Текст книги "Поморы (роман в трех книгах)"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)

3

То злополучное собрание в доме Вавилы надолго оставило у него в душе неприятный осадок, тяжелый, словно свинчатка. После этого ему ничего не оставалось, как жить по-старому. Выбора больше не было. Вавила разозлился на всех – на мужиков, которые не подчинились его воле, на Обросима, мелкого и недалекого скрягу, на Патокина, ехидничавшего и ставившего ему палки в колеса весь вечер, и на себя – за то, что так опрометчиво собрал мужиков и опозорился.

Махнув на все рукой, Вавила решил уйти подальше от всего в море. Оно вылечит от тоски зеленой, встряхнет душу свежим штормом, развеет дурное настроение.

Он уходил на Мурман, изменив свое прежнее решение ловить селедку в Кандалакшской губе.

Кормщиком на шхуне теперь стал Анисим Родионов. Он во многом зависел от Вавилы. Ряхин был сватом на его свадьбе. Сын Анисима в прошлом году женился на племяннице купца, и тонкая, но довольно прочная родственная нить надолго связала его с судовладельцем.

Но не только это удерживало Анисима возле Вавилы. При расчетах тайком от всех Ряхин всегда давал артельному старосте дополнительный куш за верную службу. И потому в доме Анисима не выводился достаток.

Поветерь стояла на рейде. Внизу, под обрывом, Вавилу ожидала лодка с двумя гребцами.

Ряхин шел по земле, поросшей чахлой приполярной травкой, неторопливо, ступал твердо, уверенно, будто и не было у него никаких неудач. Отправляясь в море, он словно пробовал прочность и упругость родной земли, с которой расставался на длительный срок.

А не навсегда ли? В голове у него уже вынашивалось новое решение своей судьбы. Только надо было все хорошенько обдумать…

Следом семенил Венька. Он зябко кутался в брезентовый плащишко и часто шмыгал носом. Не удался сын в отца. Другой бы шел рядом, в ногу с батькой, как подобает наследнику. Но Венька, забегая вперед для того, чтобы глянуть батьке в лицо, после опять отставал.

Жене провожать его Ряхин не разрешил, ссылаясь на дурную примету, хотя приметы такой не было: рыбацкие жены обычно провожали мужиков на промысел. Но Вавилу всегда тянуло вырваться из-под надзора Меланьи. В последнее время неприязнь меж ним и женой еще больше углубилась.

Перед тем как спуститься к лодке, Вавила остановился, посмотрел вдаль на холодное небо с низкими неприветливыми облаками и подумал: Быть ноне шторму! Пусть… Теперь жизнь пошла так, что каждый день штормит. Привыкать надо.

По берегу шел Родька. Увидев Ряхина с Венькой, он невольно замедлил шаг, но решил все-таки идти прямо, не сворачивая, не опасаясь встречи с бывшим хозяином.

Вавила приметил его краешком глаза, неторопливо повернул обнаженную голову. Ветер лохматил на ней волосы, сметал на сторону бороду.

– Ну что, парень, как живем? В кооперативе-то?

– Живем как живем, – ответил Родька, замедлив шаг.

– Что делать ноне будете? Песни петь? В гляделки играть?

– Сети вяжем к осени, – сказал Родька. – С песнями веселей идет работа.

– То-то и есть! Однако на голодное брюхо недолго попоете. Ящик-то железный в конторе пуст! Ни копейки. Панькин вроде с лица сдал. Видать, жрать нечего, в кулак свистит!

– Они снова к тебе придут, батя, – угодливо сказал Венька, посмотрев на Родьку с неприязнью.

Но отец оставил его слова без внимания.

– Ну живи! Прощевай, – сдержанно кивнул он Родьке.

И спустился к лодке. Венька – за ним. Ткнулся лицом в бороду, обслюнявил отцову щеку, пустил слезу.

Вавила, обняв сына за худенькие плечи, прижал его к себе, погладил по голове и с небывалой теплинкой в голосе сказал:

– Оставайся с богом! Матку слушайся. Не озорничай. Пойдешь в школу – старайся, учись хорошенько. Ученому легче жить.

Помолчал, вздохнул и перешагнул через борт лодки. Гребцы оттолкнулись от берега и взялись за весла. Сидя на банке, Вавила, не отрываясь, смотрел на берег, на одинокую фигурку сына. В груди шевельнулась грусть…

Венька стоял неподвижно у самой воды. А наверху Родька не сводил глаз со шхуны. За время плавания в Архангельск он как бы породнился с ней, и теперь сердце заныло от тоски: Поветерь уходит, уходит без меня…

Родька не думал о Ряхине. Думал о судне. Ему хотелось посмотреть, как на шхуне поднимут паруса.

Лодка с Вавилон маленькой точкой подобралась к борту шхуны, слилась с ней. А немного погодя отделилась от судна и пошла к берегу. Родьке казалось, что в назойливом посвисте ветра он уловил знакомую команду, радостную и властную:

– Поднять паруса!

Не отрываясь, смотрел он на фок-мачту, где недавно доказал насмешнице Густе, на что способен настоящий зуек. И вот над палубой словно захлопали серовато-белыми крыльями огромные лебеди. Потом крылья расправились и превратились в паруса, которые наполнились ветром до дрожи. Родьке казалось, что он слышит, как паруса поют под ветром. Поют о поморской силушке и отваге.

– Прощай, Поветерь! – шепнул Родька.

– Прощай, батя! – горестно вздохнул Венька.

Когда шхуна, чуть накренясь, полетела вперед по зеленоватым со стальным отливом волнам, Родька и Венька разошлись в разные стороны.

На другой, день Меланья уехала из Унды с сыном и своими вещами, забрав, какие удалось, ценности и поручив приглядывать за домом Фекле.

ГЛАВА ШЕСТАЯ1

Вавила ошибался: в железном ящике в конторе Помора еще до отхода купца на Мурман появились деньги. Кооперация предоставила рыбакам товарно-денежный кредит в половинном размере стоимости будущего улова. Панькин воспрянул духом, еще более энергично занялся подготовкой к путине.

Теперь ожидали специальный пароход с продовольствием и промтоварами для того, чтобы открыть в селе кооперативную торговлю. Помещение для магазина рыбкоопа было уже готово.

К Панькину потянулись рыбаки, которые на собрании из осторожности не вступили в артель, а теперь, видя, что кооператив – дело надежное, принесли свои заявления.

Семья Мальгиных собиралась на покос на своем карбасе. Елисей содержал его в порядке, и он был еще довольно крепок, хоть и невелик. За десять дней до отъезда на луга Родька проконопатил его и осмолил.

Пошел он поглядеть, хорошо ли застыла смола и можно ли спускать карбас на воду.

Дом Мальгиных стоял у берега, в северном конце деревни: крылечком – на улицу села, а четырехоконным фасадом – к реке. Перед окнами – грядки с картошкой. За ними – отлогий спуск к воде, затравеневший до приливной черты, вымытый и глинистый дальше.

На травяном откосе карбас был опрокинут на плахах. Родька стал осматривать его и прикидывать, как ловчее спустить посудину на воду.

Вечерело. На западе, под тучами, у самого горизонта небо светилось тускловато, словно киноварь на старых иконах. Родька вспомнил о Густе. Внезапно вспыхнуло неодолимое желание видеть ее, слышать, как она смеется, шутит. Шутить она мастерица!

Бывает, говорят, человек влюбляется. Неужели и я влюбился? И возможно ли это?.. А ведь и она тогда вечером после собрания сказала: Я буду тебя любить.

Родька увидел Иеронима Пастухова, который шел по тропинке вдоль берега, опираясь на посошок. На плечах – длинный, чуть ли не до колен, ватник, на голове – цигейковая шапка, на ногах – шерстяные чулки с галошами.

– Чегой-то призадумался, добрый молодец? – спросил Иероним, поравнявшись с Родькой. – А-а-а, вижу, карбас высмолил. Проверить пришел? – он тихонько поколупал ногтем заливку в пазах. – Добро осмолил. Да и вправду сказать, ты, Родя, теперь мужик самостоятельный и член кооператива. Когда на покос-то?

– Дня через три, – ответил Родион. – А вы куда путь держите?

– Да вот пошел навестить Никифора Рындина. Чего-то он часто стал прихварывать. – Иероним стал рядом с пареньком, посмотрел на устье Унды, на низкие облака. – Годы, брат, свое берут. В молодости нам, Родионушко, не сладко доставалось. Теперь, может, жизнь другая будет, полегче да получше. А мы жили трудно…

Родион с вниманием слушал.

– А все же интересно было. Опасная наша морская жизнь, а красивая, И чем красива? Морем! И холодное-то оно, и неприютное, и сердитое иной раз до страху, а доброе! Около него – имей только голову да руки – с голода не пропадешь. Не как в иных местах: земля не уродит – иди по миру. Поморы отродясь по миру не хаживали и не пойдут! Только не ленись – пропитание добудешь.

Оба стояли на косогоре плечом к плечу – старый и молодой, один уже почти прожил жизнь, другой ее только начинал.

– Мно-о-го, Родионушко, надобно знать, чтобы в море-то ходить без опаски. Возьми, к примеру, приливы… Течение воды при отливах и приливах разно бывает. Вот, скажем, три часа идет в нашу сторону – на северо-восток, потом под юго-запад три часа – и прибылая вода, и палая. От берега на Моржовец направленье держим, в голомя [13]13
  Голомя – открытое море (местн.).


[Закрыть]– тогда вода компасит: два часа идет под полуночник, потом под восток – три, потом под юг – около трех часов, а после под запад – четыре часа… По компасу следим, по опыту знаем… Вот ежели взять Послонку. Дак там хождение воды в ту или другую сторону кротче, медленнее. В Кедах – по-среднему. А на Воронове – быстро. Там волна бо-о-оль-шая! Ежели моря не знаешь – сам на себя не надейся, за людьми иди! Установку морскую должен знать преотменно. Недаром старики говорили: На промысел поехал, надо знать течение воды и поворот земли.

Иероним опирался на посох обеими руками. Родька молча ждал, что он скажет еще. Любо было ему слушать старого помора: у него целый короб знанья.

В устье реки из-за мыса выплыли паруса.

– Дедушко! Гляди-ко! Чье-то судно пришло.

– Чье бы! – Иероним всматривался в даль из-под руки. – Дак это же… погоди, пусть ближе подойдет.

– Поветерь! – воскликнул Родька, рассмотрев знакомые очертания шхуны.

– Поветерь, – подтвердил старик. – Теперь и я вижу. С чего бы это? Только сутки прошли, как Вавила снялся с якоря. Уж не случилось ли чего?

2

Весь вечер Вавила не показывался на палубе, указав еще в Унде Анисиму, заступившему на вахту у штурвала, курс на северо-восточную оконечность Кольского полуострова, на мыс Орлов.

Только когда проходили Моржовец, хозяин постоял с обнаженной головой у фальшборта, провожая остров взглядом. И если бы рыбаки могли видеть в эти минуты его лицо, его глаза, то заметили бы во взгляде глубокую печаль.

Остров остался позади: Вавила, резко повернувшись, рванул дверь в каюту и надолго там заперся. Лег на койку, заложил руки за голову.

Шхуна бежала бойко, пластая надвое волны носом при килевой качке. Вавила закрыл глаза, и ему показалось, что он совсем маленький, лежит в зыбке на очепе [14]14
  Очеп – жердь, вдетая в кольцо, ввинченное в потолок. К ней подвешивалась зыбка – детская люлька. Очеп играл роль пружины.


[Закрыть], и бабка качает его. Очеп поскрипывает и бабкин голос тоже: Спи, усни, угомон тебя возьми…

Да, раньше ему казалось, что никогда не покинет он родные места: прирос к ним всем сердцем, привык. В Унде родился – там и покоиться на погосте. Но теперь раздумья привели его к иному решению.

Ряхин понимал, что Советская власть окончательно отобьет у него мужика, который годами работал на него, и не позволит ему ни торговать, ни промышлять самостоятельно. А быть голытьбой, бессребреником, рядовым рыбаком, как и все? Нет, это не для него. Он привык повелевать, не повиноваться.

Первое оправдание в пользу бегства.

Семья… Да, у него семья. Но она ему приносит мало радости. Меланья в трудную минуту покинет его – он еще не знал, что она уже уехала. Ведь она рассчитывала на жизнь легкую, богатую, веселую. Такой жизни не будет. Да и нет меж ними ни любви, ни согласия. Нужны были деньги, потому и женился на ней…

Сына Веньку жаль. Все-таки своя кровь. Хотелось бы его взять с собой, но неизвестно, какие испытания предстоят впереди. Потом – он его выпишет. Венька подрастет, поумнеет, сам найдет дорогу к отцу, если захочет.

С женой они люди разные. Меланья и сейчас ядовита и сварлива. А что будет под старость? Мука!

Второе оправдание.

И уж, конечно, за него обязательно возьмутся и наверняка накажут за связь с белыми. Не у него ли квартировал поручик? Не Вавила ли снабдил его продовольствием для успешного похода против красных?

Третье оправдание.

Три оправдания бегства за границу.

А команда? Она пока ничего не знает, но не такие уж дураки рыбаки, да и Анисим, чтобы не заметить, что шхуна крадется вдоль пограничной полосы, в чужое государство. А кордоны? Наши он, может, проскочит ночью без огней. Но примут ли норвежцы? А вдруг поворотят обратно Поветерь, не желая иметь осложнений с Советами? Норвегия в интервенции не участвовала, той враждебности, какая у англичан да американцев, к Советской России не выказывает.

А все же рискну. Команде ничего не будет, а мне все равно пропадать – так или этак…

В свои планы Вавила посвятил только одного Обросима, и то ввиду крайней необходимости. Ряхин за десятую часть стоимости продал Обросиму склад и лавки. Как ни прибеднялся Обросим, а сумел кое-что сберечь в кубышке. Кроме десятины, правда, из него ничего выжать не удалось. Одно твердил: И продать твой товар не успею – торговлю прихлопнут. Станет на ноги государственная торговля – весь этот нэп похоронят и заупокойную спеть не позволят. И он, пожалуй, прав.

Так. Только так, – окрепла решимость. – Курс на Норвегию. Есть там знакомые по прежним делам рыбопромышленники. Помогут первое время. Шхуна еще крепка, – думал Вавила. – Найму команду, буду ловить треску, сельдь. Куплю дом либо усадьбу. Есть золотишко, оно везде в цене. Не то что бумажные ассигнации.

Уходя, Вавила выгреб из тайников золотые монеты царской чеканки, кольца, перстни и другие ювелирные изделия. То, что было в комнатах – в комоде да шкатулке, оставил нетронутым, чтобы Меланья не заподозрила неладное.

Спустилась ночь. Качка усилилась, перешла в бортовую. Каюта заходила ходуном. Вавила встал с койки, накинул дождевик и вышел на палубу. Там было все в порядке. Горели сигнальные огни. В рубке у штурвала тенью шевелился Анисим. Свет от фонаря падал на его лицо снизу.

Ветер дул с северо-востока – полуночник. По волнению, по характеру качки Вавила определил: шхуна пересекает горло Белого моря.

Он не мешал Анисиму управлять судном, вернулся в каюту. Вавила рассчитал время так, чтобы Орловский мыс пройти рано утром, когда маячная команда, отстояв ночную вахту, погасит огонь и отправится на отдых, а дневные дежурные только встанут ото сна. Он бывал на маяке и знал существовавший там распорядок. Важно было поскорее пройти мыс незамеченным.

…Маяк остался позади. Шхуна со свежим ветром ходко огибала северо-восточную оконечность Кольского полуострова. Справа по борту и впереди раскинулись просторы Баренцева моря.

Вавила вышел из каюты, заглянул в рубку:

– Доброе утро, Анисим! Сменишься – зайди ко мне.

Анисим молча кивнул.

Вскоре у руля встал второй кормщик – Николай Тимонин.

– Садись, Анисим, – Вавила показал на рундук, обтянутый брезентом, сам расположился в кресле, у столика. – Устал, поди? Всю ночь стоял на вахте!

– Ничего, не привыкать, – Анисим снял картуз, с видимым облегчением провел руками по утомленному лицу.

– Следующую ночь сам стану у руля. Ты будешь отдыхать.

Вавила замялся, видимо, не зная, с какой стороны подойти к самому главному, хотя об этом главном думал всю ночь и, кажется, все учел и предусмотрел. Анисим набил табаком трубку и вопросительно посмотрел на хозяина.

– Кури, – разрешил Вавила. – Много лет ты служишь мне, Анисим, честно, как и подобает истинному помору и мореходу. И поэтому я тебе во всем доверяю. Думаю, что в это трудное время ты будешь со мной рядом. За благодарностью моей дело не станет…

Анисим насторожился, кинул на хозяина удивленный взгляд. Но молчал.

– Обманывать тебя не стану, скажу прямо: я ухожу в Норвегу.

Брови Анисима изумленно поползли вверх. Он вынул изо рта трубку.

– Но ведь ты говорил – на Мурман, за селедкой. Команда ничего не знает. С твоей стороны…

– С моей стороны, – прервал его Вавила, – нечестно скрывать от команды истинный замысел. Однако, признаюсь тебе, надумал я это только сегодня ночью.

– В Норвегу? За товаром? В конце концов это не так уж и худо. Не впервой нам в Норвегу ходить. Только команду надобно предупредить да объяснить ей причину перемены курса. Я сделаю это.

– Спасибо, Анисим. Но… видишь ли… дело в том, что в Норвегу я ухожу навсегда. В Унду мне возврата нет. Судя по всему, купечеству приходит конец. А я жить без своих судов, без торговли никак не мыслю. Лучше уж сразу в гроб! Вот почему ухожу.

Анисим, помолчав, спросил:

– Только поэтому?

– Да. Но ведь это для меня главное. Цель жизни моей. Годами я копил добро, своим горбом добывал в трудах великих. А теперь все это потерять?

– Ну, хорошо, – тихо сказал Анисим. – Понимаю тебя, Вавила Дмитрич. Но ведь я-то да и команда в Норвегу уйти не можем, не хотим! Куда ж ты нас денешь? И ведь один ты шхуной не управишь!

– В этом-то все дело. Давай думать вместе, как быть. Вы бы могли высадить меня на норвежском берегу и повернуть домой, – сказал Вавила, размышляя вслух. – Но что я буду делать там без судна? Один выход: придем в Норвегу – я договорюсь с властями, чтобы вас отправили в Архангельск с первым же идущим на Двину судном. Подмажу, где следует. Команде при расчете выдам по двести, нет, по триста рублей, тебе – тысячу целковых. Идет?

– Рискованное дело, Вавила Дмитрич. Деньги одно, а совесть и жизнь – другое. А ну как норвежцы нас не пустят обратно, заарестуют?

– Не беспокойся: золотишко вам откроет дорогу домой. И визы не потребуется. Любой капитан спрячет в трюме…

– Думаешь, так просто? Не знаю… Ох, не знаю, Вавила. Нехорошо ты задумал! Мужики ведь тебе доверяли. Да нас еще на границе задержат.

– Уйдем ночью без огней. Это я все обмозговал. Знаю место, где можно будет проскочить. Соглашайся. Решил я твердо. К цели пойду напролом! На пути не вставай!

– Грозишь?

– Нет. Но говорю прямо: мне надо уйти. У меня боле выхода нет.

– Ты о себе только думаешь.

– Нет. И о вас думаю. Договоримся: об этом знаешь ты один. Больше никому ни слова. До самого перехода границы. Переходить будем ночью. Я стану к рулю, ты заговоришь вахтенных.

– Так нельзя. Надо, чтобы мужики знали, на что идут.

– Узнают – не пойдут. Пустое говоришь.

Родионов вытряхнул пепел из трубки, набил ее снова. Угрюмо размышлял, стараясь прятать взгляд от хозяина.

– Надо подумать, – наконец сказал он.

– Думать времени нет. Решай сейчас. – Вавила выдвинул ящик стола, деловито достал наган и стал набивать барабан патронами. Латунь гильз тускло поблескивала при слабом свете. – Не вздумай команду мутить. Помни: я хожу прямо и наверняка.

– Ладно, – вздохнул Анисим. – Быть по-твоему.

– А без обмана? – недоверчиво спросил Вавила. – Что-то уж очень быстро ты согласился!

– Дак как не согласишься-то? Выбора и у меня нет. Тем более что ты и пугач показал…

– Это просто так. Не обижайся. Ну, по рукам?

Анисим не очень охотно протянул руку. Глаза его недобро блестели.

Проснулся Вавила уже днем и пошел на корму. Когда вышел оттуда, сзади кто-то крепко обхватил его локтевым сгибом за шею – не продохнуть. Хозяин рванулся, взмахнул руками – и руки схватили с двух сторон дюжие мужики.

– Вяжите его линьком! – спокойно сказал появившийся из-за рубки Анисим. – Крепче, по рукам и ногам!

Хозяина вмиг растянули на палубе, спутали веревкой. Он бесновался, изрыгал проклятия:

– Ах, гады! Хозяина-то эдак? Разбойники! Анисим! Это ты продал меня? Паскуда! Прохвост! Забыл, сколько я для тебя добра делал? Ну, погоди же.

Анисима уже возле него не было. Взломав дверь каюты, он взял из ящика стола револьвер. Мужики, словно больного, втащили Ряхина в каюту, положили на койку. Привязали к ней крепко-накрепко морскими узлами. Заботливо подложили под голову подушку, чтобы было удобнее лежать.

– Спи до дому. В целости-сохранности доставим. У Меланьи очухаешься, чайку напьешься. Дурные мысли из головы выбросишь!

– Ах, гады, гады! Ах, разбойники! Хозяина-то эдак? – повторял Вавила.

– Молчи, а то рот законопатим паклей!

– Ах, супостаты!

Вавила рвался всем телом, пытаясь освободиться от пут, дергался, стонал, говоря, что ему плохо, затекли руки-ноги. Но его стенания рыбаки пропускали мимо ушей. Потом он заплакал. Слезы текли по щекам на подушку – слезы бессильной ярости и злости.

Шхуна шла обратным курсом на Орловский мыс, а оттуда – на Моржовец.

В каюте хозяина поочередно дежурили матросы, передавая друг другу вороненый ряхинский револьвер. Вавиле сказали:

– В Норвегу эдаким манером нам идти негоже. Коммерческим рейсом, законно – пожалуйста. А так – нет!

В Унде рыбаки передали Вавилу с рук на руки Панькину, который приставил к нему охрану, вооружив ее все тем же револьвером. Домашний арест на купца был наложен по решению сельсовета.

Вскоре из Мезени на моторном боте прибыл следователь с двумя милиционерами. Допросив Ряхина и свидетелей, следователь увез всех в Мезень. Пришлось туда ехать и Анисиму. Он сначала не хотел давать показания, ссылаясь на родственные связи с Вавилой, но его отказ во внимание не приняли: надо было судебным порядком установить истину.

Пустующий дом Вавилы опечатали. Фекле наказали присматривать за скотиной. По решению уездного исполкома, шхуну, бот, требующий ремонта, карбасы и другое промысловое снаряжение Ряхина передали кооперативному товариществу Помор.