Текст книги "Записки следователя (илл. В.Кулькова)"

Автор книги: Евгений Рысс

Соавторы: Иван Бодунов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Судьба определилась, но эпоха меняет судьбы

Все получилось не так. Когда тетка увидела деньги, в глазах ее появился ужае, Она считала себя женщиной сообразительной и, разумеется, сразу все поняла. Было ясно: мальчик попал в плохую компанию, стал на путь преступлений, значит. Впереди тюрьма, каторга и вечный позор.

Ваня сам испугался. Судя по теткиному ужасу, он, видимо, незаметно для себя действительно совершил преступление и только по молодости лет ухитрился этого не заметить. Объяснение было бурное. Ваня рассказал все как есть, но, во-первых, тетка считала, что, наверно, про главное он умалчивает,– не могут же так просто достаться мальчишке деньги. Во-вторых, даже если дело было действительно так, все равно нет сомнения, что фабрика ограблена, позор падает на голову Вани и на ее голову– ведь это она же его рекомендовала и устроила на работу.

Короче говоря, на следующий день испуганный, дрожащий Ваня вошел в кабинет управляющего. Тот сидел за столом и поглаживал свою необыкновенную, свою знаменитую бороду.

Когда Иван, запинаясь, обмирая от ужаса и стыда – он действительно считал, что совершил очень тяжелое преступление,– признался управляющему в ужасном своем грехе, тот долго молчал и гладил бороду. Он не послал за городовым, не велел немедленно схватить злоумышленника и швырнуть его за решетку. Он только поглядывал на дрожащего, сгорающего от стыда подростка, и глаза его чуть приметно улыбались.

Долго тянулось молчание. И трудно сказать, какие муки пережил Иван, ожидая решения своей судьбы. И вдруг управляющий сказал:

– Молодец!

Вероятно, это была издевка. Ну что ж, Васильев был готов к самому худшему.

Управляющий пропустил между белыми, сверкающими чистотой пальцами волнистые волосы своей удивительной бороды и повторил:

– Молодец! Деньги спрячь, они твои. Ты их заработал. Ничего ты не украл, никого не обманул, а сумел выйти из положения и заработать. Ты ведь, наверно, не навсегда собираешься остаться мальчиком при конторе. Будешь продвигаться, а в коммерческом деле, думаешь, годятся святые мальчики? Нет, не годятся. В коммерческом деле нужен человек, который хозяину дает прибыль. А хорошую прибыль дает тот, кто и себя не забывает. И хозяин на тебя никогда не рассердится, если у тебя счетец в банке будет понемногу расти. Лишь бы и хозяин от тебя имел выгоду. Так что деньги спрячь, истрать их на баловство или положи в сберегательную кассу – это уж ты сам решай, а я тебе не судья. Я, наоборот, о тебе теперь лучше думаю. Есть надежда, что из тебя получится полезный для предприятия человек.

Может быть, разговор этот и сыграл бы роль в формировании характера Ивана Васильевича. Сразу-то он его не очень понял, и странными ему показались мысли управляющего, но был бы еще случай, был бы еще разговор, и постепенно, наверно, запали бы в незащищенную мальчишескую голову эти мысли. Постепенно мог бы и сформироваться характер человека с железной хваткой, из всего выжимающего пользу, человека, приспособленного для преуспевания в мире хищном, где счастлив тот, кто хитрей и ловчей.

Но дело в том, что мир этот доживал последние дни, события огромнейшего масштаба стремительно надвигались. Ваня не знал о них, а если бы и знал, то не понял бы ни масштаба их, ни значительности, а между тем именно эти события должны были определить всю его дальнейшую судьбу, перевести его жизнь на совсем другие рельсы, ведущие совсем в другую сторону,– в сторону, в которую еще никогда и никто не ездил.

Да, Васильев знал, что в большом мире происходят какие-то большие события. Но фабрика Девен не была крупным предприятием, и землетрясения, сотрясавшие большие фабрики и заводы, доходили сюда только смутным гулом из неизвестного далека. Конечно, и здесь обсуждали происшедшее в Петербурге: какой-то переворот, захват власти съездом Советов. Конечно, и сюда доносились звуки уличных перестрелок, но все это казалось далеким и не очень связанным с реальной жизнью каждого. Здесь был тесный фабричный двор, тесные, темные помещения цехов, всего шестьдесят человек, и все знали друг друга в лицо и по имени-отчеству, и какие бы бури ни бушевали в Смольном, какие бы битвы ни разыгрывались вокруг Кремля, здесь было спокойно и тихо и жизнь шла размеренная, почти не соприкасавшаяся с великим штормом, бушевавшим вокруг.

Здесь были свои заботы. Раньше перед каждым праздником в конторе начиналось оживление. Готовили подарки. «Подарки» – это было только благопристойное слово. На самом деле речь шла о самых обыкновенных, узаконенных и вошедших в обычай взятках. Готовили пакет для акцизного чиновника – туда укладывали духи подороже, флаконы понаряднее да и числом побольше. Начальнику станции готовили другой пакет, для того чтобы товары фирмы не залеживались. Пакет поменьше и ценой подешевле отправляли весовщику. Пакет побольше отправляли приставу. Даже городовой, стоявший на углу, высоченный мужчина с прославленными на всю округу усами, тоже получал пакет с набором духов и одеколонов подешевле, которые, впрочем, не разбираясь особенно в ароматах, он бесхитростно выпивал все подряд, вечером у себя дома.

Царя свергли, Россия стала буржуазной республикой, но в конторе по-прежнему упаковывали духи и одеколоны, душистые мыла и другие произведения парфюмерного искусства, чтобы разослать нужным людям. Только список нужных людей несколько изменился. Пристав и околоточный скрылись в неизвестном направлении, да и нужды в них больше не ощущалось. Вместо них появились другие адресаты. Какой-то председатель какого-то комитета, откуда-то возник какой-то заседатель, и даже понять было невозможно, какой пользы дирекция ждет от этих людей и за что посылаются им подарки. Впрочем, Васильев и не размышлял особенно на эту тему. Его дело упаковать, обвязать веревочкой, а дальше пусть управляющий думает.

Итак, где-то шла революция, бушевали митинги, тысячелетняя телега огромной отсталой страны со скрипом поворачивала на новый, социалистический, никем еще не проезженный путь, а в тесном дворике фабрики Девен было тихо, и так же тихо было в деревянном домике у Бутырской заставы, и удивительные события происходили по-прежнему только в дешевых книжечках с Натом Пинкертоном, Ником Картером, Бобом Руландом, с этими замечательными парнями, жившими такой удивительной, такой необыкновенной жизнью.

Неверно, конечно, было бы сказать, что Иван не знал о событиях в Петербурге, в Москве, в стране. Шли об этом разговоры. Одни одобряли, другие сомневались, третьи иронизировали.

Однажды пришел Васильев домой после работы, а у тетки гость из Петрограда, Ванин двоюродный брат. Стали разговаривать. Двоюродный брат служил в Петрограде не на великой должности, всего только обыкновенным вахтером, и тем не менее причастен был к большим событиям и к большой жизни. Служил он на главном артиллерийском полигоне. Начальником полигона был генерал-лейтенант Василий Михайлович Трофимов, происходивший из той же деревни, из которой был родом и брат Васильева. Правда, сейчас Трофимов уже не назывался генерал-лейтенантом – генеральские звания были отменены,– но дело в том, что Василий Михайлович был не обыкновенный генерал, а ученый. По мнению вахтера, насчет артиллерии никто во всем мире столько не понимал, сколько он. Поэтому его и новая власть уважала, и он хоть и не был теперь генерал-лейтенантом, а все-таки начальником полигона остался. Человек он простой, хороший. Живет просто, да и не сейчас только, а и до революции просто жил. И солдат уважает, да и не сейчас только, а и до революции уважал, а это до революции с генералами очень редко бывало. И, между прочим, человек, отечеству преданный. Еще до мировой войны немцы ему предлагали перейти к ним на службу и сулили большие деньги, но только он против своих пойти не захотел и немцам дал полный отказ.

Так сидели, беседовали, и, может быть, впервые большой мир, в котором совершаются огромной значимости события, приобрел для Ивана реальные, видимые черты. И захотелось Ване Васильеву отправиться в этот мир. И душно стало ему, и тесным и маленьким показался ему домик тетки, с маленькими окошечками, с белой ватой между рамами, с низкими потолками.

Ваня сам не сознавал этого, но впервые коснулось его свежее дыхание эпохи – эпохи, в которой все возможно и все человеку по силам.

Приехал из Федосьина отец. Он возражал против того, чтобы Ваня ехал в Петроград. От добра добра не ищут, говорил отец. Неизвестно, как будет на полигоне и что за город Петроград, а здесь хоть и скромное, но верное место, есть возможность со временем и продвинуться. Все это, может быть, было и так, но вольный ветер уже подхватил Ивана, и ветер этот был сильнее рас-суждений отца, сильнее сомнений и колебаний.

Добыли билеты. С одеждой оказалось благополучно. Была курточка на заячьем меху и присланные теткиным мужем с военной службы хотя и ношеные, но справные сапоги.

В феврале, холодном вьюжном феврале восемнадцатого года, отправился Ваня в Петроград, в далекий город, откуда новая, еще не совсем ему понятная власть слала декреты, переворачивающие весь мир, все привычные представления, всю устоявшуюся жизнь.

Поезда ходили в то время плохо. Отправлялись они в непоказанное время, и нельзя было предсказать, когда они прибудут в пункт назначения. Погрузились в дачный вагон. Кое-как уселись. Сперва было холодно, вагон не отапливался, но народу было так много, что скоро стало жарко и душно. Поезд катился мимо снежных полей и лесов, останавливаясь на маленьких станциях и полустанках. Вагон уныло дребезжал. Хотелось спать. От невозможности переменить позу ломило кости. Время шло невыносимо медленно. С натугой пыхтел паровоз и подолгу гудел, неизвестно зачем, может быть, просто от тоски, навеянной медленной, бесконечной дорогой.

Ехали без малого сутки. Наконец в вагоне началась суета, за окнами поплыли каменные дома, и поезд медленно, тяжело, как будто из последних сил, подкатил к перрону. Петроград.

Широкие улицы и проспекты тянулись прямо, точно их вычертили по линейке. Мостовые и тротуары были завалены глубоким снегом. Огромные сугробы высились до самых окон. В ту зиму некому было убирать снег, и люди ходили по городским улицам протоптанными тропинками, так, как ходят по лесу или по заснеженному полю.

А дома были большие, красивые, один к одному, не такие, как в Москве, где часто рядом с высоким каменным домом стоит обнесенная забором совсем деревенского вида изба. И в домах первые этажи заняты магазинами. Впрочем, не всегда можно догадаться, что это магазин: витрины закрыты железными шторами, а го и просто заколочены досками. Людей на улице мало, и одеты они странно, как будто навертели на себя все, что нашлось дома: шали, шарфы, платки.

Шли долго. Дошли до широкой реки. Таких широких рек Ваня не видел и даже не представлял себе. Противоположный берег расплывался в морозном февральском тумане. Спустились на лед. По льду вела на другой берег тропинка. По сторонам лежал глубокий снег, и приходилось заходить в него чуть ли не по колени, чтобы разминуться со встречным пешеходом. Долго шли по льду и наконец выбрались на другой берег. Тут уже пошли деревянные домики, садики за заборами, калитки со щеколдами. Тут было уже почти так, как у Бутырской заставы.

Ваня вспоминал бесконечную эту дорогу с трудом. Сутки он почти не спал, усталость валила с ног, и, как ни интересен был новый город, где теперь предстояло жить, работать, может быть и учиться, все мешалось в голове, в глазах рябило, ноги еле двигались.

Потом ехали в маленьком вагончике по узкоколейке, и, хоть паровозик свистел задиристо и лихо, леса, поселки, телеграфные столбы двигались за окнами медленно-медленно.

Над воротами полигона висел плакат: «Здесь принимаются добровольцы в Красную Армию». В плохо натопленной, холодной казарме укрылись всем, что только было теплого, согрелись и наконец заснули. На следующий день, когда выяснилось, что Ваня грамотно пишет и почерк у него отчетливый и красивый, зачислили его в писаря. Целыми днями он сидел за столом, переписывал ведомости, приказы, отчеты и не был доволен новой своей работой и новой своей жизнью. Казалось ему, что жизнь эта неинтересная, а интересная жизнь у тех, кто испытывает новые орудия, подносит снаряды, стреляет. По совести говоря, играло роль отчасти еще и то, что бойцам в орудийных расчетах давали полное, новое, настоящее военное обмундирование. Писарям оно тоже полагалось, но большинство писарей подумывало демобилизоваться, обмундирование получить не стремилось, все равно придется сдавать, и поэтому даже тем, кто демобилизоваться не собирался, перепадало то, что похуже, то, на что не было охотников.

Баня стал проситься в расчет. Хоть начальство и не хотело отпускать человека с таким хорошим почерком, но Ваня ходил, просил и добился. Оказалось, однако, что и тут далеко не сладкая жизнь. Тяжелые снаряды для крупнокалиберных орудий носить было тяжело. Не нагулял он еще достаточно силы. Зато получил и гимнастерку, и галифе, и сапоги, и шинель. Все как следует, не хуже, чем у других.

Жили голодно. На паек давали воблу, немного крупы, липкий, тяжелый хлеб. Картошка была лакомством. Иногда удавалось выменять у крестьян меру на пару белья или полусношенное галифе. Ване в его возрасте, когда аппетит у человека серьезный, все время хотелось есть, да и ослабел он. Выменял как-то старые брюки на пол вещевого мешка картошки и не смог унести, пришлось попросить хозяина сварить котелок. Думал: поем, наберусь силы. Картошку съел, а мешок все равно не поднять. Так до дрезины волоком и тащил его по земле.

Жили впроголодь, но, как ни странно, никого это особенно не волновало, мирились с этим легко, много об этом не думали. Время, наверно, было такое. Хоть и помещался полигон в стороне от Петрограда, но ветер только что совершившейся революции веял и здесь. В Петрограде новая власть яростно боролась с бандитами, мешочниками и спекулянтами. Брали и с полигона людей в наряды. Посменно ходили они по заснеженным петроградским улицам, вступали порой в перестрелки, несли охрану, участвовали в обысках. Все было понятно: буржуи укрывают хлеб, прячут продукты, переодетые офицеры организуют заговоры и покушения. Шла война, видимая и ощутимая. И, конечно, было ясно, что именно они, буржуи, бандиты, царские чиновники и офицеры, всеми способами мешают укрепиться власти Советов и обрекают страну на голод.

Теперь уже мирная жизнь на полигоне Ваню не устраивала. Странным казалось ему, что только недавно работал он мальчиком при конторе на маленькой фабричке Девен, совсем недавно день проходил за днем и не думал он ни о каких переменах, ничего не желал и ни к чему не стремился. А теперь вдохнул он воздух удивительной этой эпохи, и состояние покоя и неподвижности стало для него непереносимо. Работая писарем, рвался он на батарею. Теперь и батарея его не удовлетворяла. На полигоне оборудовались артиллерийским снаряжением бронепоезда. Иван стал рваться на фронт. Пошел к комиссару. Комиссар, огромного роста человек, матрос Балтийского флота, стукнул кулаком по столу, а кулак у него был точно кузнечный молот, и прогнал его. Сказал, что мал еще. Васильев не унимался, жажда участвовать в этой поразительной бурной жизни не оставляла его. Как ни боялся он комиссара, а все-таки подал еще одно заявление – с просьбой отправить его на курсы красных командиров. Ждал несколько дней; вдруг опять зовут к комиссару. Иван обдернул гимнастерку и пошел, задыхаясь от волнения, твердо решив: как бы ни кричал на него комиссар, настаивать на своем – хочу, мол, учиться.

Но дело повернулось совсем неожиданно. Когда Васильев вошел, комиссар сидел за столом, держа в руках его, Васильева, заявление.

– Значит, учиться хочешь? – спросил он.– В красные командиры?

– Прошу меня направить на курсы,-сказал Васильев.– А если нельзя на курсы, прошу откомандировать на бронепоезд.

– Так… – Комиссар посмотрел на Васильева.

Рост внушал доверие. Парень был высокий. Но силы в парне не чувствовалось. Тощая шея торчала из воротника гимнастерки. Пояс был застегнут на последнюю дырку. Щеки запали. Хоть и было ему восемнадцать лет, а казался он совсем еще мальчиком.

– Так… – повторил комиссар.– Никуда я тебя на бронепоезд не откомандирую. Мал еще. Мало каши ел. И на курсы краскомов нет у меня путевок. А учиться тебе верно надо. Вот прислали нам четыре путевки в первый Петроградский рабоче-крестьянский университет. Туда и пойдешь учиться. Есть там факультет следственно-розыскных работников и судей. Научат тебя, станешь советским сыщиком. Преступников будешь ловить. Бандитов. Понял?

Это было гораздо лучше, чем можно было себе представить. Уж Ваня-то ясно понимал, что значит быть сыщиком. Уж кто-кто, а он досконально изучил это дело. Ему были знакомы лучшие образцы сыскной работы. Как-никак похождения Пинкертона и Боба Руланда он помнил назубок.

– Согласен? – спросил комиссар.

– Согласен, товарищ комиссар,– сказал Васильев.

– Ну, иди собирайся и завтра можешь отправляться в бывший Таврический дворец. Будешь учиться, охрану нести, кормить тебя будут. Койку дадут. Не куда-нибудь вас в бараки загнали – бывший царский дворец вам, огольцам, предоставлен. Это ценить надо. Ясно?

Васильев шел в казарму в отличнейшем настроении. Будущее обещало тысячу увлекательных приключений. Впереди открывалась ясная и влекущая перспектива.

Товарищи по казарме ждали, что он скажет. Они радостно заулыбались, когда он сказал, что идет учиться в первый рабоче-крестьянский университет. Но когда он сообщил, что будет учиться на сыщика, наступило молчание. Васильев еще увлеченно рассказывал, какие интереснейшие перспективы открываются перед ним, но в молчании своих товарищей он почувствовал недружелюбие.

– Так… – сказал один.– Значит, идешь в легавые?

– Полицейская штучка,– сказал другой.

– Как раньше шпики за нашими ходили,– сказал третий,-так и ты теперь ходить будешь?

Образ Боба Руланда, бесстрашного защитника обворованных и ограбленных, померк. Уже не таким прекрасным виделось Ване будущее. Смелые прыжки, погони, пальба из револьвера – все это, конечно, очень хорошо, но приятно ли быть презираемым хорошими людьми, чувствовать себя отверженным?

Годом позже Иван смог бы поспорить со своими товарищами. Он попытался бы доказать им, что между легавым и оперативником, защищающим безопасность честных людей от воров, грабителей и убийц, есть колоссальная разница. Но тогда, когда шел этот разговор, он не был готов к спору и даже неясно себе представлял, что такое, собственно говоря, «легавый». Он недолго пробыл на полигоне, но уже привязался к новой для него среде красноармейцев и знал, что эта среда духовно выше и чище той, которая его окружала прежде. И вот теперь стать человеком, презираемым своими товарищами! Васильев не чувствовал себя в силах спорить.

Он провел беспокойную ночь. Он засыпал и просыпался, думал и к утру все для себя решил. Встав, он сразу пошел к комиссару. Он объяснил, что не хочет учиться на следователя. Комиссар даже растерялся:

– Почему?

Васильев ничего не объяснил, да, пожалуй и не хотел объяснять. В глубине души он чувствовал, что не могут его посылать учиться плохому. Комиссару он верил, да и название «рабоче-крестьянский университет» внушало полнейшее доверие. Просто он боялся осуждающих взглядов своих товарищей.

Комиссар был человек хороший, но флотская служба приучила его к решительному способу разговора. Страшно даже вспомнить, как он ругал Васильева. А удары его кулака, огромного, как молот, по письменному столу звучали почти с такой же силой, с какой звучал залп батареи. Васильев молча ждал, пока комиссар отойдет и успокоится. Всем на полигоне было известно, что у комиссара во время грозы гром гремит с оглушающей силой, но зато гроза проходит сравнительно быстро.

Действительно, отбушевала гроза, и комиссар сказал уже более спокойно:

– Ладно, бес с тобой. Пойдешь на сельскохозяйственный факультет. Ты из крестьян. Тебе сельское хозяйство привычно. И сегодня же отправляйся. Имей в виду, я распоряжусь, чтобы тебя с довольствия сняли и выбросили твою койку. А то опять передумаешь.

Обстоятельства как будто нарочно толкали Васильева на предназначенный ему путь. Кажется, сама судьба направляла его на предназначенную ему работу. Но не было еще в нем умения правильно самому выбрать дорогу, правильно решить вопрос о своем будущем. И вот вопреки обстоятельствам Иван Васильев свернул с пути, к которому он был предназначен своими способностями и своими склонностями.