Текст книги "Зеленая брама"

Автор книги: Евгений Долматовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Руководящие деятели партии, члены Центрального Комитета, секретари обкомов, горкомов, райкомов повторяли судьбу и брали пример с революционеров, направленных Лениным в юную Красную Армию на борьбу с белогвардейщиной, с интервенцией четырнадцати держав: Фрунзе и Киров, Орджоникидзе и Шаумян, Куйбышев и Дзержинский были с юности кумирами комиссаров сорок первого года.

В разгар июльских боев в штаб 12-й армии прибыли видные партийные работники – Петр Митрофанович Любавин и Михаил Васильевич Груленко. Они были назначены членами Военного совета и сразу же включились в работу: в корпусах и дивизионах, в арьергардных боях и на марше они вносили в тяжкую атмосферу тех дней некоторую разрядку. Не преуменьшая опасности и избегая общих фраз, они вникали в противоречивую суть обстановки – выдержанные, спокойные, твердые в решениях. Очень разные, они были, как вспоминают оставшиеся в живых товарищи, чем-то похожи друг на друга,– надо полагать, уже тогда, за без малого четверть века жизни нашей страны, сложился тип партийного работника, беззаветного продолжателя большевистского дела.

Дооктябрьское поколение большевиков называли профессиональными революционерами. После победы революции это гордое наименование мы стали относить к прошлому.

А вот когда стали известны строго секретные фашистские приказы и директивы о подготовке нападения на СССР, оказалось, что Гитлер и его банда больше всего страшились тех, кого они называли профессиональными революционерами.

Предписывалось охотиться за ними, уничтожать в первую очередь.

С гордостью думаю я о Любавине и Груленко как о профессиональных революционерах!

Петр Митрофанович Любавин родился в конце прошлого века и четырнадцатилетним пошел по слесарному делу. Ему исполнилось двадцать, когда создавалась Красная Армия, и он стал одним из первых ее бойцов. В партию он вступил на фронте. Когда пришла победа, красноармеец снова пошел в слесаря. Его заметили, товарищи выдвинули его на руководящую партийную работу, а потом как парттысячника послали учиться в Днепропетровский химико-технологический институт. Коммунист стал инженером, секретарем парткома завода, а вскоре его избрали секретарем горкома, а потом и третьим секретарем Днепропетровского обкома ВКП(б).

Перед войной он был уже первым секретарем Донецкого (тогда – Сталинского) обкома партии. В архиве сохранились стенограммы его речей; на областной партконференции в марте 1940 года он говорил, обращаясь к шахтерам и металлургам Донбасса: «Мы должны каждодневно укреплять оборонную мощь нашей страны».

Оказавшись после долгого перерыва вновь в красноармейской среде, этот человек в гимнастерке без знаков различия походил на рядового бойца, только люди с орденом Ленина и тогда встречались редко, да и сорокатрехлетних рядовых в войсках, пожалуй, еще не было.

Михаил Васильевич Груленко родился в 1904 году в Конотопе, в семье столяра. Семья большая – он был девятым ребенком. Это обстоятельство вынудило рано проститься с детством. В дни Октябрьской революции Михаил Васильевич стал рабочим. Одним из первых вступил в комсомол. Его избирали в Путивле и в Шостке секретарем райкома. Потом – совпартшкола, политотдел свеклосовхоза под Харьковом. В 1939 году Михаил Васильевич оказался в рядах освободителей Западной Украины, был избран первым секретарем Станиславского обкома компартии.

Собирая сведения о нем, я узнал о его неугомонном характере, об обязательности (обещал сделать – сделай!), о том, что он любил книги, любил в часы досуга в кругу товарищей или дома песню спеть. В единственном и последнем письме с фронта, уже из окружения доставленном «с оказией» его жене и дочери в Днепропетровск (их приютили там семьи тогдашних секретарей обкома партии Л. И. Брежнева и К. С. Грушевого), Михаил Васильевич писал: «Я глубоко убежден, что конечная победа будет за нами. У нас для этого все есть... Правда, потребуется много жертв и напряжения...»

При прорыве из окружения по решению Военного совета Любавин шел на одном танке, Груленко – на другом. Танки их прокладывали путь пехоте. Артиллерия противника открыла по ним сильнейший огонь. Танк Любавина был подбит первым, механик-водитель ранен. Член Военного совета помог раненому выбраться из неподвижной машины, оказал ему первую помощь, а потом вскочил на подошедший танк Груленко, продолжавший развивать наметившийся успех контратаки.

Уже в шести километрах от Подвысокого был выведен из строя и этот танк. Члены Военного совета присоединились к группе стрелков. Два секретаря обкомов партии шли на противника с винтовками в руках, кололи штыками. В неутихающем бою, без единой передышки с ночи пятого августа до рассвета седьмого не выходили они из боя. Не все бойцы знали Любавина и Груленко в лицо, но каким-то солдатским чутьем понимали, что с ними идут комиссары, и держались поближе к ним, старались защищать их, насколько это было возможно в той обстановке.

Седьмого августа на берегу Синюхи, близ села Левковка, окончательно обессилевшая группа наших стрелков, которую продолжали возглавлять тяжелораненые Любавин и Груленко, была туго зажата горными егерями. По свидетельству тех, кто остался в живых, окруженные вели огонь, пока имелись патроны, потом отбивались прикладами. Им кричал какой-то немец по-украински:

   –  Руки до горы!

Груленко ответил громко:

   –  Комиссары не сдаются!

Когда положение стало совершенно безнадежным, Груленко и Любавин обнялись, поцеловались, и каждый истратил последнюю пулю на себя. Могилы их до сих пор не найдены, хотя есть данные, что местные жители тайно похоронили их.

Долгие годы Любавин и Груленко считались пропавшими без вести. Но в результате пионерского поиска ныне точно установлена картина их гибели. Теперь официально признано, что бригадные комиссары, депутаты Верховного Совета СССР П. М. Любавин и М. В. Груленко погибли в бою. Они приняли смерть на посту.

Нет, не зря враги так страшились комиссаров!

Немецкий солдат в русском плену Вольфганг Шарте из Гергадсхагена показал, и это показание было приобщено к делу на Нюрнбергском процессе: «За день до нашего наступления против Советского Союза офицеры нам заявили следующее: если вы по пути встретите русских комиссаров, которых можно узнать по советской звезде на рукаве, и русских женщин в форме, то их немедленно нужно расстреливать».

Это – свидетельство не об отдельном из ряда вон выходящем случае, а о системе. Там же, в Нюрнберге, советская сторона предъявила Международному трибуналу совершенно секретную директиву Гитлера, выпущенную за сорок дней до вероломного нападения Германии на СССР. Вот она:

«Отдел обороны страны.

Главная ставка фюрера.

12 мая 1941 года.

Об обращении с захваченными в плен советскими политическими и военными работниками.

Политические руководители в войсках не считаются пленными и должны уничтожат ь с я самое позднее в транзитных лагерях».

Так была предопределена судьба комиссаров в будущей войне (тогда война была еще будущей). Но разве это могло нас запугать?

В письмах и воспоминаниях о Зеленой браме – почти в каждом! – неизменно присутствует образ комиссара. Если бы это были не просто письма, а песни, слово «комиссар» можно было бы назвать рефреном.

Говоря восторженно о комиссарах, я не принижаю таким образом роль и образ командиров всех рангов. Мне они не менее дороги. Я видел их и (наверное, это естественно) присматривался к ним и на пути от Равы-Русской до Зеленой брамы, и потом – на всех перевалах – до самого Берлина. Я был свидетелем становления командиров Великой Отечественной – образованных, высокоидейных, изобретательных, отважных, решительных и человечных. Многие из них проявили себя блистательно сразу, с первого боя, другие постепенно, с горькими уроками и кровавой ценой приобретали опыт и все те качества, что привели войска к тактическим и оперативным успехам, ставшим образцами военного искусства.

Но славные полководцы, выдающиеся военачальники бывали в России и раньше, а вот комиссары впервые встали с ними рядом на гражданской войне, показали себя в Испании, на озере Хасан, в Баин-Цаганском сражении и на Карельском перешейке, а теперь подтвердили легендарность своего образа в Великой Отечественной.

Знамя дивизии

44-я горнострелковая дивизия 22 июня вступила в бой. Держала оборону на границе, по приказу (и только по приказу!) начала отход на Станислав, а потом – на Винницу. В конце июля бой вели уже не только боевые расчеты батальонов, полков: работники штаба, политотдела и тыловых служб стали в строй линейными бойцами.

Понимая сложность положения, командир дивизии приказал отправить в тыл документы штаба и политотдела. Было решено вывезти в безопасное место знамя дивизии.

Имущество и знамя были переданы работнику штаба Шеремету, политотдельскому писарю Горшкову, радиотехнику Мягкому.

Капитан в отставке, слесарь по холодильным установкам П. Г. Мягкий, ныне живущий в Кременчуге, рассказал мне об этой суровой эпопее. К сожалению, он запамятовал фамилии шоферов: группе выделили три автомашины ГАЗ-ЗА. Охраняли знамя четыре красноармейца...

Знаменная группа 44-й горнострелковой двинулась в опасный путь. Подъехав к Умани, Шеремет и его товарищи убедились, что город уже в руках врага. К счастью, наши грузовики, замаскированные столбами пыли, не были узнаны перехватившими все дороги немецкими танкистами и мотоциклистами. Принято решение – двигаться на юг только по ночам, до наступления темноты прятаться по дубравам и оврагам.

Знамя двигалось по территории, не просто захваченной противником, но буквально начиненной его техникой и войсками. Знаменосцы решили твердо: если их обнаружат, принять бой, держаться, а когда положение окажется безвыходным, облить бензином и сжечь документы и знамя, а самим стрелять до предпоследнего патрона во врага...

Несколько раз группа Шеремета вырывалась на дороги, которые не были еще перекрыты и захвачены противником, но в тот же час вновь оказывалась на оккупированной территории.

Попытались переправиться через Днепр в районе Кременчуга, но неудачно: по пути к Днепропетровску стали отказывать – один за другим – измученные полуторамесячным отступлением моторы грузовиков. Ведь и с пустыми радиаторами приходилось двигаться, и на смешанном горючем. Колонна недвижно замерла на обочине. Сейчас можно задним числом подсказать Шеремету и его спутникам наипростейшее решение: документы и машины сжечь, знамя выносить по-пешему.

Ах, как это легко и просто теперь говорить, как надо было действовать. Но три грузовика ГАЗ – это ж военное имущество! Бросить его, своими руками сжечь? Не так воспитаны эти парни из горнострелковой, из 44-й! Ну, а сейфы с документами? Их отомкнуть-то почти невозможно, а если зарыть, нет гарантии, что никто до нашего возвращения не найдет их!

Вдохнуть жизнь в моторы оказалось невозможным, как ни старались шоферы. В отчаянии сидели они на краю кювета с гаечными ключами в обессилевших, опущенных руках...

А вдали, в серебристом тумане лунной ночи, высились неуклюжие с виду, беспомощно распластавшие одно крыло над несжатой и потоптанной пшеницей колхозные комбайны.

Оставив охрану подле машин, ассистенты знамени дивизии, если можно их так назвать в этой ситуации, и шоферы подобрались к полевым гигантам. А моторы-то целехонькие и такие же, как на ГАЗах!

Повздыхали: нехорошо раскулачивать колхозное добро, а ведь придется.

На языке ремонтников эта операция именуется перекидкой мотора. Она и в условиях хорошо оборудованной ремонтной базы достаточно хлопотна, а тут пришлось пользоваться только гаечным ключом, на руках переносить тяжеленные моторы, без подъемников и талей ставить их. И поставили. В сроки, которые в мастерских считались бы рекордными.

Что ж, можно ехать вновь, но дорога на Днепропетровск перерезана. Окольными путями, петляя и таясь, направились к Запорожью. По знаменитой плотине Днепрогэса, чуть не плача от радости, пересекли Днепр.

Знамя было вновь среди своих, знамя спасено.

Верность боевому знамени 44-й [3]3
  Номер дивизии – 44-й – дважды встречается на страницах этой книги. Это не описка. В Зеленой браме стояли насмерть и щорсовская 44-я горнострелковая и 44-я танковая, командиром которой был Василий Петрович Крымов, полковник.— Прим. авт.


[Закрыть]незыблема.

До последнего мига руководил боем дважды краснознаменец Семен Акимович Ткаченко, комдив, генерал-майор. Раненный в голову и в руку, истекающий кровью, он был захвачен врагом. Едва пришел в себя, совершил дерзкий побег, но, выданный подлым предателем, вновь оказался за колючей проволокой.

Находившиеся в том же лагере работники штаба дивизии приступили к подготовке нового побега генерала. Но Ткаченко приказал им эту операцию не проводить, и не потому, что она была смертельно опасной. Он решил, что не может бежать один, когда его бойцы и командиры останутся в неволе. Оставшиеся в живых товарищи из окружения генерала рассказали, что он был буквально одержим идеей восстания, освобождения всего лагеря.

Он действовал бесстрашно и отчаянно, бросал фашистам проклятия в лицо, забывая об осторожности.

Фашисты сочли его особо опасным, мытарили по разным лагерям и тюрьмам, стараясь изолировать от массы пленных, тянувшейся к нему. Последним кругом его ада оказался лагерь Заксенхаузен. И там он сразу вошел в состав подпольного центра.

Красная Армия приближалась. Гитлеровцы торопились расправиться с заключенными. Они составили списки смертников. В их число был включен и особо ненавистный фашистам генерал Ткаченко. В ночь на 2 февраля 1945 года смертников вывели на расстрел. Безоружные заключенные набросились на конвой. Все они погибли в неравной схватке.

...На пути к Берлину участник «знаменной группы» 44-й горнострелковой дивизии П. Г. Мягкий проходил чуть севернее Заксенхаузена, лагеря, где продолжал сражаться с фашизмом и погиб его комдив Семен Акимович Ткаченко...

Крылья, пробитые пулями

Одним из первых критиков моей статьи о Подвысоком, опубликованной в «Красной звезде», был Владимир Александрович Судец. Мы с ним давно знакомы. В далекие довоенные времена приехал в Москву поступать в военную академию боевой летчик с двумя орденами Красного Знамени (нашим и монгольским) на выгоревшей под солнцем гимнастерке. Он появился среди нас – плечистый, крепкий, затянутый ремнем «в рюмочку». Из-под крутого, могучего лба сверкали большие карие глаза.

Надо ли говорить, что Судец сразу стал кумиром юных мечтателей из парашютного кружка Осоавиахима, к которым принадлежал и я. Но наибольшее впечатление произвел гордый сокол – так в те времена несколько возвышенно именовали летчиков – на первую нашу красавицу, златокосую Галю. Теперь у них пятеро взрослых детей, куча внуков, и я, кажется, самый первый и последний свидетель того, как сплетались первые прутики этого мощного гнезда. Полагаю, что именно потому маршал авиации и проявил тогда повышенный интерес к моей статье и на правах старого знакомого атаковал меня, что называется, с ходу:

   –  Ты поторопился со статьей об окружении шестой и двенадцатой армий. Спору нет, ты очевидец, но очевидцы, если взялись писать, должны знать материал всесторонне, строить свои статьи не только на тех фактах, которые попали в поле их собственного зрения, а и опираться на достоверные свидетельства других очевидцев. Приходи, я расскажу тебе, как ваша героическая беда смотрелась с воздуха.

Я ответил по-военному:

   –  Учту, исправлюсь, товарищ маршал! Но прошу вас скорей исповедаться мне за сорок первый год!

И действительно, пора учесть и исправиться. И исповедаться бывалым военным людям тоже пора. Нельзя откладывать это «на потом». У нашего поколения времени в обрез, а о скольком еще надо рассказать!

Маршал был все так же крепок и строен, как при первом нашем знакомстве, только еще шире раздался в плечах. А глаза по-прежнему пронзительны, бас не утратил командирской властности.

Поздно нам меняться, да и надо ли?

Я заметил: у всех летчиков и у Владимира Александровича важную роль при разговоре играют руки: левая ладонь – вражеский аэроплан, вот он делает вираж; правая рука – наш атакующий. А полированная поверхность стола, за которым мы сидим, превращается как бы в отчетную карту: здесь – мы, здесь – противник, вот он загибает фланг, захлестывает, начинает параллельное преследование...

Я торопливо записываю рассказ маршала:

   –  В сорок первом мне довелось командовать корпусом стратегического назначения. Подчинялся непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования. Штаб корпуса размещался в Запорожье. К слову сказать, там я начинал свою трудовую деятельность, так что, как вы пишете в книгах, «если дорог тебе твой дом», то дом тут и был. Сперва нам была поставлена задача поддержать пятую армию, героически сражавшуюся у Коростеня. А когда противник прорвался к Киеву, надо было утюжить его там ударами с неба. Ну и, конечно, вести авиаразведку. Сверху мы видели, какое серьезное сражение разгорается на подступах к украинской столице. Там сосредоточились все силы Юго-Западного фронта. Зато несколько южней – и об этом с тревогой докладывали воздушные разведчики – пустота, ничего и никого нет. Пустое пространство образовалось из-за того, что согласно своей тактике противник загнул фланги. Вот потому твоя шестая армия, а с ней и двенадцатая оказались отрезанными от Юго– Западного фронта. Только с армиями Южного фронта, в частности с восемнадцатой, они пока еще взаимодействовали...

Я не знал, спрашивать ли маршала о том, что волновало меня тогда, в сорок первом, и до сих пор не дает покоя. Вопрос больной: не было ли ошибкой переподчинение 6-й и 12-й армий Южному фронту?

Ладно, спрошу, знаю, что маршал кривить душой не станет.

   –  Из того сложнейшего положения выход мог быть лишь один – передать шестую и двенадцатую Южному фронту,– убежденно ответил мне Владимир Александрович. И пояснил: – Дело не только в том, что это сулило еще спасение двух окруженных армий, но и в том, что в случае удачного их выхода из окружения Южный фронт стал бы вдвое сильнее.

Увы, я знаю, история не терпит умозрительных конструкций: что было бы, если бы события развивались и вершились не так, как они развивались и завершились в действительности? Наверное, потому историки и остаются историками, а поэты – поэтами. Их невозможно поменять ролями! А маршал басит:

   –  Я со своего командного пункта часто в те дни вел переговоры по телефону ВЧ и телеграфу с главкомом войсками Юго-Западного направления Семеном Михайловичем Буденным. Мы – люди военные, у нас, понимаешь, так: вышестоящий начальник приказывает, нижестоящий докладывает обстановку, а получив приказ, отвечает «есть» и выполняет. Но маршал Буденный, чувствую, волнуется, говорит тихим голосом, очень задушевно: «Полковник Судец, войскам Понеделина и Музыченко сейчас очень тяжко. Сделай для них все, что можешь. Прошу тебя, пойми, как это необходимо! Действуй и докладывай мне результаты в любое время, я буду ждать».

У меня в Кировограде стояли тогда две дивизии. Севернее города авиаторы, южнее – тоже авиаторы. И никакой пехоты, никакой артиллерии, кавалерии, ну, просто никого нет. Лечу в Кировоград и застаю там такую картину: командиры авиадивизий и их штабы собирают пробивающуюся из окружения пехоту и формируют из нее батальоны, полки. Что ж, молодцы!.. И тут в Кировоград поступает приказ Ставки для шестой и двенадцатой армий на выход из окружения. При сложившихся обстоятельствах его уже невозможно было передать ни по проводам, ни по радио. Необходимо вручить пакетом. А какой самолет послать? Сразу подумали об У-2 (правильное название – ПО-2). Но они тихоходы и безоружны. Мой выбор остановился на «ишаках», то есть на испытанных истребителях И-16. Слава их родилась в небе Испании, подтвердилась на Халхин-Голе, укрепилась на Карельском перешейке. И за первый месяц Великой Отечественной они показали себя достойно.

Итак, решено: шлем с приказом Ставки звено истребителей. Объявляю это решение, а у самого по сердцу кошки скребут: долетят истребители быстро, если придется принять бой по пути – примут, но каково там с посадкой? Возможна ли она? Приказываю летчикам, если не обнаружат приличной посадочной площадки, садиться не выпуская шасси. Главное – срочно доставить приказ...

Опережая события, скажу: две машины приземлились, выпустив шасси, что облегчило им взлет и возвращение. А третья садилась на брюхо потому, что и машина, и летчик были сильно изранены.

Вручая летчикам пакет, желаю успеха. Командир звена... Как же его звали-то? Имени не помню, но фамилия вот она: старший лейтенант Бебко. Где он теперь, узнать бы!..

Маршал прерывает свой рассказ, чтобы перевести дух. Лишь после этого продолжает:

   –  Хочу объяснить тебе, что переживает командир авиационного соединения, посылая подчиненных на боевое задание. Когда командуешь эскадрильей или даже полком, переживания иные: ты летишь вместе с подчиненными, должен проявлять все те качества, которых требуешь от них. Равенство во всем! Сбивают их, могут и тебя сбить... У командира корпуса не так: подчиненные летят с боевым заданием, а ты, как правило, остаешься на своем наблюдательном пункте. А с него далеко не все видно. И слышно не все. Изображаешь полнейшее спокойствие и уравновешенность – чем натуральней получается, тем лучше,– но самого-то себя не обманешь. Сам, конечно, все время волнуешься за судьбу каждого летчика, его полет, его бой. Душу бы отдал, чтоб только задача была выполнена успешно и все вернулись!.. Ну, ладно, не будем отвлекаться.

Итак, звено послано с приказом чрезвычайной важности. Из Кировограда летели километров сто двадцать, прижимаясь к земле. Окруженные выложили посадочный знак у села Подвысокое, и тут-то при заходе на посадку один самолет был подбит противником, летчик тяжело ранен. Приказ, разумеется, вручили. Аварийный самолет пришлось сжечь, а два уцелевших вернулись обратно и раненого летчика вывезли. Хотя и у этих самолетов и плоскости и фюзеляжи оказались изрешеченными пулями. Диву даешься, как долетели.

Старший лейтенант Бебко привез от члена Военного совета товарища Груленко письмо для передачи жене, которая находилась в Днепропетровске. Бебко слетал и туда, передал письмо.

А мне было приказано обеспечить коридор шириной километров в пятнадцать для выхода окруженных войск, расчистить им дорогу бомбометанием и штурмовкой.

Две ночи было дано на это. Увы, обстановка менялась каждый час, и по тому коридору никто не пошел.

Я уже говорил тебе, что штаб четвертого авиакорпуса находился в Запорожье, которое и в то время по праву считалось крупным промышленным центром на левобережье Днепра. На меня там были возложены обязанности начальника гарнизона, то есть старшего воинского начальника. Значит, должен был нести ответственность и за безопасность города, и за сохранность его промышленности. Как то, так и другое в громадной степени зависело от стойкости шестой и двенадцатой армий. Если бы не их отчаянные бои в окружении, вряд ли удалось бы эвакуировать заводы Запорожья, сыгравшие такую великую роль для поворота к победе...

Замолкает маршал. Сидит неподвижно, положив на стол тяжелые руки. Мы оба долго молчим, отягощенные воспоминаниями. Время расставаться, но Владимир Александрович все еще во власти далеких видений:

– А какие хлеба поспели в том августе на Украине! Какие хлеба! Мы летали над сплошным золотом...

Это была последняя встреча с Владимиром Александровичем.