Текст книги "Безвременье и временщики. Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (1720-е — 1760-е годы)"

Автор книги: Евгений Анисимов

Соавторы: Михаил Данилов,Наталья Долгорукая,Эрнст Миних,Бурхард Миних
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Не знал он, чем начать, чтоб нас сослать. Первое – всех стал к себе призывать из тех же людей, которые нам прежде друзья были, ласкал их, выспрашивал, как мы жили и не сделали ли кому обиды, не брали ли взятков. Нет, нихто ничево не сказал. Он этим недоволен был. Велел указом объевить, чтоб всякой без опасности подавали самой государыне челобитные, ежели ково чем обидели, – и тово удовольствия не получил. А между тем всякие вести ко мне в уши приходят; иной скажет; «В ссылку сошлют», иной скажет: «Чины и кавелерии оберут». Подумайте, каково мне тогда было! Будучи в 16 лет, ни от ково руку помощи не иметь и не с кем о себе посоветовать, а надобно и дом, и долг, и честь сохранить и верность не уничтожить. Великая любовь к нему весь страх изгонит из сердца, а иногда нежность воспитания и природа в такую горесть приведет, что все члены онемеют от несносной тоски. Куда какое это злое время было! Мне кажетца, при антихристе не тошнее тово будет. Кажетца, в те дни и солнце не светило. Кровь вся закипит, когда вспомню, какая это подлая душа, какие столбы поколебала, до основания разорил, и доднесь не можем исправитца. Что же до меня касаетца, в сдешнем свете на веки пропала.

И так мое жалкое состояние продолжалось по апрель месяц. Только и отраду мне было, когда ево вижу; поплачем вместе, и так домой поедет. Куда уже все весельи пошли, ниже сходство было, что это жених к невесте ездит. Что же, между тем, какие домашние были огорчены! Боже, дай мне все то забыть! Наконец, надобно уже наш несщасливый брак окончать; хотя как ни откладывали день ото дня, но, видя мое непременное намерение, принуждены согласитца. Брат тогда был болен больной, а меньшой, который меня очень любил, жил в другом доме по той притчине, что он тогда не лежал еще оспою, а большой брат был оспою болен. Ближние сродники все отступились, дальние и пуще не имели резону, бабка родная умерла, и так я осталась без призрения. Сам Бог меня давал замуж, а больше никто. Не можно всех тех беспорядков описать, что со мною тогда было. Уже день назначила свадьбе: некому проводить, никто из родных не едет, да никому и звать. Господь сам умилосердил сердца двух старушек, моих свойственных, которые меня провожали, а то принуждена бы с рабою ехать, а ехать надобно было в село 15 верст от города, там наша свадьба была. В евтом селе они всегда летом живали. Место очень веселое и устроенное, палаты каменные, пруды великие, аранжереи и церковь. В палатах после смерти государевой отец ево со всею фамилиею там жил. Фамилия их была немалая; я все презря, на весь страх: свекор был и свекровь, три брата, кроме моево мужа, и три сестры. Ведь надобно бы о том подумать, что я всем меньшая и всем должна угождать; во всем положилась на волю Божию: знать, судьба мне так определила. Вот уже как я стала прощатца с братом и со всеми домашними, кажетца бы, и варвар сжалился, видя мои слезы; кажетца, и стены дома отца моево помогали мне плакать. Брат и домашние так много плакали, что из глаз меня со слезами отпустили. Какая это разница – свадьба с сговором; там все кричали: «Ах, как она сщаслива», а тут провожают и все плачут; знать, что я всем жалка была. Боже мой, какая перемена! Как я выехала из отцовскова дому, с тех пор целой век странствовала. Привезли меня в дом свекров, как невольницу, вся расплакана, свету не вижу перед собою. Подумайте, и с добрым порятком замуж итти надобно подумать последняя щастия, не токмо в таковом состоянии, как я шла. Я приехала в одной карете, да две вдовы со мною сидят, а у них все родные приглашены, дядья, тетки, и пуще мне стало горько. Привезли меня как самую бедненькую сироту, принуждена все сносить. Тут нас в церкве венчали [88]88
  Венчание в церкви села Горенки происходило 8 апреля 1730 года. – Коммент. сост.


[Закрыть]. По окончании свадебной церемонии провожатые мои меня оставили, поехали домой. И так наш брак был плачу больше достоин, а не веселию. На третий день, по обыкновению, я стала сбиратца с визитами ехать по ближним ево сродникам и рекомендовать себя в их милость. Всегда можно было из тово села ехать в город после обеда, домой ночевать приезжали. Вместо визитов, сверх чаяния моево, мне сказывают, приехал, де, секретарь из Сенату; свекор мой должен был ево принять; он ему объявляет: указом велено, де, вам ехать в дальние деревни и там жить до указу [89]89
  Указ об этом последовал 9 апреля. Он гласил: «Указали мы князю Алексею, княж Григорьеву сыну Долгорукову жить в дальних деревнях с женою и детьми и о том ему сказать указ, чтоб он из Москвы ехал немедленно и из той деревни никуда без указу нашего не выезжал. Брату его князю Сергею по тому ж жить в дальних деревнях с женою и с детьми безвыездно». – Коммент. сост.


[Закрыть]. Ох, как мне эти слова не полюбились; однако я креплюсь, не плачу, а уговариваю свекра и мужа: как можно без вины и без суда сослать; я им представляю: «Поезжайте сами к государыне, оправдайтесь». Свекор, глядя на меня, удивляетца моему малодоумию и смелости. Нет, я не хотела свадебной церемонии пропустить, не разсудя, что уже беда; подбила мужа, уговорила ево ехать с визитом. Поехали к дяде родному, которой нас с тем встретил: «Был ли у вас сенацкой секретарь; у меня был, и велено мне ехать в дальние деревни жить до указу». Вот тут и другие дядья съехались, все тоже сказывают. Нет, нет, я вижу, что на это дело нету починки; это мне свадебные конфекты. Скорее домой поехали, и с тех пор мы друг друга не видали, и никто ни с кем не прощались, не дали время.

Я приехала домой, у нас уже сбираютца: велено в три дня, чтоб в городе не было. Принуждены судьбе повиноватца. У нас такое время, когда к нещастию, то нету уже никакова оправдания, не лутше турков: когда б прислали петлю, должен удавитца. Подумайте, каково мне тогда было видить: все плачут, суетятца, сбираютца, и я суечусь, куда еду, не знаю, и где буду жить – не ведаю, только что слезами обливаюсь. Я еще и к ним ни к кому не привыкла: мне страшно было только в чужой дом перейтить. Как это тяжело! Так далеко везут, что никово своих не увижу, однако в разсуждении для милова человека все должна сносить.

Стала я сбиратца в дорогу, а как я очень молода, никуда не езжала и, что в дороге надобно, не знала никаких обстоятельств, что может впреть быть, обоим нам и с мужем было тритцать семь лет, он вырос в чужих, жил все при дворе; он все на мою волю отдал, не знала, что мне делать, научить было некому. Я думала, что мне ничево не надобно будет, и что очень скоро нас воротют, хотя и вижу, что свекровь и золовки с собою очень много берут из брилиянтов, из галантерии, все по карманам прячут, мне до тово и нужды не было, я только хожу за ним следом, чтоб из глаз моих куда не ушел, и так чисто собралась, что имела при себе золото, серебро – все отпустила домой к брату на сохранение; давольно моему глупому тогдашному разсудку изъяснить вам хочу: не токмо брилиантов что оставить для себя и всяких нужд, всякую мелочь, манжеты кружевные, чулки, платки шелковые, сколько их было дюжин, все отпустила, думала, на што мне там, всево не приносить; шубы все обобрала у нево и послала домой, потому что они все были богатые; один тулуп ему оставила да себе шубу да платья черное, в чем ходила тогда по государе. Брат прислал на дорогу тысячу рублев; на дорогу вынула четыреста, а то назад отослала; думаю, на што мне так много денег прожить, мы поедим на опчем коште: мой от отца не отделен. После уже узнала глупость свою, да поздно было. Только на утешение себе оставила одну табакерку золотою, и то для тово, что царская милость. И так мы, собравшись, поехали; с нами было собственных людей 10 человек, да лошедей ево любимих верховых 5.

Я дорогою уже узнала, что я на своем коште еду, а не на обчем. Едем в незнаемое место и путь в самой разлив, в апреле месяце, где все луга потопляет вода и маленькие разливы бывают озерами, а ехать до той деревни, где нам жить, восемьсот верст. Из моей родни никто ко мне не поехал простнтца – или не смели, или не хотели, Бог то разсудит; а только со мною поехала моя мадам, которая при мне жила; я и тем была рада. Мне как ни было тяжело, однако принуждена дух свой стеснять и скрывать свою горесть для мужа милова; ему и так тяжело, что сам страждет, притом же и меня видит, что ево ради погибаю. Я в радости их не участница была, а в горести им товарищ, да еще всем меньшая, надобно всякому угодить, я надеялась на свой нрав, что всякому услужу. И так куда мы приедем на стан, пошлем закупать сена, овес лошадям. Стала уже и я в экономию входить: вижу, что денег много идет. Муж мой пойдет смотреть, как лошадям корм задают, и я с ним, от скуки что было делать; да эти лошади, права, и стоили тово, чтоб за ними смотреть: ни прежде, ни после таких красавиц не видала; когда б я была живописец, не устыдилась бы я их потреты написать.

Девяносто верст от города как отъехали, первой провинциальной город приехали; тут случилось нам обедать. Вдруг явился к нам капитан гвардии, объявляет нам указ: «Велено, де, с вас кавалерии снять»; в столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали [90]90
  Это был манифест от 14 апреля 1730 года: «Объявляем во всенародное известие. Понеже всем нашим верным подданным известно есть, коим ненадлежащим и противным образом князь Алексей Долгорукой с сыном своим князь Иваном, будучи, при племяннике нашем блаженныя памяти Петре Втором… не храня его величества дражайшего здравия, поступали, а именно: по пришествии его величества к Москве, во-первых, стали всеми образы тщиться и не допускать, чтоб в Москве его величество жил, где б завсегда правительству государственному присматривался, и своих подданных как вышних и знатных чинов, так и прочих обхождение видеть мог, но всячески приводили его величество, яко суще младаго монарха, под образом забав и увеселения, отъезжать от Москвы в дальныя и разныя места, отлучая его величество от добраго и честнаго обхождения, что тогда народу весьма прискорбно и печально было. И как прежде Меншиков, еще будучи в своей великой силе, ненасытным своим властолюбием его величества блаженные памяти племянника нашего, взяв в свои собственные руки, на дочери своей в супружество сговорил, так и он, князь Алексей с сыном своим и с братьями родными, его императорское величество в таких младых летах, которые еще к супружеству не приспели, богу противным образом… привели на сговор супружества к дочери его князь Алексеевой княжне Катерине…» В заключении описания прочих вин Долгоруких манифест предписывал: «…и за такие его преступления хотя и достоин быть наижесточайшему истязанию, однако ж мы, милосердуя, пожаловали вместо того, указали, лиша всех его чинов и кавалерии сняв, послать в дальную его деревню, в которой ему жить безвыездно за крепким караулом». – Коммент. сост.


[Закрыть]. Боже мой, какое это их правосудие! Мы отдали тотчас с радостию, чтоб их спокоить, думали, они тем будут довольны: обруганы, сосланы. Нет, у них не то на уме. Поехали мы в путь свой, отправивши ево, непроходимыми стезями, никто дороги не знает; лошади свои все тежелые, кучера только знают, как по городу провести. Настигла нас ночь; принуждены стать в поле, а где – не знаем, на дороге ли или свернули, никто не знает, потому что все воду объежали, стали тут, палатку поставили; это надобно знать, что наша палатка будет всех дале поставлена, потому что лутчее место выберут свекру, подле поблизости золовкам, а там деверьям холостым, а мы будто иной партии – последнее место нам будет. Случалось, и в болоте: как постелю снимут, мокро, иногда и башмаки полны воды. Это мне очень памятно, что весь луг был зеленой, а иной травы не было, как только чеснок полевой, и такой был дух тяжелой, что у всех головы болели. И когда мы ужинали, то мы все видели, что два месяца взошло: ординарной большой, а другой подле нево поменьши, и мы долго на них смотрели и так их оставили, спать пошли. По утру, как мы встали, свет нас осветил; удивлялись сами, где мы стояли: в самом болоте и не по дороге. Как нас Бог помиловал, что мы где не увязли ночью, так оттудова ли насилу на прямую дорогу выбились.

Маленькая у нас утеха была – псовая охота. Свекор превеликой охотник был; где случитца какой перелесочек, места для них покажитца хорошо, верхами сядут и поедут, пустят гончих; только провождение было время или, сказать, скуке; а я и останусь одна, утешу себя, дам глазам своим волю и плачу, сколько хочу. В один день так случилось: мой товарищ, поехал верхом, а я осталась в слезах. Очень уже поздно, стало смеркатца, и гораздо уже темно, вижу, против меня скачут два верховые, прискакали к моей карете, кричат: «Стой!» Я удивилась, слышу голос мужа моево и с меньшим братом, которой весь мокр; говорит мне муж: «Вот он избавил меня от смерти». Как же я испужалась! Как, де, мы поехали от вас и все разговаривали и ошиблись с дороги, видим мы, за нами никово нет, вот мы по лошадям ударили, что скорея ково своих наехать. Видим, что поздно, приехали к ручью, показался очень мелок. Так мой муж хотел наперед ехать опробовать, как глубок, так бы он конешно утонул, потому, что тогда под ним лошадь была не проворна и он был в шубе; брат ево удержал, говорит: «Постой, на тебе шуба тежела, а я в одном кафтане, подо мною же и лошадь добра, она меня вывезет, а после вы переедите». Как это выговоря, тронул свою лошадь, она передними ногами ступила в воду, а задними уже не успела, как ключ ко дну, так круто берега было и глубока, что не могла задними ногами справитца, одна только шляпа поплыла, однако она очень скоро справилась, лошадь была проворная, а он крепко на ней сидел, за гриву ухватился. По щастью их, человек их наехал, которой от них отстал. Видя их в такой беде, тотчас кафтан долой, бросился в воду – он умел плавать, – ухватил за волосы и притащил к берегу. И так Бог ево спас живот, и лошадь выплыла. Так я испужалась, и плачу, и дрожу вся; побожилась, что я ево никогда верхом не пущу. Спешили скорея доехать до места; насилу ево отогрели, в деревню приехавши.

После, несколько дней спустя, приехали мы ночевать в одну маленькую деревеньку, которая на самом берегу реки, а река преширокая. Только что мы разположились, палатки поставили, идут к нам множество мужиков, вся деревня, валютца в ноги, плачут, просют: «Спасите нас, севодни к нам подкинули письмо разбойники, хотят к нам приехать, нас всех побить до смерти, а деревню сжечь. Помогите вы нам, у вас есть ружье, избавьте нас от напрасные смерти, нам оборонитца нечем, у нас кроме топоров ничего нет. Здесь воровское место: на этой недели здесь в соседстве деревню совсем разорили, мужики разбежались, а деревню сожгли». Ах, Боже мой, какой же на меня страх пришел! Боюсь до смерти разбойников; прошу, чтоб уехать оттудова, нихто меня не слушает. Всю ночь не спали, пули лили, ружья заряжали, и так готовились на драку; однако Бог избавил нас от той беды. Может быть, они и подъежали водою, да побоялись, видя такой великой обоз, или и не были. Чево же мне эта ночь стоила! Не знаю, как я ее пережила; рада, что свету дождалась, слава Богу, уехала.

И так мы три недели путались и приехали в свои деревни, которые были на половине дороги, где нам определено было жить. Приехавши, мы расположились на несколько время прожить, отдохнуть нам и лошадям. Я очень рада была, что в свою деревню приехали. Казна моя уже очень истончала; думала, што моим расходам будет перемена, не все буду покупать, по крайней мере сена лошадям не куплю. Однако я недолго об этом думала; не больше мы трех недели тут прожили, паче чаяние нашего вдруг ужасное нечто нас постигло.

Только что мы отобедали – в евтом селе был дом господской, и окна были на большую дорогу – взглянула я в окно, вижу я пыль великую по дороге, видно издалека, что очень много едут и очень скоро бегут. Как стали подъезжать, видно, что все телеги парами, позади коляска покоева. Все наши бросились смотреть, увидели, что прямо к нашему дому едут: в коляске офицер гвардии, а по телегам солдаты 24 человека. Тотчас узнали мы свою беду, что еще их злоба на нас не умаляетца, а больше умножаетца. Подумайте, что я тогда была, упала на стул, а как опомнилась, увидела полны хоромы солдат. Я уже ничего не знаю, что они объявили свекру, а только помню, что я ухватилась за своево мужа и не отпускаю от себя, боялась, чтоб меня с ним не разлучили [91]91
  В царском указе 12 июня 1730 года Долгорукие обвинялись в непослушании, отказе ехать в пензенские деревни, куда их выслали. «Того ради, – говорилось в указе, – послать князя Алексея Долгорукова с женою и со всеми детьми в Березов, князь Сергия с женою и детьми в Аранибург, князя Василия – в Соловецкий монастырь, князя Ивана, княж Григорьева сына – в Пусто-Озеро. И за ними послать пристойной конвой офицеров и солдат и держать их в тех местах безвыездно за крепким караулом». 15 июля все владения Долгоруких были конфискованы и присоединены к владениям Анны Ивановны. Всем ссыльным было определено на содержание по одному рублю в день. – Коммент. сост.


[Закрыть]. Великой плач сделался в доме нашем. Можно ли ту беду описать! Я не могу ни у ково допроситца, что будет с нами, не разлучат ли нас. Великая сделалась тревога. Дом был большой, людей премножество, бегут все с квартер, плачут, припадают к господам своим, все хотят быть с ними неразлучно. Женщины, как есть слабые сердца, те кричат, плачут. Боже мой, какой это ужас! Кажетца бы, и варвар, глядя на это жалкое позорище, умилосердился.

Нас уже на квартеру не отпущают. Как я и прежде писала, что мы везде на особливых квартерах стояли, так не поместились в одном доме. Мы стояли у мужика на дворе, а спальня наша была сарай, где сена кладут. Поставили у всех дверей часовых, примкнувши штыки. Боже мой, какой это страх, я от роду ничево подобнова этому не видала и слыхала! Велели наши командиры кареты закладывать; видно, что хотят нас вести, да не знаем – куда. Я так ослабела от страху, что на ногах не могу стоять. Войдите в мое состояние, каково мне тогда было. Только меня и подбодряло, что он со мною, и все, видя меня в таковом состоянии, уверяют, что с ним неразлучна буду. Я бы хотела самово офицера спросить, да он со мною не говорит, кажетца неприступной. Придет ко мне в горницу, где я сижу, поглядит на меня, плечами пожмет, вздохнет и прочь пойдет, а я спросить ево не осмелюсь. Вот уже к вечеру велит нам в кареты садитца и ехать. Я уже опомнилась и стала просить, чтоб меня отпустили на квартеру собратца; офицер дозволил. Как я пошла – и два солдата за мною. Я не помню, как меня мой муж довел до сарая тово, где мы стояли; хотела я с ним поговарить и сведать, что с нами делаетца, и солдат тут, ни пяди от нас не отстает. Подумайте, какое жалосное состояние!

И так я ничево не знаю, что дале с нами будет. Мои домашние собрались, я уже ничево не знаю; а мы сели в карету и поехали; рада я тому, что я одна с ним, можно мне говорить, а солдаты все за нами поехали. Тут уже он мне сказал: «Офицер объявил, что велено нас под жестоким караулом вести в дальний город, а куда – не велено сказывать». Однако свекор мой умилостивил офицера и привел на жалость; сказал, что нас везут в остров, которой состоит от столицы 4 тысячи верст и больше, и там нас под жестоким караулом содержать, к нам никово не допущать, ни нас никуда, кроме церкви, переписки ни с кем не иметь, бумаги и чернил нам не давать. Подумайте, каково мне эти вести. Первое, лишилась дому своево и всех родных своих оставила, я же не буду и слышать об них, как они будут жить без меня. Брат меньшой мне был, которой меня очень любил, сестры маленькие остались. О, Боже мой, какая эта тоска пришла, жалость, сродство, кровь вся закипела от несносности. Думаю, я уже никово не увижу своих, буду жить в странствии. Кто мне поможет в напастях моих, когда они не будут и ведать обо мне, где я, когда я ни с кем не буду корешпонденци иметь, или переписки; хотя я какую нужду не буду терпеть, руки помощи никто мне не подаст; а, может быть, им там скажут, что я уже умерла, что меня и на свете нет; они только поплачут и скажут: «Лутче ей умереть, а не целой век мучитца». С этими мыслями ослабела, все мои чувства онемели, а после пролили слезы. Муж мой очень испужался и желел после, что мне сказал правду, боялся, чтоб я не умерла.

Истинная ево ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску и перестать плакать, и должна была и ево еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушил: он всево свету дороже был. Вот любовь до чево довела: все оставила, и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь. Этому причина все непорочная любовь, которою я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился и я для нево, и нам друг без друга жить нельзя. Я по сей час в одном разсуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моего, что Он мне дал знать такова человека, которой тово стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целой век странствовать и всякие беды сносить. Могу сказать – безпримерные беды: после услышите, ежели слабость моего здоровья допустить все мои беды описать.

И так нас довезли до города. Я вся расплакана: свекор мой очень испужался, видя меня в таковом состоянии, однако говорить было нельзя, потому офицер сам тут с нами и ундер-офицер. Поставили уже нас вместе, а не на разных квартерах, и у дверей поставили часовых, примкнуты штыки. Тут мы жили с недели, покамест изготовили судно, на чем нас вести водою. Для меня все это ужасно было, должно было молчанием покривать. Моя воспитательница, которой я от матери своей препоручена была, не хотела меня оставить, со мною и в деревню поехала; думала она, что там злое время проживем, однако не так сделалось, как мы думали, принуждена меня покинуть. Она человек чужестранной, не могла эти суровости понести, однако, сколько можно ей было, эти дни старалась, ходила на то нещасное судно, на котором нас повезут, все там прибирала, стены обивала, чтоб сырость сквозь не прошла, чтоб я не простудилась, павелион поставила, чуланчик загородила, где нам иметь свое пребывание, и все то оплакивала.

Пришел тот горестной день, как нам надобно ехать. Людей нам дали для услуг 10 человек, а женщин на каждую персону по человеку, всех 5 человек. Я хотела свою девку взять с собою, однако золовки мои отговорили, для себя включили в то число свою, а мне дали девку, которая была помощница у прачек, ничево сделать не умела, как только платья мыть. Принуждена я им в том была согласитца. Девка моя плачет, не хочет меня отстать, я уже ее просила, чтоб она мне больше не скучала. Пускай так будет, как судьба определила. И так я хорошо собралась: ниже рабы своей имела, денег ни полполушки. Сколько имела про себе оная моя воспитательница при себе денег, мне отдала; сумма не очень велика была – 60 р., с тем я и поехала. Я уже не помню, пешком ли мы шли до судна или ехали, недалеко река была от дому нашева. Пришло мне тут разставатца с своими, потому что дозволено было им нас проводить. Вошла я в свой кают, увидала, как он прибран, сколько можно было помогала моему бедному состоянию. Пришло мне вдруг ее благодарить за ее ко мне любовь и воспитание, тут же и прощатца, что я уже ее в последней раз вижу; ухватились мы друг другу за шеи, и так руки мои замерли, и я не помню, как меня с нею растащили. Опомнилась я в каюте или в чулане, лежу на постели, и муж мой надо мною стоит, за руку держит, спирт нюхать дают Я вскочила с постели, бегу верх, думаю еще хато [92]92
  Так в рукописи. (Примеч. сост)


[Закрыть]раз увижу, ниже места тово, знать – далеко уплыли. Тогда я потеряла перло жемчужное, которое было у меня на руке, знать, я ево в воду опустила, когда с своими прощалась. Да мне уже и не жаль было, не до нево, жизнь тратитца. Так я и осталась одна, всех лишась для одново человека. И так мы плыли всю ту ночь.

На другой день сделался великой ветер, буря на реке, гром, молния, гораздо звончее на воде, нежели на земле, а я грому с природы боюсь. Судно вертит с боку на бок. Как гром грянет, так и попадают люди. Золовка меньшая очень боялась, та плачет и кричит. Я думала – свету переставление! Принуждены были к берегу пристать. И так всю ночь в страхи без сна препроводили. Как скоро разевело, погода утихла, мы поплыли в путь свой. И так мы три недели ехали водою. Когда погода тихая, я тогда сижу под окошкам в своем чулане, когда плачу, когда платки мою: вода очень близко, а иногда куплю осетра и на веревку ево; он со мною рядом плывет, чтоб не я одна невольница была и осетр со мною. А когда погода станет ветром судно шатать, тогда у меня станет голова болеть и тошнитца, тагда выведут меня наверх на палубу и положут на ветр, и я до тех пор без чувства лежу, покамест погода утихнет, и покроют меня шубою: на воде ветр очень проницательный. Иногда и он для кампании подле меня сидит. Как пройдет погода, отдохну, только есть ничево не могла, все тошнилось.

Однажды что с нами случилось: погода жестокая поднялась, а знающева никаво нет, кто б знал, где глубь, где мель и где можно пристать, ничево никто не знает, а так все мужики набраны из сохи, плывут, куда ветер несет, а темно уже становитца, ночь близко, не могут нигде пристать к берегу, погода не допускает. Якорь бросили середи реки в самую глупь, якорь оторвало. Мой сострадалец меня тогда не пустил наверх: боялся, чтоб в евтом штурме меня не задавили. Люди и работники все по судну бегают, кто воду выливает, хто якорь привязывает, и так все в работе. Вдруг нечаянно притянуло наше судно в залив. Ништо не успела. Я слышу, что сделался великой шум, а не знаю што. Я встала посмотреть: наша судно стоит как в ящике между двух берегов. Я спрашиваю, где мы; никто сказать не умеют, сами не знают. На одном берегу все березник, так, как надобно рощи, не очень густой. Стала эта земля оседать и с лесом, несколько сажен опускатца в реку или в залив, где мы стоим, и так ужасно лес зашумит под самое наше судно, и так нас кверху подымет и нас в тот ущерб втянет. И так было очень долго. Думали все, что мы пропали, и командиры наши совсем были готовы спасать свой живот на лотках, а нас оставить погибать. Наконец уже столько много этой земли оторвало, что видно стало за оставшим малою самою частию земли вода; надобна думать, что озеро. Когда б еще этот остаток оторвало, то надобна б нам в том озере быть. Ветер преужасной тогда был; думаю, чтоб нам тогда конец был, когда б не самая милость Божия поспешила. Ветер стал утихать и землю перестала рвать, и мы избавились той беды, выехали на свету на свой путь, из оного заливу в большую реку пустились. Этот водяной путь много живота моего унес. Однако все переносила всякие страхи, потому что еще не конец моим бедам был, на большие готовилась, для того меня Бог и подкреплял. Доехали мы до города, где надобно нам выгружатца на берег и ехать сухим путем. Я была и рада, думала, таких страхов не буду видеть. После узнала, что мне нигде лутчева нет: не на то меня судьба определила, чтоб покоитца.

Какая же эта дорога? 300 вер. должно было переехать горами, верст по пяти на гору и с горы также; они ж как усыпаны диким камнем, а дорожка такая узкая, в одну лошадь только впряжено, что называетца гусем, потому что по обе стороны рвы. Ежели в две лошади впречь, то одна другую в ров спихнет. Оные же рвы лесом обросли; не можно описать, какой они вышины: как взъедешь на самой верх горы и посмотришь по сторонам – неизмеримая глубина, только видны одни вершины лесу, все сосна да дуб. От роду такова высокова и толстова лесу не видала. Эта каменная дорога, я думала, что у меня сердце оторвет. Сто раз я просилась: «Дайте отдохнуть!» Никто не имеет жалости, а спешат как можно наши командиры, чтоб домой возвратитца; а надобна ехать по целому дню с утра до ночи, потому что жилья нет, а через сорок верст поставлены маленьки домики для пристанища проезжающим и для корму лошадям. Что случилось: один день весь шел дождь и так нас вымочил, что как мы вышли из колясок, то с головы и до ног с нас текло, как из реки вышли. Коляски были маленькие, кожи все примокли, закрытца нечем, да и, приехавши на квартеру, обсушитца негде, потому что одна только хижина, а фамилия наша велика, все хотят покою. Со мною и тут нещастие пошутило: поватка или привычка прямо ходить – меня за то смалу били: «Ходи прямо!», притом же и росту я немалова была, – как только в ту хижину вошла, где нам ночевать, только через порок переступила, назад упала, ударилась об матицу – она была очень ниска – так крепко, что я думала, что с меня голова спала. Мой товарищ испужался, думал, я умерла. Однако молодость лет все мне помогла сносить всякие бедственные приключения. А бедная свекровь моя так простудилась об этой мокроты, что и руки, и ноги отнялись и через два месяца живот свои окончала.

Не можно всево описать, сколько я в евтой дороги обезпокоена была, какую нужду терпела. Пускай бы я одна в страдании была, товарища своево не могу видеть безвинно страждущева. Сколько мы в евтой дороге были недель – не упомню.

Доехали до провинциального города того острова, где нам определено жить [93]93
  Автор не совсем точен. Ссыльные были, по-видимому, привезены в Тобольск, а оттуда на барже отправлены в Березов, который действительно стоял на острове, образуемым двумя реками – Сосьвой и Вогулкой. – Коммент. сост.


[Закрыть]. Сказали нам, что путь до того острова водою, и тут будет перемена: офицер гвардейский поедет возвратно, а нас препоручат тутошнего гварнизона офицеру с командою 24 человека солдат. Жили мы тут неделю, покамест исправили судно, на котором нам ехать, и сдавали нас с рук на руки, как арестантов. Это несколько жалко было, что и каменное сердце умягчилось; плакал очень при раставании офицер и говорил: «Теперь-то вы натерпитесь всякого горя; эти люди необычайные, они с вами будут поступать, как с подлыми, никаково снисхождения от них не будет». И так мы все плакали, будто с сродникам разставались, по крайней мере привыкли к нему: как ни худо было, да он нас знал в благополучии, так несколько совестно было ему сурово с нами поступать.

Как исправились с судном, новой командир повел нас на судно; процессия изрядная была: за нами толпа солдат идет с ружьем, как за разбойниками; я уже шла, вниз глаза опустя, не оглядывалась; смотрельщиков премножество по той улице, где нас ведут. Пришли мы к судну; я ужаснулась, как увидела: великая разница с прежним. От небрежения дали самое негодное, худое, так по имени нашему и судно, хотя бы на другой день пропасть. Как мы тогда назывались арестанты, иного имени не было, что уже в свете этого титула хуже, такое нам и почтение. Все судно – из пазов доски вышли, насквозь дыры светятца, а хотя немношко ветер, так все судно станет скрипеть; оно же черное, закоптела; как работники раскладывали в нем огонь, так оно и осталась; самое негодное, никто бы в нем не поехал; оно было отставное, определено на дрова, да как очень заторопили, не смели долго нас держать, какое случилось, такое и дали, а может быть, и нарошно приказано было, чтоб нас утопить. Однако, как не воля Божия, доплыли до показаннова места живы.

Принуждены были новому командиру покорятца; все способы искали, как бы ево приласкать, не могли найтить; да в ком и найтить? Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком; какой этот глупой офицер был, из крестьян, да заслужил чин капитанской. Он думал о себе, что он очень великой человек и сколько можно надобно нас жестоко содержать, яко преступников; ему казалось подло с нами и говорить, однако со всею своею спесью ходил к нам обедать. Изобразите это одно, сходственно ли с умным человеком? В чем он хаживал: епанча солдацкая на одну рубашку, да туфли на босу ногу, и так с нами сидит. Я была всех моложе, и невоздержна, не могу терпеть, чтоб не смеятца, видя такую смешную позитуру. Он, это видя, что я ему смеюсь, или то удалось ему приметить, говорит, смеяся: «Теперь щаслива ты, что у меня книги сгорели, а то бы с тобою сговорил». Как мне ни горько было, только я старалась ево больше ввести в разговор, только больше он мне ничево не сказал. Подумайте, кто нам командир был и кому были препоручено, чтобы он усмотрел, когда б мы что намерены были сделать. Чево они боялись, чтоб мы не ушли? Ему ли смотреть? Нас не караул их удержал, а удержала нас невинность наша. Думали, что со временем осмотрютца и возвратят нас в первое наше состояние. Притом же мешала много и фамилия очень: велика была [94]94
  В Березов приехали князь Алексей Григорьевич Долгорукий с женой Прасковьей Юрьевной (которая вскоре, не выдержав трудностей тяжкого пути, умерла) и их дети: Иван с женой Натальей, Николай – 18 лет, Алексей – 14 лет, Александр – 12 лет, Екатерина – 18 лет, Елена – 15 лет, Анна – 13 лет. – Коммент. сост.


[Закрыть]. И так мы с этим глупым командиром плыли целой месяц до того города, где нам жить.

Господи Иисусе Христе, Спасителю мои, прости мое дерзновение, что скажу с Павлом апостолом: беды в горах, беды в вертепах, беды от сродних, беды от разбойник, беды и от домашних! За вся благодарю моего Бога, что не попустил меня вкусить сладости мира сего. Что есть радость, я ее не знаю. Отец мой Небесный предвидел во мне, что я поползновенна ко всякому злу, не попустил меня душею погинуть, всячески меня смирял и все пути мои ко греху пресекал, но я, окаянная и многогрешная, не с благодарением принимала и всячески роптала на Бога, не вменяла себе в милость, но в наказание, но Он, яко Отец милостивый, терпел моему безумию и творил волю Свою во мне. Буде имя Господня благословенно отныне И до века! Пресвятая Владычица Богородица, не остави а страшный час смертный!

Какая б беда в свете меня миновала или печаль, не знаю. Когда соберу в память всю свою из младенческих лет жизнь, удивляюсь сама себе, как я все беды пережила, не умерла, ни ума не лишилась, все то милосердием Божим и Ево руководством подкреплена была. С четырех лет стала сиротою, с 15-ти лет невольницею, заключена была в маленьком пустом местечке, где с нуждою иметь можно пропитание. Сколько же я видела страхов, сколько претерпела нужд! Будучи в пути, случилось ехать мне горами триста верст безпрерывно, с горы да на гору верст по пяти. Эти же горы усыпаны природным диким камнем, а дорожка такая узкая, что в одну лошадь впрежена, а по обе стороны рвы глубокие и лесом обросли, а ехать надобно целой день, с утра до ночи, потому что жилья нету, а через сорок верст поставлены маленькие дворики для пристанища и корму лошадей. Я и тогда думала, что меня живую не довезут. Всякой раз, что на камень колесо взъедет и съедет, то меня в коляске ударит эта, так больно тряхниот, кажетца, будто сердце оторвалось.