Текст книги "Номерные сказки"

Автор книги: Евгений Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Сказка №10

Над горою с ревом пронеслись два «мессершмитта».

– Эвона как взлетывают! – вертел головой царь, роняя корону. С небрежением глядя на припадающих к земле бояр, он делился с шутом впечатлениями. – Поболе журавлей-то будут. Им бы яйца нести – полмира прокормить можно.

– А на крылушках-то у их крестики... – вглядывался шут. – Самцы, видать. У нас в коровнике быки так же мечены.

– Железные они, батюшка, – докладывал расторопный командующий. Он всегда с толком вникал в дела и умел нащупать даже интеграл. – А летают бодро, потому как люди в их сидят и педальку жмут. А как педальку жать перестанут – так они носом в землю и уроются.

– А почто так? – спрашивал любознательный царь. Этого командующий не знал. Трофейная техника удивляла своей сложностью не только его. Когда на новом луковом стрельбище мастера доискались, где нажать гашетку у захваченного пулемета, командующий, с трудом сберегши чистоту шитых золотом порток, оглядел дырки в мишенях и повелел пулемет переплавить.

– Не надобен таковой! – сурово сказал он и был абсолютно прав. – Пока в бою матюгами да кольями обходимся, металл на лопаты беречь будем...

– ...И-эх, заграница-матушка! – завидовал вечером царь, приманивая взглядом очередной ковшик. Шут, уже в положении, валялся на полу и толстым пьяным языком на плече соблазнял осторожных тараканов. – Канализация! Юриспруденция! Фармакопея! Куннилингус! – перечислял царь, загибая по ошибке вместе с пальцами вилку. – Университеты у их, дилижанцы, земля у их круглая! А мы в чем ходим, тем и хлебаем! Держава у нас маленькая, а обидно, как за большую. Иде они, изобретатели наши, коперники, иде? Неучености занавес кто приподымет? Науками путя кто распрямит?

– Щас... – пообещал, загребая ногой по полу, шут. – Ик! Бр-р-р! Гав-гав!

– Тока веселиться и умеем! – кряхтя, царь не по своей воле сползал под стол. – Тока, гав-гав, одну забаву и знаем. Двигайся, мил дружок, а то крестом ляжем, храпеть несподручно будет. Кукуреку, боевой товарищ!..

Наутро был опохмел, рассол, огурцы и челобитная откуда-то из-за архимандритовой пасеки. Грамотей был в отпуску, челобитные ворохом лежали на царском столе.

– Поклади ее к остальным. Тоись, я хотел сказать, положь, – велел царь принимавшему челобитные боярину. Тот не уходил. – Чего тебе?

– Челобитчик сказывал, что при ея прочтении твое величество без знаков письменных элементарным образом обойтись смогут.

– Забавно говоришь! – еще не пришедший в себя от вчерашнего, да и от позавчерашнего, царь дернул шута за полу. – Сеня, чего он говорит-то?

Шут замолчал. Потом завозился и, снова захрапев, начал выбираться из-под стола.

– Живей, живей! – понукал его туфлей государь. – Чаю, дело хитрое, без мнения дурацкого не обойтись!

Взяв челобитную, шут уставился на нее и долго стоял недвижим, прежде чем сонные вежды его разлиплись.

– По форме докладай, – зевнул царь, отпуская знаком боярина. Повинуясь неопределенному знаку, боярин вышел через окно.

– Докладаю, – сказал шут и стоя захрапел. Царь проворно соскочил с лавки, подбежал к шуту, вставил ему между пальцев бумажку, поджег, отбежал и со скучающим видом выглянул в окно, где выпавший боярин собирался с силами и определял направление дальнейшего следования.

– Как есть бумага обыкновенная челобитная о печати о сургучовой о шнурке гербовая!!! – заорал шут, вытягиваясь по стойке "смирно". – Ни хрена письменов на ей, стерве, нет, не надушена ничем, гадюка, мать ее гроби в суседку нараскоряку!!

Он стряхнул горящую бумажку на пол и продолжал уже спокойнее:

– При разворачивании дает хруст, линии сгиба прямые, поверх бумаги углем нанесен чертеж, из коего явствуют две такие круглые и одна длинная змейкой, соединенные вместе...

– Довольно, – сказал царь. Европейские образцы докладов, ответов и прочий словесный эквилибр плохо приживались при его дворе. Царь взял у шута бумажку и обозрел ее своим личным, не допускающим искажений оком. Царь обозрел и удивился.

– Аппарат самогонный! – сказал он и был абсолютно прав. – Тока бревно и пила рядом нарисованы. Ага, вот и прорва жестяная. Стало быть, в этую прорву опилки пхать. И оттелева через туды налево в змеевик, опосля чего вон туды, ага... Огарок свечной рядом... Такому пятнадцать минут гореть. И десять ведер рядом.

Шут не глядя взял со стола графин и захрустел им, как огурцом.

– Ошибка в еде – желудок в беде, – поморщился царь. Шут опомнился, выплюнул осколки и взял с тарелки помидор. Оба небожителя уткнулись носами в бумагу.

– Да не может быть! – первым поразился догадке царь. – За четверть часа из одного бревна десять ведер самогону! Да быть не может! Кто сей Коперник? Привесть немедля на беседу!

...Маленький рябой парнишка, отбивая поклоны, стрелял глазами по царевой горнице. Царь поднял его с колен, подержал за подбородок и, вежливо дыхнув в сторону, спросил:

– А двадцать ведер с бревна надоишь? И чтобы запах, как у ангелочкиных перышек? И чтоб не с ног сшибал, а легкостью приятной в темя отдавал? Ась?

– Турбина водяная нужна, – робко отвечал парнишка. – И веер вроде дамского, но с избу. А сделать можно. Тока помощника бы мне, государь. А также две копейки на расходы, лес-то нынче дорог.

– Денег дам. И помощника сыщу. А турбина-то тебе зачем?

– Так ить... Поди, в Европу по трубе гнать будем? – несмело поразмыслил парнишка.

– Мастодонт! – восхитился царь, слегка путая сравнения. Дерзкий проект оформлялся в двух головах быстро и без лишних сомнений. Третья голова, тряхнув бубенчиками, пожелала:

– А меня бы, государь, в обер-дегустаторы с двухведерными в день полномочиями!

– Лады! – сказал царь. – А я наездами буду попечительствовать. А чтоб лишнего не ездить, производство прямо во дворе и организуем. Тебя звать-то как?

– Маманя Петенькой кличут... – засмущался паренек. – А папаня, как аппарат я построил, говорить чуток разучились и ходят мало, больше ползают, а меня и вовсе не узнают.

– Левиафан! – сказал царь, троекратно хлопая его по плечу. – С такими-то мудрецами юными мы всю Европу на ушеньки поставим и без рентгена ихнего ихнюю же землю на сажень просветим, от дьяволов подпочвенных до цветочков поверхностных, дабы силой могущества своего премного изумления в умах произвесть на веки вперед и в целом куда ни попадя...

У государя случались приступы красноречия, этот был не самый тяжелый. Государь имел в виду перспективы водочного экспорта.

– И да будет родник сей страждущим во благость, казне нашей во прибыль, и нам, меринам жалким, на потребу! И от таперева полная на то казенная моя монополия! – добавил царь и был абсолютно прав.

Большой аппарат построили за неделю. Трубопровод на заход солнца прокладывать начали сразу и быстро. Повисев надолго, ущербилась в небе луна, потом прошла еще пара ден, и Европа загудела. Билась и колотилась посуда – то уходили в отставку ликеры, шипучки, коньяки и прочее слабосилие. При большой экономии в литраже новый водочный напиток давал неизъяснимую легкость в мыслях и поступках, сочетая при этом нежный аромат с дешевизной. Европа гудела. С первыми кораблями стала слегка приплясывать и Америка, поскидала тюрбаны Азия. Планетишка повеселела.

– Оттыкай! – говорил царь, попечитель славный и естествоиспытатель вдумчивый. – Набулькивай! Подноси! Опрокидывай! Ох-ох, матушки!! Не закусывая, результатом что имеем?

– Глаз вылупление! Носик вот красненьким засиял! – оглядывал царя шут. Шло испытание новых сортов. Царь испытывал осторожно, по полковшичка, шут по четверти, но напиток был новый, а это означало и более крепкий. – Так. Рученьки-то, я вижу, теперь сами по себе. Губки по личику поехали. Ага, коленный рефлекс пропал! Улыбка от пощечины не исчезает. Все, батюшка, сейчас со стула свалишься!

И он был абсолютно прав.

Сказка №11

В это утро его царское величество был тих, как улитка, и скромен, как горошина на бахче. В это утро надежу-государя нашли спящим на помойке голландского посольства. Причем сначала его нашли воры, оставившие на его величестве только рейтузы, потом его нашли куры, оставившие на нем же свои следы, и только потом спящий монарх был опознан вышедшим подымить конюхом. Вчера в посольстве подписали на веки вечные какую-то бумагу о шести пунктах, затем выкатили бочку с чем-то таким, что горело в ложке, затем царь с шутом взялись за ковшики...

Теперь его величество сидел с гудящей под короной головой и пускал серии несмелых улыбок по адресу своей второй, непьющей и некурящей половины. Ходики на стене давно показывали на опохмел.

– Сеню-то нельзя ли позвать? – тихо спросил царь, глядя в пол, от которого было очень трудно оторвать ноги. Государыня молча встала и с каменным лицом вышла. Государь мгновенно опустился на четвереньки и побежал к кованному сундуку, в котором...

– Не ищите, батюшка! Маманя велели подале убрать, а недопитую в окно вылили,– голос родимой дочери был более чем прохладен. Она стояла в темном углу горницы и слегка двоилась. Царь подождал, пока пол перестал изгибаться и пружинить, переполз на стульчик и оттуда внутриполитически улыбнулся.

– А я тебя и не заметил! Така ты у меня ладушка спокойная, что я и не заметил! Така красота растет, така лебедушка! Глянет – как рублем одарит! А нам денег не надо, нам бы вот...

Двое постельничих, громыхая сапогами, внесли шута и положили посередине на ковер. Шут был визуально мертв, исполински грязен и не дышал, а только попискивал при надавливании. Один башмак его был значительно больше другого, так же как и у царя, который, окинув соратника критическим взглядом, сказал уставившейся в потолок дочери:

– Вот до чего доводит неумеренное-то потребление! Алкоголик! Кабы не он, так вторую бочку бы и не открывали. А кабы не она...

Постукивая жезлом, вошел боярин со свитком и, загородивши красный нос бумагой, стал докладывать:

– Нота и счет от его высокородия голландского посла! За потраву четырех фикусов в кадках, за избиение статуи Вольтера, за семьдесят два щипка пословой жене, за две ее юбки, за поломку музыкального ящика барабанными палками, за снятие цирюльником кастрюли с головы посла, за глупые по этому поводу шутки, за портрет посла в прихожей и отдельно за банку краски, за всю посуду в доме и за стекла в доме напротив, за омовение рук и химические опыты в аквариуме, за пилюли и компрессы для посла, его жены и их доктора, за разрушение обоих отхожих мест, за бенгальские огни и за вызов пожарных отдельно, за постройку новой печки, за сбитый флюгер, за прыжки в шпорах на перины, за...

– Война?! – выдохнул сизым маревом царь.

– Сорок шесть гульденов с мелочью, – отвечал боярин, заглянув в конец свитка. – Половину прочитал. Дальше перечислять?

– Не надо! – твердо сказал царь. – Верю. Тебе – верю. Так не война?

– Мы с имя вчерась договор мирный подписали, ежли твое величество забыл. Перед тем как... Войны не будет! – суровый боярин стоял с высоко поднятой головой, но ноги его давно разъехались по полу, а сапоги на них были надеты ошибочным образом и задом наперед. Боярин ведал промоканием и громогласным зачтением международных документов, а также, судя по опаленным бровям, яркому даже в сравнении с царским носу и торчащей из кармана селедке, участвовал в торжествах по этим случаям.

– Ну и слава Богу... – бормотнул, обшаривая его глазами, царь. – Ты скажи скорей – пронес?!

– Так что матушка-государыня на крыльце конфисковали и ручкой по морде приложить изволили-с! Полный графин был... – боярин развел руками и, лишившись опоры о стол, упал навзничь. Шут, на которого упали, пискнул громко и обиженно.

– Моченьки моей нетути! – пожаловалось его величество. – Горит все во внутрях, душенька проснулась, матом лается, сполоснуть бы ея! Слуги вы царю, аль нет? Дыхните хоть на меня!

– Положение не позволяет, – осмысленно сказал из-под боярина шут и снова запищал.

– А орден, который твое величество посольскому повару к бороде прицепил, выстригать пришлось, – доложил боярин. Человек разумный и знающий свои возможности, попыток встать он не делал. – И еще твое величество с послом в карты игрались на желания. А долги записаны, и твоему величеству орлиное чучело скушать предстоит, две недели не снимая на коньках ходить и от их высокородия твоему же величеству восемнадцать тысяч щелбанов.

– Ничего. Поболе проигрывали, – нервным кивком царь сбросил на постель корону. Опустевшая и иссохшая царская душа, держась за сердце, потерянно бродила по гулкому желудку. Царь почесал затылок и вспомнил. Радостно взмахнув руками, он вскочил, но тут пять вспомнил.

– Третьего дня выпил... В шкафу стояла, от моли. Крепкая была...

– Постыдился бы при подданных-то своих! – сказала, входя с графином, царица. Царские глаза выпучились на графин и громко моргали, боясь обмануться.

– Это да... Подданные мы... Что есть, то есть... – согласился по-прежнему горизонтальный боярин. – И родители наши подданные были, и мы, конешно, грешны... А кто не подданный – таковые у нас и не живут. Таковые есть только дети, они же бабы, они же священники. Священники пьют кровь Христову, мы – народную, бабы – нашу. Дети же сиречь спиногрызы и короеды, равно как и цветы жизни, аромат коих временно с винным не совпадает.

По причине складного многословия этот боярин считался при дворе теоретиком. Он также иногда ругался во сне на неизвестном языке, за что ему как-то по пьянке был пожалован диплом. Объемистый том бесед боярина с его говорящим попугаем готовился к переизданию.

– Похмелитесь уж, гиганты! – царица поставила на стол графин, оценила трепет мгновенно изготовившегося к прыжку супруга и, покачав головой, удалилась. Царь прыгнул. Стол упал, но графин – нет, графин забулькал и заклокотал, графин пролился дождем и Божьей благодатью на заблудшую куда-то в слепую кишку и готовую там преставиться царскую душу. Молча вошла и вышла царевна. После нее остались соленые огурцы на столе и укоризна в воздухе, которую, однако, заметило только зеркало.

– Ты, батюшка, осторожней! – забеспокоился плоский под боярином, но заботливый шут. – Ты крепись, с маху-то всю не выдуй! Сам захлебнешься и нас погубишь! Ты нам с боярином-то оставь! Ты графин нам покажи – мы тогда встать сможем!

Мужественный царь за волосы оторвал себя от графина и широко улыбнулся. Силы и бодрость, приятно покалывая, возвращались в его ликующее тело. Царь шагнул к четырем протянутым с пола рукам и бережно передал им графин. Затем повернулся, молодецки покрякал и водрузил обратно слегка погнутую корону. За спиной его две хари попеременно улыбались и булькали.

– Вот и праздник кончился! – сказал государь-батюшка. – Вот и ладненько. Подписали, погуляли – и хватит! За работу пора. Дела ждут. Умоемся – и в карету. На архимандритовой пасеке пчелы новый мед вывели. На вкус как поцелуй девичий, но брага из него крепче бомбы взрывается. Импортерам чужеземным доказать надо, что напиток это, а не отрава. Посему на испытания добровольцы нужны. Кто поедет?

Царь не обернулся. Он знал, что за его спиной мгновенно вытянулись две длиннющие руки, одна с привязанным бубенчиком, другая по локоть в чернилах.

– Ну, и я во главе, – заключил царь. – Собирайтесь. Дело государственное, семьям – ни слова!

Сказка №12

В пятницу в три часа пополудни государь-батюшка, гуляя по парку, наступил себе на бороду, ударился лбом о дерево и резко изменился во мнениях.

– Шута под стражу. Бояр побрить. Казну пересчитать. Духовенству пришить погоны на рясы. Собак и кур покрасить. Об исполнении доложить, – царь был на удивление конкретен и деятелен.

К пяти часам пополудни масштабы изменений были уже пугающими, а прямой как палка государь все диктовал и распоряжался. Собаки и куры были наспех вымазаны синей, по высочайшему выбору, краской; всем заборам была придана исключительная готическая островерхость; матушка-государыня с плачем укоротила юбки себе, царевне и бабкам-приживалкам; шут был посажен на хлеб и воду до выхода указа о разрешении на беспричинный смех, а его колпак с бубенцами сдали под расписку в казну.

– Бабам рожать не переставая! Пономаря на колокольне заменить обезьяной! В леших не верить, а верить в победу!.. – склонившийся над столом государь временами сам себе казался грамотным. Держа в руках перо, он постукивал им о стол и реформировал по алфавиту все, что можно было выразить словами.

– Акация! – говорил государь. – Цвести, но не боле раза в году, и отныне давать огурцы, а пахнуть сиренью. Арапы! В пределы не впущать, а ежели протиснутся – соблюдать молчание и жительствовать в зоопарке. Архалук! О том не ведаю, что есть, посему под запрет, и ударение изменить на первый слог. Бояре! Суть слуги престола и являться должны по свистку, а ежели кто не услышит – рубить тому уши как излишество.

Опережая естественный закат, государство помрачнело. Все, кроме самодержца, понимали, что рассвета при таком развитии событий может и не наступить. В то время как не родовитый, но с большими планами боярин выступал с речью перед согнанными бабами, приказывая им беременеть отныне минимум тройней и только мальчиками, группа трезвомыслящих бояр и сверкающих новыми погонами батюшек уже стучалась к шуту в камеру.

– Проще простого! – сказал им вновь заточенный шут. – Десять ковшиков ему без закуски подать. Потом ишо семь. А как окосеет – в парк принесть и об тое же дерево трахнуть. Случай в истории не первый. Тока погодите, пока в ем жажда проснется.

– Нетути жажды, – хмуро ответствовал ему один из бояр. – Ковшики на помойке, бочки спрятаны, виночерпий на токаря учится, а сам по уши в простокваше ходит. И нос у его теперь беленький.

Заговорщицкий союз призадумался. Решения не находилось, а за стенами порядки стремительно менялись. Уже визжали тупоумные коты, которым как домашним животным вменялось теперь твердо знать и произносить хотя бы пять слов; капустные грядки было приказано засеивать бананами до тех пор, пока таковые не произрастут; лошадям было запрещено пятиться; винопитие царь в полном сознании назвал гражданским грехом и в полном же сознании повторил это трижды. К полуночи было велено дожидаться конца света, а буде такового не состоится – провести своими силами, во славу Божию и изволением государским для подтверждения имеющихся теорий.

– Экого Мамая возымели! – пожаловался казначей. – Уж лучше бы себе памятник из трофейных палиц построил, как хотел. Зря я ему средств не отпустил. Строил бы сейчас и строил себе.

– Слушайте меня, бояре! – шут пятерней в затылке нащупал идею и почесал умное место. – Дело нехитрое. К ужину мы нашего батюшку с облаков на троник вернем. Токмо согласие ваше требуется, особливо духовенства, и беспрекословное мне временное подчинение.

Сгрудившись, народная верхушка выслушала его. Подумав, кивнули шапками, осенились знамением и разошлись, затверживая каждый свою роль.

А государь, наскоро подкрепившись чесночной колбасой с луком, смрадным голосом отдавал и отдавал приказы, которые притихшим улицам возвещал и возвещал не родовитый, но с большими планами опричник.

– Морды хамской никому отнюдь боле не корчить! Иконописность лица проверять у каждого пятого по разу на дню! Список насекомых, не способных гудеть – к завтрему мне в двух экземплярах! Умеющим изготавливать пряники стряпухам – явиться с лопатами на построение! Звезды есть продукт мощного разума, от нас далекого, о чем повсеместно помнить и неукоснительно соблюдать! Перила, построенные вдоль реки, приятно украсят пейзаж и удивят археологов! Новый дом и сарай тому, кто придумает заклинание от пота ног!..

Царю не менее чем ежу было ясно, что реформы должны перевернуть сразу все, что иного пути быть не может, что надо действовать решительно, и что соединенные вместе эти три мысли являются солидной философской базой.

Приняв подобающую позу, царь мужественно посмотрел в окно, за которым бушевало время перемен, слегка изумился, немножко поводил глазами и через мгновение решительно одурел. Одуреть, охренеть и дрюкнуться причина была весомая. От царской калитки к царскому порогу по царскому нехоженому газону величаво топало нечто очень большое и белое на трехметровых сучковатых ногах. Вместо головы у существа был один сплошной клюв, а за спиной волочились по земле два рекордных размеров крыла. В руках у царского гостя была папка.

Не в силах подавить удивления, самодержец заткнул рот бородой, но крик вырвался из ноздрей. Дивное же диво тряхнуло крылами, подломило ноги и уселось на крышу отхожего места, которое по царскому указу уже успели перенести к парадному входу.

– Встречай гостя! – непохожим на голос голосом сказал гость и долбанул клювом в дверь. Государь сжал бороду челюстями и в падении на пол был изящен, словно молодая березка. Обморок прохватил его до костей и передался через пол мышам.

– И это пройдет... – мудро заметил гость, трогая негуманоидной рукой надломившийся клюв. В терпеливом ожидании он просидел те минуты, кои понадобились царю для того, чтобы очнуться, вспомнить мать, деда, свою должность и свое сложное и редкое даже для династических особ двойное отчество. Заново уясняя обстановку и вставая, его величество оперся о дверь, которая немедленно уронила его величество на скользкое от холодного пота его величества крыльцо.

– Все суетишься? – меланхолично спросил длинноногий гость. Клюв его с осторожным укором покачался в воздухе. – И видел я человека, к земле лбом зело приникши... И побиты были чресла его, яко виноградник засухой... Восстань же, помазанник непосредственного начальника моего! Вот тебе дар речи! На.

– Мираж?! Либо хто? Персиянин?! Либо хто? Шутка?! Запорю?!! – неуправляемо возбормотал его величество, сжимая кулаки до такой степени, что стиснутый ими воздух выходил из-под пальцев со свистом.

– Вот они, песни глупых твоих, Господи! – гость саркастически помотал клювом и осторожно им щелкнул. – И сказал им: не то я вам принес, но это! А кто с этим к нам придет, тот от этого и погибнет! И бысть сеча зла и люта... Здорово, царь.

– Фамилия?!! – гневный царь побоялся дотронуться до клюва, но речевое самообладание вернулось к нему утроенным. – Встать, когда с раненным царем разговариваешь! Крылья по швам! (Сознание государя, однако, немножечко раздвоилось). Как долетели? Какова показалась панорама? Из каких птиц будете?

– И сказал ему: не все то птицы, что с неба! – теряя терпение, проорал гость своим ужасным голосом. Царь быстро присел и снова укрупнил зрачки.

– И сказал ему: ангелов доселе не видавши, ныне смотри! Силы небесные, подтвердите мя! Покажитесь ме! Приблизьтесь к мю!

– У-у-у! У-у-у! – деловито запели единым разом восставшие из-за забора многочисленные некрупные ангелы в белых балахонах с крыльями и гуслями. Некоторые из них перелетели через забор, остальные полезли так. – У-у-у, Сеня! У-у-у!

– Возрадуйся, царю наземный! От небесного коллеги тебе привет и адрес! – главарь ангелов раскрыл папку. Царь побледнел и поправил корону. В горнице за стеной молча хохотала здоровенная царевна, и от ее хохота мелко прыгала по полу зажимавшая ей рот царица. Они были осведомлены и проинструктиро-ваны.

– Мо-ло-дец! – громко прочитал старший ангел из папки и захлопнул ее. – Многого ты добился в трудах своих, но об одном забыл. И вот тебе воля вышняя: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, и поцелуй его в задницу! Шутка. А воля вышняя такова: тридцать пять ковшиков без закуски стоя под барабан до заката! За здоровье сил небесных под их наблюдением и при помощи!

А силы небесные, отворив калитку, уже катили во двор царь-бочку, с незапамятных времен стоявшую в самом углу погреба, вскрыть которую ввиду крепости напитка в ней никто не решался. "Питие Судного дня" – так она значилась в винной описи...

...На тридцать втором ковшике царь тихо охнул и приложил руку к темени.

– Сеня! – позвал он сидящего на нужнике ангела. – Ты почто вырядился так? Шутишь, али сплю? Я, али не я?

Ему снова подали ковшик. Царь выпил незаметно для себя и осмотрелся уже уверенней.

– Бояре! Что за форма одежды така? Откуда у меня авиация? Эй вы, в погонах! Кто ваш командир?

– Ты, батюшка! – угодливо подпрыгнул не родовитый, но по-прежнему с большими планами ангел-гусляр. Ковшик зачерпнули и опять подали. Царь выпил и с любопытством глянул на бочку.

– Дельный напиток. Какого года закваски?

Ему не ответили и поднесли. Что-то отчетливо щелкнуло у государя в голове, когда последняя капля скатилась в его желудок. Царь одернул кафтан и с пронзительной ясностью во взгляде уставился на собравшихся.

– Изменения, происшествия, казусы за время моего отсутствия? Доложить!

– Никаких! – отвечал нестройный, но в целом правдивый хор.

– Посевная?

– Грядет!

– Погоды?

– Устойчивые!

– Моя политика?

– Мирная!

– Династия?

– За спиной, батюшка!

Государь обернулся. Приветственно махая платочками, на пороге стояли с зажатыми ртами царица и царевна. У царевны подрагивали в руках хлеб-соль. Царь улыбнулся семье и прошелся руки за спину по крыльцу. Затем ласково глянул на бочку и поднял голову.

– По случаю благополучного моего возвращения из... – он задумался.

– С приездом, батюшка! – гаркнул хор, и громче всех шут на нужнике. Царь присел, но сделал вид, что чешет через сапог пятку.

– Сойди, Сеня. Хвалю. Сыми клюв, люди кругом. За маскарад потешный хвалю. Прикатить еще три и раздать ковшики. Хвалю. Прикатить три и одну на потом. А за эту крепенькую хвалю...

...Но всего их выпито было восемь. А когда прикатили еще две бочки, то выпито стало десять. Оттыкая одиннадцатую, шут упал в нее лицом и был спасен только тем, что выпитое им зелье перетекло вниз и силой тяжести опрокинуло его на лавку. Икнув на прощание, шут разбросал ноги и захрапел так, как и следовало после такого трудного и богатого событиями дня. Бояре же, переложенные духовенством, давно уже молчали в аккуратном сопливом штабеле. Царь-батюшка, подобрев душой сверх всякой меры, чокался перечницей с видимым только ему собеседником и наливал, наливал, наливал... Как и в старые добрые времена, которые вновь вернулись на землю после краткого потрясения.