355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Мин » Другие времена » Текст книги (страница 12)
Другие времена
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 16:36

Текст книги "Другие времена"


Автор книги: Евгений Мин


Жанр:

   

Прочий юмор


сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Канаста

Две дамы – одна черная, другая светлая – на кухне играли в канасту. Эта карточная игра не требует умственного напряжения и в последнее время стала модной, как форма интеллигентного отдыха. Проигрыш здесь незначителен, тридцать – сорок копеек, он не наносит ущерба семейному бюджету, как «двадцать одно», в которое представительницы женского пола предусмотрительно не играют еще с доисторических времен.

Дамы, близкие по возрасту, различались сложением и темпераментом. Черная, весившая под сто килограммов, сидела неподвижно, словно каменная баба в скифских степях. Светлая едва тянула на семьдесят. Она проигрывала, и с губ ее срывались фразы, не совсем принятые в женском обществе. Безбожно ерошила она желтые волосики, которые с таким старанием укладывал дамский мастер Юра.

За тонкой стенкой, в комнате, которая торжественно называлась кабинетом, в полосатой пижаме, похожей на старую арестантскую куртку, сидел маленький, недокормленный муж светловолосой и что-то писал. Порой он выходил на кухню, усаживался в красном углу, где никто, кроме него, не имел права сидеть, и начинал, как ему казалось, развлекать играющих дам.

Делал он это по-разному, но всегда изобретательно. То громко и невнятно читал невнятные стихи, то рассказывал анекдоты, за которые его в свое время исключили из седьмого класса, то принимался читать статьи, интересные только жуковедам и змееловам.

– Не тревожься, миленький, – говорила ему жена голосом провинившейся девочки. – Мы скоро кончим и будем пить чай с брусничным вареньем. Ты ведь любишь чай?

– Люблю, – лживо отвечал худосочный, хотя на самом деле он предпочитал совсем другие напитки. – Я посижу с вами немного.

Он еще прочнее устраивался в красном углу, обдумывая, как бы развлечь дам, однако, не придумав ничего оригинального, уходил в кабинет, а дамы продолжали игру. Но едва только у них завязывалась интересная борьба, муж появлялся в кухне и застенчиво говорил:

– Я не буду мешать вам, но сейчас я вспомнил забавную песенку, которую слышал от одного автора-куплетиста. Вот послушайте.

Пел он, не обладая ни голосом, ни слухом:

 
В жизни много забавных историй,
Хохотал даже сторож-старик.
Театральный рабочий Григорий
Полюбил инженю-драматик.
 

– Смешно? – спрашивал он.

– Очень, – фальшиво улыбалась жена.

А черная дама молчала как истукан.

И тогда малоупитанный муж долго и нудно объяснял им, какая разница в старых амплуа между инженю-драматик и инженю-кокет.

В это время жена брала колоду карт, которая ей совсем не нужна, быстро проигрывала, а ее подруга, выложив карты веером, говорила:

– Ватерлоо!

– Ну-ну, – произносил цыплячьим голосом неполноценный муж, – играйте, – и уходил в кабинет подумать на диване.

Однажды, когда черная дама сильно проигралась, – чуть ли не девяносто восемь копеек! – она сказала подруге:

– Все!.. Я отказываюсь, если этот челнок не перестанет сновать...

– Какой челнок? – не поняла подруга.

– Твой недоросток.

Такую грубость черной дамы можно было объяснить только суммой проигрыша. Вообще-то она была вежлива и даже лет тридцать назад поступала на филологический факультет.

– Я попросила бы тебя... – начала подруга, готовя ответный удар, но, вспомнив, что может лишиться партнерши, переменила курс:

– Я попросила бы тебя посоветовать, как поступить с этим большим ребенком.

Черная дама прочно задумалась.

– Надо ему платить, – деловито сказала она.

– Как?

– Как я плачу моей Кате, поденно.

– Он не домработница, – обиделась жена, – и у меня нет лишних сумм.

Черная дама посмотрела на нее с сожалением.

– Он же не будет убирать квартиру и готовить обед. От него требуется только одно – не заходить на кухню, когда мы играем. Мы будем платить ему копейку за партию. Разумеется, платит выигравший.

– Он не согласится. Мужская гордость не позволит ему.

– Позволит! Они все позволяют себе.

Черная дама оказалась права. Маломощный муж дал согласие и приспособил для капиталов маленькую гранитную пепельницу. По вечерам жена и ее подруга играли на кухне без семейных помех, а малооплачиваемый муж лежал в кабинете на диване, занимаясь этим любимым вечерним делом всех мужей. В конце игры он неизменно клал в гранитную пепельницу честно заработанную копейку. Копейка ложилась на копейку, и копеечный муж, пересчитывая денежки, загадочно улыбался.

В один из вечеров он обнаружил себя владельцем тридцати копеек. Утром он пошел в булочную и приобрел у рослой бело-розовой продавщицы на свои трудовые тридцать копеек билет денежно-вещевой лотереи.

– Как пить дать, выиграете, у меня счастливая рука, – сказала пышнотелая продавщица и ласково улыбнулась. Она жалела этого доходягу, которого жена гоняет по торговым точкам.

Вещие слова сбылись; доходяга-муж выиграл «Москвича».

Все служащие сберкассы сбежались посмотреть на счастливчика, всем им, особенно молоденьким, он показался интересным мужчиной.

Пока билет был на проверке, перспективный муж ничего не говорил жене, продолжая собирать карточную дань с жены и ее подруги. Когда проверка подтвердила правильность выигрыша, автомобильный муж сказал своей супруге:

– Я выиграл «Москвича».

И еще он неосторожно сказал:

– Представь себе, это на деньги, которые я получал с вас за ваши карты.

У жены подскочило давление, но она сумела сдержать себя и поцеловала мужа, выросшего в ее глазах.

– Спасибо, умненький. Конечно, мы возьмем деньгами.

Владелец «Москвича» впервые за тридцать лет семейной жизни заговорил хозяйским голосом:

– Я возьму машину и буду ездить на ней.

– Не забывай, – взвизгнула жена, – что нам нужны деньги. Нужно купить новый холодильник, нужно дать детям на квартиру, мне нужны лифчики...

– Тебе все нужно, – нагло сказал муж и ушел в кабинет полежать на диване.

Через два дня он получил машину русалочного цвета. К удивлению сослуживцев, он научился водить ее, и, к ужасу жены, ему дали права. Ценившая свою жизнь супруга отказалась ездить с ним, а он таинственно улыбался.

Однажды придя с работы, жена нашла записку, написанную неожиданно твердым почерком.

«Прощай, – писал он. – Я уехал. С кем – не имеет значения».

В тот же день жена узнала, что ее тиражный муж уехал с хлебо-булочной красавицей. Вечером, придя к подруге играть в карты, черная дама застала ее в слезах.

– Не волнуйся, – сказала черная дама. – Давай сыграем в канасту. Это стабилизирует нервы.

Выиграла жена и опять заплакала, говоря, что это плохая примета.

– Глупости, – сказала подруга. – Он вернется. Только не забывай класть ему в пепельницу копейку.

Концепция кота Васьки

Молодой писатель из города Верхневолжска Эльвар Струженцов написал рассказ «Синие дали».

Начинающий прозаик поделился с читателями воспоминаниями о раннем детстве, о том, как он ходил с дедом Фаддеем на рыбалку, как дед уснул и чуть не свалился в речку, а маленький Элька поймал подлещика, принес его домой и разбойник кот Васька сожрал с потрохами ребячью добычу.

В этом году впервые отмечался праздник «День рыбака», и потому редактор газеты «Заря Верхневолжска нашел рассказ актуальным и, заменив заголовок «Синие дали» на «Ясные зори», напечатал его. Счастливый автор поспешно включил свое новое произведение в сборник рассказов, который он недавно сдал в местное издательство.

Случилось так, что номер газеты с рассказом Эльвара прочел известный литературовед Валентин Павлович Костерецкий, путешествовавший на теплоходе вниз по Волге. Погода стояла чудесная, настроение у Валентина Павловича было благодушное, он расчувствовался, написал доброжелательную статью под названием «Дует свежий ветер» и отправил ее в «Литературный вестник».

«Принципиальный интерес представляет образ кота Васьки, – писал Костерецкий. – Это не просто плут, запечатленный в баснях И.А.Крылова, а хищник, несущий в себе черты тяжелого недавнего прошлого. Он уже неспособен уничтожать крупную рыбу, но пожирает с потрохами жалкого подлещика. Автор полон оптимизма и веры в светлое будущее, что ярко отображено в названии рассказа – «Ясные зори».

Главный редактор «Литературного вестника» внимательно прочел научное исследование Костерецкого и глубоко задумался. То, что Валентин Павлович, доктор наук, специалист по забытым писателям первой половины шестнадцатого столетия, всей своей ученой фигурой поворачивался к современности, заслуживало пристального внимания. Однако статья показалась ему спорной, и редактор решил поместить ее в порядке обсуждения.

Первым откликнулся критик Бор.Толоконцев. У него не было ни званий, ни знаний... однако он владел бойким пером.

«Очень сомнительна концепция кота Васьки, выдвинутая уважаемым доктором наук В.П.Костерецким! – темпераментно восклицал Толоконцев. – Дело не в Ваське – в потрохах. Подумаешь, материальная ценность! Если Эльвар Струженцов претендует на лавры Свифта и Салтыкова-Щедрина, он мог бы избрать тему покрупнее для сатиры и написать, например, о том, как отдельные малосознательные граждане еще недостаточно экономят электроэнергию. Кроме того, автор не верит в молодое поколение. Образ рассказчика-ребенка ложен. Наш сегодняшний передовой мальчик, живущий в эпоху научно-технической революции, снес бы пойманного им подлещика в школьный аквариум юннатов».

Бор.Толоконцеву ответила известная писательница Василиса Нефедова. Она в свое время пострадала от пера-топора воинственного критика и теперь с удовольствием отшлепала его своей маленькой, но сильной ручкой за недопустимо развязный стиль, за то, что он берется судить о художественной литературе, не понимая, что вся сила прозаика – в деталях. А ведь в том, как описан внешний и духовный облик кота Васьки, виден незаурядный талант Эльвара Струженцова.

Василисе Нефедовой солидно и убедительно возразил Тарас Постепенский.

«Я согласен, – писал он, – что детали внешности кота Васьки художественно достоверны, но увы, они заимствованы: усы – у Пришвина, уши – у Сетон-Томпсона, нос взят у великого индийского писателя Бен-Али Грамапутры, жившего в пятом веке до нашей эры».

Рядом с заметкой Тараса Постепенского «Литературный вестник» поместил реплику академика И.М.Креминаля, в которой ученый, отдавая должное глубоким и всесторонним познаниям Тараса Петровича, указывал, что никакого Бен-Али Грамапутры вовсе не существовало и все его сочинения принадлежали безвестному горшечнику Аге из Кашмира.

Сказали свое слово и рядовые читатели.

«Дорогой товарищ Эльвар Струженцов, – писали члены общества «Друг животных», – мы категорически протестуем против дискриминации кота Василия и выражаем сожаление, что вы и другие литераторы все еще не создали положительного образа кошки».

С озера Селигер прислал открытку заслуженный рыбак Кондрат Говорунчик-Рыжий.

«Очень современный и нужный колючий сигнал в виде заметки «Ясные зори». Он неопровержимо свидетельствует о том, как у нас плохо дело с крючками и прочей рыболовной снастью. Иначе нельзя объяснить, почему такой способный мальчик под руководством деда поймал лишь одного подлещика».

День ото дня дискуссия разрасталась.

Пришло письмо и из Верхневолжска. Вот оно:

«Уважаемый товарищ редактор, Верхневолжское издательство, внимательно изучив материалы, публикуемые вами по рассказу Эльвара Струженцова «Ясные зори», сделало вывод, что рассказ спорен, во многом ошибочен, и поэтому сняло его с производства. Что же касается других произведений Эльвара Струженцова, которые мы предполагали поместить в отдельном сборнике, издательство решило снова пересмотреть их в свете вашей плодотворной дискуссии, а издание сборника перенести на 1993 год.

С уважением главный редактор Верхневолжского издательства

К. Бубуки»

Нахал

Недавно у нас в доме фотокорреспондент из газеты снимал нашу дворничиху Настасью Петровну и мальчишек Витю Комодова и Алешу Сережникова, которые за месяц собрали больше тонны старой бумаги. Только организовал фотограф выразительную группу – Настасья Петровна посередине, Сережа и Алеша по бокам, – подходит к этой группе полный такой, авторитетный мужчина и становится впереди всех.

– Скажите, пожалуйста, – спрашиваю я потом Настасью Петровну, – кто этот гражданин, что с вами фотографировался, и какое отношение он имеет к бумажному утилю?

– Это, – отвечает Настасья Петровна, – Горелкин из десятого номера. Бумагу он не собирает, а мусорит больше всех.

– Позвольте, но почему же он к вам пристроился?

– А что с ним поделаешь? – махнула рукой Настасья Петровна. – Нахал, да и все.

Прошла неделя, раскрываю я газету: вижу фото. На нем изображен тот самый мужчина, а из-за спины у него Витькин нос торчит. Внизу подпись: «Передовики по сбору старой бумаги А.А.Горелкин и Витя Комодов».

Настасья Петровна и Алеша на фотографии не получились. Закрыл их Горелкин своей авторитетной спиной.

Рассказал я об этом случае знакомому сатирику и спрашиваю: нельзя ли такого Горелкина в комедии вывести? А он говорит: не пойдет. Не может нахал закрыть передового труженика. И вообще, говорит, встречаются у нас нахалы, но нетипично это для нашего времени.

А ведь, пожалуй, правильно сказано: нетипично, но встречаются.

Есть у нас в городе ресторан первого класса. Днем там комплексные обеды, вечером – порционные блюда, оркестр играет, девушки разносят по залу шоколад.

У входа в ресторан расположился швейцар с бородой, как у дядьки Черномора. Уходите вы из ресторана, бородач распахивает перед вами дверь и намекает:

– Швейцара не забудьте.

Дадите ему двадцать копеек, он кланяется:

– Премного благодарен.

А если не сделаете этого, так он преподнесет:

– Дверь закрывать надо. Тут для вас швейцаров нет.

Разыгралась в прошлом году эпидемия гриппа. Бедствие это было серьезное, медицина с ним боролась изо всех сил. Граждан предупреждали, чтобы, если они почувствуют себя плохо, на работу не шли, а вызывали бы на дом врача. Этим воспользовались некоторые нетипичные личности. Например, мой сосед по квартире Бочкарев. Улегся в постель, положил на тумбочку разные лекарства и вызвал врача. Пришла молодая докторша из поликлиники, осмотрела Бочкарева: горло у него чистое, кашля, насморка нет, температура 36,7. Спрашивает:

– На что жалуетесь?

А Бочкарев ответить даже не может, стонет только! Выписала докторша бюллетень с диагнозом «бестемпературный грипп», через три дня снова пришла. Картина та же самая. Только теперь градусник 36,8 показывает.

– Видите, – говорит Бочкарев, – на целую десятую поднялась. То-то я себя так плохо чувствую.

Продлила докторша бюллетень еще на три дня. Опять пришла. Картина та же. Только на градуснике 36,5.

– Скачет температура, – жалуется Бочкарев. – Совсем мое дело скверное.

Хотела докторша выписать Бочкарева на работу, а он и не возражает:

– Что же, выписывайте, я свое пожил, но учтите, вам за мою смерть отвечать придется.

«Проболел» Бочкарев больше месяца, а потом еще бесплатную путевку на курорт получил. Пожалела его общественность. Еще бы, столько человек мучился.

Как только не изощряется нахал, диву даешься. Наблюдал я недавно такую картину. Входит в троллейбус с передней площадки пожилой мужчина, по виду пенсионер. Кто-то из молодых людей уступает ему место, он вежливо отвечает:

– Извините, я по другому вопросу.

Поворачивается спиной к водителю, снимает кепку и произносит следующий монолог:

– Просить в трамваях и троллейбусах воспрещено. Воровать не умею. Прошу не каждый день. На панелях не валяюсь, не пьянствую, ни одного советского человека не оскорбил. Инвалид второй группы.

После этой речи одна из пассажирок подает оратору гривенник. Он кланяется и продолжает дальше:

– Дай вам бог здоровья! В бога верую так же, как и вы. Но никем еще не доказано, есть он или нет.

Тут уже многие пассажиры смеяться начали, и все дают попрошайке мелочь, а кто-то даже сказал:

– Вот нахал! Но какой артист!

Зто, так сказать, нахал-попрошайка, а есть нахалы требовательные. Знал я одного такого.

Был он человек с незаконченным средним образованием, книг не читал, в театры не ходил, но, между прочим, интересовался литературой и искусством.

Прослышал он, что собирается конференция зрителей обсуждать новый спектакль. Конечно, спектакля он этого не видел, все же говорит жене:

– Погладь мне рубашку, пойду на конференцию, выступлю со своим мнением.

Жена уж на что была им приучена, и та ахнула:

– Опомнись, это совсем нахальство получается.

А нахал в ответ:

– Не маленький, знаю, что делаю.

Пришел нахал на конференцию, сидит, слушает, как выступают другие, до чего народ робкий, застенчивый. Его самого в робости никто упрекнуть не мог.

Забрался нахал на трибуну:

– Разрешите мне, товарищи, сказать несколько слов от лица широкого культурно выросшего зрителя.

Публика на оратора уставилась, а он чешет и чешет: зритель требует, зритель настаивает, зритель предлагает. Всех учит: драматурга – пьесы писать, художника – декорации рисовать, актеров – роли играть.

Выступил потом постановщик спектакля, седенький, почтенный мужчина, и говорит:

– Не думал я, что широкий, массовый, культурно выросший зритель такой нахал.

Освистали старика, пришлось ему в конце заседания справку давать, что его не поняли и что ни на какие обобщения он и не покушается. А нахалу после конференции на все премьеры билеты присылать стали.

Осмелел нахал еще больше и заявляет жене:

– Погладь мне рубашку, надо будет серьезно за литературу взяться, не то пропадет она.

И взялся. Критиковали тут одного драматурга за творческие ошибки, указывали, что пошел он по ложному пути. Но поскольку критики были люди вежливые, деликатные, резких выражений они избегали и даже были обвинены в мягкотелости. Нахал же университетов не кончал и в словах не стеснялся. Отправил он в газеты заметку: «Сообщаю, что с данным драматургом я лично не знаком, пьес не читал, но от лица рядового, передового, культурно выросшего читателя считаю, что таким не место в нашей литературе и гнать их надо помелом».

Не напечатали заметку. Обиделся нахал и заявляет жене:

– Погладь мне рубашку. Буду с этими бюрократами бороться, сочиню на них что-нибудь художественное.

Потратился нахал, купил пишущую машинку, бумаги, принялся за дело. В неделю настрочил толстенный роман и отнес его в редакцию толстого журнала.

Приходит и говорит:

– Взгляните со вниманием, потому что хотя я человек пожилой, а писатель молодой. На этот счет установка имеется: молодым везде у нас дорога и, обратно, старикам везде у нас почет. Так что я вам по обеим статьям подхожу.

Прочитали в редакции толстого журнала роман, видят – ни складу в нем, ни ладу. Стали размышлять, что делать, – положение трудное.

Размышляли-размышляли и написали в ответ: «Произведение ваше представляет серьезный интерес, хотя и не лишено глубоких недостатков. Есть у вас все основания работать дальше, хотя неизвестно, что из этого получится. А в общем и целом следует вам обратиться в Союз писателей, там люди сведущие – разберутся».

Обратился нахал к писателям. Сколько уж времени они с ним разбираются и разобраться не могут. Кто-то даже посоветовал: лучше его для пользы дела в Союз принять. Возможно, он тогда писать перестанет. Такие случаи бывали.

Сказки для взрослых



Открытие

Дом поэта стоял на высоком берегу. Старинный низкий дом. Чисто вымытые окна его смотрели на бледное северное небо, на гибкую серебряную ленту реки и синевший вдали лес.

Поэт умер давно. Но в доме все осталось так же, как и при жизни хозяина, – бильярд с вытертым сукном, на котором в глухой тоске одиночества поэт играл сам с собой, тяжелая железная палка, гусиное перо с обкусанным концом, книги, хранившие следы пометок острого длинного ногтя, прялка и низенькая дубовая скамейка.

Поблизости на косогорах раскинулись деревни, доживали свой век древние церквушки, на полях урчали железные машины.

В одной из бревенчатых изб жила старая женщина; она носила ту же громкую фамилию, что и предки поэта, хотя они были богатые образованные господа, а прадеды женщины не умели читать и писать, да и она сама едва разбирала по складам.

В то жаркое лето женщина сдала свою избу приезжему профессору с учениками и со всем семейством переселилась в сарай во дворе.

Профессор и ученики утром уходили в усадьбу поэта. Возвращались они поздно вечером, с тихими, просветленными лицами, как верующие с богомолья. Долго за полночь сидели они в душной избе, раскрыв окна, и при зыбком свете керосиновой лампы читали стихи, перебирали в памяти недолгую прекрасную жизнь поэта, говорили вполголоса и спорили до хрипоты.

– Как был бы он счастлив, окажись сейчас здесь, – восклицала худенькая девушка. – Он увидел бы, что исполнилась его мечта и народная слава пришла к нему.

– Народная слава! – нервно кусал узкие сухие губы ученик профессора. – Что такое народная слава? Выдумка! Сказка! Вот он, народ, – наша хозяйка... Спроси, знает ли она хоть одно стихотворение? Зачем ей это? Корова и огород – весь ее мир.

Профессор хмурил седые брови.

– Замолчи! Не смей так говорить об этой женщине!.. Ты ешь хлеб, испеченный ее добрыми руками. Для тебя и таких, как ты, она гнет свою старую спину.

Но ученик не отступал.

– Я не спорю с вами, учитель. Конечно, кто-то должен сеять хлеб и выращивать картошку. Без этого нельзя. Но ведь не хлебом единым жив человек. Вы подумайте, как это жалко – жить там же, где он, и быть далеким от него, как Марс от Земли.

Профессор морщился. Он не любил пустых красивых фраз.

Девушка сердилась:

– Ты ничего не понимаешь. Ты не сказал с ней и двух слов. Ты жесток, как камень, и холоден, как вода.

– Довольно, друзья мои, – останавливал учеников профессор, – пора на покой. Завтра у нас трудный день.

Приезжие спали долго, по-городскому, а старая женщина поднималась с рассветом, видела, как туман белым паром клубится над дремлющей рекой, ступала босыми ногами по холодной, влажной от росы траве, шла в поле, и ворон, тот самый ворон, который был еще совсем молодым вороненком, когда поэт в такой же утренний час бродил по лесным тропинкам, мудрый ворон кивал ей черной носатой головой.

Отцвели липы, промчалась тополиная вьюга, сладким дурманом пахли зеленые пирамиды свежего сена, молодой ученик профессора сказал худенькой девушке те же слова, которые до него тысячи раз говорили другие влюбленные, и девушка, краснея, закрыла лицо маленькими теплыми ладонями.

Мир был полон покоя и счастья.

Но однажды в нестерпимо знойный день над усадьбой поэта, над деревнями на косогорах и древними церквушками прогремело страшное слово.

Казалось, померк свет. Кончилась жизнь.

Профессор с учениками рано вернулись домой, молча сложили чемоданы и, не дожидаясь машин и подвод, ушли на станцию.

В бревенчатых избах рыдали матери и жены. Старая женщина собирала в дорогу сыновей, зная, что, может быть, больше не увидится с ними никогда.

Опустели деревни, закрылись плотными ставнями окна в доме поэта, увезли в длинных ящиках вещи – и бильярд с вытертым сукном, и книги в кожаных переплетах, и тяжелую железную палку, и низенькую дубовую скамейку.

Колосилась рожь, светило солнце, куковала кукушка, обещая долгую жизнь всему живущему на земле, а смерть уже лязгала железными гусеницами по пыльным дорогам, накрывала поля черными тенями зловещих птиц с неподвижными крыльями, высоко вздымалась огнями пожарищ.

Горели хлеба, падали навзничь столетние дубы, раньше времени поднялись с болота журавли. Оглашая дымное небо протяжными криками, умчались они на юг. Смерть, одетая в стальные каски, хрипящая и лающая на чужом языке, ворвалась в дом, где недавно жил профессор с учениками.

Сурово и строго встретила ее хозяйка дома.

Смерть, жестокая, беспощадная, способная смести неприступные крепости, не посмела тронуть крестьянскую мать – всю в черном, с руками, потрескавшимися, как земля в засуху.

Три года каждое утро смотрела старая женщина на восток, туда, где восходит солнце, и ждала.

Пришел день. Розовая полоса зари стала багряной. Тяжелый гул орудий покатился издалека, нарастая все сильней и сильней. Жадно внимая этому благостному грому, старая женщина возблагодарила бога.

Они бежали, завоеватели в кованых сапогах, истоптавшие полсвета, бежали, превратив в прах и пыль бревенчатые избы и дом поэта.

Молча смотрела им вслед женщина с лицом, окаменевшим от горя и страданий.

Здесь, на пепелище среди руин, на дороге, по которой тянулся кровавый след войны, встретила она солдат. Среди них был ее старший сын. Младший покоился далеко от родины под трехгранным столбиком с красной звездой.

Солдат обнял измученную мать, прижал к своей выцветшей, пропахшей соленым потом гимнастерке и зарыдал.

– Не плачь, сынок, – сказала старая женщина. – Я знала, что вы вернетесь. Ступайте вперед, я буду ждать тебя.

Пришел мир, в радости и слезах, а мать не дождалась и второго сына.

Застучали топоры на косогорах, запели пилы, из труб печей в новых бревенчатых избах поднялись высокие дымы.

Приехали каменщики и плотники и начали возводить дом поэта.

Старая женщина была одинока. Ей незачем было рано вставать, не для кого печь пахучие хлеба.

Она пришла к людям в усадьбу поэта и сказала:

– Я хочу помочь вам.

– Ты стара, мать, – сказали ей каменщики и плотники, – тебе не под силу наша работа.

– Вы не знаете меня, – сказала она. – Поверьте мне, я смогу.

Ей поверили.

Она трудилась с утра до вечера, месила глину, клала кирпичи, настилала полы, красила стены. Все могли и умели ее сильные крестьянские руки.

Вернулись в дом поэта старинные вещи: и бильярд с вытертым сукном, и книги в кожаных переплетах, и тяжелая железная палка, и низенькая дубовая скамейка.

Потом был торжественный, сверкающий золотом и синевой день. На полянах, на косогорах собирались приезжие из разных стран света. Ученые произносили длинные умные речи, артисты читали стихи. Старая женщина, затерявшись в толпе, слушала их.

Кончился праздник, она пришла в дом поэта и сказала:

– Возьмите меня, я могу принести вам пользу.

Ее взяли, потому что было много людей, кто знал наизусть каждую строку поэта и мог рассказать о каждом дне его жизни, и очень мало тех, кто хотел мыть полы и окна в его доме.

Как-то в холодный осенний вечер в двери дома постучались бывший ученик профессора и бывшая худенькая девушка.

Он теперь был известным ученым, она – его женой.

– Мы здесь проездом, – сказал ученый. – Мы не могли не побывать здесь.

Старая женщина зажгла свет и повела их по тихим, низким залам. Ученый шел, подняв голову. Громко и важно, так, словно перед ним были новички студенты, говорил он о том, как жил в этом доме поэт, какие стихи написал он здесь. Жена рассеянно слушала его.

Когда они направились к выходу, старая женщина робко промолвила:

– А еще он хотел написать одну сказку.

Ученый снял очки в тонкой золотой оправе, медленно протер платком стекла, надел очки и спросил, глядя куда-то вверх:

– Какую сказку?

– Он хотел написать сказку об Иване-царевиче и жар-птице.

Ученый поджал сухие узкие губы:

– Неужели? Откуда вам это известно? Какая чушь!

Жена осторожно взяла его за руку.

Старая женщина смутилась и ничего не ответила.

– Идем, нам пора, – сказала жена.

Они вышли из дома, сели в машину и уехали.

– Ты был слишком резок с ней, – сказала жена.

– Я был справедлив.

– Нужно быть добрее. Она очень стара.

– Мне все равно, сколько ей лет. Терпеть не могу, когда люди лезут не в свою сферу.

– Сфера! Какое скучное слово! – сказала жена.

Муж обиделся.

– Не отвлекай меня разговорами, – сказал он. – Дорога скользкая.

Спустя месяц бывший ученик профессора, известный ученый, роясь в архиве поэта, нашел желтый, истлевший листок, исписанный легким порывистым почерком, и прочел, что незадолго до смерти поэт хотел написать сказку об Иване-царевиче и жар-птице.

Ученый долго вертел листок в тонких длинных пальцах, потом снял очки и задумался.

– Как она могла догадаться? – сказал он вслух. – Эта старая женщина... Как она могла сделать такое открытие?!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю