Текст книги "Другие времена"

Автор книги: Евгений Мин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

День рождения

– Это не юбилей, а день рождения, – сказала жена, и Николай Николаевич Корыхалов вдруг вспомнил: детство, маленький город с дощатыми тротуарами, весной только ступишь на них – сразу же тебя обдают веселые фонтанчики воды, летнее утро, во двор дома въезжает пролетка, из нее выходит бледная, сильно похудевшая мама, осторожно ступает на землю отец, молодой, тогда он еще носил усы. Отец держит в руках маленький белый сверток. Затем все они: мама, отец и огромный черноволосый дядя Илья – идут в комнату Коли. Отец осторожно кладет на Колину кровать белый сверток и улыбается:

– Посмотри, Колюн, вот у тебя маленький братик.

А Коля кричит противным, визгливым голосом: «Уберите ребенка! Уберите ребенка!» – и убегает в дворовый cад, в лопухи. Там его разыскивает дядя Илья, ворча:

– И не совестно, такой большой парень... Семь лет...

За обедом Коля сидит надув губы, а вечером, когда все пьют чай из самовара и говорят о маленьком братике, Коля, улучив минуту, серьезно и грустно произносит:

– Неважно прошли мои именины, даже пирога не было.

Все смеются и утешают Колю.

Когда это было? Тысячу лет назад!

Много дней рождения отпраздновал Коля, Николай, Николай Николаевич, товарищ Корыхалов, но ни один не остался так свеж в его памяти, как тот давний день. Почему? Да, может быть, потому, что никогда не забываются обиды детства.

– Я налью тебе еще чаю? – спрашивает жена.

– Налей, – соглашается Корыхалов, погруженный в далекие воспоминания, но жена возвращает его к действительности.

– Понимаешь, Коля, – говорит она как-то робко и просительно.

Такая интонация появилась у нее с тех пор, как они остались вдвоем: дети разъехались по разным городам, внуки живут там же, и у нее, Ольги Кондратьевны, нет больше никого, о ком заботиться, кроме этого большого седоватого мужчины, который один нужен ей, а ему нужна не только она, но и его фирма, рабочие, инженеры, доктора наук, главк, министерство и разные деловые люди в разных частях света. И потому, что не только она одна нужна Корыхалову, ей часто бывает горько и обидно, и, ничем не выдавая своей тоски, она старается, чтобы ему было как можно лучше и он почувствовал бы, как она нужна ему.

– Понимаешь, Коля, – продолжает жена, – считай, что это не юбилей, а просто день рождения.

– Просто так шестьдесят не бывает, мама, – усмехается Корыхалов, – юбилей, и довольно-таки гнусная дата. Открутиться, уехать... Благо лето...

– Нет, Коленька, не открутишься, – мягко улыбается жена, – ты знаешь, у них все подготовлено. Ты же фигура.

Корыхалов знает, кого имеет в виду жена, когда говорит: «у н и х». Ему-то лучше, чем ей, известна юбилейная процедура: какие бумаги куда разосланы, к какой награде он представлен и даже в каком ресторане будет проходить этот церемониал. Кое-кто по привычке пришел согласовывать с ним все это, и он турнул из своего кабинета этого кое-кого, и этот кое-кто ушел будто бы виноватый, а на самом деле довольный, потому что, как всегда, первым сигнализировал начальству.

Он все знает, Корыхалов, и он не хочет своего юбилея, и не может отказаться, нарушить заведенный порядок, обидеть выше – и нижестоящих и свою жену. Он знает, как тревожно и радостно будет Ольге Кондратьевне (она уже шьет новое платье) рядом с ним в центре стола, когда станут произносить речи, потому что ведь без нее Коленька, Николай, Николай Николаевич никогда не стал бы товарищем Корыхаловым.

– Субботина мы посадим так, – говорит жена, – что его не увидят ни Перепелицкие, ни Загайнин, ни Усекин.

– А черт с ним, с этим Субботиным, – отмахивается Корыхалов, – и со всеми Перепелицкими.

– Нет, нет, Коля, так нельзя, – волнуется жена, – конечно, тебе все равно, но нужно, чтобы все были довольны. Это праздник. Ты прости, я уже все придумала и с Валентином Осиповичем посоветовалась.

– Снюхались! – негодует Корыхалов.

Валентин Осипович – это тот самый кое-кто, которого он турнул из кабинета.

– Не надо, Коленька, – умоляюще смотрит на Корыхалова жена. – Конечно, Валентин Осипович – человек с противоречиями, но он так хорошо относится к тебе и, потом, он связан со всеми. Вот мы прикинули...

Спеша и волнуясь, она кладет перед Корыхаловым большой лист ватмана, на котором аккуратно вычерчены столы (когда-то Ольга Кондратьевна была лучшим рисовальщиком у себя в отделе) и вокруг кружочки с вписанными в них фамилиями.

– Делай что хочешь! – досадливо машет рукой Корыхалов, а жена не отступает.

– Посмотри вот здесь, – показывает она, и он видит два кружочка, в одном из них написано «тетка Л.», в другом – «тетка А.».

– Тетки? – удивляется Корыхалов. – Их тоже на этот сабантуй?

– Конечно, – подтверждает жена, – а как же без них?

Тетками она называет старших сестер Корыхалова, единственных оставшихся в живых из некогда огромной семьи.

Тетка Лида и тетка Анна – толстые, старые, они живут вместе, спокойно, уютно: встают поздно, долго пьют чай, ходят в кино на дневные сеансы, много гуляют, смотрят телевизор и все время вспоминают прошлое.

Корыхалов терпеть не может воспоминаний. А ну его, прошлое. Прошло, и все тут! Он не понимает людей, которые вздыхают: «Ах, в наше время...» Что такое «наше время»? Чем оно лучше нынешнего?.. А будущее, какое оно будет, – пусть этим занимаются сочинители научное фантастической чепухи. Ему, Корыхалову, с избытком хватит дел в настоящем.

Тетки – другое дело. Теток он не осуждает. Их он любит не за то, что они связаны с его прошлым. Они – тетки, этим все сказано.

Тетки иногда приходят в гости к Корыхаловым, приносят в эмалированной миске, закутанной в пуховый платок, пирожки с морковью. Раз, самое большее два в год Корыхаловы бывают у теток.

– Тетки притопают на банкет!.. Забавно!.. Что они будут делать там среди чужой публики? Тоже любоваться их Коленькой? Глупо и смешно.

– Мы посадим их сюда, – показывает жена, – поближе к выходу.

– Ясно, подальше от президиума.

– Да нет же, просто здесь больше воздуха.

– Ладно, – говорит Корыхалов, – сажай куда хочешь и оставь меня с этим.

До юбилея еще целый месяц. Жена больше не беспокоит Корыхалова, но он чувствует какую-то возню вокруг себя.

Проходя по коридорам, он видит, как поглядывают на него сотрудники. Дома нет-нет да и мелькнет юркая фигура Валентина Осиповича, с которым жена шепчется у себя в комнате. Дней за пять до юбилея жена не выдерживает и сообщает Корыхалову, что дети не приедут: у Кости – морского подполковника – свинка, а Тата уехала с мужем в экспедицию.

– Не приедут, и ладно, – говорит Корыхалов. – Лучше заниматься делом, чем пялить глаза на папулю, который, словно каменная баба, будет сидеть в президиуме и слушать два часа разные благоглупости.

И все-таки ему жаль, хотя он никогда не признается в этом, что детей не будет на юбилее; не знает, почему жаль, но это так.

За три дня до юбилея Корыхалов отпустил машину и возвращался домой пешком. Хотелось немного подвигать ногами, подышать воздухом.

На углу Невского и Литейного кто-то дернул Корыхалова за рукав. Он обернулся и увидел маленького пожилого человека с ничем не примечательным лицом.

– Салют, комбат, – сказал маленький человек, глядя на Корыхалова снизу вверх светлыми, не по возрасту блестящими глазами. – Не узнаешь?

– Синичка! – воскликнул Корыхалов. – Здорово!.. Это ты!..

– Лично и персонально, – насмешливо вытянулся по стойке «смирно» маленький человек.

Нет, он не был все таким же, Синичка, лейтенант Синицын, с которым они служили в одном полку. Он постарел, ссохся, но светлые блестящие глаза были все те же.

– И ты такой же, комбат, – сказал Синичка, – только габариты другие.

– Пойдем, – сказал Корыхалов, – посидим.

– Слушаюсь, – отозвался Синичка, – а куда?

Корыхалов задумался. Звать к себе домой Синичку ему не хотелось. Конечно, жена встретит приветливо, выставит на стол разные угощения, но нет, дома разговор не получится. В ресторан не тянуло.

Синичка мигом все понял.

– Будем действовать применительно к боевой, – подмигнул он. – Пойдем ко мне.

– Домой? – спросил Корыхалов, которому не хотелось идти к Синичке, знакомиться с его женой, детьми или еще с внуками.

– Нет, – сказал Синичка, – ко мне в мастерскую.

Они зашли в магазин, купили пол-литра водки, триста граммов отдельной колбасы, буханку хлеба и, по желанию Корыхалова, бутылку джермука за неимением боржоми.

– Печень или почки? – участливо спросил Синичка.

– И того и другого по тарельце, – ответил Корыхалов любимой поговоркой их ротного старшины Дубняка. – А у тебя?

– Не приобрел, – как бы оправдываясь, произнес Синичка.

Мастерская Синички была маленькая: два верстака и столик с лампочкой.

– Здесь вот и колдуем, – сказал Синичка, – я да еще мой напарник, вроде кустарей, хотя, между прочим, представляем отдел главного механика и работаем по разным хитрым заказам фирмы «Альфа-бета-гамма».

– Знаю эту шарагу, – сказал Корыхалов.

– Садись, – пригласил его Синичка.

Корыхалов сел. Синичка расстелил на столике газету, достал из ящика две стопки, солонку, разложил купленные продукты, прижал к груди (такая у него была крестьянская привычка) буханку, аккуратно нарезал ее и сказал:

– Двинулись!

Они опрокинули по стопке, и тогда Синичка спросил:

– Ну, а кто же ты теперь, комбат?

– Человек, – попытался отшутиться Корыхалов.

– Надеюсь, – серьезно сказал Синичка. – А по должности? Директор завода?

– Подымай выше, глава фирмы, и не какой-нибудь там «Альфа-бета-гаммы».

– Нормально. Я знал, что ты пойдешь.

Выпили еще, и затянулся разговор, сначала о нынешнем, о семейных делах: Синичка был женат, детей нет, жена моложе его на семь лет, ей сорок шесть, водитель троллейбуса, сейчас уехала к матери на Украину. Корыхалов коротко сообщил о жене, детях, и разговор перешел на фронтовое прошлое.

Фронтовое прошлое Корыхалов любил. Оно было с ним, как настоящее.

Вспоминали Корыхалов и Синичка беспорядочно, перескакивая с одного на другое, касаясь, казалось бы, мелких вещей, в которых не было ничего героического и которые были дороги бывшему комбату Корыхалову и бывшему лейтенанту Синичке, человеку непостижимой храбрости и отчаянности.

Когда пришло время уходить, Корыхалов сказал:

– Вот что, Синичка, мне тут на днях, в общем двадцать четвертого, стукнет шестьдесят.

– Возраст, – сказал Синичка. – Значит, на заслуженный отдых?

– Пока не гонят, – угрюмо отозвался Корыхалов. – Да не об этом речь. Понимаешь, они устраивают банкет.

И он назвал ресторан.

– Шикарный, – сказал Синичка, – я там никогда не был. Мы больше дома отмечаем. Жена у меня вкусно готовит.

– Вот и приходи, – сказал Корыхалов.

– При чем тут я, – покачал головой Синичка. – У вас своя бражка.

– Приходи, – повторил Корыхалов. – Имей в виду, это приказ.

– Приказы командования не обсуждаются, – серьезно сказал Синичка. – Явлюсь. Форма одежды...

– Летняя, фронтовая, без противогаза, – засмеялся Корыхалов. – Я тебе пришлю билет. Как твое отчество, забыл.

– А ты его никогда и не помнил, комбат, – сказал Синичка. – Оно тебе ни к чему было. Игорь Васильевич меня зовут.

– Адрес? – спросил Корыхалов и прибавил: – С женой, конечно, придешь?

– Нет, – вздохнул Синичка, – она еще не вернется. Жена у меня красивая. Это, можно сказать, моя фирма.

– Будь, – сказал Корыхалов и ушел.

Дома он объяснился с женой коротко, по-военному:

– Вот что, Ольга, пошли билет моему фронтовому другу, бывшему лейтенанту Игорю Васильевичу Синицыну. Проследи, чтобы он был доставлен вовремя и не вздумай сажать его, Синичку, где свежее воздух.

– Конечно, Коленька, – поддакнула жена. – А он один?

– Жена в отъезде.

– Жаль, – сказала Ольга Кондратьевна, а сама обрадовалась, потому что сажать уже было некуда.

На следующее утро Валентин Осипович, проклиная все на свете, поперся куда-то к черту на кулички отвозить пригласительный билет какому-то задрипанному лейтенанту.

В день юбилея Корыхаловы поссорились.

– Коленька, – просительно-ласково сказала Ольга Кондратьевна, – пожалуйста, надень сегодня ордена.

– Что? – спросил Корыхалов, как будто не понял, о чем идет речь.

– Надень ордена, – повторила жена. – Такое торжественное событие...

– Чушь! – возмутился Корыхалов. – Я же не на парад...

– Конечно, – согласилась Ольга Кондратьевна, – но увидишь, все будут при орденах, и Михаил Михайлович, и другие... А ты...

– А я как голый, – засмеялся Корыхалов.

Жена посмотрела на него и с дрожью в голосе произнесла:

– Я прошу тебя, умоляю. Хочешь я стану на колени?..

– Перестань! – взорвался Корыхалов. – Перестань разыгрывать комедию, перестань валять дурака!..

Наверно, это было очень несправедливо, и Ольга Кондратьевна сначала тихо заплакала, потом зарыдала по-бабьи в голос, и Корыхалов, который не выносил женских слез, смягчился:

– Ладно, надену, но не ордена, а планки... Только для тебя.

– Не для меня, – лепетала Ольга Кондратьевна, вытирая слезы, – не для меня, для них.

– Все для них, – пробурчал Корыхалов и, грубовато-ласково похлопав жену по мягким, все еще красивым плечам, закончил: – Ну и все, договорились.

Ольга Кондратьевна уехала на банкет раньше мужа встречать гостей, а Корыхалова привез все тот же незаменимый Валентин Осипович.

Когда Корыхалов проходил с Валентином Осиповичем через большой зал ресторана в банкетный, он заметил за одним из столиков известного актера, которого все знали по кинофильмам и телевидению. Корыхалов ни разу не видел этого актера на сцене, но был знаком с ним. Они встречались в «Красной стреле» по пути в Москву или Ленинград, и порой Корыхалову казалось, что этот актер только и делает, что ездит из Ленинграда в Москву и обратно. Впрочем, то же самое о Корыхалове думал и актер.

– Приветствую, – сказал известный актер, чуть приподняв свою знаменитую правую бровь. – В первый раз...

– В первый, – засмеялся Корыхалов. Он понял значение этой фразы: впервые они встретились не в поезде.

Засмеялся и Валентин Осипович, не понявший ничего. Он умел вовремя засмеяться или придать своему лицу значительное выражение.

Банкетный зал был переполнен. Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Безмолвно застыв в ожидании, стояли официанты в красных куртках с золотыми пуговицами.

Когда Корыхалов зашел, все поднялись и зааплодировали.

«Цирк, чистый цирк, – подумал Корыхалов, – не хватает только барабанов».

Слегка наклонив голову, он пробрался на свое место. Справа от него сидела сияющая, взволнованная Ольга Кондратьевна, слева – заместитель министра в хорошо сшитом костюме без единой планки, чуть подальше – Михаил Михайлович, начальник главка, весь в орденах и медалях.

Корыхалов быстрым взглядом (он умел сразу охватить все) увидел сидевших за столами сотрудников институтов и заводов и близко к дверям расположившихся теток Лиду и Анну, в пуховых платках на плечах. В середине стола напротив Валентина Осиповича сидел Синичка с непривычно вытянутым лицом. На левой стороне груди у него были три ордена боевого Красного Знамени, на правой – «Красная Звезда» и Отечественной войны. Валентин Осипович постучал ножом по бокалу. Стало тихо. Юбилей начался.

Первым выступал заместитель министра. Мягко и внятно он прочел Указ о награждении Корыхалова Николая Николаевича орденом Трудового Красного Знамени. Все опять зааплодировали, а младший научный сотрудник Бобович, уже успевший где-то приложиться, крикнул: «Ура!»

Потом говорил начальник главка. Он протянул Корыхалову папку в красном сафьяновом переплете и сказал, что не будет читать адрес, а просто поздравит выдающегося руководителя, замечательного человека Николая Николаевича, находящегося в полном расцвете духовных и физических сил, и пожелает ему успехов в труде и личной жизни.

В эту минуту у Корыхалова стрельнуло в пояснице. Он сдержался, выдавил из себя улыбку.

Последующие ораторы сменяли предыдущих. Все подносили красные или синие папки, говорили о том, что Николай Николаевич – выдающийся руководитель, чуткий человек и что он находится в расцвете сил.

Жена сияла. Тетки Лида и Анна потихоньку плакали, пряча такие же толстоносые, как у Корыхалова, лица в пуховые платки. Посмотрев на теток, Корыхалов вдруг снова вспомнил давний летний день, только теперь ему хотелось крикнуть: «Довольно!.. Не хочу, не могу больше!» В пояснице стреляло сильней и сильней. Корыхалов смотрел на одинаковые папки, слушал одинаковые слова и чего-то ждал.

Поднялся Синичка, бледный, торжественный. – Дорогие товарищи, я предлагаю выпить за комбата, – начал Синичка.

Боль в пояснице отпустила Корыхалова. «Ну, ну, давай!» – мысленно подбодрял он Синичку, но тот, взглянув в пустые глаза Валентина Осиповича, осекся и продолжал каким-то не своим голосом:

– Предлагаю выпить за товарища Корыхалова Николая Николаевича, выдающегося руководителя, замечательного человека, под руководством которого... который...

– Чей, который, сколько! – выкрикнул совсем осоловевший Бобович.

Синичка не окончил тоста, смутился, опрокинул в рот рюмку, не дождавшись, когда это сделают другие, и сел.

«Ах, Синичка, Синичка, – подумал Корыхалов, – ну зачем же ты так?! Разве у тебя живых слов нет?.. Разве не мог ты сказать, что думаешь обо мне... Сколько лет вместе на фронте служили!.. А ты тоже понес канцелярщину».

И, словно угадывая его мысли, Синичка сидел молча, опустив глаза.

Банкет длился долго. Папки. Слова. Папки.

Корыхалову стало жарко. В перерыве между двумя тостами он вышел в вестибюль и увидел известного актера.

– Пойдемте, – предложил Корыхалов, – посидим с нами.

– Увы, – ответил актер, – охотно, но не могу. Завтра спектакль.

– Жаль, – сказал Корыхалов.

– Жаль, – сказал актер. – До встречи в «Красной стреле», – и, попрощавшись, ушел.

В это время в вестибюле появился Синичка, направлявшийся к гардеробу.

– Бежишь? – остановил его Корыхалов.

– Прости, комбат, – поморгал белыми ресницами Синичка, – что я там такую бодягу завел... Сам знаешь, не краснослов я. Вижу, все говорят, и я за ними.

– Чепуха! – усмехнулся Корыхалов. – Это я виноват. Не нужно было мне звать тебя на этот сабантуй.

– Да, конечно, – сказал Синичка, – не гожусь я для этой компании.

– Ерунда! – сказал Корыхалов. – Я и сам сюда влип... Не хотел, а уговорили... Вот и торчу целый вечер, как тумба.

– Ладно, – успокоил его Синичка. – Завтра пойдешь на работу, сразу опомнишься!

– Это верно, – согласился Корыхалов и, помолчав, прибавил: – Эх, посидеть бы сейчас у тебя...

– Двинем? – сказал Синичка.

– Нельзя, – вздохнул Корыхалов. – Обидишь всех... А мне с ними работать...

– Ну, будь здоров, – сказал Синичка. – Пока.

Корыхалов вернулся в банкетный зал. Тосты уже закончились. Было шумно и бестолково. Кто-то подходил к Корыхалову, чокался с ним, обнимался. Корыхалов тоже кого-то обнимал, с кем-то чокался. Стали мигать лампочки в люстрах. «Все, – с облегчением подумал Корыхалов, – скоро все кончится. Завтра мне работать. Завтра вернусь в настоящее».

Другие времена

Дроздов творил.

Пальцы его стремительно летали по кнопкам портативки «Континенталь», валик машинки раскалился, как ствол станкового пулемета, ведущего непрерывную, многочасовую стрельбу, давление повысилось. Впрочем, хорошо, что Дроздов не знал, какое у него давление, еще лучше, что этого не знала его заботливая жена, в противном случае она вызвала бы женственного и строгого доктора Эсфирь Яковлевну, Дроздова уложили бы в постель и движение отечественной литературы приостановилось бы на неопределенное время.

В последние годы Алексей Денисович писал трудно, и не потому, что ему было далеко за пятьдесят. Дроздов был еще достаточно бодр и жизнеспособен. Горький опыт подсказывал ему, что прежде, чем писать, нужно подумать, куда поместить будущую рукопись, отвечает ли она изменчивым редакторским требованиям. Росла и взыскательность. По ночам терзала мысль: «Боже мой, что делать, я больше не могу писать плохо!»

На этот раз Дроздов не думал ни о редакторах, ни о читателях, ни о своем таланте.

Писание началось рано, когда в доме все спали. Быстро ополоснув лицо и руки, не разглядывая, как обычно, в зеркале свое знаменитое, запечатленное на книгах и в кадрах телевидения лицо, даже не побрившись, Дроздов сел за письменный стол, открыл машинку и напечатал заглавными буквами: «ВЕСНЫ ГОНЦЫ».

Название показалось свежим и отвечало содержанию рассказа. Рассказ созрел давно, и ему оставалось только упасть на бумагу.

Сюжет был прост. В Париже живет старый человек. В начале революции, юношей, он вступил в белую гвардию, сражался против красных, ушел вместе с остатками войск Врангеля из Крыма, кочевал по странам Восточной Европы, наконец обосновался в Париже. Как многие его соотечественники, он не имел ни профессии, ни денег и, хорошо владея французским языком, сделался шофером.

Он не участвовал в белогвардейских шабашах, не писал в грязных газетках. Годами он возил парижан и туристов по прекрасному, но чужому для него городу. Он был одинок. Тосковал по утраченной родине. Много раз хотел вернуться домой и страшился, потому что ждал жестокой кары за измену.

Он не переписывался ни с кем из знакомых, оставшихся в России, боясь, что они подвергнутся преследованию советских властей.

Когда Париж оккупировали гитлеровцы, он перестал водить такси, чтобы не служить «бошам», как называли фашистов французы.

Война кончилась, прошли годы. Многое для него стало яснее, чем раньше. Теперь он понял, что может возвратиться в Ленинград, бывший Санкт-Петербург. Но кому он нужен там, больной, одинокий старик? И все-таки нельзя не побывать дома, хотя бы перед смертью. Скопив денег, он решился поехать туристом в Советский Союз – так он теперь называл Россию.

Перед отъездом он составил список, каких знакомых нужно посетить, в какие театры пойти, по каким улицам побродить.

Он приехал в Ленинград в начале июня, остановился в гостинице, которая по-прежнему называлась «Европейская».

«Почему они не переименовали ее?» – подумал он. Впрочем, Невский остался Невским, Зверинская – Зверинской, даже Дворцовая площадь – Дворцовой.

Конечно, жаль было торцовых шашек, грустно, что не слышно цокота копыт, и все же это был его город.

Он побывал на окраинах. Новые дома оставили его равнодушным.

Большинство знакомых умерло. Ему удалось разыскать свою первую любовь Оленьку Бирюлеву, гимназистку Литейной гимназии, которая когда-то находилась на Бассейной, ныне улице Некрасова.

Оленька изменилась больше, чем улица. Тоненькая барышня стала уютной бабушкой. Стихи Бальмонта и Северянина не интересовали ее. Поэтические привязанности сменились вязанием кофт из мохера и раскладыванием сложных пасьянсов.

Жила Оленька с сыном, лысым, усталым подполковником-артиллеристом, его женой и двумя внучками, такими же хорошенькими, какой была когда-то Оленька.

Он просидел у Оленьки весь вечер. Говорить было не о чем. Ушел он, печалясь о том, как постарела Оленька, не зная, что то же самое сказала о нем Оленька сыну и что сын, сладко зевнув, заметил:

– Что же поделаешь, возраст! У нас в его годы только маршалы не уходят в отставку.

После встречи с Оленькой он перестал искать знакомых и все бродил по старому городу.

Как-то утром он зашел в Александровский сад у Адмиралтейства, уселся на скамейку и вынул из кармана пачку сигарет «Варна». Здесь они стоили значительно дешевле, чем в Париже.

На солнце, полузакрыв глаза, как сытые кошки, грелись старушки, сторожившие детей.

Старушки молчали, дети болтали и смеялись.

Он прислушался к их голосам и невольно вздрогнул: дети говорили по-русски!.. Дети!..

Там, в Париже, он мог еще слышать безукоризненную старомодную речь стариков, ломаный язык «второго поколения», но не детей. Здесь дети говорили по-русски.

Он вернулся в Париж, снова сел за руль старенького «рено», а ночью, лежа без сна, он вспоминал не Дворцовую площадь, не белые ночи над заливом, а детей, говоривших по-русски.

Так прост и сложен был сюжет нового рассказа Дроздова, и, как всегда, жизнь соседствовала с выдумкой.

С русским шофером Дроздов познакомился во время одной из своих поездок в Париж. Этот старик эмигрант мучительно тосковал по России. У него была жена-француженка и не было детей.

– И это хорошо, – сказал шофер, – очень хорошо, иначе они выросли бы французами.

Рассказ писался легко. Ничто не мешало Дроздову: ни скрежет трамваев на остановке, ни рев мусорных машин во дворе, ни студентка консерватории в квартире под ним, бившая по клавишам рояля.

В десять часов в кабинет вошла жена, черноволосая, с очень белым лицом.

– Леня, – сказала она низким красивым голосом, – пора завтракать.

Дроздов оторвался от машинки, посмотрел на жену через телескопические стекла очков влюбленным взглядом, сказал: «Хорошо» – и пошел на кухню.

Завтракали они вдвоем, девочки уже ушли: старшая, Катя, – на завод, где работала переводчицей с английского, младшая, Таня, – в университет. Обе еще не были замужем, хотя Кате уже исполнилось двадцать восемь, а Тане – двадцать три.

– Я налью тебе кофе с молоком, ты ведь любишь молоко, – сказала Зинаида Павловна таким голосом, каким говорили в прошлом веке королевы в Малом театре в трагедиях Шиллера.

– Люблю, – покорно ответил Дроздов, который терпеть не мог молока, но не стал бы возражать Зиночке, даже если бы она предложила ему цикуту.

Он все еще был где-то далеко, со своим героем, но старался войти в домашнюю обстановку, потому что Зиночка требовала отключения от мыслей во время еды.

– О чем ты думаешь? – обиженно спросила жена.

Дроздовы прожили вместе тридцать лет, и все эти тридцать лет Зинаида Павловна обижалась на мужа. Ей казалось, что он мало ценит ее, красавицу из Киева, ради него бросившую консерваторию и ушедшую с головой в семейные дела.

– Нет, ни о чем, – как-то по-детски испуганно ответил он.

Большелобый, губастый, в цилиндрических очках, он был похож на марсианина, или, точнее, на одного из представителей неземной цивилизации, выдуманных приятелем Дроздова, преуспевающим писателем-фантастом Евгением Борисовичем Вершининым.

– Катя очень устает, бедный ребенок, – вздохнула Зинаида Павловна, положив на тарелку Дроздова кусок рыночного творога. – Подумай, вставать в семь и целый день мучиться в этом аду.

– Угу, – рассеянно отозвался Дроздов.

«Как все-таки он невнимателен к детям», – подумала Зинаида Павловна и спросила:

– Над чем ты работаешь сейчас?

– Так, выстукиваю один рассказ.

– Рассказ?

В голосе Зинаиды Павловны прозвучали едва заметные нервические нотки.

Ей не нравилось, когда Дроздов писал рассказы. С ними было не меньше мучений, чем с романами, а давали они гораздо меньший экономический эффект.

– Да, рассказ, – повторил Дроздов, – ну, я пойду.

В передней он наткнулся на шкаф и добродушно рассмеялся:

– Зиночка, если будут звонить, меня нет. Уехал, сбежал, умер!

– Не глупи, – строго сдвинула брови Зинаида Павловна.

Она была суеверна и не выносила подобных шуток.

Дроздов писал. Жена оберегала его покой. Телефон в этот день звонил особенно часто, и всем она отвечала, что Алексея Денисовича нет и не будет ни сегодня, ни завтра. Только один звонок нарушил ее непреклонность.

– Козлик, – сказала она тихо, входя в кабинет, – тебя Юрий Парфенович.

– Кто? – не понял Дроздов, вступивший в эту минуту на родную землю вместе со своим героем.

– Юрий Парфенович.

– Не могу, не могу! – замахал руками Дроздов.

– Леня, это же Юрий Парфенович! – твердо сказала жена.

Дроздов вздохнул, поднялся из-за стола и вышел в коридор.

Юрий Парфенович ведал путевками в санатории, заграничными командировками, которые не занимали Дроздова, но которыми должна была заниматься его жена.

Минут пятнадцать Дроздов мычал, слушая Юрия Парфеновича, а когда вернулся к письменному столу, долго не мог поймать ускользнувшую нить воображения.

– Я уйду ненадолго, – сказала жена, осторожно заглянув к нему в кабинет.

– Пожалуйста, – кивнул головой Дроздов, и Зинаида Павловна опять обиделась. Она думала, что Дроздов не может прожить без нее и минуты.

Две недели Дроздов писал, не замечая ничего вокруг себя, а когда кончил писать, почувствовал усталость и пустоту.

Рассказ отлежался. Дроздов решил прочесть его жене.

Предстояла встреча с новым редактором журнала. Чем старше становился Дроздов, тем больше он робел перед редакторами, хотя многие из них годились ему в сыновья.

– Вот, Зиночка, послушай, – сказал Дроздов, – если у тебя есть время. Только будь строгой и придирчивой.

– Мое время принадлежит тебе, – улыбнулась Зинаида Павловна и подумала, что сегодня ей нужно сдать белье в стирку, отнести в починку обувь и еще успеть съездить на рынок за телятиной.

Дроздов читал, кидая взгляды на жену через свои марсианские очки, а она, уютно устроившись на диване, выбросила из головы хозяйственные мысли и слушала его.

– Все, – сказал Дроздов, переворачивая последнюю страницу. – Ну, что скажешь?

– Хорошо, очень хорошо! – воскликнула Зинаида Павловна, искренне восхищенная тем, что услышала. – Но, как всегда, ты непростительно щедр, другой бы из этого сделал роман

– Я не другой, – виновато сказал Дроздов. – И знаешь, мне кажется, где-то затянуто..

– Только не вздумай сокращать!.. Ты испортишь!

– Но все-таки, что ты заметила?. Есть недостатки?..

Зинаида Павловна задумалась. Она находилась еще под впечатлением услышанного, но практический женский ум начинал работать.

– Очень хорошо!.. И как верно!.. Я все узнаю… И площадь Пигаль... И сиреневые сумерки над Сеной... И улицу, где покупала эти духи.. «Суар де Пари».. И шофера с толстым, бугристым носом. Кажется, он был женат... И еще, помнишь, один раз он сказал вместо «прекрасно» «шарман».

– Да, но... – начал Дроздов.

– Конечно, ты художник.. Но, видишь ли, ты пишешь его с излишней симпатией... Он бывший белогвардеец... Нельзя ли это убрать?..

Дроздов снял очки, стал протирать стекла, хотя они были совершенно чистыми.

– Пусть он будет студентом, – продолжала Зинаида Павловна, не давая перебить себя, – выходцем из дворянской семьи, случайно запутавшимся. Но пусть он не проливает нашу кровь.

Дроздов надел очки и внимательно, очень серьезно посмотрел на жену.

– Позволь, но это ослабит конфликт.

– Конфликт? – переспросила Зинаида Павловна каким-то чужим голосом и очень мягко сказала: – Ты же помнишь?..

Дроздов все помнил и что-то записал на отдельном листе бумаги.

– Говори дальше!

– Дальше все гармонично... Хотя, если ты не возражаешь, смягчи, только, ради бога, не сокращай то место, где он рассматривает новые дома... В последние годы очень много сделано, появляются прекрасные здания...

Дроздов снова отметил что-то на листе бумаги. Зинаида Павловна заговорила так быстро и горячо, что в ее голосе исчезли артистические модуляции.

– Сын этой, как ее... Оленьки Брюловой...

– Бирюлевой, – недовольно поправил Дроздов.