Текст книги "Умереть на рассвете"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– А что рассказывать? От тебя вышел, в Дом крестьянина пошел, а там, на углу Благовещенской и Покровской…

– Социалистической улицы и имени товарища Зиновьева, – поправил Курманов.

– Зиновьева? – удивился Иван. – Уж лучше бы имени товарища Троцкого. Он все-таки Гражданскую выиграл.

– Назовем еще, улиц хватает! – пообещал Алексей и нетерпеливо мотнул головой: – Дальше…

– Ну, на углу три мордоворота стоят. Один наган достает, говорит: "Мужик, деньги давай!", а два других скалятся. Ну, одному-то я засветил неплохо. Этот с ног долой, а двое бежать кинулись. Достал я свой наградной, стрельнул. В воздух стрельнул, – уточнил Иван. – Думаю, постою, подожду – милиция рядом, должны выстрел услышать. Смотрю – два милиционера бегут, винтовки на меня наставили. Я наган свой отдал, думаю– посижу до утра, объясню, что к чему, меня и выпустят, а может, еще и спасибо скажут. Я же первого-то хорошо припечатал, но не насмерть! А за милиционерами эти двое… Я только в Чека узнал, что бандит этот – не бандит вовсе, а чекист.

– А знаешь, как все расписали-то?

– Знаю, – усмехнулся Иван. – Товарищи чекисты меня террористом и монархистом решили сделать. Так разукрасили, пробы ставить негде! Какой же из меня террорист?

– Какой, на хрен, из тебя террорист да еще и заговорщик? Не знаю, что и сказать… – покачал головой Алексей. – Тебя же сегодня отпустить должны были.

– Отпустить?

– Ну да. Мы сегодня на коллегии твой вопрос обсуждали. Ничего за тобой нет. Характеристику подняли из военкомата – как есть герой! Чекисты эти те еще субчики. Поступали на них сигнальчики, что по ночам людей грабят. У меня в сейфе на них целая папка с компроматом лежит. Были бы они милиционерами или агентами угро – давно бы под трибунал отдал. Губчека, тьфу ты, отдел ГПУ, все никак привыкнуть не могу, – поправился Курманов, – не моя епархия. Начгубчека я не один раз докладывал, на партбюро вопрос ставил, а он и ухом не ведет. Только твердит, как попка: "Проведем служебное расследование, установим истину. Нельзя огульно хаять рыцарей революции!" Рыцарь, мать его… Слышал я, что начальник Чека всю троицу хотел куда-нибудь подальше перевести. Чтобы, значит, тихонько все замять. Эх, Ваня-Ваня, – покачал головой Курманов. – Угораздило же тебя так вляпаться!

От того, что Леха назвал его не по отчеству, как повелось еще со срочной службы, а по имени, Николаеву стало не по себе – будто разжаловали в рядового.

– Ну, что уж теперь делать, – повел Иван плечом. – Не стреляться ж идти.

– Я ведь, Иван Афиногенович, должен тебя арестовать, в ГПУ отвести, – произнес Алексей и снова вытащил из кармана трубку. Подумав, махнул рукой, набил ее табачком и стал раскуривать.

Иван, глядя на него, сам свернул "козью ножку", прикинув, что сквозь густые кусты огонек не будет заметен, по фронтовой привычке, прятал цигарку в кулаке.

– Ты почему на допросе не сказал, что от меня шел? – поинтересовался вдруг Курманов.

– А зачем? Мне бы от этого лучше не стало, а тебя бы подвел. Ну что, Алексей Николаевич, будешь меня арестовывать?

– Дурак ты, Афиногенович и не лечишься.

– Поздно, – усмехнулся Иван. – Так и помру нелеченым.

– Ну, дурак! – вздохнул Курманов с тоской. – Если бы сразу сообщил, что шел, мол, от товарища своего старого, то они бы и меня допрашивать стали. А я бы показал, что вышел ты от меня ровно за пять минут до вашей встречи. От меня до Дома крестьянина ровно десять минут идти, а до угла, где тебя ждали, и того меньше. Значит, никак ты не мог в засаде сидеть, как чекисты обрисовали. Милиционеров бы самолично расспросил – когда они выстрел услышали, бежал ли ты, пытался ли скрыться. А меня ведь вначале толком не известили. Милиционеры рапорта сдали, утром сменились. Я о твоем аресте только через день узнал. Мои бы показания, рапорта да компромат, что собран, – деваться-то губчека некуда было! И в Чека ведь порядочные люди служат – их там поболе будет. А коли что – так есть еще и губком, комиссия партконтроля. Не было террористического выпада против чекистов – представителей Советской власти, а имело место добросовестное заблуждение! А теперь что? Ты сам-то понимаешь, что натворил? Чекисты землю носом роют, чтобы тебя изловить. Ты ж пятерых агентов из строя вывел – считай, пятую часть всего личного состава губчека.

– Спасибо, что аттестацию мне хорошую дал.

– М-м, аттестацию… Ты на хрена агентов Чека бумагой кормил?

– Бумагой? – удивился Иван, – Не кормил я их бумагой. Просто кляп больше не из чего было сделать, пришлось листочков в рот насовать.

– Во-во, листочков он насовал… А у агента Полозкова непроходимость кишечника. Брюхом мается, клизма не помогает. Говорят, операцию придется делать. У Киселева, которому ты по лбу съездил, – сотрясение мозга, у этого, как его… фамилию забыл – челюсть сломана и зубы выбиты. У чекиста, что дознание вел, – четыре ребра сломаны и сотрясение мозга. А еще – ты же их на посмешище выставил! Четверо рыл, да пятый дежурный, с одним арестантом справиться не смогли! Начальник ГПУ уже рапорт подал, в отставку попросился, но ему из Петрограда позвонили – сказали, что ежели он бандита – тебя, то есть, в течение суток не поймает, так самого под трибунал отдадут! Тут и я не спасу.

– Это я понимаю, – согласился Иван. – В тюрьму ты хоть сотню посадить можешь, а от тюрьмы спасти – хуже.

– От тюрьмы… – хмыкнул Курманов. – Тебя теперь в тюрьму никто и сажать не станет. Кому это надо? Шлепнут на месте – и все!

– Это да, – кивнул Иван, осознавая, что живым он теперь не нужен. С мертвым-то – завсегда проще.

– Слушай, Афиногенович, – вдруг заинтересовался Курманов. – Ты в волости-то своей что учудил?

– Это ты про что?

– А сам-то не знаешь? – усмехнулся Алексей Николаевич. – Ты зачем начволмила напугал?

– Не пугал я его, – пожал плечами Иван. – Сам виноват! Сразу наганом стал грозить ни с того ни с сего. Представился бы как положено – слова бы поперек не сказал. А что, рапорт накатал? Вот собака, а мы ж с ним пили потом вместе!

– Ну да, накатал. Он же не последний дурак, чтобы рапорта на самого себя катать, – хмыкнул Курманов. – Знает, шельма, что, если напишет, так сам же и огребет…

– Донесли?

– Ну, не донесли, а проинформировали, – уклончиво пояснил Алексей. – Начволмил думает, что о его шашнях с бабами никто не знает? Как же. И о бабах сообщают и о том, с кем и когда самогонку пьет. Давненько уже письмецо прислали, что какой-то фронтовик начальника волостной милиции с коня снял да под наганом уму-разуму учил. Я-то гадал – что за фронтовик такой, а сейчас и понял – ну, кто же еще, окромя Ивана Афиногеновича?

– А что, не надо было?

– Ну, как не надо, надо. В следующий раз умнее будет, – согласился Курманов. – Только тебе надобно было не наганом махать, а мне сообщить. Так, мол, и так, имеет место нарушение соцзаконности. У меня бы и повод был начальника волмилиции наказать, а то и с должности снять! А ты словно на фронте! Опять же если Зотин виновен, так и ты хорош! Угрожал наганом представителю Советской власти! И с чекистами-то, коли на то пошло мог бы и без кулаков справиться. Ну, ограбили бы тебя, скверное дело, но перетерпел бы. Ты же взял бы да заявление принес. Ведь почему они до сих пор на свободе ходят? Потому что боится народ. Так нет, тебе бы все кулаком. Не кулаком да прикладом, а по закону надобно все делать.

– Легко говорить, – пробурчал Иван, подумав, что лучше бы ему, дураку, в тот раз всех троих чекистов на месте положить, а самому бы сбежать. Но сказать об этом Курманову не решился. Хороший человек Алексей, но правильный очень. Как же его самого до сих пор к стенке не поставили?

– Афиногенович, я же не меньше твоего повоевал. Пойми, чудак-человек, война закончилась! Хватит ломать, строить нужно. Как же не понимаешь, что мирная жизнь – она куца лучше? Иначе на хрен мы царя свергали, землю делили? Жизнь налаживать нужно. Вон земляк мой, из Вахонькина, Гришка Белов[4]4
  Григорий Акинфович Белов, будущий народный артист СССР.


[Закрыть], на фронте отвоевал, теперь в губтеатре играет. Скоро, думается, куда-нить в Питер его или в Москву позовут. Я не к тому, чтобы ты в артисты шел, – пояснил Курманов, – а к тому, что дело надобно по душе выбрать.

– Да кто бы спорил, – покладисто сказал Николаев. – Я что, разве против? Я же б со всем удовольствием. Тока косо как-то все выходит. Вот, Леха… Алексей Николаич, ты мне скажи, ежели по старым чинам-званиям судить, ты кто будешь – полковник? Или статский советник?

– Ну, как сказать, – вздохнул Курманов. – Мне тут один делопроизводитель из бывших чиновников говорил, что, по старым меркам, чин у меня вроде полицмейстера, а то и выше. Раньше полицмейстер только полицией заведовал. А у меня еще и тюрьмы. Стало быть, должность на тайного советника тянет.

– По армейским чинам целый генерал-майор, ваше превосходительство, – прикинул Иван, вспоминая уроки в учебной команде, когда новобранцев учили титуловать без запинки всех августейших особ и разбираться в хитрости Табеля о рангах.

– Ты чего? – запоздало удивился Алексей вопросу. – Кой черт разница – полковник я, генерал?

– Так все о том же… – задумчиво протянул Иван. – Вроде власть большую имеешь, а справедливости нету даже при честных генералах.

– Будет Иван Афиногеныч справедливость, будет, – с убеждением сказал Курманов. – Ну, не все сразу. Война еще только-только закончилась, не привыкли мы, что можно по-другому-то решать, не с револьверами!

– Эх, Лешка, ну ты как дате малое, хоть и генерал.

– Послать бы, Иван Афиногеныч, это генеральство, куда подальше, – сказал вдруг Алексей.

– Чего это вдруг? – удивился Николаев. – Туг у тебя власть, жизни да судьбы в руках держишь. А, – вспомнил, – ты же учиться хочешь.

– И это тоже, – кивнул друг. – Главное, надоело мне эти самые жизни в руках держать. Мне другое нужно. Я же в Гражданскую в кавбригаде служил ("Угадал!" – подумал Иван), как вспомню, сколько мы в Польше коней под пулеметами потеряли, так с сердцем худо. Когда от Варшавы уходили, по обеим сторонам дороги конские трупы лежали. Людей, кого сумели, в землю закапывали. А лошади-то в чем виноваты? Сломает коняга ногу, ржет. Тоненько так, словно ребенок плачет…

– Эх, Алексей, – в который раз покачал головой Иван, старательно затаптывая окурок. – Дай-тο бог, чтобы у тебя все ладно было. Ну, если ты меня арестовывать не будешь – пойду я.

– А куда пойдешь-то? – забеспокоился Алексей. – Может, сейчас в милицию пойдешь, явку с повинной оформим? Я вместе с тобой схожу, присмотрю, чтобы сразу не пристрелили.

– А что потом? Нет, Лешка, пули я не боюсь. Когда с белыми воевали, не побоялся бы к стенке стать за Советскую власть! А так, от своих же, как контру. Не хочу!

– А как по-другому? – тихо спросил Курманов. – Ты ж, по-любому, от своих пулю получишь. Так-то хоть какая-то надежда есть.

Последнюю фразу Алексей произнес неуверенно, словно сам сомневался: а есть ли надежда? Но как "красный" полицмейстер лучше Николаева понимал, что надежды-тο нет. Вытащив из-за пазухи сверток, Иван протянул его старому, теперь уже бывшему другу:

– Медали тут мои, крест Георгиевский. Не хочу, чтобы в чужие руки попали. Может, на память обо мне сохранишь. – С нарочитой веселостью добавил: – Или в могилку положишь, ежели могилка у меня будет. Может, амнистия мне от власти будет как бывшему красному командиру. Тогда и вернешь.

– Может, – глухо обронил Курманов, пряча награды в потайной карман. – Все может быть.

– Ну, прощай. Руку-тο на прощание дашь?

– Я же говорю, дуракам лечиться надо, – провел Курманов по щеке, стряхивая непрошеную слезу, обнимая старого друга. – Может, свидимся еще. Я всю милицию в Улому отправил – там какие-то Бекешкины объявилась. Пусть тебя одни чекисты ловят, а они без нас и курицу не поймают. А больше, прости, ничего для тебя сделать не смогу. Сразу поезжай, без прощаний. В Москву, в Питер, на Урал куца. Подожди-ка…

Алексей начал копаться в карманах, вытащил на свет божий пачку скомканных совзнаков, сунул их в руку Николаева.

– Не хрен тут сколько, но все лучше, чем ничего. Бери, не кочевряжься.

Иван кочевряжиться не стал. Понимал, что дает ему друг от души.

– Спасибо, Алексей.

– И вины за тобой нет, а кругом виноватый. Уедешь куда подальше, никто тебя ловить не станет. Обвинения за тобой нет, в розыск подавать не будут. А чекистов этих ушлют куда-нить подальше, чтобы глаза не мозолили, ты и вернешься. По осени, глядишь, амнистия выйдет. Верно же ты сказал, для красных командиров.

Курманов оживился прямо на глазах. И впрямь, Афиногеныч-то никого не убил, против власти не выступал.

– Спасибо! – еще раз искренне поблагодарил Иван, вставая с места и оправляя складки шинели, загоняя назад, под ремень. – Ну, ладно, Алексей Николаевич, прощевай. Как там, в песне-тο? Из села мы трое вышли, трое первых на селе…

– И остались в Перемышле, двое гнить в сырой земле…

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Алексей Николаевич Курманов (1891–1934)

Алексей Николаевич Курманов родился в деревне Михайловское Череповецкого уезда Новгородской губернии в семье крестьянина. Семья Курмановых была многодетной, даже по прежним меркам – кроме Алексея в ней воспитывалось еще 13 детей. Окончил церковно-приходскую школу. Зимой вместе с отцом ходил на заработки в город Пошехонье Ярославской губернии и в Санкт-Петербург. Отец возил бревна, а четырнадцатилетний сын был пристроен помощником дворника. В 1912 году был призван на службу в лейб-гвардии Финляндский полк. С начала Первой мировой войны воевал на Северо-Западном фронте. В 1914 году награжден георгиевской медалью, в 1915 году Георгиевским крестом 4-й степени, произведен в унтер-офицеры. Был тяжело ранен и почти целый год пролежал в различных госпиталях. По возвращению в полк представлен к званию старшего унтер-офицера. После Февральской революции Алексей Курманов был избран в ротный и полковой солдатские комитеты. В июле 1917 года он вступает в ряды ВКП(б) и избирается в Военный-революционный комитет XI армии Северо-Западного фронта. Демобилизован в декабре 1917 года. Весной 1918 года организовал один из первых волостных Советов крестьянских депутатов Череповецкого уезда. С осени 1918 по февраль 1921 года участвовал в Гражданской войне. В декабре 1918 года был одним из руководителей подавления Шекснинского антибольшевистского восстания. В марте 1920 года Курманов становится заместителем председателя комиссии по борьбе с дезертирством и бандитизмом на польском фронте. В августе 1920 года его назначают комиссаром 16-й бригады. За героизм был награжден именными часами от ВЦИК РСФСР. С 1921 по 1923 год занимал должности заместителя заведующего земельным отделом, заведующего административными органами губисполкома. Активно занимался учреждением в Череповецкой губернии ипподрома. С 1924 по 1927 год Курманов занимает должность директора 2-го государственного Петроградского ипподрома. В 1927–1930 годах он работает: директором Госмелиотреста, заместителем директора Мелиоративного института, заместителем заведующего Ленинградским областным земельным управлением. В период с 1929 по 1932 год обучался в институте красной профессуры при Тимирязевской академии. По завершению учебы, по представлению С.М. Буденного, был назначен на должность директора НИИ коневодства Наркомата земледелия РСФСР института. В январе 1934 года Алексей Николаевич Курманов умер от инфаркта. Похоронен на Новодевичьем кладбище.

ПО СТРАНИЦАМ ГАЗЕТЫ «КОММУНИСТ» (ЧЕРЕПОВЕЦ, 1922 ГОД)

"Неделя больного ребенка" нужна детской больнице. В ней нет рентгеновской лампы, корсетов и специальных препаратов для детей с горбами, не хватает посуды, стекла для зимних рам. Слабым больным требуется белый хлеб и рис, а больница получает лишь немолотый ячмень. Здоровое будущее поколение – гарантия завоеваний революции!"

1 октября

Сообщаем, что детская больница города Череповца получила от прошедшей "недели помощи больному ребенку" 32 600 рублей от кружечного сбора, 62 300 рублей от гуляний в Соляном саду, 35 600 рублей от концертов в Большом театре, 1500 рублей от спортивных состязаний и 250 000 рублей от сбора по подписным листам. Все средства будут потрачены на нужды больных детей.

2 октября

В день открытия занятий во вновь отремонтированной Леушинской школе-коммуне состоялся спектакль, которому предшествовали речи приехавших на празднество из Череповца коммунистов: председателя Уисполкома М.Т. Наговицина и председателя УОНО А.А. Коро.

3 октября

Призываем всех читателей быть разборчивыми во время выборов в Советы. НЭП вызвал у кулацких элементов желание принять участие в работе органов власти. Сейчас особенно важно иметь стойкие Коммунистические Советы в целях защиты и поддержки бедноты.

ОРИЕНТИРОВКА ПО ЧЕРЕПОВЕЦКОЙ ГУБМИЛИЦИИ

Секретно

У псаломщика Чуровской церкви Починковской волости Филатова имеется два револьвера. Один из револьверов он давал своему племяннику Степанову, из которого тот стрелял публично.

В Пачевской волости д. Пасмурново у гр-на Веревкина Василия Васильевич имеется револьвер системы Нагана, который он променивал на собаку у гр-на Кузнецова Никиты, но не променял.

Мальчишка (неизвестный) хвастался в лавке деревни Петринеево, что у его брата Федора имеется револьвер, который тот привез с войны. Предположительно, речь идет о гр-не Кожемякине Федоре Петровиче, 1896 г.р.

В деревне Матурино Матуринского сельского совета у бывшего волостного старшины Феофанова Кондрата хранится трехлинейная винтовка.

В деревне Степаново у местного лавочника под прилавком лежит револьвер американской системы Кольта. Недавно он ездил в Череповец, чтобы купить к нему патроны. Приобрести патроны не смог, но приобрел у неустановленных лиц револьвер системы "Велодог".

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА СЕКРЕТНОГО СОВЕЩАНИЯ НАЧАЛЬНИКОВ УЕЗДНО-ГОРОДСКИХ МИЛИЦИЙ ЧЕРЕПОВЕЦКОГО УЕЗДА. 11 ФЕВРАЛЯ 1922 ГОДА

Начальник губернской милиции Цинцарь:

– По имеющимся оперативным данным, у населения губернии имеется не менее тысячи винтовок и около пятисот револьверов. В этом году изъято пятьдесят единиц боевого оружия. Это чрезвычайно мало. Оружие у населения должно быть изъято в кратчайшие сроки. До сих пор результаты работы не улучшились. Приказы об изъятии оружия не выполняются.

Комиссар милиции Михайлов:

– Полученный из волостей материал приходится направлять на прекращение прокурору, ибо такой заключается только в бумагомарательстве. В приведенных материалах нет конкретных фактов. Такая работа тормозит основную линию милицейской деятельности.

ДЕКРЕТ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ РСФСР ОТ 11 ОКТЯБРЯ 1922 Г.

ОБ УЧРЕЖДЕНИИ ЛОМБАРДОВ

1. В целях предоставления нуждающемуся городскому населению возможности пользоваться доступным потребительским кредитом городские Советы рабочих и крестьянских депутатов могут открывать при отделах коммунального хозяйства ломбарды (ссудные кассы) для выдачи ссуц под ручные заклады (исключая процентные и ценные бумаги).

2. Круг действий ломбардов (ссудных касс) и порядок ответственности их за сохранность принятых закладов определяется уставом ломбарда, утверждаемым по соглашению Народных комиссариатов финансов и внутренних дел.

3. Разрешается организация ломбардов (ссудных касс) смешанного типа с участием частного капитала на основании особых правил, устанавливаемых Народным комиссариатом финансов по соглашению с Народным комиссариатом внутренних дел и утверждаемых Советом народных комиссаров.

4. Народный Комиссариат финансов осуществляет через подлежащие свои органы надзор за правильностью действий ломбардов (ссудных касс) и за соблюдением ими требований устава.

5. Поручается Народному комиссариату финансов совместно с Народным комиссариатом внутренних дел в месячный срок выработать примерный (образцовый) устав для ломбардов коммунального типа.

Заместитель Председателя

Совета народных комиссаров.

Л. Каменев

Глава седьмая
НЭПМАНСКИЙ ПЕТРОГРАД

Последний раз Николаев был в Петрограде в восемнадцатом году, когда надо было с тамошними товарищами с Гороховой определиться – где будет разделительная черта, от которой заканчивается влияние Петроградского Чека и начинается Череповецкое. Опять-таки – кому должно подчиняться трансчека? Имеет ли оно свое начальство или должно слушаться губернское? В ту пору так ничего не решили, потому что новые губернии утвердили, а их границы не установили. Касательно же начальства, то, как всегда, выполняли те приказания, которые считали удобными.

Поезд тащился двое суток. Иной раз приходилось самим дрова заготавливать, потому что на станциях шаром покати, а все ближайшие заборы уже разобраны. И воду в паровозный котел вручную заливали. Теперь же вошел в вагон вечером, а утром уже на месте. Можно бы и подольше, если харчи с собой, а кипятка у проводника хоть залейся!

От Николаевского вокзала до Кирпичного переулка, где проживал "верный человек", идти-то всего ничего. Ежели строевым шагом, то с полчаса, а прогулочным – минут сорок. Кузя, который Ванька Сухарев, официант с вокзального ресторана (он и на поезд помог попасть, и харчей в дорогу собрал!) клялся-божился, что приютят на первое время, подскажут, куда и как. А он, Иван Афиногеныч, им маленькую посылочку передаст вместе с запиской.

Где находится переулок, Иван представлял. Можно бы пройти побыстрее, срезая лишние углы, но захотелось пройтись по Невскому, с него повернуть на Большую Морскую, или как там ее по-новому? Не то Хер-Цена, не то еще кого-то.

Питер не испортили ни войны, ни революции. Даже загаженные лошадьми мостовые и заваленные шелухой от семечек дворы не мешали любоваться красотой. По-прежнему высились дворцы, обжимавшие Невский проспект, словно воротник мундира, укрощали жеребцов голые греки на Аличковом мосту, грузная статуя Екатерины прикрывалась зеленью, а шпили Адмиралтейства и Биржи указывали путь, словно путеводная звезда. Красота. Только эта красота вызывала у Николаева раздражение. И окна-витрины на Невском, кои по восемнадцатому году были заколочены досками, распахнулись. Повыползали, как поганки, всякие вывески – Галантереи и Жоржи с Борманами, папиросы "Ира" и "Герцоговина Флор", прочее. Одних только ювелирных магазинов Иван насчитал шесть штук. А уж парикмахерских… Верно, питерцам теперь делать нечего, только стричься и бриться. А вот тут "Сукин Сын". Иван даже остановился от изумления. Нет, "Сукин и Сын". Из распахнутых дверей ресторанов, несмотря на утро, одуряюще пахло жареным мясом, свежей сдобой. Тут вам не Череповец. Уж если в родном городке от вывесок не продохнуть, то в бывшей столице и подавно. У, сволочи! В Поволжье народ голодает, траву ест, покойников из земли выкапывает, а тут такое!

Иван не любил Питер. Ни прежний, именуемый Санкт-Петербургом, ни нынешний, ставший в августе четырнадцатого Петроградом. А за что его было любить? За слякоть и сырость? Это в умных книжках да в стихах, что в учебной команде читали ученые господа, запущенные к солдатам по придури ротного командира. Как там? "Люблю тебя, Петра творение, люблю твой строгий, стройный вид". Это, помнится, кто-то из господ офицеров читал. Стихотворение длиннющее, как и выучил? А еще и солдат заставлял учить. Не все, но пару четверостиший должны были знать. Вот сейчас разбуди ночью, прочтет:

 
– Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих отрад узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей…
 

А вот это какой-то волосатый читал… «Белой ночью месяц красный, выплывает в синеве. Бредит призрачно-прекрасный, отражается в Неве!» И чего этот месяц бредит? Напился, что ли?[5]5
  На самом-то деле месяц не «бредил», а «бродил», но Ивану Николаеву простительно неточное цитирование Блока.


[Закрыть] Глупость какая-то, а запомнилась.

Конечно, если доходило до разговоров с земляками и прочими крестьянами, дальше своего села не вылазившими, то Иван мог порассказать и об Исаакиевском соборе ("Высотишшы огромадной! Четыре колокольни сложи друг на друга, вот и будет. И купол из чистого золота!), о Медном всаднике ("На настоящей скале стоит, из моря достанной, а сам камень – как волна морская! И конь копытом змею бьет – это иносказательно врагов России поражает. Петр Великий с вытянутой рукой, а лицо как живое!), столп Александрийский! ("Не столб, дурак, а столп. Столбы у тебя в огороде да по дорогам стоят. А тут – столп! Его после победы над Наполеоном поставили. И высота – двадцать две сажени!

И все из цельного гранита высечено, ни кирпича, ни камушка не вставлено!"), Сфинксы возле Невы ("Кошки каменные, а морды, как у человека. Из Египету притащили, за каждую по пуду золота отдали!").

Порасскажешь такое, будут ахать и охать. Не поймет никто, зачем за каменную кошку золотом платить? На хрен кому нужны эти гранитные колонны да дворцы? Наверх посмотреть – фуражка падает. Строили простые люди, а прославились господа-архитекторы за деньги да за кровь народную! Может, как в главной песне – разрушить весь мир насилья, вместе с его бронзовыми жеребцами, грязно-серыми домами и гранитными облицовками?

На самом-то деле Николаев толком и не видел города на Неве. Два раза в год – на День Тезоименитства и на День полка было шествие по Дворцовой площади, под восторженные оханья, да еще маневры на Марсовом поле. Там только грудь четвертого человека в шеренге видишь да пятна пота на спине впередистоящего.

Ивану вспоминалась каменная казарма на Косой линии, напоминавшая холодный сарай. Обитал там шесть лет, без малого. Летом куца ни шло, а зимой, топи ты ее не топи, все равно холодно. И мокрый ветер с Невы… Бр-р. Каменный плац перед казармой, истоптанный сотнями солдатских каблуков, где каждодневно, до одури, тянули ножку и чеканили шаг господа гвардейцы. Редкие увольнительные в город, когда можно пройтись по улицам и площадям, завернуть в какие-нибудь увеселительные заведения. Но не любил Иван Николаев по проспектам ходить. Пока идешь, рука отвалится – тут тебе обер-офицер, а там и штабс, где и целый генерал. А честь не отдашь – будешь потом на гауптвахте нужники драить каустической содой. И в заведения особо не походишь, потому как в господские рестораны или синематограф нижним чинам, будь они хоть трижды лейб-гвардейцы, проходу нет. И на Летнем саде табличка висит, уведомлявшая, что "Собакам и нижним чинам вход воспрещен!" Вот и гуляли гвардейцы где-нибудь на Выборгской стороне, где глаз поменьше.

Нет-нет, саму службу Иван Николаев не хаял. Стрельба да штыковой бой в охотку шла, а подраться он с детства был не дурак и силенкой Бог не обидел. И работы разные, что в дежурство рота несла, не в тяжесть были. Ну, после деревенских дел, да чтобы дров не наколоть или воды не наносить? Так это и не работа, если с пахотой, с жатвой сравнивать. Вот полы тяжеловато было мыть. И то с непривычки. В деревне-то этим делом бабы занимались, да и мыть по-другому приходилось. По первому году, бывало, и по мордасам получал от фельдфебеля, и матом обкладывали таким, что мухи дохли с перепугу, но как без этого? А чем в деревне лучше? Батька, пока в силе был, и ему, и братовьям еще не так поддавал. А уж кормили в полку, как на убой. Парни крестьянские вроде Ивана, ни до, ни после службы так не едали. Так, чтобы кажный божий день, кроме скоромных щи с мясом, каша, чай сладкий, хлебушка вдоволь. И спали на постелях, где каждую седмицу белье меняли. А уж одежды было завались: парадная, повседневная и рабочая. А если на летние квартиры выходили, в Красное село, так и совсем лафа! Кому-то не нравилось спать в палатках, а ему было куда приятней, чем в каменных стенах. Конечно, в окопах потом вспоминали казармы как дом родной, так то в окопах.

Пока думал, ноги сами принесли на место. Вот и поворот от Морской, проходной двор и "колодец". Дойдя до нужной двери, Иван, как велел ему Сухарев, три раза крутанул тусклое колесико.

Вместо "верного человека" дверь открыла накрашенная фря с папироской в зубах. Молодая черноволосая, в шелковом халате, под которым вроде бы ничего не было. Не крокодил, если на личико глядеть, но тощая, ровно вобла. Николаев, вспомнив худосочную пишбарышню в кабинете Лехи Курманова, вздохнул – и чего они все такие?

– Н-ну? – выдохнув дым черноволосая.

– Здрасьте, значит, вам, – вежливо кивнул Иван. Улыбнулся мамзели: – Мне бы Льва Карловича Вольтенкова повидать. Сообщите, что из Череповца, от Кузьмы… виноват, от Вани Сухарева. Записочка от него и посылочка.

Мамзелька молча посторонилась, пропуская гостя внутрь квартиры, повела по длинному затхлому коридору, уставленному и увешанному всякой всячиной – ведрами, детскими саночками, корзинками, мимо множества дверей. Некоторые молчали, из-за других доносились крики, пьяные вопли, детский плачь.

Лев Карлович, обитавший в крайней угловой комнате, оказался носатым коротышкой. Возрастом чуть постарше Ивана, но успевший поседеть и слегка облысеть. Как и мамзель, хозяин оказался в одном халате, из-под которого торчали толстые волосатые ноги. Впрочем, носатого это нисколечко не смущало, а уж самого Ивана Афиногеновича тем более.

Иван оглядел комнату. Большая, в два широченных окна, разделенная надвое ширмой. Посередине круглый стол, покрытый клеенкой, с медным пузатым чайником, какая-то снедь, аккуратно прикрытая салфеткой. Огромный шкаф с книгами. Еще один, поменьше, со стеклянными дверцами, за которыми виднелись какие-то пузырьки и бутылки. И еще один, видимо, с одеждой, коли с закрытыми дверцами. Все прибрано, все опрятно, если не считать мужской и женской одежды, валявшейся вперемежку на диване, и скомканного постельного белья. Но это дело житейское. А еще запахи лекарств и больницы, которые не мог перебить едкий папиросный дым. Вольтенков, судя по всему, либо лекарь, либо аптекарь. Ну, кем еще может быть еврей? Если только часовщиком или ювелиром. Какие у него дела могут быть с официантом железнодорожного ресторанчика, Иван Николаев не знал, но представлял. Скорее всего, Кузька продает лекарства, полученные от питерского знакомого, а выручку делят пополам.

С таблетками и микстурами нынче беда, а больных и увечных после двух войн много. А может быть, аптекарь приторговывает еще кое-чем. Вон у Адочки зрачочки широкие. Видел Иван такие – у тех, кто в госпиталях долго лежал, лекарства особые принимал, потом без этих лекарств уже жить не мог. У ротного командира – геройский был человек, даром что оказался потом белогвардейской сволочью и генералом, такие зрачки после пятого ранения появились.

Откуда-то изнутри у Ивана Афиногеновича начал подниматься чекист восемнадцатого года – торгует контра лекарствами, что у народа украл! За такие дела можно в расход пускать, без суда и следствия. Но на дворе нынче не восемнадцатый, а двадцать второй год и торговля не преступление! Посему, засунув куда подальше праведный гнев, Иван Николаев еще раз изложил – кто он и откуда.