Текст книги "Умереть на рассвете"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Глава четырнадцатая
БАТЬКА МАХНО И ЕГО КОМАНДА

Третий петух не пропел, а бабы еще и коров не доили, как в окошко забарабанили. Фроська, повернувшись на другой бок, сонно пробормотала: «Энти пришли, дружбаны твои, черт бы их побрал. Сам открывай!»

Иван встал, зябко поежился в выстывшей за ночь избе. Глянул в окно – твою мать! – а там точно, Муковозов и Васька Пулковский. Питерский вор недавно встал на постой к какой-то вдовушке и был этим крайне доволен. Вдовушка, говорят, тоже. Но больше всех были рады Иван с Фроськой – Васька так храпел по ночам, что сотрясались стекла. Иван за долгие годы ночевок в казармах и блиндажах наслушался разного храпа, но такого даже он не мог припомнить. Не храп, а пулеметный обстрел!

Николаев хотел послать подельников подальше и лечь досыпать, но передумал. Хлебнул прямо из носика остывшего чая, оделся и, сворачивая по дороге цигарку, вышел.

– Не спится вам.

– Мы ж хотели обрезы делать, забыл?

Точно. Он вчера говорил мужикам, что с ружьями шариться по деревням неудобно. Лучше бы наганы, но с патронами беда.

– Ну ладно, – вздохнул Николаев. – Найдите пилу по железу, напильник, а потом обратно приходите.

Иван уже повернулся, радуясь отсрочке.

– Так у меня батька кузницу держал, весь инструмент есть – и тиски, и напильники всякие, – донеслось в спину.

– Ну, пошли, – обреченно кивнул Николаев, поняв, что поспать ему сегодня не светит.

За полдня сломали три пилки, вдоволь наметерились, но укоротили стволы у трехлинейки и у "тулки". Еще одну винтовку Иван решил не трогать – вдруг пригодится.

– Ну, стволов у нас теперь с перебором, – изрек Пулковский, не любивший оружия, хотя всегда таскавший револьвер.

– Оружия много не бывает, – хмыкнул Иван. – А вот людишек нам надо, хотя бы человечка два.

– Так братьев Ухановых возьми – Генаху с Тимохой, – предложил Муковозов.

– Генаху с Тимохой? – вскинул брови Иван. – Они же дурные. Им бы выпить только да подраться.

– Дурные, – согласился Муковозов. – Зато здоровые и тебя боятся, как огня. Слышал, что ты их как-то отметелил. Пуганешь разок – молчать будут. Хочешь, я с ними поговорю? Отец у них опять в исправдом угодил за драку, они сейчас смирные.

– А, давай, – подумав, решил Иван. – Бери парней, да и приходите ко мне вечером. Поговорим, обсудим, чайку попьем.

Фроськи вечером не было – убежала к своей корове. Иван угощал гостей чаем – к вящему разочарованию братьев Ухановых, рассчитывавших на выпивку. Но настаивать парни не осмелились. Вопрос был важным – к кому наведаться в "гости".

Братья Ухановы не понимали, зачем им куда-то ехать, если можно пощипать того же Славика-пасечника в Демьянке или смотаться в Абаканово, где постоянно торчат городские купцы. У Славика можно воска и меду взять, а у купцов и товары всякие, и деньги. Они бы и сами пошли, только у Славика оружие есть, пальнет вгорячах. А с купцами вдвоем не справится. Вот с дядькой Ваней если пойдут – другое дело.

Муковозов напомнил старую мудрость, что умный волк не дерет скотину в деревне рядом с логовом. Грабить в Демьянке или Абаканове – себе дороже. Сразу узнают, в милицию сообщат, а там и в исправдом попасть можно.

В исправдоме братишки уже сидели, не понравилось.

– На Романовский хутор можно, – предложил вдруг Генаха Уханов. – Хозяина два года назад шлепнули за бандитизм, а бабу с дочкой не тронули. Должно у них что-то остаться.

Иван с удивлением посмотрел на Уханова. Дурак-дурак, а дело говорит.

– А ить и точно! – загорелся Муковозов. – Илюха Очеленков от армии прятался, полиция его ловила, а в семнадцатом-восемнадцатом он барские усадьбы грабил.

– Очеленков? – вспомнил вдруг Иван. – Слышал я о таком. В восемнадцатом мы его вместе с угрозыском ловили, а он в Белозерск утек, мы и искать перестали.

– Так хутор, в котором Илюха жил, он же в Белозерском уезде числится. В двадцатом с подельниками на обоз напал, что из Белозерска в Череповец шел, да промашка вышла. Обоз военным оказался, красноармейцы их перещелкали, как семечки, а кто в плен попал, тех даже в трибунал не повезли – вывели на берег да расстреляли. А раз суда не было, то имущество не конфисковывали, все бабе его досталось. Не баба, конь в юбке. Замуж ее не один раз звали – ну-ко ты, хозяйство какое! – не захотела. "Нет, грит, такого мужика, чтобы лучше маво Илюшеньки был", – передразнил Муковозов бабу. – Все сама делает – землю пашет, работников строжит.

– А у нее и работники есть? – заинтересовался Иван. – Много?

– Один круглый год живет – по хозяйству помогает. Ну, может, еще чего делает, свечку никто не держал. Весной и осенью батраков нанимает, рыл десять – за харчи.

– Эксплуататорша, значит, – удовлетворенно хмыкнул Николаев. Вспомнив, что отец и ему предлагал податься в батраки к Очеленковым, заключил: – Такую и грабить не стыдно.

Муковозов угодливо хихикнул, а Ухановы вряд ли вообще поняли, что такое эксплуататоры.

– Только ехать туда далеко. Ежели через Бечевинку – часа четыре, а в объезд – так все шесть.

– Слышь, мужики, а может, без меня обойдетесь? – спросил Васька Пулковский. – Ну, никак не охота по холоду за тридевять земель тащиться. Я бы лучше в Череповец съездил, пошустрил там немного. Глядишь, надыбал бы кабанчика пожирнее. А мне моя Дарья сказала, что у нее в Череповце подруги есть, что в прислуге ходят. Познакомился бы с подружками, узнал чего-нить. Не верю я, что на ваших хуторах можно хрустиками разжиться. Чё там в восемнадцатом-девятнадцатом мог этот Илюха награбить? Мешок муки да хозяйственное мыло?

Николаева слегка задел пренебрежительный тон питерского бандита, но что поделать – по меркам бывшей столицы, здесь нищета и настоящему вору тут делать нечего. Ни ювелирных магазинов, ни капиталистых нэпманов.

– Давай, – разрешил Иван, прикинув, что они справятся и без Васьки, тем более что Пулковский до сих пор не приобрел себе ни тулупа, ни валенок. В модном кожаном пальтеце, да в кепочке недолго и окочуриться. Можно, конечно, вора одеть, да надо ли? Может, и впрямь найдет в городе подходящий адресок.

На дело решили выехать сразу – чего откладывать? – оружие поделили. Один обрез достался Муковозову, второй братьям Ухановым. Генаха с Тимохой едва не подрались, пришлось прикрикнуть. Свой собственный наган, разумеется, Иван никому не дал, а еще, на всякий случай, припрятал под сено винтовку.

Иван, позволив братьям Ухановым и Муковозову проспать всю дорогу, сам не смыкал глаз всю ночь, привычно перебивая сон махоркой. Самосад – дрянь, но хороший табак кончился.

Когда в предрассветных сумерках показался добротный дом, в два жилья, окруженный сараями, Николаев толкнул Генаху: "Вставай, боец, жратву проспишь!", но тот, перевернулся на другой бок, вяло послав атамана подальше. Хмыкнув, Иван натянул вожжи, останавливая кобылу.

Побудка была короткой и жестокой: Николаев, без разговоров схватил одного, потом и второго братца за ноги и сбросил их наземь, а когда те возмущенно завопили, успокоил скупыми оплеухами, от которых у обоих Ухановых из глаз посыпались искры. Умник Муковозов, не дожидаясь своей очереди, вскочил сам.

– Ты чё дерешься, дядь Ваня? – всхлипнул Генаха, прикладывая снег к покрасневшему уху.

– Сказано было – подъем, значит, подъем, – невозмутимо ответствовал Иван, вытаскивая из-под облучка завтрак – косушку[12]12
  Косушка – ¹/₂ водочной бутылки. До 1924 года равнялась 0,307 литра.


[Закрыть] самогонки и хлеб с салом: – Каждому по паре глотков и закусить!

Братья, забыв об обиде, схватили бутылку и основательно приложились. Муковозов поскромничал – скривил нос, хотел отказаться. Правильный был мужик, не хотел пить с утра, но Иван показал ему кулак. От пары глотков никто не опьянеет, но кураж поймать нужно.

– Ох, хорошо, – помотал головой Тимоха и деловито спросил: – Сразу валить будем?

– Сразу не надо, – встрял Муковозов. – Вначале поспрошать надо – где добро хранят. Будем слушать, что батька скажет.

– Батька? – не понял Тимоха, а потом, переглянувшись с братом, радостно заключил: – А дядька Ваня у нас и впрямь как батька Махно!

Николаев закашлялся, от смущения поправил усы. Батьку, хоть и враг он Советской власти, в Красной Армии уважали. А как не уважать, если его армия из крестьян состояла, а крестьянам батька волю давал? И белым гадам Нестор Иванович давал прикурить!

Иван осмотрел свое "войско". Ну, до армии батьки Махно им, как до Китая раком. И его, если по уму, гнать надо из атаманов! Нужно бы вначале узнать, сколько людей на хуторе, есть ли оружие, отвязывают ли на ночь собак? И чего он об этом не подумал? Хм, а ведь понятно, почему. Он до сих пор мыслил как исполнитель, командир взвода, ну, от силы – роты, а захват села или деревни должны планировать те, кто по должности выше – комполка или комбат хотя бы… И в Питере за него думали Ленька и комиссар, а он только исполнял. Теперь все по-другому сложилось. Его отделение (маловато для отделения, но хоть так) – самостоятельная боевая единица, придется самому мозгами шевелить. Хотя, чего там думать, действовать надо. Баба с одним работником – это не белогвардейский форпост. А если и больше, то круговую оборону не займут, пулеметы не выставят. Не будут батраки за чужое добро головы класть.

– Значит, сейчас подходим. Что скомандую – то и делать, – строго сказал Николаев. – Скажу упасть – упадете, скажу стрелять – стреляйте. Слушать меня как Господа Бога, а не послушаетесь, башку оторву. Поняли?

Генка затряс обрезом, Тимоха топором. Муковозов только кивнул.

Забора нет, зато кобель есть. Ближе подойдем, начнет орать.

– Псину успокойте – нечего зазря гавкать… – кивнул Ухановым на кобеля. – Только не стреляйте пока.

Истошный лай сменился предсмертным визгом. Жалко собаку, но что поделать.

Как и думали – двери открывались наружу, плечом не выломать. Ухановы принялись вырубать петли. Николаев, внимательно прислушивающийся к шуму изнутри дома, прикрикнул:

– А ну-ка, в стороны!

Братья, усвоившие, что с батькой не спорят, отпрянули. И вовремя – из-за дверей раздался выстрел, просадивший насквозь доски!

– Из винтаря бьют! – уважительно сказал Иван, посмотрев на дыру. – Из обреза, – уточнил он и кивнул парням – рубите дальше!

Когда дверь зашаталась, Тимоха, как велено, ухватил створку, повалил ее, сам падая навзничь, а Муковозов и Генаха, встав с двух сторон сбоку, выпалили из обрезов в черноту, озарив двумя вспышками темные фигуры, сразу сломавшиеся попалам.

Когда Николаев вбежал внутрь, обнаружил, что на мосту, соединяющем жилую часть дома с повитью, лежат двое – мужик и баба. У хозяйки хутора, сжимавшей в руках обрез (ай да баба!), разворочено лицо, мужику с колуном заряд попал в живот… Выстрелы двух обрезов, заряженных крупной дробью – страшное дело! Оба еще живы. Выбив носком сапога оружие, сразу же оказавшееся в цепких ручонках ранее безоружного Тимохи Уханова, Иван обернулся к запыхавшимся братьям:

– Добейте, чтобы не мучились…

Слева от сеней была жилая часть – зимняя и летняя избы, справа чулан. Не услышав, а почувствовав какое-то шевеление, Иван гаркнул:

– Кто там есть? Выходи! Не выйдешь – бомбу кину!

Из чулана вышел мужик с лопатой наперевес. Иван, глядя не в лицо, а на руки, отметил, что тот держит лопату так, словно в руках у него винтовка с примкнутым штыком! Если заточена, такой можно и башку с плеч смахнуть.

– Ну-ко, мил-друг, инструмент поклади да руки вверх подними!

– Иван? Николаев? – изумленно спросил батрак, опуская лопату.

– А ты кто такой? – поинтересовался Иван, слегка ослабив палец на спусковом крючке. Вроде где-то он этого мужика видел? Но где, не мог вспомнить.

– Так я ж Петька Корюкин! Не помнишь? Мы с тобой в восемнадцатом на фронт уходили, Колчака бить. Только ты от ВЧК был, а я от народной милиции.

– А тут чего делаешь?

– Работаю я тут, у Очеленковых. С армии пришел – ни дома, ни коня. В городе работы нет. Хотел в милицию податься либо в исправдом, да Череповец не люблю. Мне бы обратно в Кириллов али в Белозерск. Но там пока мест нет. Вот в батраки подался. Думал, год-другой перебедую, а там видно будет. А сам-то как?

– Сам-то? – хмыкнул Иван, стараясь держать в поле зрения и бывшего сослуживца и замерших братьев Ухановых. – Вишь, после службы в бандиты подался. Со мной пойдешь?

– С тобой? – воззрился на него Корюкин. – В бандиты, что ли? Да ты что, Иван? Мы же с тобой сами с бандитами воевали. Нет, не пойду…

Петька начал поднимать лопату (а может, Ивану это только показалось?), но он вскинул наган быстрее…

Пока бывший сослуживец падал, Николаев рявкнул на братьев:

– Вам чего было сказано? Добить, чтобы не мучились. Ладно, – смягчился он, – во двор вытащите, в сарай сховайте, сами помрут. А этому, как его, – забыл имя Муковозова, – скажите, чтобы хозяйскую лошадь запрягал.

Осмотр избы Иван начал с горницы. Осторожно потянул на себя дверь, замер, развернувшись боком – не ровен час пальнут! Но выстрела не было, и, подождав немного, вошел внутрь.

В узкой – на одно окно и вытянутой, как пенал, летней половине, но с печкой, стояли кровать и сундук. Осмотревшись, насколько позволял свет из маленького окошка, Иван потрогал постель. Вроде теплая. Заглянув вниз, обнаружил, что там прячется толстоморденькая девка, в задравшейся до пупа рубахе. Потащил ее на себя. Истошно вопя, деваха попыталась залезть обратно, но Николаев, перехватывая девчонку, бросил ее на постель лицом вниз и крепко прижал – одной рукой за спину, а другой за крепкую, как репка, задницу!

– Ну-ко, красавица, лежи тихонько, да не ори, – приговаривал Иван, ослабив хватку. Только отпустил руку, как девка попыталась соскользнуть на пол – еле успел поймать!

– Ах ты, засранка! – выругался Николаев, отвешивая ей увесистый шлепок по заднице. Толстушка завыла в голос, а Иван, разохотившись, шлепнул еще раз.

– Баская краля! – раздался с порога восторженный голос. – Дядь Ваня, а с нами поделишься?

В дверях стояли братья Ухановы. Парни, разинув рты, уставились на голую задницу, только что слюну не роняли. Николаев, усмехнувшись (было на что посмотреть-то, было…), одернул на девке подол рубахи, скрыв от чужих глаз пышную прелесть.

– У! – в один голос разочарованно выдохнули братья, а атаман, чтобы не смущать подчиненных, подобрал с пола одеяло, укрыл им девчонку с головой, строго спросил: – Ну, бойцы, разыскали чё-нить?

– Так много чего, – растерянно сглотнул слюну Тимоха, пытаясь прожечь взглядом дырку в одеяле. – Зерно есть, мука разная, сало, мануфактура – сукна целый тюк, ситец, еще чего-то, железа кованого пуда три. Еще табаку мешок, крупы. Сахару одного пять головок!

– Ванька мерина тутошнего запряг, – добавил Генаха. – Спрашивает, не стоит еще жеребца взять?

– Пущай запрягает, – решил Иван. – В трех санях больше увезем. Ну, чего ждем?

Тимоха, пятясь, как рак, кивнул, а Генаха, уже повернувшийся, чтобы уйти, спросил:

– Батька, а ты ее будешь тогось, да? Или сразу убьешь? Давай ты ее вначале, а потом мы. А убьем потом. Свистни нам, как закончишь.

– Грузить идите! – повторил Иван, подпустив в голос железа и братьев, как ветром сдуло. Обернувшись к девке, спросил: – Ну, кончила реветь?

– М-м-м, – стуча зубами от страха, закивала девчонка, а потом, икнув, попросила: – Дяденька, не трожьте меня… Мамка ругаться станет, что меня замуж потом никто не возьмет!

– Вона! Неужто девка еще? – удивился Иван.

– Ага, – застеснялась девчонка и, опуская глаза, призналась: – Меня мамка на игрища не пущала, велела девство беречь…

– Ну, мало ли чего мамки велят, – ухмыльнулся Николаев. Всех мамки стращали, да не все честь смолоду сберегли. Ничего, все замуж вышли, деток нарожали. Марфа-то его тож не девкой была, когда он ей пузо сделал… Ну, это все быльем поросло!

– Я и сама хочу жениху честной достаться! – гордо заявила девчонка, шмыгнув носом.

– Ну, коли хочешь честной достаться, достанешься, никто не тронет, – пообещал Иван. – Только скажи – где мамка деньги да золотишко хранила?

– Ой, не знаю! – замотала девчонка головой, натягивая одеяло.

– Ну, тогда не обессудь, – замогильным голосом сказал Николаев и сунул руку под одеяло, нашаривая сокровенное…

– Ой, дяденька, все скажу! – зарыдала девка. – В голбце мамка деньги хранит, под кадушкой.

До Николаева не сразу дошло, что голбец – это подпол, где хранят картошку.

– Обманешь, сначала сам ссильничаю, а потом парням отдам, всем сразу.

Братья Ухановы, таскавшие мешки и тюки, как трудолюбивые муравьи, замерли, когда Иван провел девчонку в избу.

– Чего встали? Работать надо, а не на девок зыркать! – прикрикнул на них Иван, подталкивая вперед пленницу.

Пока девка откидывала крышку и, стыдливо прикрывая рукой ворот рубахи, спустилась вниз, Николаев зажег керосиновую лампу ("Ишь, богатеи!") и полез следом.

Спустившись следом, осветил подпол.

– Едрит твою! – не смог сдержать возгласа удивления.

Там, где добрые люди хранят картошку и прочие припасы, хозяева устроили настоящий склад: солдатские шинели – новые и прожженные, шубы, побитые молью, бабские городские жакетки, новенькие хомуты и подержанные седелки, хромовые сапоги и растоптанные башмаки, бутыли – не то с керосином, не то с маслом, какие-то мешки, коробки. В одном углу свалены ржавые топоры и ухваты. Похоже, хозяин ничем не брезговал, волок домой все. Правильно сделали, что расстреляли за бандитизм!

– Это все батюшка мой накопил, приданое мое, – со сдержанной гордостью сказала девка и кивнула на кадушку, стоящую в самом углу. – Там.

С усилием оторвав кадушку от земли, Николаев увидел под ней яму, где угнездилась кожаная сумка. В ней были "катеньки" и "петеньки", "керенки" и "колокольчики", невесть как попавшие в Череповецкую губернию, не говоря уже о "совзнаках"[13]13
  «Катеньки» и «петеньки» – сторублевые и пятисотрублёвые кредитные билеты, выпускавшиеся в 1898–1912 гг.; «керенки» – казначейские знаки Временного правительства достоинством в 20 и 40 рублей; «колокольчики» («васильки») – деньги, выпускавшиеся правительством Врангеля, получившие прозвище из-за изображения Царь-колокола.


[Закрыть]. По прежним временам богатство, а нынче только сортиры оклеивать. Это что, из-за старых бумажек он своего сослуживца застрелил?

– Девонька, а где золотишко? – поинтересовался Иван, подавляя ярость.

– Да все там! Посмотри получше, под сумкой.

Точно, из-под осыпавшейся земли выглядывал край глиняного горшка… Когда Иван снял крышку, руки затряслись – горшок был набит золотыми червонцами и серебряными рублями! Вот точно пофартило!

– Не убивайте меня, дяденька, – тихонечко проскулила девчонка. – Хотите, я девство свое отдам? Все отдам, только не убивайте!

Что скрывать, девка была хороша! В ином случае попользовался бы, раз сама предлагает. Иван, подавив желание, стиснул зубы. Он еще в Питере перестал считать себя борцом за правое дело (какой он борец, грабитель и убийца, вот кто!), но насильником становиться не желал. Девке нынче и так досталось. Мать убили, саму ограбили. Пусть хоть девство свое сбережет.

– Сиди пока здесь. Вон, много всего тут теплого – укройся. Услышишь, как мы уедем, можешь вылезать.

Девка часто-часто закивала, еще не веря, что осталась живой и невредимой.

Прихватив с собой горшок с богатствами, Иван вылез наверх. Закрыв за собой крышку люка, демонстративно постучал по ней каблуком. Братья Ухановы, таскавшие вещи, встрепенулись.

– Девку не трогать! – строго приказал Иван, показав братишкам содержимое горшка. – Видали? Девок у вас теперь много будет.

Братья тихонько взвыли, но Николаев показал им кулак. Разыскивая во что бы пересыпать сокровища, усмехнулся, вспомнив про подпол. Если покопаться, то оттуда много чего можно взять. Приданое батька накопил! На большой дороге копил, с топором!

Богатство везли в трех санях. Впереди Тимошка и Генка передавали друг другу прихваченную бутыль самогона, горланили похабные песни. Муковозов, уже под изрядным хмельком, на вторых санях, подпевал парням и едва не ронял вожжи. В третьих был сам Иван.

Новый батька Махно, успевший вздремнуть пару часов, думал. С лошадями крадеными надо что-то решить. Себе оставлять не стоит, лучше продать. Можно цыганам, за полцены, а уж те перепродадут куда-нибудь подальше.

С хутором все чисто – Романов, он хоть и рядышком совсем, но числился в Белозерском уезде. Девчонка вряд ли в потемках кого запомнила, а коли запомнила, все равно искать станут долго. Пока девка дойдет до участкового, пока тот сообщит в Белозерск, угрозыск приедет, дня два пройдет. Искать станут поначалу в Белозерском уезде, сами не найдут, сообщат в губернию. К тому времени Васька какой-нибудь адресок раздобудет, можно в Череповец съездить, развеяться. Нэпманов трясти куда приятственней, чем своего брата-крестьянина.

«ДВЕНАДЦАТЫЙ СЪЕЗД РКП/Б/. 17–25 АПРЕЛЯ 1923 ГОДА. СТЕНОГРАФИЧЕСКИЙ ОТЧЕТ». ВЫДЕРЖКИ

Председательствующий: Итак, мы приступаем к докладу по национальному вопросу. Слово по докладу имеет т. Сталин. (Продолжительные аплодисменты.)

Сталин: Товарищи! Национальный вопрос имеет для нас значение и с точки зрения внутреннего положения, не только потому, что в численном отношении бывшая державная нация представляет около 75 млн., а остальные нации – 65 (это все-таки немало), и не только потому, что ранее угнетенные национальности занимают наиболее нужные для хозяйственного развития районы и наиболее важные, с точки зрения военной стратегии, пункты, не только поэтому, но прежде всего потому, что за эти два года мы ввели так называемый нэп, а в связи с этим национализм русский стал нарастать, усиливаться, родилась идея сменовеховства создать так называемую «единую и неделимую».

И, таким образом, в связи с нэпом во внутренней нашей жизни нарождается новая сила – великорусский шовинизм, гнездящийся в наших учреждениях, проникающий не только в советские, но и в партийные учреждения, бродящий по всем углам нашей федерации и ведущий к тому, что если мы этой новой силе не дадим решительного отпора, если мы ее не подсечем в корне, – а нэповские условия ее взращивают, – мы рискуем оказаться перед картиной разрыва между пролетариатом бывшей державной нации и крестьянами ранее угнетенных наций, что равняется подрыву диктатуры пролетариата.

Но нэп взращивает не только шовинизм русский, – он взращивает и шовинизмы местные, особенно в тех республиках, которые имеют несколько национальностей. Я имею в виду Грузию, Азербайджан, Бухару, отчасти можно принять к сведению Туркестан, где мы имеем несколько национальностей, передовые элементы которых, может быть, скоро начнут конкурировать между собой за первенство. Эти местные шовинизмы, конечно, не представляют по своей силе той опасности, которую представляет шовинизм великорусский. <…>

<…> Мы должны, несмотря на то, что мы бедны, несмотря на то, что наши ресурсы скудны, мы должны сейчас уже, при скудном бюджете, оказать посильную материальную помощь крестьянам и прежде всего крестьянам окраин, говорящим на других языках, всем народам, которые были раньше угнетены.

Мы должны остаться гегемонами не только в Иваново-Вознесенске и Костроме, а остаться гегемонами в Союзе Советских Республик и показать образец всем народам Востока и всему миру.

О ЧЕРЕПОВЕЦКОЙ ЕВРЕЙСКОЙ ОБЩИНЕ. 1923 Г.

В губмилицию из губюста

До сведения губюста дошло, что в городе Череповце существует еврейская молельня, не принятая в свое пользование и заведование религиозной общиною, как требуется декретом от 23.01.1918 г. Об отделении церкви от государства. Посему губюст просит губмилицию провести надлежащее расследование, а если такие еврейские молельни действительно существуют, то временно закрыть, впредь до принятия религиозною общиною порядком, установленным Наркомюстом путем заключения общиною верующих надлежащего договора с представителями Советской власти.

В губюст из губмилиции

В соответствии с указанием губюста 27 июня 1923 года в Череповецком губернском отделе управления был зарегистрирован Устав Череповецкой еврейской общины, состоялось собрание. Председателем исполнительного комитета избран Михаил Маркович Боханек, б., часовщик. Членами – Соломон Моисеевич Скегин, меховщик и Михаил Соломонович Пятов, служащий. Главной задачей общины указано: "Объединение граждан города Череповца и его окрестностей, отправление обрядности еврейского религиозного культа, духовные беседы, еврейское образование и благотворительная деятельность… Членом религиозной общины может быть каждый гражданин, принадлежащий к данному культу".