Текст книги "Поморы (роман в трех книгах)"
Автор книги: Евгений Богданов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)
Дорофей Киндяков был старинным приятелем Елисея. Вместе хаживали они в молодости на канинские реки за навагой, на прибрежный зверобойный промысел. Вместе росли, учились в церковноприходской школе, потом молодцевали и женились на задушевных подружках, однофамилицах Панькиных: Елисей – на Парасковье, Дорофей – на Ефросинье.
На досуге Родион любил бывать в доме Киндяковых. Дорофей принимал парня ласково и дружески, говорил серьезно, как, бывало, с Елисеем, будто и не было меж ними разницы в годах. И жена его Ефросинья не отпускала Родьку без угощения – обедом ли, ужином ли накормит, чаем с баранками напоит.
Дорофею было уже под сорок. Высокий, широкоплечий, с рыжеватинкой в волосах и бороде, он слыл опытным мореходом и почти ежегодно плавал шкипером на ряхинских судах. Характером был крут и упрям. Иной раз перечил хозяину, но тот терпел, потому что в любом споре на поверку выходило: прав кормщик.
Словно великую драгоценность, хранил Киндяков у себя в доме поморскую лоцию – рукописную книгу в деревянном, обтянутом кожей переплете с медными застежками. В ней старинным полууставом деды и прадеды аккуратно и старательно описали во всех подробностях поморские пути-дороги: на Канин Нос, на Кольский полуостров, на остров Сосновец, на Новую Землю и Грумант (Шпицберген), в Архангельск и в Норвегию, на Мурман. В лоции указывались направления ветров, морских течений и движения льдов в Белом море, время ледостава и ледохода, а также населенные пункты и промысловые избы по берегам, давались ориентиры при заходах в бухты, гавани, устья рек.
Дорофей иногда разрешал Родьке полистать эту книгу. Паренек садился к окну, осторожно раскрывал лоцию и старался разобрать слова, написанные разными почерками.
Дочь Дорофея, тоненькая, синеглазая Густя, подходила к Родьке на цыпочках, стараясь заглянуть через его плечо в книгу.
– Чего там написано? – спрашивала она.
– Все, – коротко отвечал Родька.
– Что все? Расскажи!
– Про все пути-дороги морские сказано.
Такой ответ не удовлетворял Густю, и она заставляла Родьку читать вслух. С трудом разбирая слова, он читал ей первое попавшееся место.
– Ты, что ли, малограмотный? Все запинаешься. А еще училище кончил! – упрекала девочка.
– Так тут написано по-старинному.
– Как это по-старинному? Пишут всегда одинаково.
– Нет, не одинаково. Есть нонешнее письмо, а есть и старинное, вроде церковного.
– Чудно! – удивлялась Густя. – Чем это от тебя пахнет? – смешно морщила она нос.
– Чем? Не сено кошу – шкуры строгаю в заводе, – хмурился Родька.
– Какие шкуры? Белька?
– Бывает и белек. Только на нем сала мало. Все больше утельги да лысуны.
– А ты и сам похож на белька. Белек… белек… – подразнивала девочка, развеселись.
– А ты утельга!
– Я утельга? – глаза Густи округлились. – Какая же я утельга?
– А какой же я белек?
– У тя волосы белые. Потому и белек.
За ветхими страницами лоции Родька видел в своем воображении море, льды, волны. В ушах чудился шум прибоя, свист ветра.
Вырос парень в поморском селе, а в море бывать еще не довелось. Дальше устья Унды не хаживал. А его неудержимо тянуло туда, в холодный морской простор. Он представлял себя в парусиновой штормовке, в бахилах до бедер на палубе парусника, и сердце замирало от восторга.
– Дядя Дорофей, – сказал Родька, придя к Киндяковым после разговора с Вавилой. – Возьмешь меня на шхуну зуйком?
Дорофей окинул придирчивым взглядом парня. Тот стоял, сняв шапку. Кудрявые волосы свешивались над бровями.
– На шхуну, говоришь? Зуйком? – неторопливо отозвался кормщик. – А ну-ка, подойди поближе!
Родька шагнул к нему. Тяжелая мужская рука легла на плечо. Дорофей нажал. Родька устоял, не согнулся. Кормщик хитро блеснул глазами и сжал руку паренька у предплечья крепкими пальцами.
– Силенка есть. Возьму, стало быть. Ну, как тебе работается?
– А ничего. Кажется, справляюсь.
– Хозяин, поди, торопит, чтобы скорей дело шло?
– Торопит. Да спешка ни к чему. Можно руки поранить.
– Верно, – согласился Дорофей. – Пришла пора, Родька, самому на хлеб зарабатывать. Старайся во всяком деле.
К концу апреля лед на Унде, неподвижно лежавший могучим пластом всю зиму, ожил, растрескался, и половодьем понесло его в море. Очищались от зимней шубы и другие реки Мезенской губы – Майда, Мегра, Ручьи, Кулой.
Юго-западный ветер – шелоник торопил по горлу Белого моря двинский лед. Севернее Моржовца, между Кольским берегом и Конушиным мысом, льды беломорских рек перемешались и с ветрами и отливными течениями устремились на север, в океан. Навстречу им от норвежских фиордов, от Рыбачьего полуострова, полосой стопятидесятимильной ширины шло могучее теплое течение Гольфстрим. Попадая в его теплые струи, льды начинали таять.
Поморы, выходя на берег, долго смотрели вдаль, в серые половодные просторы речного устья. Ветер наполнял легкие привычными запахами весны и моря, будоражил кровь, звал в неведомые и ведомые дали.
Зверобойное сырье на ряхинском заводе обработано, затарено, подготовлено к отправке. Хозяйский амбар на берегу забит бочками, ящиками, тюками тюленьих и нерпичьих шкур. На двери завода Вавила повесил большой, словно пудовая гиря, амбарный замок.
Дедко Иероним вышел на угор, опираясь на батожок. Щурил глаза на солнышко, любовался вольным полетом чаек. Вот одна задержалась над водой, часто-часто взмахивая крыльями, и вдруг ринулась вниз. Миг – и поднялась. Из клюва торчал рыбий хвост, Пролетела над водой, вернулась – хвост исчез. Снова нависла у самого берега.
– Ловко у нее получается. На лету ест и не подавится! – сказал Родька, пришедший на берег вместе с дедом.
– Да, уж добывать себе пропитанье чайки мастерицы! – отозвался Иероним. – Что, Родя, скоро в море?
– Шхуна пойдет послезавтра, – сказал Родька с улыбкой, не скрывая радости.
– Хаживал и я зуйком-то, – начал Иероним. – Давай-ко сядем вон на то бревнышко, посидим… С отцом плавал. Он на Мурман покрученником ходил, на паруснике. В Вайде губе ловили треску ярусами. Тюки я отвивал, наживку очищал. Платили по пятаку за тюк. За день, бывало, отовью сорок тюков, заработаю, значит, два рубля. А отец ходил весельщиком. Так у него иной раз заработки и моего меньше.
Иероним весь погрузился в воспоминания, смотрел бесцветными прищуренными глазами на реку.
– А отвивать тюки не легко было. В вешню-то пору холодно, руки сводит, спина стынет. Куда-нибудь за избушку от ветра прячешься… Деньги-то заработанные берег, чтобы домой привезти в целости да сохранности. Чем жить? А тем, что у рыбаков выпрошу – рыбой. Придут, бывало, с моря, кричат: Держи, зуек! Кинут треску либо пикшу. Наваришь – и сыт.
И, словно вновь переживая давние обиды, старик укоризненно покачал головой.
– Зуек всем от мала до стара подчинялся, совсем был бесправный человек. Бывало, не так что сделаешь – линьком отдерут. И побаловаться не смей! А был я ведь в твоих годах. Хотелось поозоровать-то… Отец вступиться не смел, хоть и рядом. Суровы были поморские правила в старину. В специальном Устьянском Правильнике все записаны – того и придерживались. Теперь, правда, не знаю как: давно в море не бывал. Ну, да ты, Родя, себя в обиду не давай. Только будь послушен, трудолюбив, а остальное приложится, Дорофей тебя любит, побережет. Однако, как говорится, на Дорофея надейся, да и сам не плошай.
– Не оплошаю!
Родион смотрел в ту сторону, где устье Унды расширялось, выливаясь в губу. Там, на рейде, вписываясь тонким силуэтом в облачное небо, стояла на якоре ряхинская шхуна. С приливом она подойдет ближе к деревне. Грузить ее будут с карбасов. То-то закипит завтра работа! – подумал Родька.
Рано утром на берегу собрался народ: кто поработать на погрузке шхуны, а кто просто так поглазеть. Среди шапок-ушанок и картузов пестрели бабьи платки.
Вавила Ряхин настежь распахнул двери амбара:
– Ну, братцы, с богом! За дело!
Мужики принялись выкатывать по наклонным доскам-слегам к карбасам бочонки с тюленьим жиром, таскать тюки с просоленными, плотно уложенными шкурами.
Вавила суетился не меньше других – помогал выкатывать бочки, бдительно следя при этом, чтобы грузы спускалась по слегам осторожно, на руках. Но на какое-то время он замешкался в дальнем углу амбара, и Григорий Хват, озорно подмигнув товарищам, спустил бочку с самого верха.
– И-э-эх! Пошла, родимая!
Но он не рассчитал: у самого борта бочонок соскользнул с досок и плюхнулся в воду.
Анисим Родионов, идущий на шхуне за боцмана, заметил:
– Чего озоруешь, Гришка? Сам теперь и лезь в воду за бочонком.
Хват с притворной сокрушенностью почесал загривок огромной веснушчатой рукой и сказал виновато, хотя в глазах бегали озорные, лихие чертики:
– Не рассчитал малость. Боком пошла. Ах, стерва косопузая!
Ряхпн уже следил из дверей амбара.
– Кто бочонок в воду спровадил? – рявкнул он.
– Сам спровадился, – пробормотал Гришка и, разогнув голенища бахил, вошел в реку. Он легко взял трехпудовый груз и перевалил его через борт в карбас.
– Силу те девать некуда, Гришка! – ворчал хозяин. – А ежели бы рассыпались клепки?
– Клепки бы рассыпались – сало все равно бы не утонуло. Жир тюлений. Первый сорт! – лихо ответил Хват.
– А как я с тебя при расчете вычту за озорство?
– Не за что, Вавила! Вишь, бочка уложена – будто тут и была. Полюбуйся-ко!
Спустя полчаса первый карбас, грузно осевший в воду чуть ли не до верхней доски-обшивины, тронулся на веслах к фарватеру, где стояла шхуна. Там товары поднимали на судно с помощью стрелы с ручной лебедкой, укладывали в трюм, найтовили на палубе. Груз на судне принимал Дорофей с частью команды.
Родька готовился в путь. Сборы невелики: много барахла моряк с собой не берет, а зуек тем более. Мать положила в отцовский старый мешок из нерпичьей шкуры смену белья, две чистые рубахи из пестрядины, пару шерстяных носков белой овечьей шерсти, а из харчей – шанег-сметанников, ржаных сухарей, сахару да соли.
Родька вынул из мешка узелок с сахаром.
– Оставьте себе. Сахару у нас мало. Там мне дадут.
Мать присела на лавку, на глаза навернулись слезы, но она опасалась утирать их, боясь рассердить сына. Сквозь туман на ресницах поглядела на узелок:
– Как же ты там, Родионушко, без сахару-то? Ведь сладкое любишь.
– И Тишка любит. Пусть ему останется.
– Ты уж смотри, сынок, слушайся мужиков-то, не гневи их понапрасну. Старайся, чтобы тобой все были довольны. Сам Вавила, бают, в рейс пойдет…
– Не беспокойся. Не маленький.
– Береги себя. Дай бог удачи да счастья!
– Спасибо, мама.
Родион стал посреди избы, поглядел по сторонам: не забыл ли чего. Вспомнил про отцовский нож. Поднялся на лавку, потянулся к воронцу [7]7
Воронец – полка под потолком.
[Закрыть], нашарил там финку в кожаных ножнах и, почистив клинок золой на шестке и сунув обратно в ножны, спрятал в мешок.
В избу вбежал запыхавшийся брат. Сапожонки мокры: видно, опять не удержался, чтобы не побродить в воде у берега. Шмыгнул носом, ловко прошелся под ним рукавом и сказал, возбужденно блестя глазами:
– Четвертый карбас отчалил. Пятый начали грузить. Тебе, Родька, пора!
– Ну с богом, Родионушко! – сказала Парасковья.
Тишка, прощаясь, сдержанно, как мужик, сунул Родьке холодную, в трещинах и цыпках руку. Родион наказал:
– Ты тут не озоруй. Мать слушайся!
– Когда я озоровал-то?
– Уж и обиделся! Ну, прощайте!
…Дожила Парасковья до проводов в море сына. Долго стояла она на берегу. Все уже разошлись, а она все смотрела вдаль, где на волнах покачивалось судно. Шептала: Счастливо тебе, сынок! Доброй тебе поветери!
Пoветерь! Это старинное поморское слово будило в рыбацкой душе надежду на благополучное плавание и удачу в промысле. Поветерь – по ветру, попутный ветер.
Поветерь – название шхуны Ряхина. Прежний судовладелец, когда шхуна сошла со стапелей, окрестил ее Святая Анна. Вавила перекрасил корпус, приказал малярам написать славянской вязью новое имя. Ничто больше не напоминало ему о прежнем хозяине, о печальной участи разорившегося купца.
Строилась шхуна по заказу на Соломбальской верфи в Архангельске. Корабелы сработали ее на диво – легкую, прочную, изящную. Вавила так полюбил судно, что первое время, приобретя его, жил в каюте, редко съезжая на берег…
Разные дуют ветры в Белом море, но господствуют норд-ост и норд-вест. Самый опасный ветер северо-восточный. Он часто приносит туманы, стоящие по нескольку суток плотной стеной от Зимних гор до Терского берега.
В эту пору дул юго-западный ветер. Направление его почти совпадало с курсом шхуны, и была ей при выходе из дому полная поветерь. Но ненадолго. От Воронова мыса шхуна должна будет круто повернуть на юго-запад, и тогда ветер станет встречным, если не переменится.
Поветерь, гафельная шхуна, имела довольно несложную оснастку: на фок– и грот-мачтах, поставленных с наклоном к корме, крепилось по два паруса – косому гроту и фоку внизу и топселю наверху. На бушприте – стаксели. [8]8
Фок – нижний парус на фок-мачте. Грот – нижний парус на грот-мачте. Фок-мачта – первая мачта от носа, грот – вторая. Стаксель – косой треугольный парус, расположенный впереди фок-мачты, крепится к бушприту. Бушприт – горизонтальное или наклонное рангоутное дерево, выступающее с носа судна.
[Закрыть]Команда в восемь человек, включая шкипера, который именовался у Ряхина капитаном, свободно управлялась с парусами в любую погоду.
Камбуз находился в корме, рядом с ним – кладовая для провианта. На камбузе – плита, большие луженые кастрюли, сковороды, обеденные миски, чайники и другая утварь. Все уложено на полках с высокими закраинами и специальными гнездами, чтобы посуда не падала во время шторма.
Вечером, когда команда съехала на берег попрощаться с родными, Родька остался на шхуне за кока и вахтенного. Он осмотрел свое хозяйство, разложил на столе продукты, выданные Анисимом, и принялся за дело. Замочил в ведре соленую треску, достал из мешка комочек дрожжей, которыми снабдила его мать, и стал припоминать, как дома растворяли квашню. Он задумал испечь пшеничные оладьи. Притащил дров, нагрел чайник. В теплой воде распустил дрожжи, замесил в большой кастрюле муку.
Не спеша перемыл в горячей воде ложки, вилки, миски, обтер везде пыль и спустился в кубрик. В иллюминаторы пробивался слабый свет белой ночи. Над столом на проволоке подвешен фонарь. Койка зуйка была внизу, у самой двери. Родька взбил тощую подушку, лег, заложив руки за голову. Хорошо, спокойно… Он даже улыбнулся, потянувшись всем телом, и закрыл глаза. Но спать не полагалось. Зуек встал, заметил, что стол в кубрике грязен. Принес воды, вымыл, выскоблил столешницу, надраил палубу и поднялся по трапу наверх.
Шхуна чуть-чуть покачивалась на неширокой волне. Якорная цепь резала воду, и она, тихонько струясь, побулькивала. Родька заглянул в рубку, рассмотрел штурвал, компас, столик с какими-то бумагами, видимо, картами. Попробовал прочность канатов, которыми принайтовили бочки на палубе. Крепко. Вышел на бак, поглядел вперед. Открылось широкое устье Унды. На ней лениво плескались ночные волны. Слева виднелся мыс Наволок, справа – узкая полоска материкового обрыва с белой лентой снегов, которые удерживались там, на северной стороне, все лето. Дальше – простор Мезенской губы. Там все сливалось: и серое полуночное небо, и свинцовая водная рябь. Казалось, впереди все заволокло туманом.
Глянул Родька на запад – увидел вытянутые, плоские фиолетово-серые облака. Глянул на восток – небо прозрачно розовело. Скоро там взойдет солнце, ненадолго спрятавшееся за горизонтом. На южной стороне – темные силуэты изб, колокольня в деревне.
На фок-мачте, на железном кронштейне, висел небольшой бронзовый колокол – рында. Родька легонько качнул язык. Колокол отозвался негромким мелодичным звоном. Бронза долго гудела. Родька закрепил конец веревки рынды за гвоздь, вбитый в мачту.
Став у фальшборта, он упер руки в бока и глянул на мачты, на свернутые паруса. Вот бы сейчас распустить их, вытащить якорь, кинуться в рубку и взять в руки штурвал! Справился бы он один со шхуной? Нет, вряд ли…
Однако пора на камбуз. Скоро прибудет на шхуну команда. Родька спохватился и снова развел в плите огонь. На палубе вычистил рыбу и принялся жарить ее. Дрова в плиту подкладывал понемногу.
Управившись с рыбой, принялся печь оладьи. Он так увлекся работой, что не заметил, как к шхуне подошла шлюпка.
В камбуз заглянул Дорофей.
– Эй, горит!
Родька чуть не уронил сковороду.
– Напугал, дядя Дорофей!
– Ничего. Привыкай. – Дорофей блеснул белозубой улыбкой из-под усов. – Завтрак у тебя, я вижу, готов! Молодец! По-нашему, по-поморскому как он называется? Ну-ка?
– Первая выть, – ответил зуек.
– Верно.
– А обед, – вторая выть…
– То-то! Ну, старайся. Мужики так прощались дома, что приехали голодные. Скоро есть запросят.
– У меня уж все готово.
Из-за спины Дорофея выставилась полупьяная физиономия Вавилы. Тряхнул бородой, похвалил:
– Хорош у нас зуек!
Анисим Родионов пришел пробовать пищу.
– Для первого разу добро, – сказал он.
Мужики, слегка подгулявшие дома, почти не заметили, что рыба солоновата – плохо вымокла. Они уписывали завтрак за обе щеки. В кубрике было весело, шумно, все похваливали зуйка за аккуратность и старание.
Вавиле Ряхину Родька подавал завтрак отдельно в каюту. Хозяин грузно сидел в кресле, привинченном к палубе, тыкал вилкой мимо рыбы, морщился, кряхтел.
– Из-под жениной юбки удрал, – хохотал он раскатисто. – Свобода! Ты, того… помалкивай, понял?
– Понял. Что еще принести?
– Ничего. Ступай. Спать буду.
Глаза у Родьки слипались от усталости. Прежде чем прикорнуть на койке, надо было все прибрать, помыть посуду и подумать, что приготовить на обед.
Над шхуной взметнулись и расправились паруса на ветру, посвежевшем с рассветом. Поветерь отправилась в первый в эту навигацию рейс.
ГЛАВА ТРЕТЬЯК концу дня на вторые сутки шхуна, миновав остров Мудьюг, вошла в устье Северной Двины. Еще за Мудьюгом Ряхин распорядился прикрыть брезентом бочонки, находившиеся на палубе. Сам хозяин, внезапно посуровевший, озабоченный, стал за штурвал, отослав Дорофея на отдых.
Заметив, как внешне изменился Вавила, команда пыталась объяснить это по-своему:
– Боится на мель сесть. Сам у руля! Будто Дорофей тут не плавал…
– А зачем бочки закрыл? Раньше не закрывали.
– Будто ворованное везем!
Дорофей подумал и осторожно заметил:
– Судя по всему, товар будет сбывать тайно. Видно, боится властей.
Родька, лежа на койке, прислушивался к разговорам.
Вавила, привычно поворачивая штурвальное колесо, поглядывал на фарватер, на бакены, береговые очертания и невесело размышлял.
Архангельский перекупщик зверобойного товара Кологривов еще в марте писал ему, что кожевенный завод, принадлежащий купцу, Советская власть национализировала. Однако через верных людей можно сбыть товар подороже, минуя строгий контроль.
Поэтому Кологривов советовал Ряхину, придя в Архангельск, не отдавать якорь в центре, у Красной пристани, а пройти вверх по Двине, миновать город и стать в версте от двинского села Уймы. Туда в назначенный час прибудут люди Кологривова на карбасах и заберут товар. Перекупщик определил место и время встречи с Ряхиным в городе для расчета за привезенные шкуры.
Все пошло прахом! – думал Вавила. – Свое собственное, горбом нажитое приходится сбывать украдкой. О рейсе в Норвегию и думать теперь нечего. Слышно, что даже государственные торговые суда за границу выходят только с разрешения властей. А мне путь туда заказан… Того и гляди шхуну отберут. Тяжелые времена. Как жить дальше – не ведаю…
Голову сверлило недоброе предчувствие: Не накрыли бы таможенники при входе в порт. Как бы проскочить незаметно?
Но не проскочишь портовый надзор: ночи белые, паруса за версту видно. И таможня проверяла каждое суденышко, появившееся у города.
У Чижовки к борту шхуны подвалил таможенный катерок. Ряхин передал штурвал Дорофею, приказал спустить паруса, стать на якорь. Зазвенела цепь, якорь нырнул в воду.
С катера подали конец, и по штормтрапу на борт шхуны поднялись двое: пожилой с усами щеточкой востроглазый досмотрщик и другой, помоложе, с трубкой в зубах. Оба в морской форме. У молодого мичманка надета лихо, набекрень.
Ряхин снял картуз, кивнул властям.
– Чье судно? – спросил старший.
– Из Унды. Рыбацкая шхуна… – ответил Вавила.
– Хозяин кто?
– Я… Ряхин.
– А-а-а! – протянул таможенник. – Слыхал Ряхина. Груз?
Вавила показал на бочки под брезентом:
– Весь товар. Тюльжир.
– А в трюме?
– И в трюме маленько.
– Тоже жир?
– Шкуры…
– Кому привез?
– Кожевенному заводу.
– Разрешение от сельского Совета имеется на продажу?
– Нету. Не знал, что надобно. В прежние времена ходил без всякого разрешения…
– Так то в прежние! – сурово оборвал таможенник. – Нынче требуется документ.
– Так я ведь без утайки, господин-товарищ, – мягко и заискивающе заговорил Вавила. – Сдам товар государству – и домой. Не пропадать же ему!
Таможенники приказали скинуть брезент, пересчитали бочонки, осмотрели трюм, записали, сколько чего имеется на судне, и дали Вавиле расписаться.
– На завод, говоришь? – строго спросил на прощание пожилой таможенник. – Ладно. Проверим. Заводу сырье очень нужно. Как раз на простое находится. А ты все плаваешь? Ну-ну, плавай пока…
Катер отчалил. Ряхин спустился в каюту, сел у стола, обхватил голову руками и погрузился в раздумье. Из головы не выходили последние слова таможенника, сказанные с холодной многозначительностью: Ну-ну, плавай пока… К чему он так сказал – пока?.. К сердцу прокрался холодок.
Но долго думать не приходилось. Позвал к себе Дорофея и Анисима. Когда они явились, сказал:
– Вот что, братцы. Дело со сбытом товара у меня срывается. Таможенники пересчитали все и грозились проверить, в целости ли сдам сырье заводу. А платит он мало, цены на шкуры и жир низкие. Из выручки даже рейса не оправдаю… А ведь команде расчет надлежит выдать, да такой, чтобы мужиков не обидеть.
Вавила умолк, пытливо посмотрел на помощников. Те молчали, не зная, куда клонит хозяин.
– Верный человек обещал мне заплатить за товар втрое дороже против государственной цены, – понизил голос Вавила. – И он ждет шхуну.
– Так ведь таможне количество тюков и бочек теперь известно! – сказал Дорофей. – Не сдашь – неприятностей не оберешься.
– Известно, по числу тюков. А если каждый тюк разделить надвое да упаковать снова? Ведь вес-то им неведом!
– Впутаемся в историю, – возразил Дорофей. – И согласятся ли мужики на такое дело? Всю ночь придется работать.
– Им не обязательно знать – зачем. Скажу, что так принимает завод – малыми тюками. Иначе, мол, не примут… И к тому же, – вкрадчиво добавил Вавила, – я ведь пока еще хозяин и волен поступать, как мне надо.
– К чему все-таки этот обман? – не сдавался Дорофей.
– За все отвечаю я, – голос Вавилы стал резким. Он не хотел больше терпеть возражений. – Команде на этот раз обещаю двойную плату.
Дорофей угрюмо молчал.
Анисим Родионов оказался податливей.
– Чего ломаешься, Дорофей? Вавила Дмитрич говорит дело. Ему желательно за товар получить подороже. И товар-то, ежели разобраться, ведь и наш. Не мы ли на стуже, на льду тюленей били да еще и Елисея потеряли!.. Ни к чему нам с тобой возражать хозяину. Двойная плата команде – разве плохо?
Голос у Родионова спокойный, ровный, но Дорофей уловил в нем льстивые нотки. Он укрепился в уверенности: не пойдешь на сговор с Вавилой – обидит команду при расчете. И так у него лишнюю копейку не выжмешь, а тут и вовсе закроет свой кошелек. И тогда команда будет считать виновником убытка его, Дорофея. Он махнул рукой и скрепя сердце сказал:
– А, делай как знаешь.
– Ну вот, давно бы так, – Вавила поднялся. – Снимемся с якоря и пройдем мимо пристани за город. Там около ночи все и уладим. Время позднее, у Красной пристани нас все одно никто не будет разгружать до утра. Ну, с богом, за дело!
