалась. На почве этой борьбы из-за морской дивизии 23 декабря 1918 г. вспыхнуло восстание. Правительство вызвало на помощь себе генерала Лекиса с войсками из Потсдама. Вооруженная борьба длилась два дня, 23–24 декабря, и с обеих сторон были убитые и раненые. В конце концов матросы морской дивизии оставили занятый ими дворец, причем их выпустили с оружием в руках. Возбуждение ничуть не прекратилось после этого первого столкновения. Центральный Совет солдатских и рабочих депутатов большинством голосов высказался за политику «народных уполномоченных», которые вызвали из Киля Носке и включили его в свой состав (тотчас после 23–24 декабря). Все это предвещало неминуемый новый взрыв. В столице происходили непрерывные демонстрации. В день похорон убитых матросов на одних плакатах значилось: «За Эберта и Шейдемана»; на других; «Долой кровавых собак – Эберта и Шейдемана».

Резко революционно была настроена, в частности, масса безработных.

В первое время после войны целый ряд обстоятельств способствовал болезненно-сильному кризису безработицы в Германии. Во-первых, уничтожение армии (не демобилизация, как в других странах, а уничтожение – по Версальскому договору – воинской повинности) выбросило на рынок предложения труда 940 тысяч человек, которые прежде были в мирном составе германской армии или обслуживали армию и ее учреждения, – и это уже принимая в соображение 100 тысяч человек, которые получили заработок в разрешенной Версальским договором новой армии. Во-вторых, уничтожение (в первые годы) торгового пароходства лишило заработка 77 тысяч человек, прежде кормившихся при этом деле. В-третьих, высылки или добровольные переселения немцев из всех потерянных Германией частей ее территории (Эльзас-Лотарингии, Познани, Западной Пруссии, Силезии, Эйпена и Мальмеди, северного Шлезвига), а также из всех колонии, полностью потерянных

Германией. В общем этих новых пришельцев, неимущих и безработных, считают около 800 тысяч человек.

В-четвертых, в первый год после войны социально-политические потрясения сильно сократили производство, и многие рабочие были выброшены на улицу. Если статистика показывает, что официально зарегистрированных безработных оказалось при этих условиях 1 миллион человек, а не больше, то это объясняется тем, что среди 2 миллионов убитых и искалеченных на войне был громадный процент рабочих, «освободивших» таким образом свое место. Из безработных около V 4было сосредоточено в Берлине. Но уже со второй половины 1919 г. положение стало улучшаться. Вследствие падения германской валюты спрос на немецкие товары быстро возрастал, и к концу 1919 г. безработных в Германии было всего 400 тысяч человек, а к 1 июня 1920 г. –  276тысяч. Правда, были еще перебои, но в общем безработица продолжала уменьшаться. Это не значит, что рабочий класс стал переживать сколько-нибудь нормальные времена.

Не забудем, что именно в эти первые месяцы после перемирия народ, особенно рабочий, узнавал то, что так долго скрывала военная цензура, и вся чудовищность и нелепость политики, приведшей к войне и действовавшей во время войны, выяснялась все более и более. Разоблачения следовали за разоблачениями, и многие из тех (не только рабочих, но и из интеллигенции, из мелкой, а отчасти и средней буржуазии), которые не разделяли коммунистической программы Либкнехта и были по своим взглядам гораздо ближе к правым социал-демократам или буржуазным радикалам, в эти первые недели после войны ненавидели Эберта, Шейдемана, Носке, Давида и их товарищей за моральное соучастие в политике павшего императорского правительства, за косвенное участие в систематической лжи, которой питали народ четыре с половиной года подряд. А Либкнехт стоял в эти дни перед народом в ореоле героя, не побоявшегося никаких преследований и заплатившего годами тюрьмы за то, что не хотел лгать и пытался открыть Германии глаза на ту пропасть, куда ее толкали. Его моральное влияние в конце 1918 и начале 1919 г. было чрезвычайно сильно, и притом вовсе не только в левых кругах рабочей массы. То же самое нужно сказать о Розе Люксембург.

Что касается рядовых спартаковцев, то резко революционное настроение их лучше всего характеризуется вотумом на общегерманской спартаковской конференции (собравшейся 30 декабря 1918 г.), где предложение Либкнехта и Розы Люксембург принять участие в выборах в Учредительное собрание было провалено левым большинством (62 голоса против 23). В Руре и других промышленных областях спартаковские выступления против социал-демократов большинства все учащались и учащались. Независимые социалисты ушли из Совета народных уполномоченных, а также из прусского министерства. Но Эйхгорн, начальник берлинской полиции, заявил, что он не желает покидать своего поста, хотя правительство, зная, что он примыкает вполне к идее нового восстания, желало его удалить. 5 января 1919 г. вспыхнуло новое восстание под лозунгами: «Долой Эберта и Шейдемана» и «Вся власть Советам». Восставшие к вечеру заняли редакцию «Vorwarts» и некоторых других газет.

Во главе правительственных сил встал Густав Носке, член социал-демократической партии большинства. Он обратил на себя внимание еще в первые дни ноября, когда по предложению Шейдемана был отправлен в Киль, где впервые вспыхнула революция. Он был тогда назначен командующим войсками в Киле. Носке принадлежал к крайнему правому крылу социал-демократической партии. Будущий биограф Носке, вероятно, потратит немало усилий, чтобы уяснить себе, почему Носке вообще оказался в социал-демократической партии. По всему своему настроению и складу он был и до войны, и во время войны добрым бравым германским патриотом общепринятого казенного образца, националистом, сначала радостно уверенным в военной победе, потом тоскующим, что она ускользает. Если он и любил что-либо всей душой, то именно эту будущую германскую военную победу над всеми врагами и супостатами; если что ненавидел безмерно, со всей страстью, то именно идею революции. Но тут у нас нет места останавливаться на психологическом анализе. Нужно лишь отметить, что у этого человека были очень крутая воля и решительность и очень большой и ярый азарт борьбы, и он эти свойства тотчас же пустил в ход в деле подавления революционного движения. 6 января 1919 г. он принял командование всеми вооруженными силами в столице. После уличных боев, то возобновлявшихся, то прекращавшихся в течение нескольких дней, 12 января победа правительства обозначилась вполне ясно. Уже 6 января против восставших двинуты были оставшиеся на стороне правительства войска, а также добровольцы, которым было роздано оружие. День прошел без решительных актов со стороны восставших, К вечеру обнаружилось, что спартаковцы не могут рассчитывать на помощь некоторых воинских частей, о настроении которых еще до восстания были получены благоприятные для спартаковцев сведения.

10 января правительственные войска пытались овладеть зданиями захваченных спартаковцами газет, но были отброшены. Носке устроил свою главную квартиру в Далеме, в предместье Берлина. 11 января Носке решил, что у него достаточно сил (все эти дни к нему подходили войска из провинции), и перешел в наступление. Занятые здания были отняты у спартаковцев, и в разных частях города начались частичные бои, очень упорные и кровопролитные.

Многие спартаковцы были в эти дни 11–14 января расстреляны без суда и следствия во дворе драгунских казарм. Ледебур был арестован; Эйхгорн, Либкнехт, Роза Люксембург избежали немедленного ареста, но вскоре Либкнехт и Роза Люксембург были арестованы в Вильмерсдорфе (в Берлине). Они были задержаны 15 января в половине десятого вечера. Арестованные были привезены для предварительного допроса в отель «Эден», где помещался штаб кавалерийской стрелковой дивизии. Из отеля их должны были доставить в Моабитскую тюрьму. Но когда Либкнехта вывели из отеля, гусар Рунге изо всех сил ударил его несколько раз рукояткой револьвера по голове, а спустя несколько минут, когда автомобиль с арестованным уже был в Тиргартене, Либкнехт был убит начальником конвоя капитаном Пфлугк-Гартунгом (который утверждал, что стрелял в Либкнехта потому, что тот будто бы пытался бежать; вся обстановка убийства решительно противоречила этому утверждению). Когда из отеля «Эден» вывели Розу Люксембург, сначала ее ударил по голове тот же гусар Рунге, а затем, когда ее уже посадили в автомобиль, лейтенант Фогель, вскочив на подножку автомобиля, выстрелил в нее из револьвера. Труп убитой был брошен в канал. После нескольких сознательно лживых показаний о мнимой попытке бегства Либкнехта и Розы Люксембург, обстоятельства преступления были все же выяснены, и тем не менее виновные (Рунге и Фогель) понесли совсем ничтожное наказание, а Пфлугк-Гартунг был оправдан.

Первый, самый сильный шквал германской революции, начавшийся в последних числах октября 1918 г., этим январским восстанием закончился.

Дольше держалось (в этом первом фазисе германской революции) революционное движение в Баварии, где монархия была низвергнута еще за день до берлинской революции, уже 8 ноября 1918 г. Первым министром революционного правительства Баварии стал социалист (независимый) Курт Эйснер. Он мечтал о широчайших социальных реформах, но все внимание его поглощено было внешней политикой.

Идея Курта Эйснера с самого начала его деятельности в качестве баварского министра-президента (т. е. с момента баварской революции) заключалась также в целой системе защиты интересов побежденного германского народа от непомерных требований Антанты. Эта защита основывалась на том, что германская революция, устранившая «виновников» мировой войны, тем самым позволяет отныне германскому народу надеяться на справедливое отношение со стороны победителей. Но для этого требовалось, по его мнению, решительное отмежевание новых, революционных властей от какой бы то ни было солидарности с павшими германскими монархами и прежде всего с империей Гогенцоллернов. У Курта Эйснера было вообще глубокое нерасположение к верховенству Пруссии над другими частями Германии, и он с недоверием относился также к Эберту и Шейдеману, к социал-демократам большинства, в эти дни, после ноябрьского переворота, возобладавшим в Берлине. Из всех этих настроений Курта Эйснера (а его поддерживали в первое время все независимые социал-демократы и даже некоторая часть мелкобуржуазных радикалов) сложилась тактика резко самостоятельной внешней политики Баварии, причем эта политика должна была направляться к примирению и сближению с Антантой. Внешняя политика Курта Эйснера в это первое время после ноябрьской революции пользовалась также некоторой поддержкой могущественной в Баварии католической партии центра: была слабая надежда как-то добиться этим путем пощады от победителей, может быть, для всей Германии, а особенно для Баварии. Это был слишком оптимистический и ошибочный взгляд. Курта Эйснера в его оптимизме поддерживал очень деятельно назначенный им на пост баварского посланника в Швейцарии профессор Ферстер, убежденный пацифист. Ферстер в Берне, где он жил, вступил в сношения с доверенным человеком самого Клемансо и долгое время думал, что французский первый министр пойдет на некоторое снисхождение к побежденным, если поверит в искренность отказа новой Германии от прежней политики и прежних настроений. Слабость этой позиции заключалась в том, что Антанта, с одной стороны, стремилась к отделению Баварии от Германии, с другой стороны, ни одного момента не помышляла хоть сколько-нибудь смягчить для той же Баварии общие условия подготовляемого мирного трактата. Поэтому Клемансо стороной и негласно изъявлял в общих выражениях свое благоволение к Баварии, но ровно ничего не только не делал для нее, но даже и не обещал. Кроме того, правительство Курта Эйснера, резко отрицательно относясь к Шейдеману и шейдемановцам, не усматривало союзника и в Карле Либкнехте, напротив, полагало, что если спартаковцы возьмут верх, то Антанта окончательно раздавит Германию. Так, прежде всего, казалось баварскому послу Мукле, назначенному в Берлин Куртом Эйснером. Таким образом, правительство Курта Эйснера разделяло в этот момент общую участь «независимых» социал-демократов в Германии: оно не опиралось ни на правый, ни на левый фланг и обречено было на слабость и одиночество. Оно держалось, повторяю, темп надеждами, которые на него некоторое время возлагались в области внешней политики. Во всяком случае Давид, Шендеман. Эберт были так ненавистны Курту Эйснеру, он до такой степени считал их в прошлом помощниками, а в настоящем – продолжателями Вильгельма II, что решил круто взять иной, вполне самостоятельный от Берлина курс баварской внешней политики. Тогда-то, 24 ноября 1918 г., он и сообщил прессе тот знаменитый документ, о котором я упомянул, говоря о начале мировой войны. Это был доклад, посланный 18 июля 1914 г. советником баварского посольства в Берлине Гансом фон Шеном тогдашнему баварскому министру-президенту графу Гертлингу. Впечатление как в Германии, так и за ее пределами было потрясающее. Выходило, что германское правительство не только знало о характере австрийского ультиматума Сербии, но и знало о том, что последствием непременно будет война и что именно для устройства себе лазейки и для отвода глаз Вильгельм выехал на морскую прогулку, так как именно эта цель и была указана заблаговременно фон Шену имперским германским правительством. Все оправдания Бетман-Гольвега (еще жившего в 1918 г.), будто речь шла «только» о войне Австрии против Сербии, а не об общей европейской войне, плохо помогали делу: опубликованный документ продолжал производить подавляющее впечатление. Одновременно Эйснер опубликовал еще два документа (того же времени – июль 1914 г.) для доказательства, что Германия не желала, чтобы Австрия приняла предложение Грея о посредничестве; но эти документы не произвели такого впечатления, да и в самом деле они не очень доказательны сами по себе.

К слову замечу, что Эйснер и в первом документе допустил некоторые сокращения, но они по существу нисколько дела не меняли (хотя его враги потом обвиняли его в «подлоге» и т. д.). Убийственное впечатление от публикации Курта Эйснера не только в спартаковских, но и в социал-демократических кругах, и в широких буржуазных кругах было таково, что сановники павшего строя сразу оказались в положении обвиняемых. Сам Эйснер так характеризовал смысл своего поступка: «Каждому, кто умеет читать, каждому, кто честен, я показал, как преступная шайка (eine verbrecherische Horde) людей инсценировала эту мировую войну, подобно тому, как ставят на сцене театральную пьесу. Потому что эта война не возникла, а ее сделали» (denn dieser Krieg ist nicht entstanden, er ist gemacht worden). Особенно сильное впечатление произвела эта сознательная подготовка лазейки (отъезд Вильгельма на морскую прогулку, чтобы усыпить внимание и доказать свою непричастность к австрийскому ультиматуму). Спартаковцы требовали «суда над преступниками». В Англии, повторяя старые слова Ллойд Джорджа, что Вильгельм II в самом деле хотел не этой войны, а другой, более для него успешной, «Westminster Gazette» писала: «Никогда в истории ни одно преступление не было подготовлено с большим хладнокровием и большей обдуманностью». Во Франции разоблачения Курта Эйснера были приняты как решающее доказательство инициативной роли Германии в войне. Этот акт опубликования документов ускорил, несомненно, трагическую развязку: в монархических и националистических кругах твердо решили отделаться от Эйснера, на которого там смотрели и как на классового врага, и как на государственного изменника. Подавление спартаковского январского восстания в Берлине сильно приободрило всюду, в том числе в Баварии, назревавшую уже социальную реакцию. За свое короткое правление Курт Эйснер успел обнаружить также стремление поставить на очередь ряд широких социальных реформ, и собственнические круги убеждены были в том, что правление Курта Эйснера является как бы подготовкой торжества спартаковцев. Вражда вокруг него все нарастала.

Избранный 12 января 1919 г. баварский ландтаг дал большинство буржуазным партиям. Крестьянская, собственническая, мелкобуржуазная, капиталистическая Бавария избрала ландтаг, большинство которого было очень враждебно настроено против Эйснера.

21 февраля ландтаг собрался в Мюнхене. В самый день открытия ландтага, 21 февраля 1919 г., Курт Эйснер был убит монархистом, лейтенантом графом Арка Страшное возбуждение овладело как спартаковцами, так и независимыми социалистами в Баварии. Уже в марте состоялся съезд Советов в Мюнхене, и президентом Баварской республики был избран независимый социалист Зегетц. Попытка компромисса (предлагалось со стороны социал-демократов одновременное существование как ландтага, так и Советов) не удалась, ландтаг избрал премьером социал-демократа (большинства) Гофмана. 4 апреля войска, бывшие на стороне Советов, овладели зданием баварского сейма и провозгласили Советскую республику.

Низвергнутое баварское правительство с Гофманом во главе переехало в Бамберг, а Мюнхен и (временно) города Аугсбург и Вюрц-бург остались во власти Советского правительства. Деревенские районы примкнули в большинстве к правительству Гофмана. Имперское правительство послало войска на помощь Гофману, и в первых числах мая Мюнхен был занят антисоветскими имперскими и баварскими силами. Начались жестокие репрессии, очень нескоро окончившиеся.

В Саксонии революционное движение в последние два месяца 1918 г. и в первые месяцы 1919 г. протекало параллельно с движением в Берлине и стало идти на убыль с середины января 1919 г. А 4 февраля в Дрездене собрался уже ландтаг Саксонской республики (42 социал-демократа – шейдемановца, 15 независимых, 13 немецко-национальной партии и 4 народно-немецкой партии). Как и в других отдельных германских государствах (кроме, как мы видели, Баварии), первый наиболее острый фазис революционного движения, поскольку дело касается 1919 г., закончился во второй половине января и в феврале. (О позднейших взрывах германской революции речь будет идти в другом месте.) Но спартаковские отдельные выступления еще продолжались и продолжались (17–21 февраля в Руре, 3—16 марта в Берлине, в начале февраля в Бремене, в апреле и начале мая в Лейпциге и т. д.).

Национальное собрание открыло свои заседания 6 февраля 1919 г. в Веймаре. Спустя пять дней (11-го) оно избрало президентом Германской республики Фрица Эберта (члена социал-демократической партии большинства, бывшего рабочего-седельника), а 13 февраля был образован кабинет министров, куда вошли представители социал-демократов большинства, демократов и центра. Первым министром стал Шейдеман, военным – Носке, иностранных дел – граф Брокдорф-Ранцау. Председателем Национального собрания был избран Ференбах, бывший президентом рейхстага ^во время войны (член партии центра). Это было очень характерное избрание: Национальное собрание как бы демонстративно связывало Германию послереволюционную с Германией монархической. Ференбах ничем себя до той поры не проявил, кроме патриотических речей и верноподданнических приветствий Вильгельму во время войны. Министром без портфеля в кабинет Шейдемана вошел также Эрцбергер.

Два дела огромной важности должно было сделать это собрание: во-первых, заключить мир, во-вторых, дать Германии конституцию. Для выработки конституции была избрана комиссия под председательством Гуго Прейса. Что же касается мира, то здесь Национальное собрание оказалось в необычайно тяжелом положении.

Уж очень зловещие признаки умножались с каждым днем, уж очень тревожные вести неслись из Парижа. В отдаленном кабинете дворца французского министерства иностранных дел шли ежедневные секретные заседания совета четырех, и молва упорно повторяла, что Клемансо одолевает Вильсона, что о 14 пунктах Вильсона будто никто уже на заседаниях и не говорит, что готовятся самые убийственные условия для Германии. Правда, во всем мире говорили в эти же месяцы, что одновременно совет четырех вырабатывает статуты Лиги наций, «органа международной справедливости». Тогда еще не знали, что этот дорогой Вильсону проект Лиги наций повернулся не впользу Германии, а против Германии. Дело в том, что Вильсон упорно желал сделать статут Лиги наций неразрывной частью будущего мира с Германией. Клемансо и Ллойд Джордж на это пошли (учитывая, конечно, полнейшую реальную безвредность для них этого будущего учреждения) и именно поэтому могли без труда справляться отныне с оппозицией со стороны Вильсона: если что и не так рационально будет сделано, беды большой нет, ведь Лига наций все как-нибудь в будущем исправит. Именно это искусное использование против Вильсона его же собственного порождения – Лиги наций – и заставило впоследствии одного американского публициста сравнить Вильсона в совете четырех с «пуританским проповедником, заблудившимся в игорном притоне». Как мы видели выше, это сравнение опять-таки слишком идеализирует Вильсона, подменяет реального, исторического Вильсона каким-то воображаемым лицом. Если бы речь в Париже шла не об интересах Германии, а о реальных интересах Соединенных Штатов, то, конечно, с президентом никакие «игроки» не совладали бы. Вильсон всей своей жизнью показал, что когда он действительно чего-нибудь хочет, то не останавливается перед самыми решительными действиями.

К числу признаков, очень тревоживших веймарское Национальное собрание, относилось неприглашение германских делегатов на переговоры. Это было и тяжким, небывалым унижением национального самолюбия, и вместе с тем указанием на необычайно жестокий характер подготовляемых условий. Мир продиктованный, который враги прикажут подписать (em Diktattneden), – так уже наперед называли будущий мир. Зловещим симптомом были также новые и новые тяготы, возлагаемые на Германию маршалом Фошем при каждом новом продлении перемирия (в декабре 1918 г., в январе 1919 г., в феврале 1919 г.). Между прочим, при одном из таких продлений перемирия (16 января) Германия принуждена была выдать почти весь свой торговый флот.

Статьи, печатавшиеся во французской и английской прессе, не оставляли сомнений, что Германии предстоит приготовиться к самым тяжким потерям.

Наконец все в Париже было готово. Еще 18 апреля 1919 г. было получено в Веймаре приглашение от Клемансо прислать к концу месяца делегацию в Версаль. 29 апреля в Версаль прибыла германская делегация под председательством Брокдорф-Ранцау, министра иностранных дел (делегация состояла из пяти человек). 7 мая, как уже упомянуто, состоялось в Версале заседание конференции с участием немецкой делегации. Собственно, это первое заседание должно было заключаться в передаче графу Брокдорф-Ранцау текста мирного договора, а второе заседание должно было быть вместе с тем и последним и состоять в церемонии подписания договора. Никаких других общих заседаний не должно было быть, так как германскому правительству было наперед заявлено, что никакие устные разговоры об условиях не допускаются; германские делегаты, если им угодно, могут делать свои замечания в письменной форме и направлять их председателю конференции Клемансо. Ответы на свои замечания они будут получать также в письменной форме. Жить в Версале они должны были в отеле, оцепленном (вместе с особым местом для прогулок) французской стражей и колючей проволокой.

Заседание открыл Клемансо несколькими словами о порядке ведения дела. «Час сурового расчета пришел», – сказал он между прочим. Отвечал ему глава немецкой делегации граф Брокдорф-Ранцау. «Мы не обманываемся насчет размеров нашего поражения, насчет степени нашего бессилия. Мы знаем, что сила немецкого оружия сломлена, мы знаем ярость ненависти, которая нам тут противостоит, и мы слышали страстное требование, чтобы победители нас одновременно считали побежденными и наказали как виновных. От нас требуют, чтобы мы признали себя единственными виновниками войны: подобное признание было бы в моих устах ложью», – так начал граф Брокдорф-Ранцау. Он признавал дальше, что Германия (бывшая германская власть) виновна тоже в войне, но и другие в ней виновны; что во время войны немцы делали преступления против международного права, но и их победители делали подобные преступления. Он с укором говорил о «сотнях тысяч невоюющих, которые уже после II ноября (перемирия) погибли от блокады, были убиты с холодной обдуманностью, после того как победа была уже достигнута и обеспечена за противниками». В конце своей речи Брокдорф-Ранцау возлагал свои надежды на Лигу наций.

На этом заседание и окончилось. Вернувшись к себе после заседания, германские делегаты начали читать полученную ими свежеотпечатанную большую книгу, которой суждено было начать новую эпоху мировой истории.

6

Версальский договор имеет одну черту, которая придает ему особый, резко индивидуальный характер. Не то чтобы эта черта встречалась в первый раз в истории – в Тильзитском договоре Наполеон точно так же распорядился с той же Пруссией. Но с того времени, с 1807 г., эта черта уже не встречается в мирных трактатах между европейскими государствами. Именно с этой черты и нужно начать характеристику всего документа.

Договор обращает Германию из субъекта, могущего заявить и поддержать силой свою волю, в объект, в пассивное политическое существо. Германия теряет право иметь армию, кроме 96 тысяч солдат и 4 тысяч офицеров, причем солдаты нанимаются на 12 лет, и если кто из них умирает до истечения этого срока, то его нельзя заменить другим (до конца срока, на который был нанят умерший). Таким образом, воинская повинность уничтожена, и нельзя ее никаким замаскированным путем восстановить. Уничтожается главный штаб. Уничтожается артиллерия (кроме малого числа – 288 легких орудий), и впредь отнимается право заводить ее. Уничтожается все военное воздухоплавание, и отнимается право заводить его. Уничтожаются все крепостные укрепления и все укрепления военных портов. Воспрещается выделка оружия (даже на продажу в другие страны). Проводится еще целый ряд аналогичных условий. И все это сводится к конечному результату: 1) Германия навсегда лишается армии; ей позволяется иметь лишь вооруженную силу, которая могла бы нести службу внутренней охраны от «беспорядков». Учреждаются контрольные комиссии союзников для наблюдения за точным выполнением н постоянным соблюдением этих постановлений. 2) Германия лишается права иметь военный флот. Ей оставляют лишь 6 крейсеров (по 10 тысяч тонн), 6 легких крейсеров (по 6 тысяч тонн), 12 истребителей-миноносцев и 12 канонерских лодок, т. е. силы, совершенно недостаточные для охраны хотя бы малой части береговой полосы. Право держать подводные лодки отнимается. Морские порты Германии, а также реки Дунай, Рейн[100], Эльба, Одер объявляются доступными для судов Союзных держав без разрешения Германии. 3) Германия не только теряет все без исключения свои колонии (со всеми железными дорогами и вообще всем казенным имуществом, бывшим в колониях), но утрачивает также право впредь заводить колонии и внеевропейские владения. Она вообще лишается права вывозить куда бы то ни было из своих пределов хоть часть своего маленького войска, которое ей оставлено. Возведение каких бы то ни было укреплений на левом берегу Рейна и на пятидесятикилометровой полосе к востоку от Рейна воспрещается.