Текст книги "Другие времена"

Автор книги: Евгений Мин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

И ты, Брут!..

Прошло восемь лет, и нам поставили телефон.

Нет, не одному нашему семейству, а всем в доме, где живут сотрудники нашей фирмы «Альфа-бета-гамма».

Настал торжественный, светлый день, явился монтер и водрузил на столике в передней нежно-сиреневый аппарат под номером 44-17.

– Полный ажур, – сказал он, закончив работу.– Завтра включим, и можете звонить до полного удовлетворения.

Итак, у нас был личный телефон.

По правде сказать, личным его назвать было нельзя. Нас сблокировали с телефоном 44-18.

Нашим напарником оказался профессор Кисельников.

В силу преклонного возраста он нигде не работал, но всюду консультировал.

– Конечно, блокировка не сахар, – сказала Катя, – но все же лучше, чем ничего.

Значительно определенней высказался старший экономист нашей фирмы Виктор Павлович Погарский, мужчина среднего возраста, средних способностей и незаурядной язвительности.

– Ну, какие неприятности? – насмешливо спросил он перед началом рабочего дня.

– Все хорошо, Виктор Павлович, ~ ответил я. – Нам поставили телефон.

– Личный?

– Не совсем, блокированный.

– Та-ак, опять коммунальщина?

– Чепуха! Мы сблокированы с профессором Кисельниковым. Милый, интеллигентный человек.

– Тю-тю! – присвистнул Погарский. – Эти интеллигенты – твердые орешки. С работягами за пол-литра обо всем договоришься, а эти начнут приседать: «Ах, извините!.. Ах, простите!..» В общем, поздравляю тебя, суслик, хлебнешь ты!..

Возвращаясь с работы, я встретился у парадного с Кисельниковым. Он вежливо приподнял шляпу и сказал добродушно-ласковым голосом:

– Извините... Мне кажется, нам нужно познакомиться поближе. Мы ведь, так сказать, соединены телефонными узами.

– Плотников Анатолий Николаевич, – представился я.

– Рад, очень рад, – произнес Кисельников, – а меня зовут Андрей Семенович. – И он протянул мне свою легкую, почти невесомую руку. – Вот и познакомились, – застенчиво улыбнулся он, – надеюсь, у нас не будет телефонных распрей?

– Конечно нет, – поспешил я заверить его.

Он тяжело вздохнул, и мне показалось, что в голубеньких, выцветших глазах его мелькнули слезы.

– К сожалению, семья у нас великовата, – грустно сказал он, – моя супруга Кира Викторовна, наша дочь Леночка, внуки. Старшему, Саше, восемнадцать, Костя на четыре года моложе, а Машенька в четвертом классе. Хорошие дети, но несколько неуравновешенные. Рад, очень рад был познакомиться, – снова повторил он и прибавил: – Передайте, пожалуйста, привет вашей очаровательной супруге, которую я знаю, так сказать, лишь визуально.

Расставшись с Кисельниковым, я помчался домой, прыгая по лестнице через две ступеньки.

Катя была уже дома. Скинув пальто, я спросил, показывая на телефон:

– Действует?

Катя сняла трубку. Зуммера не было.

– Может быть, еще не включили? – спросил я.

Катя положила трубку.

– Включили. Мне уже звонили со станции.

– А ты?

– Не пробиться, – каким-то жалостным голосом сказала она.

– Значит, там говорят, – показал я на пол. – Странно, я только что встретил Андрея Семеновича. Удивительно приятная личность. Когда с ним беседуешь, испытываешь такое чувство, будто сидишь в теплой ванне. Вот она, интеллигентность.

Катя сняла трубку. Зуммера не было.

Время шло. Мы пообедали, поужинали, вернулся с вечерней баскетбольной тренировки наш Витя. Катя несколько раз пыталась поговорить по телефону. Зуммера не было.

– Должно быть, у Андрея Семеновича какая-нибудь консультация, связанная с государственной проблемой, – пытался я утешить Катю.

– Будем считать, что у нас нет телефона, – печально сказала она.

Прошел месяц, и я убедился, что Катя права. Месяц – тридцать дней, шутка ли?! За этот срок мне удалось позвонить три раза, Кате – четыре, Витьке – пять.

Всякий раз, когда я встречал Кисельникова, он любезно расспрашивал о здоровье Кати, о моем самочувствии, сетовал на свои старческие хвори, трогательно извинялся, что много занимает телефон, но, увы, ему трудно выходить из дому. Он был так мил, приветлив, так весь светился добротой, что я не решался «поставить вопрос ребром», как требовала Катя. Однако нужно было что-то предпринимать, и я посоветовался с Погарским.

Виктор Павлович, выслушав меня, сказал:

– Обстановочка типичная. У вас еще что, бирюльки! У других похуже. Пончиковы и Петуховы на днях чуть не разодрались. Калмыков отключил блокиратор, и Седых подает на него в суд. У Ясинского нервный тик, дергается весь с головы до ног. Шапошниковы готовы поменять большую квартиру на меньшую и уехать к черту на кулички, лишь бы получить.отдельный телефон.

– Но что же делать? – простонал я.

– Что делать? – переспросил Погарский. – Разблокироваться, зайчик.

– Но как?

– Лазейку искать нужно. Понимаешь, наша эпоха – это эпоха личных контактов и закулисных связей. Есть у тебя ход к Мухину?

– К кому?

– Мухин Петр Константинович, начальник вашего телефонного узла. Зверь, а не человек. Никакие бумаги на него не действуют. Колька Безусый напустил на него Бориса Мироновича Трубицына. Не помогло.

– Кого?

– Трубицына не знаешь? Могучий дядька, администратор Музыкальной комедии. Они с Мухиным каждую субботу в преферанс режутся. Тут точный расчет был. Й вот тебе, сорвалось! Так что шевели мозгами, ищи поддержку какой-нибудь пробивной фигуры, иначе не светит.

Я поблагодарил Погарского за совет, но так как среди моих знакомых не было ни одной «фигуры», решился на отчаянный шаг и написал частное письмо Мухину.

«Уважаемый Петр Константинович! Мой телефон 44-17 сблокирован с телефоном 44-18, принадлежащим профессору А.С.Кисельникову. Это – почтенный человек. В силу своего преклонного возраста (76) он редко выходит из дому и вынужден проводить широкую телефонную консультацию городов и республик нашей страны. Конечно, я не имею и не могу иметь к нему претензий, но практически лишен возможности пользоваться своим телефоном. Если возможно, окажите мне содействие в этом вопросе.

С уважением...»

Дальше следовали подпись и адрес. Прежде чем отправить письмо, я показал его Кате и Погарскому.

Катя улыбнулась и задумчиво продекламировала:

 
Письма пишут разные;
Слезные, болезные.
Иногда прекрасные,
Чаще бесполезные.
 

Погарский долго и жирно хохотал:

– Ну и наивняк ты, мышонок! Кто же в наше время частные письма государственным деятелям пишет? Разорви ты свою писульку или найди ей соответствующее применение.

Я отправил письмо начальнику телефонного узла.

Катя жалела меня:

– Смешной ты мой идеалист.

Погарский не упускал случая, чтобы спросить:

– Ну как, птенчик, есть ответик?

Через две недели, совершенно неожиданно, пришла открытка с телефонного узла. Сообщалось, что мы разблокированы с Кисельниковым.

Я не удержался и рассказал об этом Погарскому.

– Молодец, тигренок, – похлопал он меня по плечу. – А ну, скажи, кто тебе ворожил?

– Никто. Просто Мухин прочел мое письмо и...

– Ладно, – усмехнулся Погарский, – рассказывай сказки детям,

Спустя час ко мне подошел Пончиков. Левое ухо у него было сплющено, под правым глазом горела желто-сиреневая блямба.

Пончиков вызвал меня в коридор и заговорщицки прошипел:

– Будьте добры, Анатолий Николаевич, скажите, как вам удалось спроворить личный телефончик?

Я объяснил все, как было. Пончиков недоверчиво посмотрел на меня.

– Письмо, – сказал я, – частное письмо.

– Темните, – разозлился Пончиков. – Да вы не бойтесь, я никому...

– Письмо, – твердил я, – частное письмо.

– Эх ты, пережиток!– охаял меня Пончиков.

Петухов, у которого, в отличие от Пончикова, было сплющено правое ухо, а блямба закрывала левый глаз, не поверил мне и назвал меня «собакой на сене». Ясинский так рассердился, что даже перестал дергаться и отчетливо выговорил:

– Ну и суслик же ты!

Колька Безусый пошел еще дальше и сказал, что таким оголтелым индивидуалистам не место в нашем коллективе.

Вечером я пожаловался Кате на своих сослуживцев.

– Не обращай внимания на этих черных завистников, – утешала меня Катя. – Вовсе ты не обязан открывать каждому свои секреты. Но мне ты можешь сказать, кто тебе устроил телефон?

– Никто, – сказал я. – Ты же сама исправляла ошибки в моем письме.

Катя обиженно посмотрела на меня:

– Конечно, это твое дело, не хочешь – не говори. Но я всегда думала, что у нас нет тайн друг от друга.

Продолжение

Итак, у нас появился индивидуальный телефон. Я был рад, Катя – счастлива, а Витька сказал:

– Ну, теперь порядок!

Прошла неделя. Была весна. Субботний вечер. Катя вязала кофточку из розовой пушистой шерсти, я читал вслух «Старосветских помещиков», Витька, как всегда, отсутствовал.

«Вообще Пульхерия Ивановна была чрезвычайно в духе, когда у них бывали гости», – прочел я.

Раздался звонок в передней. Пришел Погарский. В одной руке он держал ядовито-желтые перчатки, в другой – три цветка гвоздики.

– Привет, тулики-матулики, – подмигнул Погарский. – Я ненадолго разобью ваше парное катание. Прошу, Кетрин! – протянул он Кате цветы.

– Спасибо, Виктор Павлович, – покраснела Катя, – извините, я на минутку... – и ушла на кухню, а Погарский двинулся к телефону.

– Инди-виду-альный, – протянул он, поглаживая трубку аппарата.

Неожиданно зазвонил телефон.

– Что ты ржешь, мой конь ретивый! – хохотнул Погарский и, сняв трубку, передал ее мне.

– Попросите, пожалуйста, Андрея Львовича, – прозвучал жаждущий женский голос.

– Тут таких нет, – сказал я.

– Сильно остришь! – засмеялся Погарский. – Жаль, что вспугнул курочку. Впрочем, тебе нельзя. «Князья невест не вольны по сердцу выбирать».

Из кухни, неся вазу с гвоздиками, вернулась Катя.

– Виктор Павлович,– улыбнулась она, – почему вы не раздеваетесь?.. Будем ужинать, прошу вас.

– Спасибо, – изысканно поклонился Погарский. Он умел это проделывать, когда нужно. – Я на минутку, позвонить племяннице по вашему личному. Через мою блокировку не пробьешься. Знаете этого Бунчика?

– Идем, – увела меня Катя, – не будем мешать.

Можно было подумать, что Погарский звонит в Совет Министров.

В столовой Катя дала мне ряд указаний: купить торт, лимон, триста граммов острого латвийского сыра и бутылку коньяка.

Последнее сразило меня.

– Катя, – сказал я, – ты же сама говорила, что пить в будни безнравственно.

– Идите! – приказала Катя, переходя на «вы», что означало крайнее недовольство.

Когда я вернулся, Погарский все еще звонил по телефону, называя племянницу «лапушка», «кисонька», «розанчик» и другими словами, которые обычно не применяют дядюшки, беседуя с племянницами.

На Кате было черное в блестках платье и туфли на платформе.

В столовой все было накрыто для ужина, а Погарский звонил и звонил...

Явился Витька. Увидев празднично накрытый стол, он присвистнул:

– Уютненький натюрмортик!

Тут же возник Погарский, цепким взглядом он окинул закуски и уселся поближе к коньяку.

Ужинали мы до двенадцати, потом пили чай, а Погарский – сваренный для него кофе.

В половине первого Виктор Павлович поднялся из-за стола, испросив разрешение позвонить двоюродной сестре.

Ее он тоже называл «лапушкой», «кисонькой», «розанчиком» и еще «симпомпончиком».

В час ночи он покинул нас, поцеловал Кате руку и похлопал меня по плечу.

– Тебе повезло, кролик, с такой женой не пропадешь.

После его ухода Катя как-то обмякла, стала жаловаться, что туфли жмут, портниха обузила платье и вообще она устала и хочет спать.

Скоро в нашей квартире стало тихо. Катя и Витька спали, я самоотверженно мыл посуду, утешая себя тем, что не каждый день бывают семейные мини-банкеты. Завтра наверняка Погарский не придет, и мы с Катей мирно проведем воскресенье.

На следующее утро я проснулся, услышав нерешительный звонок в дверь. На будильнике было половина девятого. Мне показалось, что я ослышался, и, повернувшись на другой бок, продолжал спать. Снова – жиденький звонок.

В халате и тапочках на босу ногу я прошлепал в переднюю.

– Кто там? —хрипло спросил я.

– Это я! – откликнулся сладенький голос.

Сразу я узнал Мишу Бунчика. Ни у кого в нашей фирме не было такого сахарного голоска.

– Это я, Миша, – скулил Бунчик. – Пустите, пожалуйста, у меня тяжелое положение... Теща...

Я открыл дверь, и Бунчик шариком вкатился в переднюю.

– Извините, простите, – бормотал он. – Теща уезжает. А машину никак не вызвать. Понимаете, Погарский оседлал телефон.. Простите, я быстро...

– Звоните, – сказал я, ушел в спальню и, не снимая халата, прилег на кровать.

Я открыл глаза, когда на будильнике было половина десятого. В квартире стояла тишина. «Ушел», – с облегчением подумал я, но, выйдя в переднюю, обнаружил Бунчика. Красный, потный, он с трудом втискивал толстые пальцы в кружки телефонного диска.

– Простите, – расплылся он в жалкой улыбке. – Все время занято... Такой я несчастный... Разрешите еще...

– Звоните, – сказал я и ушел в спальню.

Катя уже проснулась.

– Толик, с кем ты там? – спросила она.

– Миша Бунчик из двадцать третьей.

– Бунчик!.. Ты же сам говорил, что он трус и подлиза... Зачем ты его пустил?

– Видишь ли, у него теща...

– Как? Он пришел с тещей?

– Да нет же, один, вызвать машину для тещи, ну, а из дома не может, потому что сблокирован с Погарским. Он скоро уйдет... Пожалеем старуху.

Машину дали в двенадцать часов, в половине первого мы сели завтракать.

– Знаешь, милый, – сказала Катя, – никогда не думала, что индивидуальный телефон такое бедствие. Теперь к нам будут беспрерывно шлепать твои альфа-бета-гаммовцы. Сколько их?

– Триста пятьдесят единиц, но в нашем доме живут шестьдесят.

– И все сблокированы?

– Все, кроме нашего бывшего напарника Андрея Семеновича. Но не будут же они все...

– Милый, ты идеалист, – улыбнулась Катя улыбкой Джоконды.

Следующие два дня, понедельник и вторник, мы прожили спокойно. Я торжествовал. Катя по-прежнему загадочно улыбалась.

В среду вечером явился старший бухгалтер Ковригин, прямой и важный, как шпрехшталмейстер в цирке. Он говорил так, будто рубил воздух резкими ударами хлыста.

– Извините. Врываюсь не вовремя, – звучал на всю квартиру его жирный голос. – Обстоятельства вынуждают. Спарен с программистом Мясоедовым.

– Кажется, это милый молодой человек? – неосторожно сказала Катя.

– Видимость, – просвистел голос-хлыст. – Скотина с дипломом. Невоспитанное животное. Уходя, снимает трубку. Болтает часами. Вам не понять. Вы себе сделали отдельный телефон.

Покраснев так, словно я совершил что-то неприличное, я поспешно предложил:

– Пожалуйста, звоните.

Гордый и обиженный Ковригин уселся у телефона. Поговорив минут двадцать, он удалился с таким видом, будто доставил нам огромное удовольствие.

– Унд зо вайтер, – сказала Катя, когда за Ковригиным захлопнулась дверь.

– Как? – не понял я.

– И так далее, – перевела она. – Надо знать немецкий.

На следующий день, в четверг, в то же самое время (удивительное совпадение), пришел Мясоедов. Это был обаятельный молодой человек, наделенный чувством юмора и актерскими способностями. Минут сорок пять он смешно рассказывал о своем напыщенном телефонном соседе, забавно изображал его походку, манеру говорить, важность жестов.

Дав нам концерт, Мясоедов попросил разрешения позвонить двоюродной тете и, как это ни странно, подобно Погарскому, называл ее «лапушкой», «кисонькой», и «розанчиком».

В пятницу мы сбежали в кино на старый фильм, в субботу– на спектакль, хуже которого трудно себе представить. Нам было все равно, лишь бы спастись от телефонных печенегов.

В воскресенье к завтраку явилось семейство Черногруд: мама, папа и мальчик Митенька, на голову выше папы.

Они по очереди говорили с учительницей, поставившей Митеньке тройку.

– Нет, этого быть не может, – журчала в телефон мама, – у нас в роду все математики. Я сама подсчитываю расходы даже без бумажки... Дмитрий весь в меня.

Папа под вкрадчивый шепот мамы говорил:

– Извините... Но вы, должно быть, не знаете моего положения, моих связей...

– Мария Кирилловна, я буду учиться только на пятерки, – лживо обещал Митенька.

К вечеру приковыляла восьмидесятилетняя Ариадна Павловна. Задыхаясь, она ругала своего телефонного напарника Симкина, лишившего ее духовного общения с окружающим миром: она даже не может узнать, живы ли ее гимназические подруги.

Подруг у Ариадны Павловны оказалась целая рота, темы для бесед были неисчерпаемы, и сеанс духовного общения закончился около двенадцати ночи.

На следующей неделе мы прибегали к разным хитростям: ходили в гости, в театр, а когда сидели дома, плотно зашторивали окна и не отвечали на звонки в дверь.

Так мы держались до пятницы. Вечером, около десяти часов, раздался осторожный звонок. Мы не реагировали. Звонок повторился. Мы были стойки. На четвертый раз я сдался, подошел к двери и спросил волчьим голосом:

– Кто там?

– Анатолий Николаевич, это я, Кисельников, – продребезжал старческий голос.

– Заходите, пожалуйста, Андрей Семенович, – обрадовался я, отворяя дверь.

Мой бывший напарник очень изменился, похудел и постарел лет на десять.

Старательно вытирая ноги, он пробормотал:

– Извините... Я на минутку... Если можно, позвонить по телефону...

– Позвольте, а ваш? ..

– Нет у меня телефона, – слабо махнул рукой Кисельников. – Полдома ходят теперь звонить... Ах, Анатолий Николаевич, что вы наделали, зачем разблокировали наши телефоны!.. – и в бирюзовых выцветших глазах Андрея Семеновича появились слезы.

Редкий ген

Я посмотрел на часы. Было восемнадцать сорок. Через двадцать минут начнется матч века «Гладиатор» – «Свенсон», пора включать телевизор, который самоотверженно трудится у нас четвертый год.

Твердый голос Кати взнуздал меня:

– Толя, пойди в магазин и купи кефиру. Ребенку это необходимо.

Ребенком был наш Витя: рост – сто восемьдесят три, вес – восемьдесят пять.

– Катя, сейчас по телевизору «Гладиатор», – сказал я. – Может быть, попозже...

– Всякий муж знает, что продуктовые точки закрываются в семь, – популярно объяснила Катя.

Магазин «Молоко» был набит, как метро в часы пик. Двигаясь вместе с очередью, я тревожно смотрел на минутную стрелку часов, приближавшуюся к семи.

– Гражданин, чего вам? – спросила меня продавщица.

– Бутылку кефиру, – почему-то стыдливо сказал я.

– Может, еще ветчинки?.. Вообще-то у нас не бывает. А сегодня для плана выкинули. Здесь по двести грамм.

– Давайте.

И она написала на пакетике «74 коп.».

– Что брали? – спросила кассирша, не глядя на продукты.

– Кефир и сто граммов ветчины, – сказал я.

До сих пор не могу понять, почему я сказал сто граммов вместо двухсот. Может быть, я назвал цифру, более привычную мне.

Дома, положив продукты в холодильник, прокричав: «Катя, я купил еще сто граммов ветчины», я бросился в спальню и включил телевизор. Люди «Свенсона» носились по полю, как мустанги, наши ребята бегали трусцой. Комментатор, сохраняя железное спокойствие, объяснял это техническим маневром тренера.

В столовой прозвучал голос Кати:

– Толя, иди сюда!

Голос был непререкаем, и я не мог ослушаться.

– Катя, – взмолился я, входя в столовую. – Разве нельзя было немного подождать?

– Что ты купил, Анатолий? – выговаривая каждую букву, спросила она.

– Кефир для нашего малютки и сто граммов ветчины для тебя. Ты ведь любишь...

– Сто грамм? А почему на пакете написано «74 коп.»?

– Может быть, она подорожала?

– Подорожала? – возмутилась Катя. – Слава богу, мы живем не в Англии или ФРГ.

– Да, конечно, – пробормотал я, стыдясь своей политической неграмотности. – Но как же это случилось?

Катя недоуменно смотрела на меня. Мучительно перебрав в памяти все, что произошло со мной в магазине, я закричал:

– Катя, это ужасно! Я по ошибке сказал «сто граммов», а кассирша не поглядела и выбила чек, получив с меня вместо семидесяти четырех тридцать семь копеек.

– Милый, – улыбнулась Катя, – вот к чему приводит твоя рассеянность.

– Это не рассеянность!.. Это преступление!.. Сейчас же побегу туда.

– Сейчас поздно. Магазин закрыт. Пойдешь завтра.

– Нет! Только сейчас! Может, она подсчитывает кассу. Может быть, там ревизия. Ее могут лишить премии, отдать под суд.

– Глупенький! Тридцать семь копеек не деньги. В конце концов, она уплатит за тебя из своих.

– Из своих!.. Считаешь меня бесчестным человеком? Ни за что!

И, не обращая внимания на руководящие жесты жены, я выскочил на улицу.

Катя, как всегда, оказалась права. Магазин был тих и безлюден и казался мне стадионом, где только что кончилась жаркая игра. Постояв у чисто вымытых витрин, посмотрев на стройные ряды кефирных бутылок в зеленых, как у пограничников, шапочках, я поплелся домой.

Увидев мое потерянное лицо, Катя обеспокоилась:

– Что с тобой?

– Все погибло. Магазин закрыт. Ее нет.

– Подумаешь, какая чепуха! Ну можно ли так трагически относиться к подобным глупостям? Не понимаю, откуда это у тебя?

– Не знаю, – сказал я. – Пожалуй, это чисто семейное. Дед мой жил в маленьком городе. Как-то, возвращаясь домой, он нашел в пыли старую подкову. Бабка сказала, что это к счастью и надо прибить ее к порогу. «Нет, – сердито сморщился дед, – я не могу присвоить чужую собственность». На другой день он дал объявление в газету и начал ждать. Прошла неделя, вторая, никто не явился. Тогда дед стал обходить хозяев конных дворов. Все отказывались и обзывали деда жеребячьими словами. До конца жизни дед мучился с этой подковой, повторяя: «Есть же кто-то на свете, кто считает меня вором!» Двоюродная сестра, племянница моего отца, взяла почитать увлекательную книгу у подруги. Та, забыв об этом, уехала с мужем-майором. Сестра расстроилась, немедленно написала подруге, можно ли ей выслать по почте редкую книгу и не пропадет ли она в дороге. Подруга в это время отбыла со своим майором в другой гарнизон. Много лет продолжалась эта история, сестра высохла, поседела, не вышла замуж, но все-таки вернула книгу. Дядя со стороны матери...

– Довольно, – остановила меня Катя. – Я всегда знала, что ваша семья со странностями. Возьми себя в руки, иди посмотри своего «Гладиатора». Кажется, он забил мяч.

– Плевал я на «Гладиатора»! – кощунственно закричал я. – Плевал на футбол!..

– Толик!– ужаснулась Катя. – Ты плюешь на футбол, ты болен! Это что-то мозговое.

– Я здоров! – кричал я. – Здоров, но я хочу быть честным человеком.

– Это болезнь, болезнь, – повторила Катя.

Температура у меня оказалась всего тридцать шесть и восемь, но Катя напоила меня чаем с малиновым вареньем, уложила спать и дала снотворное.

Утром на работе никто не узнавал меня. Желтый, с изжеванным лицом, я уселся за стол, стремясь делом отвлечься от мрачных мыслей.

Чуткие сослуживцы расспрашивали меня:

– Что с вами, Анатолий Николаевич?

– Не больны ли вы?

– Похоже на корь во взрослом возрасте.

Сначала я отмалчивался, но грех требовал покаяния, и я рассказал всю правду нашему здоровому коллективу. Завязалась дискуссия.

– Ветчина! – плотоядно вздрогнула конструктор Мария Адамовна. – Это просто чудо! Почему вы не позвонили мне из магазина?

Я промолчал, а Мария Адамовна, прошипев: «Эгоист-индивидуалист», гордо подняла голову, показывая свою хорошо сохранившуюся предпенсионную шею.

– Крепко ты обдул старуху, – засмеялся Погарский. – На тридцать семь копеек!

– Дело не в копейках, а в морали, – сказал я.

Аркадий Павлович растянул губы в иронической улыбке:

– Мораль, котик, слово иностранное, на наш язык переводится с трудом.

Бухгалтер Павликов просил меня не беспокоиться, потому что тридцать семь копеек, так сказать, неучитываемая сумма.

– Каждой копейке в хозяйстве место, – наставительно сказала уборщица тетя Даша.

С трудом высидев рабочий день, я отправился в магазин «Молоко». На месте вчерашней кассирши сидела девушка со старательно непричесанными волосами.

– Извините, – сказал я. – Мне бы нужно ту, которая вчера здесь сидела.

– У ей отгул на три дня, – ответила принципиальная противница расчески и ножниц.

– Но мне нужно, совершенно необходимо... Дело сугубо личное.

С любопытством оценивая мой рост и ширину плеч, лохматое существо сказало воркующим голосом:

– По личному?

– Ну да... Видите ли, вчера я совершенно случайно недоплатил тридцать семь копеек и хотел бы вернуть...

– Не отрывайте меня, – сказала кассирша голосом бывшей трамвайной кондукторши.

– Но я должен, непременно должен…

– Идите к заведующей, третья дверь налево.

Заведующая оказалась молодой свежевыкрашенной женщиной. Против нее сидел маленький важный человечек.

– Можно? – входя в комнату, спросил я.

– Пожалуйста, если коротко, – сказала заведующая. – У меня товарищ из торга.

Я как можно короче изложил свой несчастный случай. Заведующая улыбнулась тридцатью двумя идеальными зубами.

– Это ошибка. Этого не могло быть. Во-первых, у нас образцовый магазин. Работники наши никогда не просчитываются. Во-вторых, мы не торгуем ветчиной. Это не наш профиль.

И она посмотрела на меня такими же чистыми глазами, какие были у моего деда.

– Не наш профиль, – еле слышно выговорил важный маленький человек.

– Но я сам покупал здесь, – настаивал я.

Заведующая открыла рот, и теперь мне почему-то показалось, что у нее не тридцать два, а по крайней мере сорок четыре зуба.

– Извините, – сказала она, – у вас плохая память, должно быть, ранний склероз. Мы не торгуем мясными изделиями.

Важный маленький человек из торга беззвучно пошевелил губами, и это шевеление было особенно грозным.

Когда я вернулся домой, не было еще ни Кати, ни Вити. Я лег на диван и в прострации включил радио. Передавали научную передачу. Сначала я не слушал ее, потом заинтересовался. Рассказывали о наследственности. Я узнал, что гены передаются из поколения в поколение и настанет время, когда наука будет управлять генами, сохраняя только те, которые полезны обществу.

Настроение мое улучшилось. «Наука развивается быстро, – подумал я, – и может быть, я доживу до тех дней, когда редкий ген моего деда станет широко распространенным и социально полезным».