Текст книги "Другие времена"

Автор книги: Евгений Мин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Высший суд

Театр был переполнен. Только два места в третьем ряду у прохода пустовали. Круглые часы над рампой показывали без двадцати восемь. Зрители нетерпеливо хлопали в ладоши. Митя Березкин, начинающий драматург, автор новой комедии «Третий лишний», прилепившись к буфетной стойке, брезгливо глотал минеральную воду, а в директорском кабинете бушевал главный режиссер, заслуженный деятель искусств и постановщик спектакля Побратимов.

– Это неслыханно, – наседал он на директора. – Это нарушение театральной этики!.. Не понимаю, почему мы должны ждать какого-то Фунтикова?!

Директор болезненно поморщился:

– Я попросил бы вас, Генрих Генрихович, выбирать выражения. Не «какой-то Фунтиков», а товарищ Фунтиков. Надо ждать.

– Сколько прикажете? Год, вечность? Позвоните ему домой.

Директор подумал и осторожно набрал номер телефона.

– Можно Петра Петровича? – спросил он. – А мама?.. Спасибо, миленький.

– Ну? – требовательно сказал главреж.

– Уехал, и Мария Тарасовна тоже.

– Куда?

– Не знаю. Товарищ Фунтиков не обязан отчитываться перед малолетним сыном.

– Не обязан? А уважать коллектив театра, публику он обязан?.. Это же знаете как называется?. Это, я вам скажу...

Директор умоляюще замахал руками, и в это время в кабинет вбежал красный, распаренный помощник режиссера.

– Генрих Генрихович! – еле выговорил он. – Чепе!.. Катастрофа!.. Данилина психует. Она заявила, что не будет больше ждать. Она разгримировывается.

– Вот вам, будьте здоровы! – закричал Побратимов. – Вот вам! Ну, что вы скажете?

– Нарушение труддисциплины.

– Дисциплины?.. Нет! Сознание своего достоинства. Актер – это не робот, а тонко чувствующий нервный организм. Она уйдет, ее давно сманивают в Москву. И отлично! И прекрасно! И я тоже уйду. Я подам заявление, и Мамалыга, и Зонтиков, и Турецкий. Будьте добры, играйте сами, или пусть этот ваш...

– Генрих Генрихович, – простонал директор, – миленький, я прошу вас... Уговорите... Еще десять минут.

– Пять! – отрезал Побратимов и величественно удалился из кабинета, сопровождаемый помрежем.

Директор театра часто задышал, вынул из кармана пиджака таблетку, запил ее крупным глотком воды и тупо уставился на телефон.

– Уйдут! Уйдут!.. – трагическим шепотом произнес он.

И он уже видел бумагу, подписанную ведущими артистами, имена которых выкрикивал главреж, видел знакомую комнату с большим столом, покрытым красным сукном, а сбоку маленький стол, видел, как за большим столом сидят молчаливые, серьезные люди, а за маленьким – он сам, потный и жалкий от стыда и страха. Слышал четкий, волевой голос:

– Как же это вы, товарищ Савчук, допустили разбазаривание кадров?

Видел, как семь рук дружно поднимаются вверх. Страшные директорские видения прервал звонок телефона.

– Алло! – тусклым голосом сказал директор. – Кто? Не слышу. Ах, это вы, Аркадий Семенович. Ну, что там? .. В третьем ряду на фунтиковских местах какая-то дама? .. Мария Тарасовна?.. Не знаете Марию Тарасовну?! Какой же вы тогда главный администратор?! Подождите, сейчас я сам.

Положив трубку, он вынул из кармана расческу, подул на нее, причесал свой бледно-сиреневый череп, покрытый редкими волосками, и деловой походкой вышел из кабинета.

Стоя в дверях зала, он увидел на одном из мест, предназначенных для товарища Фунтикова, массивную женщину. Белое неподвижное лицо ее застыло как гипсовая маска. Руки она держала прямо перед собой, положив на колени.

«Кто же это? – размышлял Савчук. – Совершенно незнакомое лицо... А может быть, она по ошибке...»

Подозвав старшую контролершу, он поручил ей узнать, свое ли место занимает женщина.

– Только, пожалуйста, – сказал он, – сделайте это аккуратно, чтобы нам с вами не прокинуться.

– Что вы, Герасим Матвеевич, – обиделась контролерша, – не первый год работаю.

Сказав это, она с достоинством удалилась, подошла к неизвестной женщине, приветливо улыбнулась, и Савчук заметил, что женщина протянула билет. Ему показалось, что она чем-то недовольна.

– Ну? – спросил Савчук контролершу.

– Все в порядке, Герасим Матвеевич, дама сказала, что товарищ Фунтиков сам не будет и просил ее посмотреть спектакль.

– Просил?

– Да, она сказала: «Очень просил».

Директор театра задумался. Фунтиков просил. Даже очень просил. По-видимому, она – фигура. Может быть, из Москвы? Но почему она не разделась в директорской? Плохой признак... Почему товарищ Фунтиков не явился вместе с ней? Должно быть, в этом есть смысл. Но какой? Вероятно, это сделано по каким-то соображениям. Но по каким?

Савчук упорно вглядывался в лицо незнакомки, и чем дольше он смотрел, тем больше ему начинало казаться, что он где-то уже видел это тяжелое, застывшее, как гипсовая маска, лицо, высокую прическу башней и брови, сомкнутые у переносья. Но где же? Может быть, на совещании?.. Нет. Может быть, в газете?.. Да, разумеется, в газете, но в какой же, в местной или в центральной?

«Два взыскания уже были, – думал он, – одно за план, другое за репертуар... Если будет третье... Нет, нужно что-то делать», – решил он и отправился за кулисы. Там на него набросились все: и яростно вращавший глазами главреж, и пунцовая Данилина, и зеленый, длинный, как гидропонный огурец, начинающий драматург Митя Березкин.

– Сейчас начнем, сейчас, – отбивался директор, и вдруг он увидел Зиночку Корниец, молоденькую актрису, не занятую в спектакле. Он не любил Зиночку за насмешливость и излишнюю общительность, но в данный момент это была самая подходящая кандидатура.

– Прошу вас,– сказал он Зиночке, – посмотрите в зал – видите, третий ряд, места у прохода.

– Вижу, – кивнула Зиночка. – Одно пустое, на другом какая-то тетка.

Директора передернуло.

– Это не тетка... Это... Впрочем, вас не касается. Сядьте рядом с этим товарищем и наблюдайте за ее реакцией. А потом, в антракте, постарайтесь разговориться с ней. Только без фамильярности. Это у вас бывает. Постарайтесь узнать, кто она, ее мнение... Понятно вам?

– Ясненько, секретная миссия.

– Довольно, здесь не до шуток. Идите.

Выждав, пока Зиночка заняла место в третьем ряду, Савчук сказал главрежу: «Начинайте», а сам ушел в директорскую ложу.

Первые десять минут спектакль шел вяло. То ли актеры перенервничали, то ли зрители устали от ожидания, но комедия, над которой родственники и друзья Мити Березкина смеялись до слез, тянулась медленно и скучно.

Наблюдая из-за портьеры своей ложи, Савчук увидел, как зрители переговаривались, сморкались, а женщина в третьем ряду сняла руку с колена и прикрыла зевок.

«Конец!.. Провал!.. Полный провал!», – подумал директор и уже начал подсчитывать постановочные расходы.

И вдруг наступил перелом. Реплика Данилиной вызвала смех во втором ярусе. Данилиной ответил Мамалыга. Теперь уже засмеялись в партере. С этой минуты смех нарастал неудержимо.

Все, что бы ни делали актеры, вызывало дружный хохот в зале и за кулисами. Смеялся главреж, художник, рабочие сцены, смеялся счастливый Митя Березкин и даже дежурный пожарный на своем посту.

Директор театра был мужественно сосредоточен. Напрягая зрение, он следил за женщиной в третьем ряду, и, когда ему показалось, что она улыбнулась, он облегченно вздохнул.

В антракте он позвонил главному администратору:

– Аркадий Семеныч, понаблюдайте за женщиной на месте товарища Фунтикова. Если она пожелает, немедленно проводите ее ко мне.

В антракте никто не зашел к директору, и он принял еще одну таблетку.

Второе действие имело еще больший успех, чем первое.

Спектакль кончился. Занавес давали пять раз. Главный режиссер, взяв за руки Данилину и Мамалыгу, выводил их к рампе. Потом кланялись другие актеры. Зрители аплодировали актерам, актеры аплодировали главному режиссеру. Вызывали автора. Взлохмаченный, с глуповато-счастливым лицом, Митя Березкин чуть не провалился в оркестровую яму, что по всем театральным приметам означало долгую жизнь спектакля.

Директор театра смотрел в зрительный зал. Он не видел женщину, сидевшую на месте товарища Фунтикова. Он прошел к себе в кабинет и опять позвонил главному администратору.

– Аркадий Семеныч, где она? Ушла? Ничего не сказала? . . А где Корниец? Не видели... Хорошо!.. Нет, это черт знает что такое!

Директор положил трубку и схватился обеими руками за голову. Черные мысли овладели им. В это время в кабинет ворвались главный режиссер, Митя Березкин и актеры, еще не успевшие разгримироваться.

– Триумф! – вопил мощным голосом Побратимов.

– Победа!.. – поддерживали его соратники.

Митя Березкин едва держался на ногах, опрокинутый тяжестью первой славы.

Директор тяжелым, мутным взглядом посмотрел на всех.

– Постойте!.. Где Корниец? .. Отыщите ее.

Никто не успел откликнуться на его призыв, как в кабинет влетела Зиночка Корниец.

– Ну? – сказал директор. – Что же вы?

– Я все узнала, Герасим Матвеевич. Ей понравилось. Она не могла смеяться, потому что у нее болит зуб, коренной, справа.

– Понравилось? – облегченно вздохнул директор.

– Очень... Только она говорит, что платья нужно удлинить на два пальца.

– На два? – удивленно поднял брови директор.

– Или на два с половиной. Мода меняется.

– При чем тут мода? .. Кто же она?

– Закройщица в образцовом ателье «Светлана». Она шьет жене Фунтикова.

– Закройщица... – повторил директор.

Он встал из-за стола, расправил плечи, улыбнулся широкой административной улыбкой и протянул руку главрежу.

– Поздравляю, Генрих Генрихович, с премьерой. Видите, все хорошо прошло, а вы волновались. Нервы, нервочки... Видите, все отлично!

Немного помолчав, он прибавил:

– А платья все-таки нужно удлинить на два сантиметра. Ничего не поделаешь, мнение зрителя – высший суд!

Дочь эскулапа

Утром у меня было тридцать семь и два. Катя вызвала врача из поликлиники.

В семь часов вечера, когда я лежал в постели, а Катя вязала кофточку, пришла она – молодая, красивая, в голубых солнечных очках и халате условно белого цвета.

– Садитесь, доктор, – любезно предложила Катя.– Извините, как вас зовут?

– Элида Капитоновна, – свирепо сказала медицинская красавица. Чувствовалось, что она обижена своим несовременным отчеством.

– Ну, кто из вас? – строго спросила она.

Катя показала на меня.

– Он, мой муж.

– Градусник! – скомандовала великолепная Капитоновна и, сняв очки, холодно посмотрела на меня серыми светящимися глазами.

Наверное, как малогабаритный, я не понравился ей.

– Утром у нас было тридцать семь и два, – сказала Катя.

– Мало ли что у вас было утром, ставьте сейчас!

Через пять минут она брезгливо вытащила градусник.

– Тридцать шесть и девять, – сказала она голосом волка из мультфильма «Ну, погоди!».

Катя покраснела:

– Утром у нас было тридцать семь и два, потом он спал и потел,– оправдывалась она, как первоклассница, не выучившая урок.

Прекрасная Элида показала все тридцать два прекрасных зуба.

– Не мешайте! Я же не лезу к вам в кастрюлю. Мужчина, раздевайтесь!

Клюнув меня в спину фонендоскопом, она тотчас же отпрянула:

– Здоров! И нечего морочить голову.

Катя побледнела.

– Послушайте, девушка, будьте вежливой.

– Я не девушка, – оскорбилась Элида, – а старым тоже нужно вести себя.

«Старым!» Этого Катя не выдержала. Нам было всего по сорок.

– Послушайте, девушка, – сказала она ледяным голосом, – где вас этому учили?

– Хамите! – взвизгнула дочь эскулапа. – Ну так лечитесь сами. – И пошла к выходу.

Катя устремилась за ней. Положение было сложное, я чувствовал, что должен вмешаться, – но как?

И вдруг мой лечащий врач остановилась как завороженная возле дивана, где лежало Катино вязанье.

– Что это? – спросила она типично женским голосом.

– Кофточка, – сказала Катя, – самая обыкновенная.

– Обыкновенная?.. Это же чудо!

– Шестьдесят процентов мохера и сорок шерсти.

– Сорок? Как это у вас получается?

– Очень просто. Вот здесь ажур, а тут резинка.

– Потрясающе!.. У меня не выходит.

– Если хотите, помогу.

– И вам не трудно?

– Нисколько.

– Скажите, а этот рисунок из журнала?

– Нет, сама придумала.

– Чудненько!

– У меня есть и другие, могу принести.

– И не жалко?

– Что вы!..

– Ой, какая вы добрая!

Катя ушла, а Элида впилась жадным взглядом в Катину кофточку, перебирая, как кошка, пушистую шерсть своими длинными розовыми ноготками. На меня она не обращала внимания. Я стоял, как статуя с обнаженным торсом.

Катя вернулась с грудой рисунков. Скоро она и Элида беседовали, как давние подруги, называя друг друга по имени.

– Мне кажется, этот фасончик, Катенька...

– Что вы, Элидочка! У вас пряменькие плечики.

– Вот уж нет, смотрите! – воскликнула Элнда и осталась в легкой кофточке, под которой угадывались идеальные плечи.

У меня стрельнуло в пояснице. Должно быть, радикулит.

– Простите, Элидочка, я ошиблась, но все-таки этот будет лучше.

– Нет, Катенька, у меня шея...

– Прелестная шейка!.. А может, этот, с открытой грудкой?

У меня застучали зубы. Наверное, начиналась лихорадка.

– А здесь, в этом месте, у меня немного широковато.

Я кашлянул, боясь, что они займутся более подробным разбором деталей.

Первой очнулась Катя.

– Боже мой! Почему ты голый? Ты же замерзнешь!

– Бедненький! – сжалилась Элида. – Надо вас осмотреть. Поглядим, что у вас. Так, так...

Она внимательно выслушивала меня, выстукивала.

– Сердечко хорошее... Чуть глухие тона... В легких кое-что слышу... Но это не страшно: организм крепкий, упитанный. Тело молодое.

Странно, совсем еще недавно я был стариком. Затем Элида ласково сказала:

– Ложитесь на спинку, пощупаем ваш животик.

Я застеснялся.

– Ну, ну, без глупостей, – пригрозила она. – Я для вас не женщина, а врач.

Стыдно признаться, но прежде всего я видел в ней женщину.

Окончив осмотр, она сказала Кате:

– Ничего серьезного, но болезнь может развиться. Пока что нужно легкое питание, постельный режим и никаких излишеств.

При этих словах она улыбнулась, а Катя почему-то покраснела.

– Больничный на три дня, а потом приду. – Элида подписала медицинский документ и, захватив Катин рисунок, ушла.

Три дня я вел мученическую жизнь. Я был здоров, у меня ничего не болело, но Катя требовала, чтобы я выполнял предписания врача, который так чутко ко мне отнесся.

К концу третьего дня припорхнула Элида. В руках у нее, кроме врачебной, была еще хозяйственная сумка. Поцеловавшись с Катей, она помахала мне рукой.

– Привет! Как мы себя чувствуем?

– Доктор, я совершенно здоров.

– Посмотрим, посмотрим!.. Долой пижамочку, мальчик!

Вот я уже был мальчиком.

Осмотр опять был основателен. Катя влюбленными глазами глядела на Элиду.

– Умница! – похвалила меня Элида. – Все идет хорошо, можете есть любую пищу, гулять... Больничный на три дня, а потом ко мне в поликлиничку.

Расправившись со мной, она уселась на диван к Кате и вынула из хозяйственной сумки что-то розовое.

– Знаете, – щебетала она. – Я так боюсь... Буквально вся вздрагиваю.

– Сейчас посмотрим, – успокаивала ее Катя.– Так... Это спинка... Это грудка... Давайте прикинем на вас.

– Пожалуйста. – Элида быстро скинула халат и стала раздеваться дальше.

Не знаю, или она уже привыкла ко мне, или считала меня бесчувственным больным, но я был здоров и ушел на кухню.

Через три дня я отправился на прием к Элиде.

У дверей ее кабинета была очередь.

«Долго придется ждать», – подумал я, но в это время из кабинета выглянула Элида и сказала официальным голосом:

– Товарищ, который последний, войдите.

Я не сразу понял, что это относится ко мне.

– Товарищ последний, не задерживайте, – зашумела очередь дисциплинированных больных.

– Ой, как вы несообразительны, – засмеялась Элида, когда я вошел в кабинет. – Ну как, нервочки у вас в порядке?

– Вполне.

– Тогда смотрите!

Привычным жестом она сбросила халат. На ней была кожаная юбка, открывающая все ее ноги, и розовая вязаная кофточка, позволяющая полностью оценить неповторимые плечи и грудь мисс Поликлиники.

– Как?! – танцевала она вокруг меня. – Производит?! Облезть можно! Это все ваша Катенька-душенька!.. Сейчас я организовала бирюзовую шерсть и хочу...

– Пожалуйста, выпишите меня, я совершенно здоров, – сказал я.

Ее светящиеся глаза ярко разгорелись.

– Вот еще глупости! Сейчас мы на ВКК.

– Какое ВКК? – тупо спросил я.

– Врачебно-контрольная комиссия... Я вытяну из них еще десять дней. Не дрожите. Они не станут со мной связываться.

– Выписывайте, – с несвойственной мне твердостью сказал я.

Оранжевые губы растянулись в удивленной улыбке.

– Не понимаю!.. Не хотите еще погулять? Вам же сто процентов платят.

– Я здоров, и выписывайте меня! – в первый раз в жизни стукнул я кулаком по столу.

Элида вздрогнула, но тут же пришла в себя.

– Безобразие!.. Хамит, а еще считается интеллигентом, – прошипела она и, надев халат, подписала больничный листок.

– Извините, – сказал я уходя. В ответ услышал:

– Подумать только, у такой женщины такой ненормальный муж.

Без юмора

Погарский был здоров как бык.

Это сравнение слишком избито, но, пожалуй, не найти лучшего. Так считали все сотрудники Виктора Павловича.

В районной поликлинике он появлялся раз в два года только для того, чтобы получить справку для поездки за рубеж.

Участковый врач Зоя Николаевна Пинчук, истерзанная требовательными пенсионерами обоего пола, просила Погарского снять рубашку и, выслушивая сердце, стучавшее, как авиационный мотор, легкие, раздувавшиеся, как кузнечные меха, любовалась красивым мужским торсом.

Поскольку Погарский был убийственно здоров, мысль о бренности существования не приходила в его слегка лысеющую голову и смерть казалась ему чем-то очень далеким.

Все это привело его к идее выкинуть забавную шутку. «Напишу-ка я автонекролог и подкину моим сослуживцам. Посмотрим, как они будут на это реагировать».

Усевшись дома за письменный стол, он бойко вывел первую фразу: «Безвременно скончался Виктор Павлович Погарский».

Тут он задумался. «Почему, собственно, безвременно? Не собирается же он умирать сейчас. Кому это нужно? Во всяком случае, не ему. Он зачеркнул «безвременно». Стало проще и энергичнее. Дальше возник ряд сомнений. Неясно, как писать: «выдающийся», «талантливый» или «одаренный» экономист? К тому времени, когда это случится, он, несомненно, станет выдающимся и даже знаменитым, но сейчас это покажется нескромным. Неуверен он был и в подписи. Хорошо бы проставить: «Дирекция. Партком. Местком». Но членом партии он не был, а в профсоюз не платил второй месяц.

К десяти часам вечера некролог был готов. Погарский подписал его: «Группа товарищей» и остался доволен. Написано сильно, должно произвести впечатление.

Утром, придя на работу раньше других, Виктор Павлович положил некролог на стол машинистке Тасеньке, прозванной сокращенно ТАСС за то, что она всегда первая сообщала институтские новости.

– Девочки, какой ужас! – закричала ТАСС. – Умер Погарский. Такой молодой, красивый!

– Виктор Павлович!.. Какой кошмар! – взвизгнула рыжая Леля.

– Витя? Не может быть! Он пригласил меня на завтра в кино! – зарыдала Ниночка-кнопочка.

И все машинистки заболтали с такой быстротой, с какой они били по клавишам только накануне тринадцатой зарплаты.

– Тише!– оборвала их старшая машинистка Анна Борисовна. – Что вы плетете?! Сейчас я видела вашего красавчика. Сидит у себя в кабинете и пахнет парикмахерской.

– Он всегда обожал духи «Северное сияние», – шмыгнула носом Ниночка-кнопочка.

– Умер! – утверждала ТАСС. – Вот бумажка... Ой, как понять? Почерк Виктора Павловича... Может быть, розыгрыш?

– Безобразие! – сдвинула брови Анна Борисовна. – Такими вещами не шутят.

Она вот-вот должна была уйти на пенсию, собиралась жить долго и не любила шуток о смерти.

– Но как же понять? – волновалась ТАСС.– Хорошо, я пойду в кадры.

Кадры прочли некролог Погарского, сравнили его с данными, имевшимися в личном деле старшего экономиста, сказали: «М-м-м» – и спрятали оба документа в железный ящик.

– Все! Идите, товарищ ТАСС, – сказали кадры, впервые так назвав Тасю, что было серьезной служебной ошибкой. – Идите, – повторили кадры, – надеюсь, вы умеете молчать?

Это было единственное, чего не умела Тасенька-ТАСС, но это не было отражено в ее личном деле.

Минут через десять в комнате Погарского появился технолог Плотников, один из близких его друзей.

– Здравствуй, Витя, – сказал Плотников. – Как ты себя чувствуешь? У тебя ничего не болит?

– «Скоро вот и я умру и буду нем», – мрачно продекламировал Погарский.

– Ну зачем же ты, зачем? – испугался Плотников. – Жизнь так хороша, увлекательна... На днях будут фигурное показывать, а потом многосерийку. Говорят, это...

– Извини, – перебил Погарский. – Жизнь коротка...

До самого обеда Погарского не оставляли в покое. Прибежала Ниночка-кнопочка с букетиком фиалок.

– Спасибо, – грустно улыбнулся Погарский. – Рассматриваю как венок на гроб.

Ниночка вся в слезах выскочила из комнаты. Пришла застенчивая библиотекарша Валя. В руках она держала книгу, завернутую в газету.

– Сименон,– таинственно сообщила она. – Дефицит, отвлекает от повседневной жизни.

– Нет, жизни иной нет, – вздохнул Погарский.

В обеденный перерыв, едва только Погарский появился в столовой, очередь расступилась, и все стали кричать:

– Виктор Павлович, проходите вперед! Виктор Павлович, вам без очереди!

– Благодарю, в сущности, мне теперь ничего не нужно, – сказал Погарский и съел бифштекс по-деревенски, салат, блины и выпил кофе с молоком.

После обеденного перерыва к Погарскому пришел предместкома Седельчук. Они не очень ладили, но сейчас Седельчук был вежлив, как дипломат, и внимателен, как врач из платной поликлиники.

– Виктор Павлович, – любезно сказал Седельчук, – если вам нетрудно будет, зайдите в местком, есть интересные путевки, для вас семьдесят пять процентов скидки.

– Если буду жив, зайду, – скорбно вымолвил Погарский.

И грубоватый Седельчук смахнул слезу:

– До ста лет вам жить.

Перед самым концом работы к Погарскому явился Павлик.

– Товарищ Погарский,– отрапортовал он. – Вадим Вадимович приказал отвезти вас домой на его машине.

«Какие милые, чуткие люди», – думал Погарский, покачиваясь на мягком сиденье «Волги» управляющего.

Эта мысль долго не оставляла его, но вечером к ней прибавилась другая. «А почему они такие милые и внимательные? – стал размышлять Погарский. – Наверно, не только потому, что они прочли некролог? А может быть, они что-нибудь заметили во мне? Какие-нибудь следы болезни? Признаки физического разрушения?.. Может быть, и некролог я написал не ради шутки?.. Что-то подсознательное толкнуло меня?..»

Подойдя к зеркалу, он стал внимательно рассматривать свое лицо: зрачки слишком расширены, под глазами коричневые пятна, щеки запали... Раньше никогда этого не было. Да-да, какие-то признаки... Вот и аппетита нет. Ноги плохо держат... Полежать, что ли?..

Он улегся на диван, раскрыл детектив, принесенный библиотекаршей Валей, и почувствовал, как заныл копчик.

«Чушь какая-то!» – подумал Погарский и повернулся на бок. Боль в копчике прошла, но дыхание стало прерывистым и затрудненным. Погарский встал, сделал несколько приседаний, круговых движений руками. Дыхание нормализировалось.

«Молодец! – похвалил он себя. – Другой бы раскис, а я...» Тут кольнуло в сердце.

– Вздор! – громко произнес Погарский. – Вздор! – но в сердце продолжало колоть.

«Надо отключиться», – решил Погарский и позвонил по телефону рыженькой Маринке, веселому существу, с которым он встречался раз в месяц.

– Алло! – ответил заспанный голос.

– Марихен, это я! – с наигранной бодростью сказал Погарский.

– Витек! – засмеялась Маринка. – Откуда ты, из Буэнос-Айреса или Монтевидео?

– Какой вздор! – рассердился Погарский, забыв, что неделю назад он говорил рыженькой, что его посылают в командировку в Южную Америку и он вернется не раньше, чем через месяц.

– Нашли более перспективную личность? – еще громче засмеялась Маринка.

– Нет, – сказал Погарский и вдруг, неожиданно для себя, прибавил: – Кажется, я заболел... Сердце...

– Ой! Не смеши, придурок! – закатилась смехом Маринка.– У тебя сердце?.. Расскажи новый анекдотик.

Погарский угрюмо молчал.

– Ну, ну, – наседала Маринка.

– Нет у меня анекдотов! – мрачно сказал Погарский.

– Темнишь! – обиделась Маринка. – Понимаю, сначала ты расскажешь этой корове Люське, а потом она все переврет!..

– Нет у меня анекдотов! – разозлился Погарский.

– Ну и черт с тобой!.. Что же ты мешаешь человеку спать?! – и Маринка положила трубку.

«Дуреха, – подумал Погарский. – И эту рыжую амебу я водил на концерты Анны Герман и кормил в «Европейской» цыплятами табака».

Должно быть, от злости боли в сердце прекратились, но вдруг засвербило в правой части живота.

«Кажется, там печень?» – подумал Погарский и позвонил тихой Тоне, с которой встречался раз в три месяца, и только в необщественных местах.

– Витенька! – обрадовалась Тоня. – Вот уж не ждала.

– Я так просто, – небрежно сказал Погарский, потому что со дня последней встречи с Тоней прошел лишь месяц.

– Да нет же, я ничего... – оправдывалась Тоня. – Ты здоров?

– Вполне. Так, немного болит живот справа.

– Печень! – испугалась Тоня. – Нужно поставить грелку.

– Глупости!.. Не держу этих стариковских причиндалов.

– У меня есть. Хочешь, привезу? .. Я быстро, возьму машину.

Ради Погарского Тоня готова была идти босиком по битому стеклу на край света.

Погарский хотел, чтобы Тоня приехала с грелкой, но это унижало его мужское достоинство.

– Не надо, мне уже лучше, – сказал он.

– Ты ляг! Сейчас же ляг! – настаивала Тоня. – И повяжись пуховым платком. Есть у тебя пуховый платок?

– Есть, – бессовестно соврал Погарский. – Да ты не беспокойся, мне уже лучше. Привет!..

Ночь Погарский провел спокойно, а утром у него болело все: сердце, живот, грудь. Однако он мужественно встал, принял душ и, бреясь, глядя на себя в зеркало, сострил в привычной для него манере:

– Признаков тления не обнаружено.

На работе и в этот день все относились к Погарскому предупредительно, а он, чтобы не подорвать авторитет идеального мужчины, держался мужественно и спокойно. Но боли не отпускали его, возникая то в сердце, то в животе, то в других самых неожиданных местах его ладно скроенного и крепко сшитого тела.

Возвращаясь домой, Погарский зашел в Публичную библиотеку, выписал «Медицинскую энциклопедию» и принялся ее изучать. Результаты оказались удручающими. У Погарского были язва желудка, цирроз печени, стенокардия, эмфизема легких, и все эти болезни, по-видимому, находились в запущенном состоянии.

Вечер Погарский снова провел дома. Он лежал на диване, ел клюкву в сахаре, пил жидкий чай, опустился даже до кефира.

Вопреки строгим правилам, установленным для нее, позвонила тихая Тоня.

– Витенька, тебе лучше? – робко спросила она.

– Лучше, – неуверенно ответил Погарский и, услышав в трубке всхлипывания, подумал, будто Тоня решила, что у него кто-то есть. Он чуть было не сжалился над Тоней (явный признак болезни), но, выдержав характер, произнес: – Ну, все!

На следующий день Погарский отправился в поликлинику. Ему сказали, что Зоя Николаевна Пинчук в отпуске, а вместо нее принимает Рогнеда Абрамовна, очень опытный врач.

Рогнеда Абрамовна оказалась сухой, сварливой старухой.

– Разденьтесь до пояса, – строго приказала она и, не обращая внимания на великолепный торс Виктора Павловича, долго выслушивала пациента и щупала его холодными тощими пальцами. Закончив эту операцию, опытная старуха скомандовала:

– Одевайтесь!

И лишь после этого спросила:

– На что жалуетесь?

– Сердце, печень, селезенка, эмфизема легких, – быстро перечислил Погарский все болезни, почерпнутые в «Медицинской энциклопедии».

Рогнеда Абрамовна неприветливо взглянула на розовые детские щеки Погарского и проскрипела ржавым голосом:

– Ничего у вас нет!.. Примите валерьянки. А вообще вы здоровы как бык.

«Вот оно, наше бесплатное лечение, – горестно размышлял Погарский по пути домой, – умрешь, так они и не заметят».

Мысленно произнеся эти слова, он понял, что дни его сочтены.

Придя домой, Погарский решил привести в порядок все свои дела. Он раскрыл шкаф, долго и скорбно рассматривал костюмы, висевшие на плечиках, рубашки, сложенные стопкой, носки и галстуки самых невероятных расцветок. Затем печальный взгляд его остановился на книжных полках. Он увидел двенадцать непрочитанных томов Чехова, девять – Тургенева, одиннадцать – Лескова, тридцать – Диккенса. Во втором ряду невидимые миру стояли О.Мандельштам и Мих.Булгаков, приобретенные Погарским самым таинственным способом.

«Кому все это достанется? – с горечью подумал Погарский. – Найдутся наследники. А плакать на моих похоронах будет только Тоня».

Тут он сам чуть не расплакался, сел за стол, машинально открыл ящик и увидел исписанный листок бумаги. Это был черновик некролога.

– «Скончался Виктор Павлович...» – прочел Погарский и возмущенно закричал: – К черту! Пусть пишут другие! Не буду за них работать, не буду! – и яростно изорвал в клочки прекрасное литературное произведение.

В это время раздался звонок у входной двери.

«Кто бы это мог быть? Кому я понадобился?» – подумал Погарский и пошел в переднюю.

Минуты через две он вернулся в сопровождении тихой Тони. В руках у Тони была большая сумка, где лежали грелка, пуховый платок, пачка горчичников, бутыль с каким-то лекарством и еще предмет, о котором не принято говорить в обществе.

– Как ты посмела прийти? – без металла в голосе сказал Погарский.

– Ты болен, Витенька, и я должна быть с тобой.

– Неправда, здоров как бык! – воскликнул Погарский.

– У тебя ужасный цвет лица... Покажи язык! – потребовала Тоня.

Сам не зная, как это случилось, Погарский высунул бледный шершавый язык.

– Конечно, – сказала Тоня, – я так и думала. Питаешься где попало.

Зазвонил телефон.

– Алло! – уверенно сказала Тоня.

– Можно попросить Виктора Павловича? – прозвучал в трубке голос рыженькой Маринки.

– Нет, – ответила Тоня. – Он занят.

– Занят?.. Интересно, чем же?

– Ему сейчас будут ставить клизму, – невозмутимо заявила Тоня и положила трубку.

– Тоня! – простонал Погарский. – Ты опозорила меня перед моей... Перед моим другом.

– Глупости! – сказала Тоня. – Эти твои... не знаю, как их назвать... расшатали твое здоровье. Я вылечу тебя и тогда уйду. Понял? Идем!

– Понял, – сказал Погарский и, стыдливо шагая впереди Тони, подумал: «Вот тебе и тихая Тоня! Ну и характер... Нет, она не даст умереть».