Текст книги "Поморы (роман в трех книгах)"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

3

Фекла удивилась несказанно, когда однажды в воскресенье к ней явился Обросим-Бросим. Принаряженный – в расписных новых валенках, в бараньей бекеше, крытой дорогим старинным сукном, правда, кое-где тронутым молью, в шапке из оленьего меха с длинными ушами, какие носили в тундре пастухи оленьих стад.

– Здравствуй-ко, Феклуша! Каково живешь-то? – спросил он от порога.

Фекла вышивала в пяльцах конец утиральника.

– Спасибо. Вашими молитвами живу, – суховато ответила она на приветствие.

– Можно пройти-то?

– Проходи, садись, – великодушно разрешила хозяйка. – Когда долг отдашь?

– Долг не веревка… Зашел вот тя навестить. В деревню не показываешься. Думаю, не прихворнула ли…

– Еще того не хватало! – Фекла сняла верхний обруч пяльцев, передвинула ткань и снова зажала ее обручем.

– Слава богу! Слава богу! – торопливо пробормотал Обросим, положив на край стола бумажный кулек. – Вот гостинчиков тебе… от всей души! Вавилы тепери-ча нету, – лицемерно вздохнул купец. – Некому тебя побаловать вкусным-то.

– С чего бы… гостинцы?

– Просто так, из уважения.

Обросим молча осмотрел жилище одинокой девицы, удовлетворенно крякнул.

– Живешь ты чисто, уютно. Следишь за избой. Видать – золотые руки. Чего тако вышиваешь-то?

– Утиральник.

– Ох и рукодельна женка будет. Когда замуж-то выйдешь?

– Мой жених еще не родился.

– Ой ли? Женихов на селе не счесть. Парни все – что надо!

– Парней много, а женихов не видно.

– Не умеют ухаживать нонешние парни. Эх, вот мы, бывало…

Обросим оживился, намереваясь рассказать что-то, тряхнуть стариной, но Фекла его прервала:

– Ты по делу?

Купец обиделся, помолчал и начал вкрадчиво:

– Есть у меня на примете женишок для тебя, Феклуша. Вальяжный парень. Здоровушший: силы что у медведя! Послушный, тихий. Такая женка, как ты, вполне из него веревки может вить. И собой пригляден. С лица чист. Трудолюбец!

– Это кто же? – поинтересовалась Фекла, любуясь своим узором. Глаза ее радостно светились от того, что вышивьа удалась.

– Всем известный своей скромностью Митрей Палыч Котовцев.

Фекла уронила пяльцы на колени, уставилась на Обросима изумленно.

– Это Митюха-то? Митюха-тюха? – и принялась хохотать: грудь ходила ходуном под кофтой. На глазах даже выступили слезы. – Это ты, значит, пришел сватом? Племянника своего двоюродного хошь оженить? Ловко!

– Да-с, Фекла Осиповна. И я нахожу для вас это предложение шибко выгодным.

– Правда? – спросила Фекла и вдруг зажала нос свободным концом утиральника.

– Истинный крест! – Обросим мелко-мелко перекрестился.

– Фу! Чем от вас таким пахнет? Никак, нафталином? Подите-ка домой. Будет каметить-то [20]20
  Каметить – нелепо и не к месту шутить, от искаженного комедия (местн.).


[Закрыть]. Когда потребуется, найду себе пару сама. Никаких сватов не надобно. А гостинцы заберите.

Она проворно открыла дверь в сени:

– Скатертью дорога! Всю избу провоняли! Эку шубу напялили! Видать, бабкина? Когда долг мне отдашь?

Обросим вскочил, надел шапку, от волнения и обиды не мог вымолвить ни слова и попятился к двери, побурев:

– Ну ты… ты… исчадие адово! Ты еще спохватишься! Таким парнем брезгуешь? – наконец обрел он дар речи. – Спохватишься!

– И не подумаю! – Фекла расхохоталась ему в лицо и захлопнула дверь, когда он вышел. Потом, увидев кулек, выбежала на крыльцо. – Кулечек-от забыл! Об-роси-и-им! Возьми!

Купец, не оборачиваясь, махнул рукой и, словно клубок, покатился по дороге.

Фекла развернула кулек и вытрусила гостинцы на тропинку. Конфеты, пряники, орехи – все рассыпалось по снегу.

Мимо пробегали ребятишки. Увидев этакое диво на снегу, кинулись подбирать с гомоном и смехом.

– Фекла гостинцы посеяла! Гости-и-инцы! Налетай, ребята! Все – даром!

Обросим первым пришел к Фекле со сватовством. Своим дальним сородичам Котовцевым он обещал уломать девку, похвалялся, что против такого свата, как он, Фекле не устоять. Однако не вышло.

В Унде немало было молодых парней, и все они заглядывались на пригожую девушку. Не один из них тайком вздыхал по ней. Даже семейные степенные мужики и те, встретив Феклу на улице, не могли удержаться от того, чтобы не обернуться и не посмотреть ей вслед.

Фекла довольно редко появлялась среди людей. И заговаривать с ней решались лишь немногие, наиболее отчаянные и самоуверенные ухажеры. Парни обижались на нее. Нередко обида переходила в открытую неприязнь. Отвергнутые ухажеры изощрялись в злоумышленных проделках. Не раз ночью кто-то заваливал ее крыльцо горой снега. На святки у нее раскатывали поленницы с дровами. Но Фекла стойко переносила все это. Ее силушки с избытком хватало, чтобы одним нажимом плеча дверью расчистить крыльцо и не раз заново уложить дрова.

4

В минувшем году, хотя промысловая обстановка на Канине была неустойчивой, рыбаки Помора все же выполнили договор с кооперацией, сдав ей около трех тысяч пудов наваги, выловленной за три месяца. Семьи членов товарищества оказались более обеспеченными, чем семьи рыбаков, промышлявших по старинке своими снастями и сдавших уловы частным торговцам.

Но богачи еще цепко держались за мужика. Скупали у него навагу, семгу, всеми правдами и неправдами добывали ходовые товары и старались соперничать с кооперативными магазинами. Обросим, когда торговать стало нечем, проявил не свойственную ему прыть: нанял у долгощельского промышленника Стамухина бот и сходил в Архангельск за товарами. Достал там кое-что, по окрестным селам закупил продовольствие и на какое-то время вдохнул жизнь в свою хиреющую торговлю.

У рыбаков Помора было явное преимущество перед частниками: кооперация снабжала их всем необходимым. Однако у товарищества не было своего флота, и оно вынуждено было большей частью промышлять близ побережья. На Канин по осени шли ледокольным пароходом, а обратно – санным путем, через Несь. В море артель посылала только Поветерь. Вот уже четвертый год шхуна исправно служила рыбакам. По весне Дорофей вел ее на тресковый промысел, в августе – сентябре – на сельдяной. Но корпус шхуны поизносился, появилась течь. Недолговечен деревянный парусник: судно начинало стареть.

Длинными зимними вечерами Дорофей от начала до конца прочитывал все газеты. Густя приносила их пачками, во временное пользование – до завтра. Надев валяные обрезки, Дорофей садился в кухне к столу, прилаживал на ламповое стекло бумажный абажур и погружался в изучение текущей жизни. Читал медленно, чуть ли не по складам. Засыпая в горенке, Густя слышала в открытую дверь шелест бумаги, отцовские сдержанные вздохи да покашливанье. Иногда тянуло махорочным дымком.

Газеты писали о коллективизации. Везде прищемляли хвост кулакам, а те огрызались. В Тамбовской, Воронежской и других губерниях кулаки хватались за обрезы, ночами убивали партийцев, активистов, деревенских селькоров.

Вот оно как дело-то оборачивается! – думал Дорофей. – Кровью! До стрельбы доходит! А у нас будет ли колхоз? Земли обрабатываемой нет, ундяне всю жизнь скитаются по морю да по озерам в поисках добычи и пропитания… Может, у нас обойдется кооперативом?

Но вот в краевой газете стали появляться заметки о колхозах, создаваемых на Севере. Вскоре Панькина вызвали в Мезень, откуда он вернулся озабоченным и как будто чем-то встревоженным. Местный актив заседал в помещении сельсовета до глубокой ночи: что-то обсуждали, спорили, непрерывно палили махорку.

Все село знало, что в Совете заседают и что надвигаются опять какие-то перемены в жизни. От одного к другому передавалось новое и не совсем понятное слово: колхоз.

Глухой февральской ночью к избе Обросима со стороны реки прилетела оленья упряжка. На нартах сидели двое: ненец проводник и долгощельский промышленник Стамухин, тот, у которого Обросим нанимал бот для поездки в Архангельск.

Такому визиту Обросим не только не обрадовался, но был им напуган. Невысокий широкоплечий Стамухин с колючими, глубоко посаженными глазками выглядел встревоженным и хмурым. Сбросив совик, он обнял хозяина и попросил чаю.

– Весь промерз. Олешки несут, как шальные, да еще ветер навстречу, – сказал хриплым, будто смерзшимся голосом.

Обросим проводил гостя в горницу, согрел самовар. Ненцу подал еду на кухню.

Грея руки о тонкий стакан с чаем, Стамухин начал разговор.

– Конец нам приходит, Обросим! О колхозах слыхал?

– Кое-какие слухи по деревне идут.

– У нас на днях собрание будет. Насчет колхоза.

– И у нас тоже. Вавилу упекли, – покачал головой Обросим, плотнее запахивая ватную стеганку-душегрейку. – Теперь, чую, за меня возьмутся.

– Как у тебя торговля? Товар есть? – спросил гость.

– Полки пустые. Все распродал. Одна заваль осталась. Никто не берет.

– Распродал – хорошо. Деньжонки надо подальше прятать. На черный день.

– Было бы что прятать. У меня в мошне ветер ходит. Все запасы отдал Вавиле.

Помолчали. Разогретый чаем гость стал словоохотливее.

– Надо им палки в колеса сунуть, пока не поздно.

– Кому?

– Сельсоветчикам да партейцам. У них ведь все идет по голосованию. Как народ руки подымет – значит за. А не подымет народ рук – по-ихнему не быть.

– У ихних колес спицы дубовые. Переломают наши палки, – вздохнул Обросим.

В глубине души Стамухин тоже понимал это. Он не был глуп и наивен и знал, что коллективизация идет повсюду и что изменить ход событий ни он, никто другой не в силах. Однако примириться с этим он не мог и потому звал к действию. Может быть, удастся выиграть время, избежать раскулачивания и скрыться. Он сказал:

– Сидеть сложа руки тоже не годится. Надо народ подговорить, чтобы за колхоз не голосовали. Тогда и колхоза может не быть…

– Не верится в это. Все равно сделают по-своему.

– Верится не верится, а другого у нас выхода нет. Надо потихоньку с народом говорить как следует, убедительнее… Знаешь, что я посоветую? Подвинься-ко ближе…

Обросим сел поближе к гостю. Шептались долго. Ненец в кухне лег на лавку и захрапел, разморенный теплом.

Ночевать Стамухин не остался, сказал:

– Пока темно – уеду, чтоб не видели.

Обросим не удерживал его.

А днем к Обросиму пришла Степанида Клочьева, вдова бывшего церковного старосты, тощая пожилая женщина. Пальтишко, валенки, ветхий старый полушалок, повязанный низко по самые брови, – все черное, словно траурное. Как всегда, Степанида появилась предобеденное время, чтобы поесть в купеческом доме.

– Что такое творится-то, Обросим Павлович? – заговорила она глуховатым голосом. – Опять в Совете затевают какой-то колхоз. Что ни день – все новости. Куды еще докатимся с новой-то властью?

Обросим подал знак жене, чтобы накрыла на стол, и заговорил спокойно, убежденно:

– Опрометчиво они поступают. Колхоз в поморском селе – дело пустое, несбыточное. Земли-то у нас нету! Чем мы живем? Рыбным промыслом. Что станут обобществлять? Море. Так ведь оно испокон веку общее. От бога дано. У нас ведь как? То уловистый год падет, то ничего не поймаешь…

Степанида слушала внимательно, высвободив из-под седых волос ухо. Глаза ее встревоженно бегали по сторонам.

– Истинно так, Обросим Павлович! Золотые твои слова!

– Да…Я, конечно, против власти ничего не имею. Власть есть власть, она мне худа не причинила. И без власти жить вовсе нельзя. Однако думать надо. Сплеча рубить – людей морить. Есть кооператив, и ладно.

– Да и кооператив-то тоже не пришей кобыле хвост. Лучше мужики не зажили.

Степанида сняла полушалок и пальто: ее пригласили к столу.

– Кооператив – это еще куда ни шло, – возразил Обросим. – А колхоз – лишнее. Народ-от не знает, какими последствиями это грозит. Рыба идет на человека тихого, скромного, богу угодного. А тут его и не будет. Колхоз не от бога. В колхозные невода и рыба-то не пойдет. Кабы я мог, сам бы пошел рассказать людям об этом. Да не могу. Прихворнул нынче, – Обросим сунул руку за спину, поморщился, словно от боли. – Поясницей мучаюсь. Ра…ра-ди-ку-лит!

Степанида мигом смекнула что к чему.

– Пошто вам-то ходить? Найдутся добрые люди, без вас с народом обговорят. У меня ведь есть подруги-то, коим довериться можно.

– Ну, это тебе виднее, – уклончиво обронил хозяин. – Ешь-ко поплотнее. Нынь мороз, так пищи много требует…

– Спасибо, Обросим Павлович.

Степанида наелась до отвала, поклонилась хозяевам, оделась и шмыгнула за дверь.

На вечер Обросим пригласил в гости несколько нужных ему для дела баб. Состоялось чаепитие с пряниками да баранками. За столом, кроме Степаниды, сидели работница Обросима Анна, кормившиеся у него же летней поденщиной две пожилые вдовы да сектантка Марфа, имевшая влияние на многих набожных женщин.

Обросим вволю напоил и накормил баб. И, ведя речь о том, что колхоз принесет разоренье да светопреставленье, уговорил женщин собирать по избам подписи против колхоза. Каждой дал лист бумаги, где было написано Мы, трудящие рыбаки села Унды, полагаем, что прежняя жизнь нас вполне ублаготворяла. Так жили наши отцы и деды, и мы так желаем. А в колхоз идти нам не с руки. В чем и расписуемся.

Дальше должны были следовать подписи.

– Заходите не во всякую, избу, а с выбором! – предупредил Обросим. – Где люди ненадежные, приверженные к новому режиму и забывшие бога, – к тем не показывайтесь. Выдадут!

Партийная ячейка дала Родиону и Густе поручение поговорить с Феклой Зюзиной.

Та мыла пол, когда они вошли к ней в сени. Дверь в зимовку была отворена. Подоткнув подол, хозяйка охаживала мокрой тряпкой половицы у самого порога.

– Можно к вам, Фекла Осиповна? – спросила Густя. – Только, кажется, не вовремя мы явились…

– Проходите. Я кончаю. Сейчас руки вымою.

Она забрякала умывальником, опустила юбку, закрыла дверь и молча села, пытливо вглядываясь в молодые лица гостей, свежие, румяные с мороза.

– Фекла Осиповна, – начала Густя. – Скоро в селе будет собрание. Мы вас на него приглашаем. Там речь пойдет об организации коллективного хозяйства. Это дело очень важное, и мы надеемся, что вы, как бывшая батрачка Ряхина, человек, живший много лет подневольно, представитель бедноты, всей душой поддержите колхоз…

Фекла невозмутимо молчала, не сводя глаз с Родиона.

– А что это такое – колхоз?

Теперь заговорил Родион, слегка смущаясь под внимательным взглядом хозяйки:

– Все рыбацкие семьи объединятся в одно большое хозяйство, станут работать вместе, а получаемые доходы делить поровну…

– Не совсем точно, Родя, – мягко поправила Густя. – Не поровну, а по трудовому участию: кто работает лучше, тот и получит больше.

– Да, – продолжал Родион. – Это ты верно поправила. Так вот, значит, Фекла Осиповна… По деревне ползут всякие слухи, что, дескать, колхоз не нужен, он пустит рыбака по миру и прочее. Это неверно. Такие слухи пустили кулаки, чтобы народу ум замутить. Им, кулакам-то, колхоз как нож к горлу. Вот они и стараются помешать Советской власти…

Фекла, сощурившись, посмотрела на Родиона. На губах ее блуждала непонятная улыбка.

– Мне в колхозе делать нечего, – вдруг отказалась она наотрез. – Мешать вам не стану, но и вступать в колхоз не буду. Мне и так хорошо.

– Зря, Фекла Осиповна, – с досадой сказала Густя. – Все вступят, а вы одна останетесь.

– Одна голова не бедна, а бедна – так одна. Вы вот агитируете за колхоз, а недавно у меня был другой агитатор: против! И подписать бумагу заставлял, да я не подписала.

– А кто был? – спросил Родион.

– Не скажу. Сами разберетесь.

– Он же враг Советской власти! Кулацкий прихвостень! А вы его назвать не хотите! Врагов укрываете?

Фекла поняла, что разговор идет нешуточный.

– Старостиха Клочьева была… Она по всем избам бродит, будто Христа славит. Стерва старая! Ей в могилу пора, а она людей мутит.

– Так вы все же подумайте, Фекла Осиповна, – еще раз обратился к ней Родион. – В колхозе вам будет легче жить.

Фекла отмолчалась. А когда Родион и Густя ушли, подумала: Ишь, ходят, агитируют. Видно, нужна – раз пришли. А я подожду. Посмотрю, как все это обернется.

Она разостлала на подсохшем полу пестрые домотканые дорожки, подошла к зеркалу и долго разглядывала свое лицо: не появились ли морщинки, не подурнела ли.

Родион сказал Панькину, что Клочьева ходит по избам и собирает подписи.

– Знаю, – угрюмо отозвался Панькин. – И еще кое-кто ходит. Контра проклятая!

– Все дело испортят! Надо арестовать! – предложил Родька.

– Нельзя. Рыбаки скажут: вот он, колхоз-то – сразу людей под арест. А что дальше будет? Убеждать людей надо словом.

Панькин и сам отправился по домам рыбаков. Поначалу свернул к избе Иеронима Пастухова.

Дедко Иероним поколол на улице дровишек – вспотел, а когда клал дрова в поленницу, озяб на морозе и простудился. Лежа на горячей печке, он давал наставления своей старухе:

– Дрова-то не забудь на ночь в печь сложить, чтобы просохли. Да кота выпусти. Вишь, вон просится на улицу. Еще застолбит тебе угол!

Старуха выпихнула кота за дверь, в сердцах бросила:

– Угомонись, старый. Надоел! Иероним обиженно заворочался, заохал преувеличенно-страдальчески:

– Дала бы аспирину! Там в бумажке на божнице был…

Старуха полезла за лекарством. В бумажке были разные порошки и пилюли. Разобраться в них она не могла и потому сунула мужу все, что было.

– Выбирай сам. Который аспирин, котора хина или соль от запору – не ведаю. Твоя аптека.

Иероним, быстро сориентировавшись в своих запасах, с явным удовольствием проглотил таблетку. Снова выставил с печи подбородок, придумывая, что бы еще наказать жене. И тут вошел Панькин.

– Что, занедужил, Маркович?

Вид у Панькина усталый, лицо бледное. На плечах старенькое суконное полупальто. Из-под шапки на ухо свесилась прядь русых волос, прямых, жестковатых.

– Малость попростыл. И вот – маюсь.

– Жаль, жаль. Ну поправляйся скорее. – Панькин помедлил, раздумывая, удобно ли с больным говорить о деле. Решил все же начать разговор: – Иероним Маркович, слышал насчет колхоза?

Пастухов озадаченно поморгал, хотя все деревенские новости ему исправно приносила сарафанная почта.

– На печи лежа чего узнаешь? Объясни ты мне.

Панькин рассказал ему о колхозе. И когда спросил, не будет ли Пастухов противиться вступлению в него, дедко отчаянно замотал головой и выпалил:

– Обоема руками! Обоема руками буду голосовать за колхоз. Ты ведь знаешь меня, Тихон. Я хоть и не молодой, а новые порядки понимаю. В кооператив я вступил? Вступил. И полная от того мне выгода. Ныне и сбережения стали иметь со старухой. Правда, хоть небольшие, но все же есть! За вязку сетей да за рюжи мне хорошо заплатили.

Жена, скрестив руки на груди, презрительно хмыкнула:

– Экие сбережения! Да и те пропил! – обернулась она к Панькину. – Истинно пропил. Как с Никифором закеросинят – дым столбом! Пропил все. Нету никаких сбережений!

– Врешь! – дедко даже приподнялся на печи, чуть не ударившись затылком о потолок. – Врешь, старая! Сорок рублей я тебе дал? Куды девала?

Старуха махнула рукой и полезла ухватом в печь, бормоча:

– Сорок рублей! Эки сбережения! Тьфу, пустомеля!

– В колхоз запишусь – больше заработаю! – бодро заверил Иероним. – Тогда тебе и шуба новая будет. Сукном крытая!

– Дай бог, – ядовито отозвалась супруга. – Дак и шубу-то тоже пропьешь!

– Разве я пьяница, Тихон Сафонович? Единожды только день рожденья отметил у Никифора, дак полгода корит. Еди-и-ножды! Боле ни капельки…

– Я знаю, Иероним Маркович, что ты человек порядочный, – успокоил его Панькин. – Возможно, твоя дорогая женушка и преувеличивает. Ну, так мы договорились?

– Договорились. Вот отлежусь маленько – всем знакомым буду говорить, чтобы записывались в колхоз. Можешь быть спокоен.

5

Дорофей Киндяков, придя поздней осенью с моря, переложил печку-лежанку в горнице, заменил на крыше подгнившие тесины, сработал новое крыльцо, пустив старое на дрова, и утеплил хлев для овец. Впервые за много лет он уделил домашним заботам столько внимания. Раньше не замечал прорех в хозяйстве, а теперь увидел, что все стало приходить в ветхость и, если вовремя не подлатать, совсем развалится его, как он порой шутливо говорил, фамильное именье.

Когда в дом кормщика явился Панькин, хозяин мастерил новые чунки для домашней надобности. На них обычно подвозили к избе дрова, сено из сарая да воду с родникового колодца. В Унде вода была невкусная: посреди села в колодцах – пахнущая ржавой болотиной, пригодная только для мытья посуды и полов, а в реке – мутная, в прилив – с солью. За хорошей водой на чай и варево ходили за село, под угорышек к ключу, обнесенному деревянным срубом. Ходить приходилось далековато, и зимой воду возили в ушатах на чунках.

– Не тем занялся, Дорофей! – укорил его Панькин, посмотрев, как хозяин вставляет копылья в полоз. – Не вовремя чунки вяжешь!

Дорофей оставил работу, свернул цигарку. Медлительный, спокойный, он являл собой полную противоположность Панькину, нервному, озабоченному.

– Так ведь и чунки нужны, – отозвался Дорофей, улыбнувшись и огладив бороду. – А ты чего так взвинчен? Колхозом болеешь?

– Ну, болею не болею, а забот хватает. Дело-то ведь шибко серьезное. Пойдут ли мужики в колхоз? Кое-кто воду мутит, помехи чинит. Зловредные бабенки подписи собирают против. Кто их взнуздал?

Дорофей стряхнул пепел.

– Тот, кто хочет жить по-старому. Думаю, Обросим… Его рука чувствуется, вороватая. Все украдкой из-за угла из кривого ружья целит.

– Кое-кому их лыко будет в строку, – сказал Панькин, поморщившись: прибаливала рана в боку. – У кого есть суденышки, тот не очень-то расположен к колхозу.

– Время возьмет свое. Вон в газетах пишут – везде коллективизация. И нас она не минует.

– Так-то оно так… Я разослал людей по избам: объяснить народу что к чему. Ты бы, Дорофей, поговорил с рыбаками.

– Плохой я агитатор. Не умею красно говорить.

– Зато у тебя авторитет. Одного твоего слова хватит.

Дорофей сунул под лавку полозья недоделанных чунок.

– Анисима ты не прощупывал? От него тоже многое зависит. Уважают его в деревне.

– У него еще не был. Мужик он осторожный. На зверобойке, на льду, привык к осторожности-то. А собрание – тот же лед. То-о-нкий! Одно нам может помочь…

Панькин помолчал, обдумывая мысль.

– Что? – спросил Дорофей.

– Артельность у наших рыбаков в крови. Начнем хоть бы с давних времен: пришли сюда новгородцы, поселились – и избы строили вместе, и карбаса да лодьи шили сообща. Построились, обжили пустынь – стали в море промышлять. А там в одиночку – прямая погибель. Зверя бить – артелями, навагу на Канине ловить – тоже. Чуть ли не всей деревней зимуем там… И колхоз – дело тоже общее, артельное.

– Все, что сказал, верно, – неторопливо крутя папиросу, заметил Дорофей. – Артельность у помора в крови. Однако на нее ты не очень-то надейся.

Панькин вопросительно поднял светлые брови.

– На зверобойке и на путине мужики – народ дружный, – продолжал кормщик. – Каждый за товарища готов жизнь положить. А вернулись в село, получили свою долю добычи – и разошлись по избам. Артели больше нет. Каждый сам по себе. Каждый печется о своем добре, о хлебе, о семье, о достатке, о деньгах. Скажи, есть ли хоть один рыбак, который не мечтал бы завести себе какое ни на есть суденышко да иметь от того выгоду?

– Все хотели бы жить богаче и независимей, – согласился Панькин.

– Ну вот, – Дорофей с улыбкой взял со стола газету. – Я вот начитался нынче газет и мало-мальски стал разуметь, что такое коллективное хозяйство. И ты, конечно, прекрасно это знаешь… К чему я клоню? А к тому, что мужик мечтает иметь свои орудия и средства промысла. Что это? Частная собственность! А колхоз означает, что эти орудия и средства промысла должны быть общественными. Значит, мечте мужика каюк?! Значит, он в хозяева никогда не выбьется! Верно?

– Конечно. Хозяйчиком, частником никому не быть. Хозяином своей судьбы и достатка через колхоз – другое дело. А все ли это понимают правильно? Не все. Вот нынче у нас кооператив. Сколько в нем рыбаков? Только половина. Остальные воздержались от вступления, хотя и видят, что кроме пользы от этого ничего нет.

– Правильно. Многие мужики через кооператив выправились, зажили лучше.

– И это видят. Однако выжидают. Новое дело всегда со скрипом идет. Трудновато придется, коль речь пойдет о колхозе.

– Трудновато. Но должны справиться. Не справишься – с тебя голову сымут, – рассмеялся Дорофей.

– Надо справиться. А ты глубже стал разбираться во всем этом. Перед созданием кооператива у тебя сомнения были. Растешь, брат! – полушутя-полусерьезно заметил Панькин, и, озабоченно надвинув шапку на лоб, позвал: – Пойдем к Анисиму. Поглядим, куда он нос воротит. Теперь Вавилы нет, он от купца независимый. Дальнее родство с Вавилой, правда, цепью висит на его ногах. Но, может статься, порвет цепь.

На улице было тихо. Мороз смяк. С северо-востока наползли тяжелые, занявшие все небо у горизонта облака. Панькин подумал: Погода меняется. Недаром старая рана ноет. И Дорофей, глянув вокруг и глубоко вздохнув повлажневший воздух, заметил:

– К ночи ударит заряд. Моряна подходит.

В здешних местах бывает так: с моря подкрадется непогода – вмиг накроет землю. Широкий сильный ветер понесет хлопья липкого снега – и ничего вокруг не видно.

День, два бесчинствует вьюга. Потом ветер спадает, обессилев, и берет тогда деревню в свои ледяные лапы мороз.

Перемены погоды в Унде часты и резки. Оттого у стариков всегда ломит суставы, да и у молодых рыбаков иной раз появляются головные боли.

Было три часа дня, а в избах уже кое-где замерцали красноватые огни. Панькин шел напористо и быстро, широко размахивая руками. Рядом тяжело ступал Дорофей.

Анисима дома не оказалось. Бабка, мать жены, сообщила, что он ушел на свадьбу к Николаю Тимонину и явится, видно, только к ночи.

– Черт! В такое время свадьбу затеял! – проворчал Панькин.

– Тимонину можно простить: семь дочерей, четыре на выданье, одна уж совсем перестарком стала, вековухой. Куда мужику девок сплавить? – снисходительно оправдал его Дорофей. – Хоть одну выпихнул замуж – и то радость.

К Тимонину решили не заходить – не время пировать. Но когда хотели быстро проскользнуть мимо его избы, их все же заметили в окошко, и хозяин, низенький, полный, плешивый, мигом выкатился на крыльцо, замахал руками.

– Тихон! Дорофей! Загляните на минуточку! Не обойдите мою избу! Я дочку… дочку замуж выдаю. – Он сбежал с крыльца и вцепился корявой рукой в рукав Панькина, потащил его в дом. – Идем, идем!

– На минутку! Только на минутку! – сопротивлялся Панькин.

– Я и говорю, на минутку! Разве я не так говорю? – бормотал хозяин.

Изба встретила новых гостей взрывом пьяного восторга:

– Начальство пришло! Уважили!

– Тихон Сафоныч! Душа человек!

– Ноне свадьбу без попа справляем! По-новому!

– Место! Место в красном углу!

– Идите-ко сюда, садитесь.

Напрасно Панькин пытался объяснить, что им некогда, что они зашли на минуточку из уважения к хозяину и к молодым Его никто не слушал.

Перед Панькиным и Дорофеем уже стояли чайные стаканы с водкой, братина с квасом, на тарелки навалили гору закуски. Панькин решительно отставил стакан и взял маленькую рюмку. Дорофей, пряча в бороду лукавую смешинку, захватил в широкую ладонь стакан с квасом. Как ни бдительно следили гости за вновь пришедшими, он ухитрился все-таки обменять водку на квас, отодвинув стакан с водкой к изрядно захмелевшему Гришке Хвату, что сидел рядом.

Панькин поздравил молодых, выпил рюмочку, закусил. Дорофей осушил стакан с квасом, потянулся вилкой к тарелке.

Взвизгнула гармоника-ливенка, бабы пустились в пляс – подметать широкими сарафанами пол. Панькин под шумок выбрался из-за стола и направился к выходу. Дорофей – за ним.

На улице остановились.

– Отделались от застолья. Там засядешь – до утра, – облегченно промолвил Панькин, вытирая рукавом потный лоб.

Их окликнули:

– Тихон! Дорофей! Погодите-ка.

С крыльца сошел Анисим. Он был навеселе, но не очень.

– Уф! Жарища там! – выдохнул он. – А не пойти нельзя было. Вот что я хотел вам сказать… – Анисим перешел на полушепот. – У Обросима сегодня сборище. Подбивает мужиков против колхоза. Тех, которые покрепче хозяйством, да тех, кто у него в долгах.

– Кто тебе сказал?

– Жена. От баб слышала.

– Ладно. – По лицу Панькина пробежала тень озабоченности. – Хорошо, что в известность поставил. Иди догуливай. А мы своими делами займемся.

Анисим не уходил, намереваясь еще что-то сказать, и наконец решился:

– В колхоз обязательно всем вступать?

Панькин переглянулся с Дорофеем: Вот она, родионовская осторожность!

– Это дело добровольное, – ответил он. – А ты что, против?

– Да нет, я не против… Как все, так и я.

Родионов, опустив голову, словно бы в раздумье, поплелся к крыльцу тимонинской избы. Когда он отворил дверь сеней, на улицу вырвалась песня:

 
Крылата гулинька порхает,
Летит к дружочку своему,
Красива девушка вздыхает,
Сидит в высоком терему…
 

Дорофей не ошибся: к вечеру деревню накрыло крепкой морянкой. Ветер сбивал с ног, снег залеплял лицо, одежду, и люди, шедшие по улице, казались вывалянными в сугробах.

Подняв воротник полушубка, глубоко сунув руки в карманы, Дорофей почти ощупью шел по узкой тропинке к избе Обросима. В ней будто не жили: ни звука, ни огонька в окнах.

Может, это неправда, что сборище? – подумал Дорофей. – Может быть, уж спят?

Но, подойдя вплотную к крыльцу, приметил в кухонном окне тоненький лучик света, пробившийся в щель между занавесью и косяком. Постоял, поднялся на крыльцо, прислушался и решительно звякнул витым железным кольцом о кованую пластинку замочной скважины. Лучик исчез: видимо, занавеску плотно задернули. Дорофей загремел кольцом настойчивее, громче.

– Кто там? – в голосе Обросима тревога и явное недовольство

– Это я, Дорофей.

Обросим медленно, словно нехотя, отодвинул засов, приоткрыл дверь:

– Чего, Дорофеюшко, так поздно? Мы со старухой спать ложимся.

– На минутку. По делу.

Дорофей легонько толкнул дверь от себя.

– Впусти в избу-то! Ведь не вор, не разбойник! Не с кистенем пришел!

– Говори, какое дело-то? – Обросим, ногой придерживая дверь, сопротивлялся натиску Дорофея.

Но Дорофей поднажал на дверь и, не обращая внимания на растерявшегося хозяина, вошел в избу.

– Мир честной компании! – сказал он, увидев за столом с десяток мужиков.

Жена Обросима, бледная, с усталым напряженным лицом, выглянула из горницы и тотчас скрылась.

– Садись, Дорофеюшко! – льстиво заговорил Обросим, не в силах, однако, скрыть неприязнь. – Не хотел я широко праздновать свой день рождения, потому тебя и не позвал. Прости. Времена нынче такие, что лучше все делать потихоньку. Мне ведь пятьдесят годков стукнуло.

Гости поспешно и вразнобой заговорили:

– С днем рождения, Обросим Павлович!

– Дай бог здоровья да удачи в торговых делах!

– Ну, ладно, – сказал Дорофей. – С днем рождения!

Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Из-за самовара выглядывал Борис Мальгин, здоровый мужик лет двадцати пяти, однофамилец Родьки Мальгина. Раньше он работал на складах Ряхина, ворочал тяжелые мешки и бочки. Иной раз помогал купцу в домашних делах: ездил за дровами, сеном.