Текст книги "Зеленая брама"

Автор книги: Евгений Долматовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Зеленая Брама

 
Что такое Зеленая брама?
Средь холмов украинской земли
Есть урочище или дубрава
От путей магистральных вдали.
Это место суровых событий,
Не записанных в книгу побед,
Неизвестных, а может, забытых...
Как узнать их потерянный след?
Уступить мы не смеем забвенью
Тех страниц, опаленных войной:
Как сражались войска в окруженье,
Насмерть встав на опушке лесной,
И ценой своей жизни сумели
На пылающих тех рубежах
Приблизительно на две недели
Наступленье врага задержать.
...Пусть война станет мирным потомкам
Из легенд лишь известна, из книг,
Пусть из песен узнают о том, как
В бой вступали граната и штык,
Но должны стать навеки живыми
Наши братья из братских могил,
Чтоб фамилию, отчество, имя
Начертать мы на плитах могли.
Из безвестья Зеленая брама
Проявиться должна, наконец:
Тайна жжет, как открытая рана,
Ясность – это заживший рубец.
Долгий поиск ведется с расчетом,
Чтоб под натиском фактов и дат
Дать пока безымянным высотам
Имена неизвестных солдат.
 

Я из сорок первого года

Телеграмма из Кировограда разволновала и расстроила. Приглашают принять участие в Днях литературы, посвященных очередной годовщине освобождения Кировоградчины. Из Киева прибудут мои коллеги Василь Козаченко и Анатолий Хорунжий: первый в течение почти всей оккупации участвовал в тех местах в подполье, второй с боями прошел от Днепра до Южного Буга. Из Минска ждут Василя Быкова: на одном из обелисков, установленных в 1944 году, выгравировано его имя – он, к счастью, ошибочно числился погибшим в геройской схватке. Из Москвы приглашены Юрий Бондарев и Борис Полевой: на их пути от Сталинграда к Берлину лежали украинские земли.

Порадоваться бы приглашению и ехать! Но вправе ли я гулять на кировоградских торжествах?

Я не участник освобождения этих мест. Мой путь на запад после Курской битвы проходил севернее Киева.

А уж если говорить как на духу, дело не только в этом. Все и сложней и печальней: я из сорок первого года, и та битва на кировоградской земле, участником которой мне выпало быть через месяц с небольшим после начала Великой Отечественной войны, относится к событиям самым трагическим в моей жизни, да и вообще, пожалуй, к самым суровым, какие только можно себе представить.

Большого труда стоило мне послать ответ в Кировоград: спасибо, товарищи, но на празднике освобождения я был бы лишним...

А ночью меня разбудил звонок с междугородной. Молодой голос в телефонной трубке был беспокоен и настойчив:

– Ваши доводы, изложенные в письме, понять можно. Но поймите и вы нас, людей, родившихся позже: для нас бои августа сорок первого и освободительная битва весны сорок четвертого представляют собой как бы единую линию. Приезжайте без колебаний. Вас ждут в селе Подвысоком. Просьба не опаздывать!

Кировоград отключился, и мне оставалось только обсуждать с самим собой это столь неожиданно вторгшееся в мою жизнь приглашение, разбередившее старые, давно, как мне казалось, накрепко зарубцевавшиеся раны.

Помню Подвысокое – большое, распространившееся вдоль оврагов село. Хаты под соломой, скрепленной мазками извести, почти не видны в окружении густо разросшихся садов. Тогда как раз поспела вишня, жители говорили – урожай небывалый, и вся эта сочная зелень расцветшего и еще не успевшего пожухнуть к августу лета была в темно– красных, как запекшаяся кровь, крупных каплях налившихся ягод. В последнюю ночь перед решающей атакой – наверное, уже четвертые сутки без провианта – мы на ощупь собирали вишни в горсти, торопливо и жадно ели их. Утром оказалось, наши ладони и губы, потемневшие от пороховой гари и земли, щедро измазаны алым соком. Но мы без труда отличали вишневый этот цвет от другого красного, выделявшегося на фоне наскоро намотанных бинтов.

Подвысокое...

В вишневом саду рядом со школой удачно замаскировались спецмашины армейской редакции. Когда положение стало безвыходным, мы, как гробы, выносили из них тяжелые ящики-кассы со шрифтами и закапывали. Литеры тяжкие, как пули, они вдобавок еще и с острыми краями.

Похороны газеты – бывало ли такое?

Подвысокое...

Ровная поляна за околицей и на ее краю – камуфлированный грубыми разводьями зеленой и желтой краски связной биплан У-2 с медленно вращающимся пропеллером. Дежурный из штаба, сопротивляясь порожденному винтом ветру, боком подбегает к пилоту, вручает пакет. Второе место в самолете занято забинтованным до глаз пилотом другого У-2, обстрелянного при посадке и уже неспособного взлететь. Они, может быть, спасутся и сумеют доставить последнее донесение командования объединившихся во вражеском окружении 6-й и 12-й армий. Эти армии входили раньше в состав Юго-Западного фронта, а с 25 июля числятся за Южным.

Подвысокое...

Из глубины памяти, а может быть, из глубин забвения выплывают разрозненные картины. В одноэтажном доме какого-то общественного назначения (кажется, раньше тут размещался райземотдел) заседает Военный совет двух объединившихся армий. Мне, корреспонденту армейской

газеты, поручено согласовать с членами Военного совета текст последней листовки. Да, она тоже последняя, потому что мы уже принялись уничтожать типографию.

На пороге дома сталкиваюсь со старшим батальонным комиссаром Михаилом Поперекой. Мы познакомились только вчера, но в условиях, навсегда соединяющих (или разъединяющих) людей: нам пришлось участвовать в контратаке, и оба мы одновременно узнали и поняли, как трудно самому оторваться от земли под кинжальным огнем противника. Самому оторваться, да еще и позвать, поднять, повлечь за собой других людей.

Когда-то, году в тридцатом или тридцать первом, я, тогда начинающий поэт и комсомольский активист Хамовнического, ныне Фрунзенского, района Москвы, писал стихи о кавалерийских лавах с шашками наголо и о штыковых атаках. Наивные эти стихи, наверное, были отражением рассказов старших о сравнительно недавно закончившейся гражданской войне. А теперь вот – именно вчера – мы с Михаилом Поперекой с винтовками наперевес сами бежали впереди малой группы красноармейцев, и острие штыка было как стрелка компаса – указывало единственно верное направление. Только вчера мне представилась возможность в полной мере ощутить наивность моих романтических мечтаний и понять, что в действительности все трудней и страшней, чем казалось прежде; что, когда бежишь навстречу пулям, задыхаешься, от крика срывается голос; что после рукопашной штыки старательно вытирают пучками травы и она тоже оставляет свой цвет на стали...

Мы с комиссаром уже, кажется, перешли на «ты», забыв, что у него на полевых запыленных петлицах три шпалы, а у меня только одна, что он старше меня года на три.

Мы были вместе в атаке, мы отныне побратимы на всю жизнь, может быть на годы и десятилетия, а сегодня вероятней – нам остались считанные дни и часы, которые необходимо прожить достойно и яростно. Никто этого не увидит со стороны, никто об этом никогда не узнает, важно каждому из нас ответить за себя и перед самим собой.

Поперека не советует мне заходить в дом, где заседает Военный совет, загораживает двери своей могучей фигурой, но делает это деликатно, чтобы стоящие тут часовые не потеряли уважения к шпале на моих петлицах. Поперека шепчет, что связи нет ни с Юго-Западным, ни с Южным

фронтами, а радио противника прорвалось на наши волны – предлагают немедленную капитуляцию. Ответ врагу дан ясный и недвусмысленный: мы на своей земле, мы будем сражаться до последней капли крови. Вот тебе и тема для последней листовки, единственная и самая правильная. Действуй!

Подвысокое...

Стереоскопически ясно представляю себе: почти вплотную к селу подступает лес, светлая и таинственная, умытая дождем дубрава с необычным, а может, сказочным названием. Вспомнил: Зеленая брама, в переводе на русский – Зеленые ворота. Как поэтично: дубрава – ворота, свод которых образуют смыкающиеся вверху кроны! Но этот свод не мог прикрыть нас от бомб и пулеметных очередей с воздуха, от навесного артиллерийского и минометного огня. Именно там, в Зеленой браме, был я ранен в голову и руку, именно там потерял бесценных друзей, с которыми побратался в первые недели войны.

Подвысокое...

Редко приходится встречать название этого села в мемуарных и исторических военных книгах, но о событиях, географическим центром которых было оно, сказано во втором томе «Истории Великой Отечественной войны»: «Окруженные войска вели героическую борьбу до 7 августа, а отдельные отряды – до 13 августа, пока не иссякли возможности сопротивления. В ходе этих боев часть войск прорвалась из окружения, но многих бойцов и командиров постигла тяжелая участь фашистского плена».

Итак, борьба у Подвысокого была героической, но подробности начисто отсутствуют, картина боев не восстановлена, не исследована эта схватка и как военная операция. Не будучи специалистом в военных науках, я все же, как участник, как очевидец, могу определить, что был бой в тактическом и стратегическом окружении, длившийся – ни много ни мало – две недели без перерыва.

И если уж вся битва в районе Умань – Подвысокое осталась почти безвестной, не мудрено, что именно там пропали без вести тысячи красноармейцев и командиров кадровой службы, с рассвета 22 июня находившихся на линии огня.

В горестном огне этой битвы сгорели, исчезли, развеялись в дым и важнейшие документы, относящиеся к предыдущим боям, во всяком случае – к тем, что гремели во второй половине июля 1941 года, когда 6-я и 12-я армии находились в полукольце, а дивизии и полки буквально

кочевали из окружения в окружение, продолжая отчаянно сражаться на свой страх и риск...

Что говорить о письмах и депешах, если мне после войны не удалось найти ни в одном архиве комплекта или хотя бы разрозненных номеров ежедневно выходившей до первых чисел августа газеты 6-й армии «Звезда Советов». (Я был направлен из Москвы в эту редакцию на должность «писатель» 23 июня...)

Ни стихов, ни газет, ни однополчан...

Все же хоть и редко, а случалось встречать людей из сорок первого года, в чьих поисках родных и товарищей, в розысках документов чуть-чуть приоткрывалась завеса тайны и забвения.

Я получил письмо от брата человека, считавшегося пропавшим без вести,– капитана Якова Савченко из 80-й стрелковой дивизии. Металлург Илларион Савченко два десятилетия отдал поискам, пока не выяснил, что в районе Зеленой брамы Яков повел в атаку группу бойцов и пал смертью храбрых в рукопашной схватке. Илларион Савченко ездил в Кировоградскую область, побывал в Новоархангельском районе (Подвысокое до войны было районным центром, а позже вошло в Новоархангельский район), обошел четырнадцать братских могил в девяти селах. В этих братских могилах покоятся 2437 воинов, но из них лишь 111 были известны по именам и фамилиям. Теперь благодаря стараниям брата и памяти оставшихся в живых участников тех трагических событий Яков Савченко стал сто двенадцатым.

Подвысокое...

Никак не удавалось мне побывать там. Но ежегодно в День Советской Армии, в праздник Победы и под Новый год я получаю оттуда поздравительные открытки сельских школьников, складываю эти послания в отдельный пакет и храню бережно. После нежданного ночного звонка из Кировограда я извлек тот пакет из ящика стола, просмотрел почтовые штемпели на открытках, и невольно подумалось, что тем, кто подписывал первые поздравления, поди, уже по пятьдесят лет исполнилось. Жизнь не бесконечна, и я должен успеть побывать в Подвысоком.

Самолет в Кировоград вылетает завтра в десять часов утра.

Глазами родившихся позже

Дорога из Кировограда в Подвысокое...

Более трети века прошло, пронеслось, промчалось мне навстречу. И вот я еду к месту моего первого ранения. Но не с запада, как в сорок первом, а строго с востока на запад по дороге, которая тогда была в нескольких местах перерезана противником. Приказ командующего Южным фронтом выходить из кольца в этом направлении оказался неосуществимым.

Почти не видно характерных для лесостепи Украины оврагов. Ровная-преровная равнина, редкие островки дубрав. Смотришь на такой пейзаж и горестно думаешь: как трудно было здесь отступать, прорываться, пробиваться к своим!..

Да и отвоевывать эти края было нелегко. Бывает ли легко на войне?

Снега сошли с опозданием, и черноземные просторы резко контрастируют с голубизной неба. Я кое-что узнал в Кировограде об этих просторах: в незасушливые годы с них снимают урожай, вчетверо превышающий довоенные, считавшиеся рекордными. Чернозем Кировоградчины – самый глубокий в республике, самый плодоносный...

В русской речи есть слова, несущие двойную нагрузку, в виде двух понятий и двух значений. Они близки друг другу, связаны единым именем, но и вполне самостоятельны.

Это Мир и Земля.

Земля и мир.

Мы именуем миром земной шар, планету свою назвали Землей. Но еще понятие «мир» включает в себя все, что противостоит войне, что так дорого людям всегда, а особенно в наше время ядерной угрозы.

И у слова «земля» есть второе, не уменьшительное, но уменьшенное, ставшее обиходным значение. Земля, почва, она может быть песчаной или глинистой, черной или красной; ее можно держать в горсти, просыпать между пальцами. В нее надо бросать зерна, и она вернет их сторицей...

Наверное потому так больно отозвался в моем сердце рассказ одного из пожилых местных товарищей, колхозника с 1930 года: оккупанты заставляли снимать лопатами верхний слой кировоградского чернозема, грузили его в товарные вагоны, согнанные сюда со всей оккупированной Европы, и увозили землю в Германию.

Они захватили и силились украсть даже землю, не говоря уж о рудных и топливных богатствах недр, а еще хватали все, что под руку попадется. (В размытом оттепелями и туманами начале сорок пятого года в аккуратных и добротных полугородских домах пруссаков мы обнаруживали лоскуты рушников, вышитых алыми петухами, тех самых, переходивших в наших хатах от прабабушек к бабушкам, находили макитры и миски – немудреные изделия кировоградских гончаров...)

Чернозем обратно не вернешь...

Земля родная...

Названия сел выплывают из забвения. Некоторые имена я запомнил неправильно. Вот Копенковатое, а я почему-то все твердил – Копенковата, Копенковата...

Мост через реку. Она, если можно так выразиться, компактна, не расходится на волошки и русла, не раскидывается в плесах – видимо, вся ушла в глубину и в крутых берегах течет быстро (где-то повыше ее образуют две речки с сичевыми именами: Горный и Гнилой Тикичи). Такую водную преграду сложно форсировать, а понтонные парки 6-й и 12-й армий, сколько я помню, еще в июле были отправлены на Днепр, и у нас переправочных средств не осталось. Но об этом потом...

Вода синевато-вороненая, поблескивает. Это река Синюха...

Та самая Синюха, что запомнилась красной от крови. Тогда, в августе сорок первого, бойцы прозвали ее Краснюхой. Нет, я не пользуюсь художественными образами, мне не до образов. Местные жители подтверждают, что в начале августа 1941 года вода в Синюхе стала розоватокоричневой и пить ее было нельзя. Позже в одном из писем ветеранов я прочитал: «Воды реки стали седыми от пепла».

В Новоархангельске в нашу машину садятся секретарь райкома партии Иван Зубец и председатель райисполкома Тамара Наута. Она депутат Верховного Совета республики как раз от этих мест. Не проехав и километра, мы становимся добрыми знакомыми, а еще через километр —

друзьями. Тамара Наута, видимо не умеющая, не способная быть просто пассажиркой, привыкшая постоянно что– либо организовывать, властно берет на себя обязанности хозяйки, а заодно и экскурсовода.

Справа от шоссе – высокая дубрава. Еще не зазеленели ветки, но как знаком мне этот не очень ровно саженный лес, где пространство между шеренгами деревьев простреливалось насквозь!

– Узнаете Зеленую браму? – не то спрашивает, не то утвердительно говорит Тамара Наута. – Между прочим, это урочище, то есть лес, имеет хозяйственное предназначение: в свой срок определенная часть деревьев подлежит вырубке и должна поставляться как сырье мебельной фабрике. Но древесину из Зеленой брамы фабрика не принимает: в стволах дубов прячутся осколки снарядов и бомб, пули, всякий металл. С дубом у нас сплошные неприятности. Пилы выходят из строя. Дешевле везти сырье из-за Волги, из краев, где не было войны, чем использовать местную древесину.

Огорчения председателя райисполкома пробуждают у меня смутную догадку: может быть, в каком-то из деревьев Зеленой брамы, нарушив порядок годовых колец, прячутся осколки немецкой мины или снаряда, один из которых закапсулировался в моем теле. Выходит, я с тем деревом родственник...

На опушке – памятный знак из красного гранита. На лицевой стороне высечено:

«В этих краях 2—7 августа 1941 года вели героические бои воины 6-й и 12-й армий под командованием генералов И. Н. Музыченко и П. Г. Понеделина.

Вечная память героям, погибшим за Советскую Батьковщину».

Тамара Наута скороговоркой сообщает, что красный гранит – местный, кировоградский, что округа богата его залежами. Начата разработка карьера, и из этого самого гранита сооружена могила Неизвестного солдата в Москве.

Так, значит, здесь, на опушке Зеленой брамы,– подвысоцкое отделение могилы Неизвестного солдата!

Неизвестный солдат...

Но мне-то он известен. Я знал его, видел в яростной штыковой атаке. Видел, как он умирал с обидой в гаснущих очах: мало удалось уничтожить врагов, несправедливо мгновение, когда пуля ворвалась в него и нестерпимо жжет изнутри...

Я прикасаюсь рукой к холодному граниту. Если янтарь– смола древних деревьев, то красный гранит, быть может, окаменевшая человеческая кровь?

Около памятного знака – группа пионеров. Двое держат высоченный золотой каравай на холщовом полотенце, расшитом украинским узором, красной ниткой. Таким рушником по совету генерала Огурцова кавалеристы примотали меня к седлу, чтоб я, раненный, не свалился с коня. Как мне повезло тогда: пробив каску, осколок потерял убойную силу, вонзился в голову, но глубоко не проник!

Нахожусь в каком-то странном, быть может, подобном невесомости состоянии: со мной ли все это происходило и происходит? Смутный страх гнездится где-то на дне сознания – вот сейчас еще один осколок или пуля, пущенная тогда, тысячи раз уже облетевшая вокруг Земли, здесь, в Зеленой браме, все-таки настигнет меня...

Мы стоим, сняв шапки, и теплый, весенний ветер пошевеливает наши седые волосы. А что говорит девочка с косами, такими же золотыми, как каравай, лежащий на ее вытянутых руках?

Хозяйка района Тамара Наута, видать, заметила, что я не в себе. Ишь поэт размечтался, а тут мероприятие! Она вежливо, но четко поворачивает меня, чтоб я принимал хлеб-соль по всей форме, не растерялся, когда надо будет поцеловать каравай.

Но что говорит девочка с косами?

– Примите. Наш хлеб выращен на нивах, политых кровью ваших боевых друзей!

Откуда, из каких сердечных глубин добыла пионерка столь проникновенные слова? Ведь она знает Великую Отечественную войну лишь по рассказам дедушек да по учебнику истории. Или существуют радиоволны, идущие из глубин времен, и не пули и осколки, метящие мне в сердце, а эти волны благодарной человеческой памяти идут от поколения к поколению, живут на земле и во вселенной?

Вы слышите голос пионерки, товарищи по сорок первому году – защитники нашей государственной границы, герои Перемышля и Львова, участники танкового сражения под Бродами, схваток под Монастырищем и Погребищем, круговой обороны в Зеленой браме, мученики Уманской ямы, подпольщики Винницы, готовившие взрыв ставки Гитлера, партизаны Норвегии и Франции, погибшие и живые красноармейцы, командиры 6-й и 12-й армий Юго-Западного направления?

Вы слышите голос пионерки, те немногие, кому посчастливилось после долгих мучений перейти фронт, вновь стать в строй атакующих, выстоять под Москвой, защищать Сталинград, еще раз перейти Днепр – ступить с его левого берега на правый, отомстить за Подвысокое в Корсунь-Шевченковской битве, вернуться на госграницу, а потом пройти до Вены и Белграда, до Праги и Берлина?..

В селе Подвысоком местные жители взяли гостей в плотное кольцо. Опять окружение, только совсем иное... Всматриваюсь в лица: может, узнаю кого? Но, кажется, все здесь моложе событий, на место которых прибыл я более чем через треть века.

Идем по селу. Оно неровно раскинулось на холмах, и это – единственное, что соответствует сохранившемуся в моей памяти. Но уже и сады другие (век яблони и вишни куда короче человеческого), и хаты непохожи на те хаты; ни одной нет под соломенной крышей, торжествует оцинкованное железо. Новое здание десятилетки появилось на месте низенькой деревенской школы, где размещался штаб немецкой дивизии, куда нас приволокли, захватив в плен. Парты тогда были выброшены на улицу и стояли полукругом, словно бы с укоризной посматривая на школу, изменившую своему назначению.

В толпе, сопровождающей нас теперь,– улыбчивая женщина в дубленке. Поправляя седые волосы, выбивающиеся из-под платка, приближается ко мне вплотную и сообщает, что это она, учительница здешней школы, и ее ученики присылали мне поздравление с праздником Победы еще в 1950 году. Теперь она на пенсии, а ее ученикам, поздравившим меня,– уже за сорок. Вот какие дела!..

А где усадьба, в которой размещался перед неудавшимся прорывом штаб группы Понеделина (так именовались объединенные управления 6-й и 12-й армий)? На ее месте, оказывается, стоит ныне двухэтажный универмаг из силикатного кирпича, с огромными зеркальными стеклами. Но память жива: на гранитных досках высечены надписи, свидетельствующие, что в августе 1941 года здесь был командный пункт.

Напротив высится здание Дома культуры с вместительным зрительным залом, с танцевальным фойе, кабинетами для клубной работы. Здание, как говорится, типовое. По пути сюда в селах, которые мы проезжали, я видел несколько таких же Домов культуры. Но то и хорошо, что их много, что они стали непременной принадлежностью современного села.

Самое важное и волнующее в подвысоцком Доме культуры – народный музей. Здесь мы узнаем о трех стоянках древнего человека эпохи неолита, обнаруженных в районе Подвысокого, о следах трипольской культуры, об инвентарной переписи 1771 года, когда в селе было 277 дворов, о том, как правили этой своей вотчиной графы Потоцкие и как вспыхнуло пламя народной борьбы.

История ведет нас от стенда к стенду. Вот уже 1924 год – возникновение в Подвысоком первого пионерского отряда, организация ликбеза, создание библиотеки. Вот 1929 год – коллективизация.

А на следующем стенде – времена, которые я воспринимаю не как историю, а просто как дни собственной жизни: постепенно вновь превращающаяся в рыжую руду сталь карабинов и автоматов, солдатские котелки и противогазы слоновьего профиля, давнего осоавиахимовского образца.

Мне трудно оторваться от этих экспонатов под стеклом, трудно себе представить, что проржавели, прохудились, рассыпались вороненые стволы оружия, из которого мы вели огонь, а вот сами мы живы и стоим над этим прахом. Значит, сравнение человека со сталью и ее закалкой – лишь образ. В жизни человеческая закалка для стали – образец.

Поднимаю глаза и вздрагиваю.

Со всех сторон глядят на меня боевые мои товарищи – в гимнастерках со шпалами и «кубарями», в фуражках с треснувшими козырьками. Некоторые в современном обличье – в пиджаках и штатских пальто, в золоте погон.

Преобладают все же фотографии старые, наверное много раз переснятые со случайно сохранившихся документов.

Удивительно свойство портретов: под каким углом ни стань, а застывшие на портрете глаза, как живые, следят за тобой, движутся, наблюдая.

Дольше других не отпускает меня от себя портрет человека с добрым широким лицом, овал которого близок к кругу. На черном, явно выходном сюртуке – ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Узкие прорези глаз по– учительски зорки.

Что это за генерал?

Девочка-школьница, экскурсовод, отвечает:

– Нет, он не генерал, а почти рядовой красноармеец. Был младшим политруком, старшиной, но в общем-то рядовой. Только в нашей экспозиции он как бы первое лицо. В том смысле, что музей наш и поиск пионерский именно с него начались. Это новая фотография, недавно прислана из Верхневилюйска.

Дорогой читатель, не жди стройности и последовательности от моего повествования. Я должен скорее рассказать о якуте Михаиле Андреевиче Алексееве, невольно ставшем зачинателем подвысоцкого музея.

В конце шестидесятых годов попалась здешним школьникам на глаза газета «Известия» с корреспонденцией Э. Максимовой. Там рассказывалось о замечательном педагоге, создавшем в глубине Якутии свою систему обучения, выявления талантов и способностей детей, заслуженном учителе РСФСР и своей автономной республики. Попутно сообщалось, что этот учитель М. А. Алексеев [1]1
  17 июня 1982 года Президиум Верховного Совета СССР присвоил М. А. Алексееву звание Народного учителя СССР.


[Закрыть]был младшим политруком и в августе сорок первого воевал на реке Синюхе.

Пионеры послали ему письмо и получили ответ. Это ответное послание из Верхневилюйска, датированное 1969 годом, и стало первым экспонатом народного музея.

Михаил Андреевич писал: «Земля, на которой стоит ваша школа, пропитана кровью героев нашей Родины. Там, при неслыханной в истории войн попытке выхода из окружения штыками, легли тысячи неписаных героев».

Учитель Алексеев утверждал, что все расстояние и время – от Перемышля до Подвысокого – это один бой, практически беспрерывный. Кульминации своей он достиг в Зеленой браме. Окруженные там советские войска в ночь на 6 августа вывесили на опушке длинное кумачовое полотнище с размашисто написанным известью проклятием фашистам. Слова были соленые, крепкие – нечто вроде ответа запорожцев султану.

Аккуратным учительским почерком Алексеев описал ту страшную ночь, когда бойцы 99-й стрелковой дивизии многократно поднимались в штыковую атаку. После одной из таких атак Михаил Андреевич, весь израненный, очнулся в плену. Только встал на ноги – бежал. Приметная внешность мешала ему скрыться. Его вновь хватали жандармы, полицаи. Он вновь и вновь бежал. Хранил и сохранил под лохмотьями, как святыню, свою алую звездочку с пилотки и пуговицы с гимнастерки.

В заключение учитель из Верхневилюйска призывал подвысоцких школьников собирать сведения о боях, напоминал, что в Зеленой браме закопана документация многих штабов и политорганов, а также личные документы его товарищей. «Ищите! Это будет что-то новое в истории...»

Память об августе сорок первого года жила, разумеется, в этих краях, но неслись десятилетия, и она становилась как бы пассивней. Конечно, подновлялись оградки на братских могилах, возлагались венки. Иногда приходили в Подвысокое письма от родных и близких – запросы о погибших, об исчезнувших...

Бывало и такое: сходил с автобуса (железнодорожная станция далеко отсюда) человек незнакомый, явно приезжий... Разные появлялись гости, но как бы общий знаменатель, рассказывают жители села, седина, а на лбу и на скулах – сразу не различишь – то ли морщины, то ли шрамы.

Незнакомцы оглядывались настороженно, держались сторонкой. Одного пионеры застали что-то откапывающим в глубине леса, а другой вошел без стука в крайнюю хату на Зеленобрамской улице, опустился на колени перед хозяйкой, целовал ее старые жесткие руки, а слова ни одного выговорить не мог – захлебывался немым рыданием.

Хозяйка его не узнала: тогда, в августе, стольких перепрятывали, переодевали, стольким промывали страшные раны, столько белья и рушников израсходовали на бинты.

Разве всех тогдашних, всех перебывших упомнишь?

Да и времени прошло много...

Запомнили, конечно, оставшихся после боев в селе, ставших подпольщиками да партизанами. Но и они с войсками ушли на запад после освобождения этих мест, ушли и уже не вернулись.

В этих красивых местах, на идиллических берегах реки Синюхи и в зеленой-презеленой Зеленой браме, жила еще смутная, как ночной туман, память о штыковых атаках на опушке, о раненых в исподнем и бинтах – в одной руке костыль, в другой – взведенная граната,– о комиссарах в кожаных тужурках, хрипло кричавших: «За мной! За Родину!»

Не забыли люди старшего поколения, как они по приказу фашистов стаскивали трупы их солдат – горных егерей и штабелями складывали в грязи у дорог. Дождь почти не унимался в те дни, чернозем раскис до невозможности.

Забыть нельзя, как жандармы с литыми металлическими бляхами на груди собирали израненных, шатающихся от голода красноармейцев, волокли за колючую проволоку, расстреливали безоружных.

Однако очень многое оставалось в тумане, в неопределенности, в тревожном умолчании.

События в Зеленой браме толковались по-разному. Что это было – дикое побоище или героическая битва? Каково значение боев в Зеленой браме для того времени и для последующей нашей Победы? Что скажут о них потомки и почему молчат современники?

Вопросов возникало множество. Только все они как бы повисали в воздухе. Письмо из Верхневилюйска оказалось своего рода поворотным пунктом, толчком к созданию музейной экспозиции, началом многолетнего поиска.

Первым мне показал этот документ подчеркнуто спокойный, исключительно сдержанный, неторопливый в движениях учитель истории Дмитрий Иванович Фартушняк. Я еще не знал тогда, что он, именно он объединил своих учеников вокруг народного музея.

Поначалу Фартушняк показался очень молодым. Я даже составил для себя такую легенду: человек, не видевший войны, вместе с ребятами, родившимися через двадцать лет после нее, знает куда больше меня про то, что здесь творилось в моем присутствии, и мне необходимо с их помощью разобраться в этом. Ведь я видел тогдашние события сквозь пропыленную марлю сползшей на глаза повязки, сквозь красный туман контузии.

Видел рукопашные схватки – они отпечатались в памяти, как древние барельефы. Видел гибель товарищей и смерть ненавистных врагов. Слышал проклятия и клятвы, хриплые призывы «вперед!» и сам проклинал и клялся... А все-таки насколько легче и счастливей тысяч судеб оказалась моя судьба! И разве это не обязывает меня, оставшегося тогда в живых, участника последующих победных битв – Сталинградской, Курской, Белорусской, участника освобождения Польши и штурма Берлина,– разве это не обязывает меня, одного из немногих, вырвавшихся из Подвысокого, постоянно помнить о горестных августовских днях сорок первого года? Разве не должен я сделать все от меня зависящее, чтобы та все еще не вполне проявленная страница истории четко и определенно проявилась для современников и потомков?

Кажется, такие же чувства владеют и директором народного музея, заслуженным работником культуры УССР Дмитрием Ивановичем Фартушняком. Я быстро разобрался в своей ошибке – учитель немолод, он из моего поколения. Не от него самого, от других людей мне удалось узнать, что подвысоцкий учитель истории воевал с рассвета 22 июня, был ранен, попал в плен, бежал, вновь воевал, освобождал страны Европы, заслужил орден Славы...