Текст книги "Умереть на рассвете"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Глава двенадцатая
ПОГОСТ ЧУДЬ

Рожь Ефросинья убрала вовремя, высушила, снесла в амбар, но пока Ивана искала, дождем размыло крышу. Будь она дома, присмотрела бы, а так кого винить? Кроме себя, некого. Из того, что осталось, в еду годилась едва ли четверть. До Рождества хватило, а там… А там уж как Бог даст!

Зерна нигде не достать, хотя Иван и сулил за него хорошие деньги. Родственники и знакомые лишь пожимали плечиками, вздыхали – мол, отдали продналог, а излишки распродали еще в октябре. Кабы знать! А семенное зерно да то, что на еду отложено, никто продавать не станет. В городе дивья – можно хлеб в лавке купить, а в деревне?

Одолжив у знакомого мужика кобылку и розвальни, Иван поехал в город. Ехал неспешно, не подгоняя лошадь. Мороз в меру, но уши щипало. Иван порадовался, что поехал в тулупе и теплой шапке. Снежка бы подсыпало, так авось мороз бы утих. Вспомнилось, что последний раз держал в руках вожжи еще до армии. А когда сани одалживал, боялся, что не вспомнит, как запрягать. Оказалось – руки все помнят. И как шлею набрасывать, как хомут вздевать, куда оглобли просовывать.

В городе с зерном не лучше. Иван объехал все лавки, заглянул к знакомым. Щиш с маслом! Все в один голос твердили – нету! Ни ржи нет, ни пшеницы, ни ячменя. Вот в сентябре – октябре бы пришел, а нынче все продали. Слышали, что в Пошехонье с рожью получше, так дотуда не ближний свет. Совсем расстроившись, Иван направился на вокзал. Привязав кобылку, бросил ей сена, пошел в ресторан. Полдень, обедать пора, да и Ваньку Сухарева хотелось повидать.

Зал был пустым. Сухарев вместе с официантом постарше протирал вилки. Иван пристроил полушубок, уселся за столик.

– А я, ить, Иван Афиногенович, тебя не сразу признал. Подумал, мужик какой-то, выгнать хотел.

Иван только хмыкнул. Вернувшись из Питера, решил сменить одежду. Вместо гимнастерки нарядился в рубаху с косым воротом и пиджак, влез в простые крестьянские штаны. Как-никак Иван Николаев теперь обычный крестьянин, а не солдат и никто его формой обеспечивать не обязан.

Ванька Сухарев был невесел, дергал небритой щекой и блистал свежим синяком под глазом.

– Кто это тебя? – поинтересовался Иван.

Сухарев потрогал блямбу, поморщился.

– Нэпманы заезжие два дня гуляли без продыху, деньги платили хорошие. На второй день орать начали, что я, дескать, вместо коньяка им самогонку налил.

– А ты?

– А что я? – хмыкнул Ванька. – Где я им столько коньяку найду? Они тут два дня пили, все выжрали. Думал, не разберут с пьяных глаз. Разобрали, сволочи…

– Умный нынче нэпман пошел, в коньяках разбирается, – покачал головой Иван. – Ну, что там у тебя перекусить? Рыба какая-нибудь есть?

– Иван Афиногенович, ни шиша нет. Я ж говорил, что выставить тебя хотел, кормить-то нечем. Повар в запой ушел, хозяин по городу бегает, нового ищет. Все, что наготовлено было, те нэпманы и сожрали, а больше ничего нет. Скоро поезд с Архангельска подойдет, у него стоянка двадцать минут, пассажиры в буфет повалят. Поварята бестолковые, ничего делать не умеют, только картошку чистить да яичницу жарить. А яиц у нас раз-два и обчелся.

– Так картошки пущай наварят, – подсказал Иван. – Картошки наварят, а уж селедка соленая всяко у тебя есть. Ну, купить можно, до базара недалеко. А поварят в город пошли, пусть котлет каких-нибудь возьмут. Там купят – тут подогреете. Пассажиры за милую душу стрескают.

Сухарев уставился на Ивана, словно в первый раз увидел. Хлопнул себя по лбу, побежал на кухню.

– А мне яичницу пусть пожарят! – крикнул Иван вдогонку. Уточнил: – Из пяти яиц, с салом.

Отдав распоряжение поварятам, Сухарев присел за столик. Не положено официантам к клиентам подсаживаться, но раз других посетителей нет, хозяин не видит, то можно.

– Ну, Афиногенович, молодец! – с восхищением сказал Ванька. – И чё я сам-то не догадался?

– А раньше повар в запой уходил?

– Ни разу! Золотой мужик. Не знаю, что на него нашло? Третий день пьет без продыха.

– Вот тебе и ответ, – хмыкнул Иван. – Раньше все гладко было, думать не надо. А как попали впросак, забегали. В следующий раз умнее будете. Скажи-ка лучше, из Питера новости есть? – спросил Иван.

– Худые новости, – вздохнул Ванька. – Лев Карлович второй месяц ничего не шлет, клиенты сердятся. Глядишь, к другим переметнутся.

– А что, кроме тебя кто-то еще лекарствами торгует?

– Да полно! В больнице можно купить, на рынке палатку поставили, около Соляного городка аптека есть. Вон, на Воскресенском проспекте, на Советском, то есть, где до переворота была аптека, снова открыли. Еще хорошо, что государственная, цены у них в два раза выше. А снизят, кто ко мне пойдет покупать?

Николаев для приличия покрутил головой, поддакнул, жалея Ваньку. Было у него подозрение, что Вольтенков официанту не только лекарства шлет, но и другое что. Не факт, что кокаин, а клофелин – вполне возможно. Пивнёт какой пассажир самогонки с клофелином, да и заснет. А Сухарев либо подручные его доброе дело сделают – бесчувственного мужика в вагон снесут, по дороге карманы обшарят. Ищи их потом, свищи. Но про клофелин у Ивана только догадки. Знал бы наверняка – начистил бы Ваньке морду до кровавых соплей.

Другая новость была интереснее.

– Ленька, говорят, совсем озверел. Раньше на "мокруху" не шел, а после Крестов будто с цепи сорвался. Двух постовых на Апрашке пришил, опера на малине кончил, а теперь в терпил начал стрелять.

– На "мокруху"? – не поверил Иван. – Не может такого быть, чтобы Пантелеев на "мокрое дело" шел. Может, под него кто работает? В Питере, помнится, чуть что – Пантей, Пантей… Теперь каждый бандюган себя за Пантелеева выдает. Самозванцы, ети их мать. В прежние времена бандиты себя за царей выдавали, а нынче – за Леньку Пантелеева.

– Не, точно Ленька, – твердо заявил Сухарев. Оглянувшись по сторонам и, хотя вокруг никого не было, приблизил губы к самому уху Ивана: – Человечек из Питера приехал, третий день у меня живет. Говорит, тебя знает.

– И кто такой? – заинтересовался Иван.

– Васька Пулковский. Знаешь такого?

– Знаю, – слегка скривился Иван, не особо жаловавший молодого вора. – А чего он сюда-тο приехал?

– Он с Ленькой поссорился, – пояснил Сухарев. – Вроде бабу какую-то не поделили. А может, – пожал плечами официант, – еще что случилось. Толком не говорит.

– А сюда его чего принесло? Других мест нету?

Сухарев не ответил, потому что его позвали за заказом для единственного клиента. Принеся яичницу с ветчиной, вилку и плетеную корзиночку с ломтиком хлеба, расставил все перед Иваном. Подождав, пока тот не начнет есть, склонился к уху.

– В Питере нынче зерно хорошо идет. С новой политикой муки надо много – пышечные там, кондитерские и прочее. Мукомольные заводы денно и нощно работают, а работали бы еще больше, так зерна мало. Заказец хороший есть. Поначалу хотели просто купить, не вышло. Все зерно уже скуплено! Вот Васька и собирается тутошних нэпманов тряхнуть, у кого зерна много.

Иван чуть яичницей не подавился. Вот поди ж ты. Он за зерном в Череповец приехал, и Васька туда же.

– В Питер зерно он как собирается переправлять? – хмыкнул Иван. – С собой везти, так не больше мешка утащит. Ну, два, если помогут. С проводниками посылать, так тоже не бог весть сколько увезешь. В служебное купе пять мешков засунешь, от силы – десять, так их еще к вагону тащить, грузить у всех на виду. Вон милиционер на перроне стоит, все увидит. Да и не стоит из-за десяти мешков огород городить.

У Николаева был опыт борьбы с мешочниками и спекулянтами. В годы "военного коммунизма" они все на себе волокли. Но тогда и время было другое, и цены иные. Бывало, десять фунтов сала меняли на империал, а пуд муки на кольцо с бриллиантами. Переправлять из Череповца в Петроград большие грузы – это железнодорожников брать в долю.

– Ну, Иван Афиногенович, есть способ… – туманно, но с некоторым превосходством в голосе прошептал официант.

Вона как! Значит, Пулковский с Ванькой Сухаревым в доле. А уж у Ваньки-то на железной дороге знакомых много. При желании можно лишний вагон к составу на Петроград прицепить, можно к чужому грузу добавить.

– Сколько пудов Васька хочет взять? – поинтересовался Иван.

– С тышшу, не меньше, – важно заявил Сухарев.

– Ни хрена себе! – присвистнул Иван. Прикинув, что тысяча пудов, это целый железнодорожный вагон[9]9
  Грузоподъемность вагонов тех времен составляла 16,5 тонны.


[Закрыть], едва не заржал.

– А что не так? – забеспокоился Сухарев. – В Питере за пуд пшеницы пять рублей дают.

– Ванька, ты как себе представляешь – забрать тыщу пудов? Ну, зерно-то, предположим, Васька возьмет. Амбар найдет, где тыща пудов лежит. А дальше? Пулковский, он парень городской, а ты-то ведь деревенский, должен соображать. Тебе сколько лошадей понадобится, чтобы тыщу пудов перевезти? Одна лошадь пудов пятьдесят за один раз увезет. Ладно, пусть шестьдесят. Чтобы целый вагон загрузить, худым концом, шестнадцать коней понадобится – целый обоз! А придумали – кто повезет, кто грузить станет? Где вы с Пулковским столько народа найдете? В восемнадцатом разная шушера на вагоны с мукой налеты устраивали. Наскочит человек тридцать на подводах, охрану снимут, в полчаса вагон почистят да разбегутся. А загрузить вагон в полчаса не выйдет.

Официант растерялся. В отличие от Николаева, представлявшего, насколько трудно организовать погрузку-разгрузку, доставку, сколько мороки бывает с обозами, Сухарев о таких вещах представления не имел.

– Так не в один же прием, – нерешительно произнес Ванька. – Я же, Иван Афиногенович, к тебе хотел съездить. Может, подмогнешь по старой памяти, а?

– Ага, не в один. У одного нэпмана зерно взяли, у другого. Куда ты мешки складывать станешь? Тут, в ресторане? Или вагон у тебя на путях свободный стоит? А милиция, они дураки? Ты один раз возьмешь, второй возьмешь, а на третий раз тебя самого за жопу возьмут. Такие дела в тишине не сделаешь, следы остаются. И мне надо полным дураком быть, чтобы на такое дело согласиться. А еще, Ванюшка, самое главное – шкурка выделки не стоит. Весь вагон – в тысячу пудов, всего на пять тысяч выйдет. Деньги большие, не спорю. А сколько ты железнодорожникам отстегнешь? В восемнадцатом они треть брали, сейчас не меньше. А в Питере, ты не сам по себе товар продавать станешь, а через кого-то? Вот и посчитай, сколько на брата выйдет. И с пшеницей вы с Васькой промах дали. Ты ее, пшеницы-тο, много ли видел? У нас все больше рожь да ячмень сеют. Это в два раза дешевле будут.

Ванька Сухарев пригорюнился. Еще бы, рушилась мечта взять огромные деньги. А Николаев, подчищая остатки яичницы хлебной корочкой, посоветовал:

– Ты, Ваня, сиди себе потихонечку в ресторане, самогонку посетителям втюхивай вместо коньяка, лекарствами приторговывай. Сам знаешь, курочка по зернышку клюет, а сыта бывает. Вот и ты клюй себе, пока Льва Карловича не посадили.

Иван собрался рассчитаться, но передумал.

– Подскажи-ка, как мне Ваську Пулковского отыскать?

– Так его и искать не надо. Сам скоро заявиться должен.

Пулковский в модном кожаном пальто сидел в санях позади Ивана и помалкивал. Николаев не стал ему объяснять, куца и зачем они едут, но парень не совсем дурак, должен был догадаться, что не в гости на пироги. Но Ваське все равно делать нечего, съездит, развеется малость. Заодно на своей шкуре поймет, каково это – зерно у мужиков брать. Глядишь, фантазировать перестанет.

Молча ехать было скучно и Николаев спросил:

– Чё у тебя с Лёнькой-то вышло?

– Приревновал он меня, – нехотя объяснил Васька, пытаясь надвинуть кепчонку на уши – на одно надвинет, с другого съедет. Эх, беда. Говорено было – надень шапку да полушубок, так нет же, фасон показывает. Перед кем кажет, если вокруг ни одной души?

– Уж не к Адочке ли?

– К ней, не к ней, тебе-то какая разница? – окрысился бандит. – Не поняли мы друг друга с Ленькой, а с ним шутки шутить опасно.

Иван рассмеялся.

– Эх, Васька, ты чего-то недоговариваешь. Если бы приревновал тебя атаман, ушел бы ты от него, вот и все. А ты из Питера уехал, да не куда-то – в Москву там, в Харьков, а в Череповец. Считай, в деревню подался. Ну, захочешь, сам скажешь.

Молча проехали пару верст. В дороге хорошо петь, Иван с удовольствием спел бы про русскую бригаду, что брала Галицийские поля, но в последнее время эта песня не пелась. Частушку, что ли, спеть?

 
– Эх яблочко, да сбоку белое,
Будем рыбу кормить, офицерами!
 

Петь героические частушки в один голос не получилось, а Пулковский подхватывать не стал. Иван прокашлялся: – От милиции скрывался,

 
Во дворе с теленком спал!
Б..корова доказала,
Бык пришел, арестовал!
 

Верно, Васька никогда не слышал деревенских частушек. Послушал, начал смеяться. А где смех, там и откровенный разговор.

– Боязно мне стало, Афиногеныч. Помнишь, я над тобой смеялся – мол, не задрожишь ли, фронтовик, а ты ответил, что только дураки вроде меня ничего не боятся.

– А ты обиделся, что ли? – бросил за плечо Николаев. – Коли обиделся, так прости. Ты сгоряча брякнул, я сгоряча.

– Да я не про то, – с досадой сказал Пулковский. – Афиногеныч, ты человек правильный, хоть и мужик. Страшно мне стало. Уголовка с чекой нас ловят, дело привычное. Ленька взбесился – тоже не страшно. Перебесится, в тюрьму сядет, или пристрелят. Его не будет, кто другой будет. Другое худо. Нас все питерские деловые вне закона объявили, понимаешь? Меня теперь ни одна малина не примет. Кто угодно может перо в бок вставить, даже разборок не будет. На своих стучать – впадлу, за такое в опущенные переводят на любой киче, а на нас можно. Ты, Афиногенович, не из блатных, тебе не понять. Я с деловыми с двенадцати лет тусуюсь, это, считай, семья моя. Ты вон феню не любишь, а мне из-за Леньки заново переучиваться пришлось.

– Ты же агентом Чека был?

– Ну, что там я был-тο, два дня всего, – хмыкнул Васька. – Осенью восемнадцатого записался по дурости, так сразу и выгнали. Хотели к стенке поставить, да Ленька спас. Он хоть и самым молодым в Чека был, но в большом авторитете числился. Не. зря его старшим следователем назначили!

 
– Эх, яблочко,
куды ж ты котишься?
В губчека попадешь,
не воротишься! —
 

грустно пропел Васька. Иван только вздохнул. Была бы с собой самогонка, налил бы парню. Ладно, потерпит немножко, а там – хопп" залейся.

За что Ваську выгнали из Чека, Иван уточнять не стал. В восемнадцатом из Чека не выгоняли, а просто расстреливали. Неважно – двурушничал ты или чужое добро в карман положил. Повезло, что Ленька заступился. Он бы не стал.

– В общем, – подвел итоги Васька, – что так, что эдак, хана мне. Не от деловых перо, так от легавых маслина. А здесь, может, и поживу чуток.

Не пошел бы Иван Николаев на это дело, если бы не заставили обстоятельства. Ну, что поделать, коли зерна нет, а купить не у кого? Остается одно – взять у того, у кого оно есть. Должна же быть социальная справедливость?

Погост Чудь Иван знал хорошо. Церковь красивая, колокольня в три яруса. Каменный дом, где семья батюшки жила. При храме школа церковно-приходская, в которую он четыре года ходил[10]10
  Церковно-приходские школы были одноклассные и двухклассные. В одноклассных учились два года, в двухклассных – четыре. Связано это было с тем, что крестьянские дети должны были помогать родителям и могли приступить к учёбе в октябре-ноябре, а заканчивали учебный год уже в марте.


[Закрыть]. Отец Михаил у них Закон Божий вел и церковное пение, а во втором классе историю. А матушка Ольга учила арифметике, письму и чтению. Церковные школы нынче принято ругать, но Николаеву она расчистила путь к унтер-офицерским лычкам. А унтерам, что ни говори, жить было легче, нежели простым солдатам. И жалованье шло не пятьдесят копеек в месяц, а рубль пятьдесят. Особо не разбежишься, но барышню городскую в синематограф пригласить можно и на пирожные оставалось. Барышни, хотя и считались городскими, на самом деле приехали из деревни, горничными служили или в няньках. Любили они фильмы про страдания женские да про любовь. Помнится, водил Иван в синематограф одну такую (это еще до встречи с Полинкой было!), на «Ключи счастья», где Ольга Преображенская танцовщицу играла, так девка вся уревелась. Ну, потом рассказал ей пару стихов из Николая Александровича Некрасова, про женскую долюшку. Ну, дальше уж можно и не рассказывать, все хорошо было… А кто их стихи заставлял учить? В школе и заставляли. Не шибко хотел учиться, отец орал, заставлял, а вишь ты, пригодилось.

Вон там должна быть отворотка на Селище, где стоял высоченный крест. Отец Михаил говорил, что крест тот поставлен лет триста назад, в память героя Матвея Пушментова. Или Пушмяка? Бился-де Матвей здесь с польскими панами, сотню перерубил, да сам полег. Правда то или нет, Иван не знал. Может, были в старину такие герои, способные сотню топором перерубить, так то раньше. Теперь героев нет, повывелись, да и крест куда-то подевался. Ну, за триста лет мог и упасть. А подновить или новый поставить теперь уже и некому. На могилы бы кресты ставить, так и то дело.

Церковь нынче закрытая стоит, школу при ней упразднили. Отец Михаил Миропольский от службы отставлен, живет со своей земли. Дети, чем могут, помогают. Говорят, втихаря батюшка и службы справляет, и крестит. Стало быть, зерно у отца Михаила должно быть. Он же и раньше свою пашенку имел, а как иначе? На жалованье священника не разгуляешься. И хотя отстранили батюшку от службы, но землю не отбирали. Мальчонком, помнится, не один раз помогал зерно в сарай свозить. Хороший сарай, теплый. Если есть зерно (а оно есть!), то в том же сарае и хранится.

За разговором тридцать верст промелькнуло незаметно. Вот и Чудь. Ночную тьму скрадывал свежий снег и яркая луна. Где-то в стороне залаяли собаки. До сарая, стоящего поодаль от дома, торной дороги не было. Иван, втайне опасаясь, что обнаружит вместо мешков с зерном голые стены, соскочил с саней и, взяв под уздцы кобылку, пошел вперед, пробивая дорогу.

Каменный сарай был добротным, ворота сбиты из дубовых плах. Иван грустно подергал солидный замок, потрогал пробой. Все крепко, все надежно. Он, конечно, прихватил топор, но о ломике не озаботился. Ну, кто ж его знал? Крушить топором такой запор – шуму не оберешься. Как говорится, поцелуй пробой да иди домой! Нет уж, так просто он не уйдет.

– Чё там у тебя? – поинтересовался Васька, не покидавший саней. Увидев, что Иван вытаскивает топор, хохотнул: – Афиногеныч, ты чё, дверь рубить собрался?

– Замок, – кивнул Иван.

– Эт-та разве замок? – еще раз хохотнул Васька, выбираясь из саней. Провалившись в сугроб, выругался сквозь зубы.

Пулковский принялся растирать замерзшие руки. Как им не мерзнуть в тонюсеньких перчатках? В таком прикиде, как у Васьки, хорошо по Невскому шляться – от трактира к трактиру, мелкими перебежками. А в наших краях зимой надо одеваться по погоде. Иначе враз себе все отморозишь.

– Ну-с! – торжественно изрек Васька, вытаскивая из кармана связку ключей. Или отмычек, Иван в этом не особо разбирался. А он и не знал, что Пулковский умеет замки вскрывать. Раньше не хвастал.

Красиво открыть не получилось. Замерзшие руки слушались плохо, и Пулковский уронил отмычки в сугроб.

– Твою мать!

Ругаясь вполголоса, принялись искать связку. Искали на ощупь, копаясь в снегу, да еще в полной темноте. Все-таки нашли. Пытаясь попасть отмычкой в замочную скважину, Васька опять выругался:

– Замерзла, б…!

Видимо, в скважину попала вода, а морозец превратил ее в лед.

– Отойди-ка, – отстранил Иван напарника. Вытащил из кармана огниво, сделанное из гильзы, высек огонь. Дунул, распаляя пламя. Будь это новомодная зажигался, жара бы не хватило. А тут будто паяльной лампой проняло.

Васька опять насмешил. Ухватился за горячий замок голой рукой, чуть не заверещал.

Подошла третья по счету отмычка. Васька издал радостный рык, размыкая дужку замка.

В сарае было еще темнее, чем на улице. Пришлось снова запаливать огонь. Одна из стен плотно заложена мешками. Навскидку – штук пятьдесят, не меньше.

Иван скинул полушубок и принялся таскать мешки. Васька, потоптавшись на месте, пытался помогать. Чувствовалось, что деловому иметь дело с тяжестями не приходилось. Пыхтит и кряхтит, словно старик старый. Пока Николаев укладывал десятый мешок, Пулковский еле-еле донес пятый. Еще пришлось переделывать его работу, иначе штабель бы просто рассыпался. Одно слово – городской!

– Хватит! – дал отмашку Иван.

– Так мы половины не взяли! – возмутился Васька.

Пришлось объяснять, словно маленькому.

– Все возьмем, так кобыла воза не сдвинет. А сдвинет, нам места не останется. Хочешь пешком идти, забирай все. Да и попу надо оставить. Мы же с тобой не звери.

Пулковскому идти пешком не хотелось. Ругнувшись, закрыл створки ворот. Следы от саней завтра заметят, но вдруг с утра снег выпадет?

Домой Иван приехал под утро. Васька, уставший и замерзший, всю дорогу молчал. Видимо, осознал, каково это – зерно воровать. И всего-то одни сани взяли, а он хотел целый вагон! Ладно, сейчас зерно в дом занесем, лошадку распряжем, можно и погреться. Ваську, обалдуя, загнать на печку, пусть там и сидит, задницу греет.

Фроська небось обрадуется. Поверит ли баба, что зерно купленное? Ну, там видно будет. Да, вот еще. Зарубка в памяти на будущее – надобно ломик завести маленький, с вывертом на конце и фонарь.

ГЕРОЙ МАТВЕЙ ПУШМЯК

Предание

Крепко запомнились абакановским жителям Череповецкой стороны поляки, гулявшие тут в XVII веке. В 1611 году пришли сюда два польских отряда: одним командовал пан Казимир, другим – пан Будимир. Отряд пана Казимира разбил лагерь у истока небольшого ручья, впадающего в реку Ягорбу. С тех пор ручей стали звать "Казимир". Другой отряд стал лагерем около деревни Аксёново, где берёт начало другой ручей, впадающий в реку Кошту. Его стали звать "Будимир". Оба отряда грабили окрестных жителей. Отряд Казимира разорил и сжёг село Пречистое. Жители его поселились невдалеке и новое селение назвали "Погорел". Отряд Будимира ограбил деревню Слабеево и оттуда направился к селу Пречистое. При выходе из Слабеева стояла мельница, крылья которой быстро вертелись на сильном ветре. Поляки подожгли мельницу, крылья запылали, разбрасывая горящие головни на соломенные крыши изб. Так сгорело Слабеево. По дороге из Слабеева в Пречистое стояла деревня Лихачёве. Жители её славились лихостью и храбростью и встретили незваных гостей дубинами и топорами. Завязался бой. Много полегло лихачёвцев, но немало полегло и поляков. Особенно отличился силач – крестьянин Матвей Пушмяк, вооружённый топором, насаженным на длинный шест, он рубил поляков направо и налево, но и сам пал, изрубленный саблями.

Записано учительницей А. Кулаковой в 1930-е годы.

Публикация Т.И. Осъминского.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ВЦИК ОТ 01.06.1922 Ό ВВЕДЕНИИ В ДЕЙСТВИЕ УГОЛОВНОГО КОДЕКСА Р.С.Ф.С.Р."

Для обеспечения страны и правопорядка в ней от того, кто его нарушает, а также от других опасных для общества элементов и установить твердые основы правосознания у граждан, ВЦИК принимает следующие решения:

принять новый Уголовный кодекс, который с 1 июня 1922 года распространит свое действие по всей территории страны РСФСР;

отменить действие всех других норм, которые до принятия этого закона устанавливали размер и основания уголовного наказания, с того момента, как закон вступит в силу;

применить положения нового Кодекса в отношении всех преступных деяний, которые не были рассмотрены до его введения в действия в суде;

изменять или дополнять Кодекс, в связи с условиями быта, возможно только по постановлениям отдельных ЦИК;

привнести в жизнь данный Кодекс, распространив его действие на всю территорию ССР, должен Президиум ВЦИК, согласно надлежащему порядку.