Текст книги "Умереть на рассвете"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Лев Карлович энергично поручкался с Николаевым, выставил стул, представил мамзель.

– Это Адочка.

– Аделаида Мицкевич, – поправила барышня. Усевшись совсем не по-женски закинув одну ногу за другую, закурила очередную папиросу.

– Адочка, ты бы расстаралась насчет чайничка, – льстиво попросил подругу Лев Карлович. – Гость наш с дороги, надо его чайком напоить.

Аделаида послушно взяла медный чайник и удалилась.

– Ну-с, почтеннейший Иван… э-э?

– Афиногенович.

– Значит, Иван Афиногенович… что там у вас?

– Записочка вам, с посылочкой.

Николаев полез за пазуху, вытащил увесистый шуршащий сверток. Что было в свертке, он догадался сразу. Так и дурак догадается. Но его дело маленькое – просил Кузя передать, он передал. А брать чужое Иван Афиногенович в жизни б не стал. (Трофеи, что с боем добывались, не в счет. Это законная добыча, за которую кровь проливали!)

Записочку Лев Карлович прочитал, хмыкнул, передал Адочке, а деньги лишь полистал, но пересчитывать не стал. Не иначе пачка того не стоила.

Адочка, одевшись (за ширмой все-таки), упорхнула. Попили чайку с колбасой и свежими булками, поговорили о жизни. А вечером аптекарь повел гостя на какую-то окраину. Пока добирались на извозчике, Николаев еще понимал, где они, но потом Карлович повел его какими-то дворами, огородами, петляя и путая следы, словно заяц. Иван, если бы и хотел, все равно не сумел бы запомнить дорогу – не настолько он знал Питер. Добравшись до невзрачного домика под драночной крышей, без забора, аптекарь постучал в дверь особым стуком, изображая мелодию.

– Кто? – донеслось из-за калитки.

– Аптекарь с другом, – отозвался Вольтенков.

– Что за друг? – продолжался допрос.

– Верный, – так отрекомендовал спутника Лев, и калитка открылась.

Первым, кого увидел Николаев внутри дома, была уже знакомая мамзель. Ада Мицкевич скромненько сидела в уголочке и дымила папироской, пытаясь не попортить ярко накрашенные губки. На сей раз была одета более соответствующе – в кремовую юбку и лиловый жакетик, а голову украшала вычурная шляпка с замысловатым пером. Если у Ивана и были сомнения, кто такая Аделаида, то теперь они окончательно исчезли.

Но "ночная бабочка" интересовала Ивана меньше всего. Гораздо интереснее были трое мужчин, сидевших вокруг стола с едой. Бросилась в глаза огромная сковородка с жареным мясом, глубокая миска с вареной картошкой. Николаев, хотя и угостил его Карлович хлебом с колбасой, невольно сглотнул слюну. А выпивки всего полуштоф. На троих мужиков да под хорошую закусь – всего ничего.

– Вот, друзья мои, товарищ из города Череповца, – велеречиво произнес Лев Карлович. – Думаю, что он тот, кто нам нужен. Рекомендации самые благожелательные, а кроме того – честнейший человек. Вез с собой кучу денег, все в целости и сохранности довез. Зовут Иваном Афиногеновичем.

Решив, что миссия выполнена, аптекарь отошел в уголок, уселся рядом с мамзелькой и принялся ей что-то нашептывать на ушко.

Иван Афиногенович, без приглашения уселся на табурет, начал сворачивать, "козью ножку" исподлобья оглядывая и оценивая присутствующих. Он с самого начала подозревал, что Кузька его отправит к бандитам. А куца еще? В половые наниматься или в вышибалы?

Бандитов бывший командир взвода не уважал, но терпел. Как-никак тоже борцы с царским режимом, хотя и несознательные. Но эти мужики на бандитов не походили. Вот разве что один, если по манерам и одежде смотреть, из "блатных". Лет тридцати, морда небритая. Мясо глотает, не прожевывая, словно боится, что отнимут. На ногах щегольские сапоги, за которые, по царским временам, пятьдесят рублей брали (жалованье полковника за месяц!), а штаны устряпаны чем-то грязным. Новый пиджак напялен на грязную рубаху. Пофорсить любит, а вот следить за собой не приучен. И одежда будто бы с чужого плеча. Второй – коренастый мужчина лет сорока, бритый налысо, одетый в выцветшую от частых стирок гимнастерку, туго подпоясанную армейским ремнем. Движения выверенные, неторопливы. Встреть Иван такого на фронте, принял бы за командира батальона, не меньше. А вот третий… Совсем молодой – навскидку года двадцать два – двадцать пять, в костюмчике, облегающем фигуру, при галстуке-бабочке. Если бы не оттопыренные уши и не шрам на левой щеке, то совсем красавчик. А шрам этот не от ножа, не от пули. Не то осколок гранаты, не то шрапнелью зацепило. Стало быть, воевал паренек.

Молодой и лопоухий ничего не говорил, не пил, только крошил кусочек хлеба, лежащий перед ним, но по его облику Иван Николаев понял, что этот-то и есть тут главный. По прежним-тο временам, совсем молодой и зеленый, но то по прежним. Видел Иван и двадцатилетних комиссаров и командиров рот. Слышал, что какой-то пацан в шестнадцать лет командовал полком, но то враки. Ни один комдив не поставит на полк желторотика. Взводом командовать, ротой, на крайний случай – худо-бедно сойдет, а на полк рано. Да что там на полк, на батальон рановато. Будь он семь пядей во лбу, но батальон положит, потому как окромя мозгов еще опыт нужен. А вот этот мог бы командиром быть. Комвзвода – хоть сейчас, а через годик можно комбатом ставить.

– А скажи мне, товарищ, какова у тебя политическая платформа? – вдруг спросил бритый.

От неожиданного вопроса Иван поперхнулся дымом. Онто ждал, что спросят – как зовут, да откуда взялся. Но не растерялся, доложил:

– Платформа моя простая, революционная. Я с семнадцатого года за революцию. Зимний не брал, врать не стану, но против Деникина воевал и против Врангеля. Я – за народную власть.

– Так революционная платформа, она не одна, – ухмыльнулся бритый. – И власть трудового народа каждый по-своему понимает. Есть большевистская платформа, есть меньшевистская. А еще есть социал-революционеры. А чем большевики от меньшевиков отличаются, знаешь?

Чем отличаются меньшевики от большевиков, а те и другие от эсеров, Иван знал. Знал, что большевики и меньшевики были вместе, но потом разошлись по вопросу о диктатуре пролетариата – Ленин был "за", а меньшевики против. Знал еще, что эсеры хотели свергнуть царя и министров "индивидуальным террором", а это глупо, потому что только революция могла смести старый режим. Но вести разговоры о политических партиях Николаеву не хотелось.

– Что-то, товарищ, ты на нашего полкового комиссара похож, – скривился Николаев. – Тот тоже любил на митингах покричать – вот, мол, меньшевики – идейно враждебные люди, а социал-революционеры – это попутчики. Пока нужны эсеры делу революции, они с нами, а как не станут нужны, можно в расход пустить, пока они нас не пустили.

При слове "комиссар" бритоголовый покрылся краской, "блатной" захохотал в голос, а лопоухий заулыбался.

– Вишь, Гаврик, как солдатик тебя на чистую воду вывел, – вытер слезы "блатной".

– Васька, если ты меня еще раз Гавриком назовешь, голову оторву, – мрачно предупредил бритый, приподнимаясь с места. – Сколько раз говорил – для тебя я товарищ Гавриков!

Николаев, желая предотвратить назревавший скандал (ему совсем не улыбалось втягиваться в чужие дрязги), сказал:

– Я, товарищи дорогие, больше всех батьку Махно уважал. Ведь что у него, что у большевиков – цель-тο одна.

Кажется, Иван сумел удивить народ. Бритоголовый, передумав драться с "блатным", сел обратно.

– Так ты, товарищ, к анархистам принадлежишь? Не махновец ли, часом?

– Большевикам я сочувствую на все сто, – веско пояснил Николаев. – С февраля семнадцатого года свое сочувствие винтовкой доказывал. Я за всю империалистическую австрийцев столько в землю не вбил, сколько беляков положил. И дальше бы сочувствовал, если бы они снова буржуев на нашу голову не посадили. А касательно анархизма, то чем он плох? Я в ноябре двадцатого Перекоп брал. Скажу так – хрен бы Советской власти, а не Перекоп, если б не батька с его тачанками. Анархисты, они против любой государственной власти. Налоги платить не надо, ни армии тебе, ни денег. Каждый трудится на себя, на семью свою, а все важные дела сообща решают. Это же коммунизм в чистом виде! Только, – вздохнул Иван, – не подумал батька, что, пока мировая революция не свершится, нельзя анархизм построить. Пока царства да королевства кругом, не позволит никто в сторонке отсидеться да пашенку пахать. Потому и армия нужна, и налоги мужику платить придется. Вот тут большевики правы. Прежде чем строить коммунизм, следует социализм построить, государство не отменять пока. Слово такое есть – "идеалист". Ну, тот, который настоящую жизнь сказкой считает. Вот, Нестор Иванович таким и был.

Был как-то разговор среди взводных и ротных, а не податься ли к батьке Махно всем батальоном, а то и полком? Решили повременить, все равно ж батька шел рядом, на штурм Перекопа. Хоть так воюй, хоть этак, но в первую очередь Врангеля-гада бить надо! Вот после Перекопа (коли живы будем!) можно и к батьке. Оказалось – поздно. Остатки батькиного войска, которое из Крыма вышло, кавдивизия Апанасенко окружила, с латышскими стрелками. Что сталось с батькой, никто не знает. Комиссар Пеккер сказал – расстрелян Махно, как враг трудового народа. А народ трудовой шушукался – мол, за границу утек – не то в Румынию, не то в Польшу.

– Звать-то тебя как? – поинтересовался бритоголовый. Виновато пожал плечами: – Называл Левка твое имя, да не запомнил.

– Иваном Афиногеновичем его звать, – первый раз подал голос лопоухий. Посмотрев на Ивана, улыбнулся: – А меня Леонидом зовут. Можно Ленька. Хочешь, можешь Пантелеем называть.

– Как я понимаю, ты здесь главный? Атаман! А если главный, то Леонид. А лучше и по батюшке.

– У нас всё больше по матушке, – хохотнул "блатной", но сник под суровым взглядом Леньки-Пантелея.

– Расскажи-ка нам, друг служивый, кто таков да чего вдруг в бега подался?

Иван вкратце рассказал и про фронт, и про деревню свою убогую, и про арест. Слушали внимательно, не перебивали. Когда закончил, "блатной" поинтересовался:

– Правду брешешь? Может… – Посмотрел на Леньку-Леонида. – Он к нам с Чека заслан? Нутром чую, что чекист.

– Дурак ты, Васька, – скривил шрам Леонид. – С февраля месяца не Чека, а Гэпэу.

– Чека, Гэпэу, кой хрен разница? – сморщился "блатной".

– На нашего брата уголовный розыск есть, а у легавых ума не хватит, чтобы такую подсаду заслать. У них там мутотень всякая – урки колотые, на марафет подсаженные. Они за щепотку кокаина мать родную сдадут. Помнишь, в том месяце был такой – мол, с вами хочу? А чуть прижали, всю правду выложил. Такой вот тайный агент, царство ему небесное. Я Афиногеныча насквозь вижу – нашенский брат, фронтовик. А коли еще и империалистическую отхватил…

– Я ее от начала и до конца хватил, – перебил Иван атамана. – Наш полк в августе первый бой принял.

– Небось георгиевский кавалер?

– Как догадался? – удивился Иван.

– А что тут догадываться? Кавалера сразу видать. Две войны прошел, жив остался. Я когда-то наборщиком был, в типографии. Книжки любил читать. Таких, как ты, Иван Афиногенович, когда-то "псами войны" называли.

"Пёс войны", покатал Иван прозвище в мозгу. Поначалу оно показалось обидным, а потом понял, что нет. Умные люди придумали. Не сторожевой пёс, не гончая собака, а тот, кто живет войной. Подумав немного, решил говорить все.

– Касательно Чека, гражданин хороший, – посмотрел на бритого, перевел взгляд на "блатного". – Прав ты, не подвело нутро, служил я в Чека. Почитай весь восемнадцатый год был начальником Череповецкой трансчека. И таких, как ты, немало повидал…

Хотел добавить, что и к стенке ставил, но не стал. Не дураки, сами догадаются. Сам же слегка напрягся, придумывая – кого валить первым. Но вместо драки народ принялся хохотать. Первым заржал "блатной", за ним бритый, а потом не удержался и сам главарь.

– Да, компания у нас собралась, – отсмеявшись, сказал Леонид. – Не красноармейцы, так чекисты. Или и те, и эти. Вон тот товарищ, которого ты комиссаром обозвал, он вправду комиссар.

– Бывший, – угрюмо изрек бритоголовый. – Бывший комиссар особого батальона Петроградского ВЧК Дмитрий Гавриков. Будем знакомы.

Николаев встал, пожал протянутую руку. Не успел сесть, как со своего места поднялся и "блатной".

– Пулковский Василий. Агент Чека. Бывший.

Значит, не из "блатных" Василий, а из чекистов? Оплошал. Хотя кто его знает, откуда он в ВЧК пришел?

Последним протянул руку атаман.

– Бывший агент Чека, бывший следователь ВЧК, бывший командир пулеметного взвода Рабоче-крестьянской армии. А еще мы с тобой земляками будем. Я с Тихвина родом, а Тихвин теперь в Череповецкой губернии. Земляк земляка видит издалека. Кажется, не зря ты к нам пришел. Нам тоже не нравится, как наша (подчеркнул Пантелеев) власть себя ведет. За что сражались? За то, чтобы нэпманы жировали, а простой человек шиш с маслом кушал? Мы же с тобой, Иван Афиногено-вич, и другими такими, как ты, чего хотели? А хотели, чтобы все по справедливости было. Сам-то ты что думаешь? Верную политику товарищ Ленин ведет?

– Ленин, конечно, товарищ авторитетный. Только он сверху сидит, того, что на местах делается, не видит. Есть у меня друг душевный, – усмехнулся Николаев, вспомнив Леху Курманова. – Всю империалистическую вместе прошли, теперь он в нашей губернии начальник большой. Говорит – все правильно сделали, политика РСДРП(б) верная. Нэп для того введен, чтобы крестьянин вздохнул свободнее, твердый налог государству отдавал, а все остальное на себя мог потратить. Будет крестьянин доволен, все будет прекрасно. Государство с тех налогов обогатится, фабрики-заводы построит, с заграницей торговать станет. Я ж все понимаю – да, нужно было продразверстку продналогом заменить. Но ведь налог-то одинаковый для всех, с земли. А земля-тο сама по себе хлебушек не даст. Ее пахать надо, боронить, сеять. А кто будет пахать-сеять, если лошадей нет? Вот и получается, что в деревне мироед бедняка задавит, на шею ему сядет. Не сможет бедняк налоги платить, придется ему кулаку в ножки кланяться да землю ему же и продавать, а то и даром отдать за хлеб-соль. И что потом? К своему же брату-кулаку в батраки идти? Пошли бы бедняки в город, на завод, так ведь заводов нет. А власть теперь кулака-мироеда защищает, потому что он зерно в город везет. А в городе "совбуры", купцы да лавочники. Что же получается, еще одну революцию делать?

– Верно мыслишь, Иван Афиногенович, – кивнул комиссар Гавриков. – Мы тоже не согласны с линией партии. Верно, Леонид?

– И что предлагаешь? – деловито поинтересовался Иван, хотя уже догадался, что предложит Пантелеев. И не ошибся.

– Если мы власть народную сами завоевали (мы с товарищем Гавриковым, к слову, Зимний брали, хотя я тогда пацаном был), то имеем полное право этой властью распоряжаться. Ну, если не дают нам этого права, то можем на ошибку указывать. А можно и самим эту ошибку поправить.

– С властью бодаться? – усмехнулся Иван. – С властью Советской бодаться бесполезно, пупок развяжем. Вон дал я чекисту по морде, теперь бегаю.

– Боишься, служивый? – нагло усмехнулся Васька.

– Боюсь, – ответил Иван. – Не боятся только придурки вроде тебя.

– Ты меня кем обозвал? – подскочил "блатной" с места и, распаляя себя, начал орать: – Да я за дело революции крови пролил не меньше тебя! Да я тебя щас…

– Цыц! – негромко, но внушительно прикрикнул Леонид на сотоварища, и тот притих.

– Боюсь умирать, – еще раз сказал Иван, на этот раз обращаясь к Пантелееву. – И в империалистическую боялся, и в Гражданскую. Но если в атаку идешь да товарищи рядом – тогда не страшно. У нас дураки были, больше всего конницы боялись, а что ее бояться? Если плечом к плечу, штыками отбиться можно! Лошадь на живого человека не полезет. Страшно, если к стенке поставят ни за что ни про что. Обидно, если тебя к стенке та власть поставит, за которую ты воевал.

– А мы с властью бороться не будем. Мы с нэпманами будем бороться. Помнишь, как в семнадцатом было? Экспроприация экспроприаторов.

Николаев с уважением посмотрел на Пантелеева. Ишь ты, такое мудреное слово сумел без запинки выговорить. Он сам когда-то пытался выучить, но так и не получилось. Экспло… эксплу… тьфу. Лучше сказать попросту – грабь награбленное!

– Будем, стало быть, нэпманов грабить?

– Не грабить! – наставительно произнес Леонид Пантелеев. – Мы будем перераспределять нетрудовые доходы! Мы не с Советским государством будем бороться, а с теми, кого оно породило.

ГАЗЕТА «ПРАВДА» О ГОЛОДЕ В ПОВОЛЖЬЕ

21 января 1922 г.

От редакции: "В симбирской газете "Экономический Путь" напечатаны впечатления товарища, побывавшего в голодных местах. Впечатления эти настолько ярки и характерны, что не нуждаются в комментариях. Вот они:

"Заехали мы вдвоем в одну глухую заброшенную деревушку, чтобы согреться, отдохнуть и закусить. Продукты были свои, надо было только найти угол. Заходим в первую попавшуюся избу. На постели лежит еще молодая женщина, а по разным углам на полу – трое маленьких ребят. Ничего еще не понимая, просим хозяйку поставить самовар и затопить печь, но женщина, не вставая, даже не приподнимаясь, слабо шепчет:

– Вон самовар, ставьте сами, а мне силушки нет.

– Да ты больна? Что с тобой?

– Одиннадцатый день не было крошки во рту…

Жутко стало… Повнимательнее взглянули кругом и видим, что дети еле дышат и лежат со связанными ручонками и ногами.

– Что же хозяйка у тебя с детьми-то, больны?

– Нет, родные, здоровы, только тоже десять суток не ели…

– Да кто же их связал-тο да по углам разбросал?

– А сама я до этого дошла. Как проголодали четыре дня, стали друг у друга руки кусать, ну и связала я их да и положила друг от дружки подальше.

Как сумасшедшие, бросились мы к своей маленькой корзинке, чтобы дать погибающим детям по кусочку хлеба. Но мать не выдержала, спустилась с постели и на коленях стала упрашивать, чтобы мы поскорее убрали хлеб и не давали его ребятам. Хотелось выразить порицание этой матери, выразить свое возмущение; но слабым плачущим голосом она заговорила:

– Они больно мучились семь ден, а потом стали потише, теперь уже ничего не чувствуют. Дайте им спокойно умереть, а то покормите сейчас, отойдут они, а потом опять будут семь ден мучиться, кусаться, чтобы снова так же успокоиться… Ведь ни завтра, ни через неделю никто ничего не даст. Так не мучайте их. Христа ради, уйдите, дайте умереть спокойно…

Выскочили мы из избы, бросились в сельсовет, требуем объяснений и немедленной помощи.

Но ответ короткий и ясный:

– Хлеба нет, голодающих много, помочь не только всем, но даже немногим нет возможности".

27 января 1922 г.

В богатых степных уездах Самарской губернии, изобиловавших хлебом и мясом, творятся кошмары, наблюдается небывалое явление повального людоедства. Доведенные голодом до отчаяния и безумства, съевши все, что доступно глазу и зубу, люди решаются есть человеческий труп и тайком пожирают собственных умерших детей. Из с. Андреевки Бузулукского уезда сообщают, что "Наталья Семыкина ест мясо умершего человека – Лукерьи Логиной". Начальник милиции 4-го района Бузулукского уезда пишет, что по пути его следования в трех волостях он "встретил бывалые древние случаи людоедства древних индусов, индейцев и дикарей северного края" и что эти "бывалые случаи" выражались в следующем:

1) В селе Любимовке один из граждан вырыл из могилы мертвеца – девочку лет 14, перерубил труп на несколько частей, сложил части тела в чугуны… Когда это "преступление" обнаружилось, то оказалось, что голова девочки "разрублена надвое и опалена". Сварить же труп людоеду, очевидно, не удалось.

2) Из слов членов Волисполкома с. Любимовки видно, что "дикое людоедство" по селу принимает массовые формы и что "в глухие полночи идет варка мертвецов", но фактически "преследовал" лишь один гражданин.

3) В с. Андреевке, в складе милиции лежит в корытце голова без туловища и часть ребер шестидесятилетней старухи: туловище съедено гражданином того же села Андреем Пироговым, который сознался, что ел и не отдавал голову и мертвое тело.

4) В с. Утевке Самарского уезда гражданин Юнгов доставил в исполком некоего Тимофея Фролова, "объяснив, что в ночь на 3-е декабря он, Юнгов, пустил Фролова к себе на квартиру и, накормив его, лег спать. Ночью Фролов встал и украл один хлеб, половину его съел, а половину положил в свою сумку. Утром в этой же суме у него найдена удушенная кошка Юнгова". На вопрос, зачем удушил кошку, Фролов объяснил: для личного потребления. "Кошку он удушил ночью тихонько и положил в суму, чтобы после съесть" – так гласит акт.

Исполком постановил: задержанного Фролова отпустить, так как преступление им сделано в силу голода. Сообщая об этом, Исполком добавляет, что вообще граждане села "устраивают охоты на псов и кошек и питаются пойманной добычей"".