Текст книги "Зеленая брама"

Автор книги: Евгений Долматовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Я не располагаю обобщенными данными по Юго-Западному фронту, но твердо знаю, что некоторые из моих товарищей по 6-й армии добрались до Киева и участвовали непосредственно в его обороне.

Многие (в том числе и я), перейдя Днепр, на территории Полтавской области вновь оказались в окружении, очень тяжелом. Лишь осенью 1941 года мне посчастливилось перейти линию фронта в районе Купянска. Такими же счастливцами на этом направлении оказались в тот день еще человек семьдесят. Частично из правобережного окружения, частично из нового – левобережного.

Выходили здесь ежедневно на участках разных дивизий. Где больше, где меньше. Выходили отрядами и мелкими группами, пробирались и по одному.

Читатель вправе спросить: если пробились штыком и гранатой тысячи, значит, не таким уж плотным было окружение, можно было пробиться?

Ответ мой будет краток и печален: можно, конечно, но только ценою великих жертв. Пробились мы потому, что дравшиеся рядом с нами до последней капли крови рядовые бойцы, командиры и комиссары легли там костьми, прокладывая путь товарищам.

У каждого человека своя судьба, и далеко не всегда на войне он сам может распорядиться ею.

Слава пробившимся.

Слава пробивавшимся...

Три красноармейца

Я получил письмо без обратного адреса, но по штемпелю отправки нетрудно было определить, что послано оно из знакомого мне села Кировоградской области, расположенного на правом берегу реки Синюхи.

Незнакомый человек очень аккуратным, что называется, школьным почерком описывал свое участие в военных событиях далекого августа. На самом письме была и подпись: красноармеец (дальше следовали имя, фамилия).

Все-таки странно: уже давно исчезло из обихода звание красноармеец. Говорят: солдат, говорят: боец, говорят: рядовой. Иногда называют себя по принадлежности к роду войск; стрелок или десантник, танкист или сапер. Может быть, еще как-нибудь назовутся, но только не красноармейцем – это слишком далекое прошлое.

Привожу письмо полностью:

«Вы выступали по радио, просили откликнуться участников боев в районе Подвысокое в начале августа 1941 года. Я один из них, могу описать жестокий бой, в котором пришлось участвовать. Мы пошли на прорыв ночью с опушки леса. В нашей области лесов мало и много равнин и полей, так что спрятаться и затаиться в том лесу столько полков никак не могло. И все равно надо было прорываться из кольца, и мы пошли на прорыв. Нам пришлось бросить пушки, потому что снаряды кончились. У нас в руках были винтовки с примкнутыми штыками, а патроны тоже кончились, нам ничего другого не оставалось, как идти в штыковую атаку с песней «Интернационал». Ночь была лунная, мы видели врагов, и они видели нас, и мы беспощадно кололи их штыками, и они бежали и падали, но их было очень много, они бы в штыковом бою не выдержали, но у них были танки. И все-таки мы прошли двадцать километров от села Подвысокое. Я колол фашистов штыком, и они дико кричали. Потом они окружили меня и моих товарищей со всех сторон и почти в упор покосили нас из своих черных автоматов».

Меня смутила не только подпись, но и кое-что в тексте письма. Идти в штыковую атаку с песней вряд ли возможно. Во всяком случае, тогда, когда мы шли на прорыв, никто не пел и петь не мог. Это скорее от литературы, такое наивно-романтическое представление о бое даже задним числом не может возникнуть у человека, лично участвовавшего в рукопашной схватке.

Я занимаюсь много лет изучением истории жизни советских песен, собрал немалый фактический материал. Боевые биографии знаменитых песен полны удивительных свидетельств об их участии в нашей борьбе, об их причастности к нашим победам. Есть и глубоко драматические случаи, подчеркивающие высокое назначение песни. Но случай, приведенный в этом письме, я не решился бы прибавить к биографии «Интернационала».

Странное и тяжкое впечатление произвели на меня последние строки письма: «Покосили нас из автоматов». Словно письмо пришло с того света и речка Синюха, впадающая у Первомайска в Южный Буг, играет роль мифического Стикса.

Другие же детали, вполне достоверны: двадцать километров от Подвысокого наши передовые отряды прошли, штыковая схватка, черные немецкие автоматы – все это было. Даже то, что ночь прорыва была лунной,– абсолютно точно. Я никогда не забуду эту ночь прорыва, она, как осколок, вонзилась в память.

В некоторое сомнение повергли меня слова: «...в нашей области». Бой в окружении вели кадровые войска. Мог, конечно, оказаться там и кто-то из местных, но это уже совпадение из разряда «напишешь – не поверят».

Вообще, письмо от «красноармейца» задало много загадок. А прояснить что-либо не позволяло отсутствие обратного адреса.

Дней через десять в новой пачке корреспонденции я обнаружил письмо с тем же штемпелем, мой адрес на конверте выведен тем же аккуратным почерком. А фамилия у автора письма другая, хотя с тем же званием «красноармеец».

В этом письме – еще один эпизод, связанный с окружением 6-й и 12-й армий. Совсем уж трагический:

«Двое суток вели мы бой со все наседавшими, все растущими силами фашистов. Все товарищи полегли вокруг в жите, а я остался один. Пули словно облетали меня, как пчелы, я не получил ни одной царапины. Я бы застрелился, но для того, чтобы застрелиться из винтовки, нужно хоть несколько минут, а у меня их не было. Фашисты повалили меня на землю, скрутили мне руки. Я проклинал их, но это все, что я мог делать. Меня повели к офицеру, он требовал, чтобы я назвал свою дивизию и полк. Но я плюнул ему в лицо. Тогда офицер приказал меня расстрелять, и гитлеровцы повели меня в Корытновский овраг... Я простился с жизнью. Я кричал в лицо палачам, что все равно они не победят нас, только жаль, что я не увижу, как они будут окружены и разбиты наголову».

Сразу возник вопрос: а как же сложилась дальнейшая судьба этого человека? Какое счастье, если он остался жив! Но ведь пишет, значит, ему удалось спастись.

Как всегда бывает при столкновении с недосказанным, мозг мой стал торопливо создавать версии, способные прояснить картину. Человек бежал из-под расстрела. Он поселился теперь в тех местах, где пришлось ему пережить столько ужасов, иначе не было бы упоминания о каком-то Корытновском овраге. Тогда красноармеец вряд ли знал название местного оврага, карты у него быть не могло...

Обратный адрес опять отсутствовал. Мелькнула догадка: подлинники красноармейских писем пришли в ветхость, кто-то их переписывает и пересылает мне копии. Но почему? Зачем?

Я не нашел еще сколько-нибудь удовлетворительного ответа на эти вопросы, когда пришло третье письмо: снова тот же почерк, еще один рассказ от первого лица о подвиге, который мог завершиться лишь гибелью героя. Но как можно написать о собственной гибели? Мистика какая-то!..

«Нам, кавалеристам, приказано было выходить в пешем строю, но я со своим конем расстаться не мог, слишком близки мы стали в боях и сражениях. Я выхватил из ножен саблю, пришпорил коня и помчался в самую гущу врагов, стрелявших из пулеметов и автоматов».

Стоп! Третье письмо после правильной посылки – кавалеристам действительно пришлось спешиться – дальше уходит за пределы достоверности, в область романтической выдумки.

Итак, у меня на столе письма от трех красноармейцев. Три разные фамилии – русская, украинская и татарская. А написаны письма одной рукой и отправлены из одного почтового отделения.

Адресов обратных нет, но известно же почтовое отделение. Что, если отправить мои запросы сразу троим красноармейцам, указав на конверте лишь почтовое отделение? В селе люди друг друга знают, как-нибудь найдут хотя бы одного из адресатов.

Так я и сделал. Написал всем троим: прошу вас, дорогие товарищи, сообщить мне о себе по возможности подробно. Как вы оказались в одном селе? Призывались оттуда или после войны там поселились? Вообще, как сложилась ваша жизнь после августа сорок первого?

Через месяц прибыло письмо от секретаря сельского Совета: «Граждане, указанные вами по фамилиям на конверте, в списках жителей нашего села не значатся и раньше не проживали (проверено по книгам). Однако я обратила внимание, что все три фамилии (инициалы совпадают) красноармейцев написаны на памятном камне у обелиска в центре нашего села. Они были выявлены красными следопытами. В братской могиле еще двести одиннадцать безымянных героев. За братской могилой ведется уход учениками нашей средней школы».

Значит, я получил письма от своих сотоварищей по боям сорок первого года, от красноармейцев, погибших близ реки Синюхи! Как могло такое произойти?

А ведь почерк-то школьный! Несомненно, странная эта история как-то связана со школой, с ее коллективом, ухаживающим за обелиском.

Обратился к директору школы, послал ему подлинники полученных писем, просил по возможности выяснить, в чем дело.

Вот несколько строк из ответа директора: «Я сразу узнала почерк ученицы 9-го класса Н. Она у нас самая аккуратная девочка, ей поручается всегда писать грамоты и дипломы. 9-й класс постоянно меняет цветы у обелиска на свежие.

Я не считаю педагогичным беседовать с Н., почему она послала Вам письма от имени погибших воинов, захороненных в нашей братской могиле. Но мой сын, ученик того же класса, объяснил, что это очень возвышенная натура, что девочка часто говорит, что три красноармейца как будто хорошо ей знакомы, что она ясно представляет себе, как они дрались и как погибли. Надеюсь, что вы, как поэт, понимаете девочку и сочиненные ею письма не будете считать документом».

Буду считать документом, дорогой директор! Буду считать благородным документом преемственности поколений!

Легенда о непреклонных

На Юго-Западном фронте рядом с моей 6-й армией оборону держала 5-я, которой командовал генерал-майор Михаил Иванович Потапов, известный в армии и вообще в стране как герой сражения на Халхин-Голе. Раньше он служил в 4-й Донской казачьей дивизии. Командиром дивизии был будущий маршал Георгий Константинович Жуков, а Потапов и Музыченко командовали полками. Перед войной эти бывшие командиры полков оказались рядом – уже как командармы, и пришлось им принять на себя сокрушительный удар фашистских танковых полчищ.

Хотя танковый клин Клейста с первых дней войны, врезавшись в нашу территорию, отсек 5-ю и 6-ю армии друг от друга, судьбы этих армий оставались взаимозависимы. Об этом напомнили мне строки из четвертого тома «Истории второй мировой войны. 1939—1945», вышедшего в 1975 году:

«5-я армия под командованием генерала М. И. Потапова, нанося фланговые удары, сковала 6-ю немецкую армию и 1-ю танковую группу. Первая из них была лишена возможности наступать на Киев, а вторая – высвободить свои дивизии для маневра по окружению 6-й и 12-й армий Юго-Западного и 18-й армии Южного фронта».

В первые недели войны именно в составе 5-й армии сражались соединения под командованием будущих маршалов Рокоссовского и Москаленко, многих других вскоре прославившихся военачальников. Армия под командованием Потапова оказалась хорошей академией.

20 сентября 1941 года в бою возле рощи Шумейково на Полтавщине Потапов был ранен и контужен и в бессознательном состоянии схвачен фашистами...

О нем уже тогда, примерно в конце 1942 года, ходили легенды, неизвестно как прорвавшиеся через фронт. Говорили, что, прослышав, какой крупный советский военачальник находится в руках вермахта, Гитлер приказал во что бы то ни стало вылечить его и доставить в Берлин...

И вот еще не совсем оправившегося от ран командарма привезли в ставку Гитлера.

Михаилу Ивановичу было тогда тридцать девять лет. Он был тонок и строен, но перед Гитлером не вытянулся, по стойке смирно не встал, а небрежно и презрительно отвернулся. Гитлер, имея далеко идущие планы, стерпел это и стал грубо льстить советскому командарму, хвалить его воинское мастерство и мужество. Затем последовало предложение, облеченное также в комплиментарную форму,– для столь умелого и храброго военного в германской армии найдется достойное место.

Дальше рассказывали, что Потапов слушал молча, иронически и не без любопытства поглядывал на Гитлера, едва улыбался сжатыми губами. Но в ответе его уже не было иронии, только презрение и гнев.

Гитлер, еще не теряя надежду, что Потапова удастся сломить, изменил свой подход и как бы вскользь заметил, что генерал находится в плену и может поплатиться за дерзость головой.

«Я это знаю,– сказал Потапов,– и не могу скрыть от вас некоторого сожаления по этому поводу».

Такого Гитлеру еще слышать не приходилось, и он предложил Потапову выражаться более определенно. И Потапов очень спокойно и деловито, не повышая голоса, объяснил: «Сожалею, что не доживу до того часа, когда мы разгромим вашу армию, а вас в цепях повезут по Москве на Красную площадь».

Известный вспышками ярости Гитлер на этот раз сумел сохранить равновесие. Он при Потапове громко и театрально отдал распоряжение адъютанту: «Генералу сохранить жизнь до того момента, когда я торжественно проследую по Москве. А его в кандалах привезете на Красную площадь, чтоб он видел наш триумф».

Мною воспроизведена здесь солдатская легенда. Обрастая новыми подробностями, порою даже сказочного и фантастического характера, она передавалась из уст в уста. Как она возникла? Как прорвалась из Берлина через фронт, проходивший тогда по центру России? Что в ней быль, что небыль? Неизвестно. Но она не забывалась, долго кочевала по полкам и штабам...

После Победы я узнал, что Михаил Иванович Потапов, освобожденный из плена, доставлен самолетом в Москву, что ему вручен орден Ленина – награда за первые два месяца боев, что он удостоен новых высоких наград, что он вновь на командной работе.

Надо ли говорить, как я обрадовался, когда поэт Константин Симонов однажды познакомил меня со своим старым другом – еще по Халхин-Голу – генерал-полковником Михаилом Ивановичем Потаповым.

Тогда Потапов являлся первым заместителем командующего Одесским военным округом и старшим воинским начальником в Одессе. Будучи в командировке на Одесской киностудии, я вновь встретился с Михаилом Ивановичем и провел с ним несколько вечеров на его даче за Большим фонтаном.

Надеюсь, читатель не осудит меня, если я признаюсь, что страсть как хотел выяснить, получить из первых рук подтверждение солдатской легенды о разговоре советского командарма с Гитлером.

Жена генерала предупредила меня, что наша беседа о войне может касаться лишь первых двух ее месяцев и не должна и краешком заходить за 20 сентября. Михаил Иванович все равно о себе ничего не расскажет, а вспоминать о плене не желает.

Но я начал издалека и в порядке подготовки к своему маневру вспомнил о легендах, родившихся и, как говорят литературоведы и фольклористы, бытовавших на войне.

Генерал-полковник оживился. Оказалось, что он еще в конце июля 1941 года слышал, например, легенду о защитниках Брестской крепости и удивлялся ее распространенности. Брест находился справа от 5-й армии, уже в разгранлиниях Западного фронта. Со штабами Западного фронта и его армий связи не было с первого дня боев (а она так нужна была соседу слева!), нарушилось очень скоро и локтевое соприкосновение с находившимся (или уже не находившимся?) на фланге корпусом. Своих дел и бед было по горло, а все же в этой обстановке в

   4– й армии знали в невероятных и через много лет после войны подтвердившихся подробностях о героической стойкости гарнизона крепости.

Потапов считал, что это действует солдатская почта – самый достоверный источник и передатчик известий, планов и даже секретов. Солдат знает о будущем наступлении раньше командующего! Самое странное, что иные сведения и истории передаются как свершившиеся, но являются абсолютнейшим вымыслом, типичной легендой, однако в дальнейшем то, что распространилось уже как легенда, происходит в действительности.

Как тут было мне не вспомнить фантастический случай, в какой-то степени связанный и со стихами.

Еще на подступах к Сталинграду, на пропыленных дорогах второго лета войны, я услышал и записал в «офицерскую книжку» историю о том, как плененных врагом советских летчиков, которых держали под Берлином – для унижения, чтобы горше была им неволя,– использовали на земляных работах при аэродроме. Пусть все время видят и слышат самолеты. Летчики выследили, установили, что в обеденный час (немцы пунктуально его соблюдали) лишь один часовой охраняет «хейнкели», и однажды, среди бела дня, напали на часового, оглушили его, потом бросились к самолету, запустили мотор и улетели. Легенда утверждала, что им удалось уйти от погони и приземлиться у своих.

Я тогда еще пытался выяснить, было ли такое на самом деле, на полевых аэродромах все спрашивал летчиков, не слышали ли они, чтобы наши бежали из плена на самолете. Подтверждения не было – никто не прилетел на «хейнкеле», на всем фронте такого случая не зафиксировано. Будь такое на другом фронте – узнали бы. Вряд ли такой факт не сделался бы достоянием печати. Но он оставался устным рассказом.

Я рассчитывал все-таки, что соберу материал для очерка, но понял, что имею дело с легендой. И вместо очерка сочинил стихотворение, в котором описывалась эта история. Чтобы подчеркнуть, что стихи не основаны на фактах, я назвал стихотворение «Легенда». Оно было опубликовано во фронтовой газете «Красная Армия».

Вскоре после войны я сдал в издательство сборник стихов. Редактор, дойдя до стихотворения «Легенда», поставил на полях рукописи два вопросительных знака – один возле заголовка, другой в конце, где дата – 1943. Свои возражения редактор сформулировал так: описанный в стихах случай имел место в начале 1945 года, а вы указываете, что стихи относятся к 1943-му; поскольку описан действительный случай, не очень уместно название «Легенда», лучше его заменить. Да, в 1945-м это действительно произошло!

Встретился я с летчиком Девятаевым, удостоенным за этот невероятный перелет звания Героя Советского Союза. Оказывается, стихотворение «Легенда» он читал еще в газете до плена – мы были товарищами по фронту.

Михаил Иванович Потапов заинтересовался этим случаем:

   –  Могу объяснить, как родилась твоя легенда. Фантастическая мечта каждого пленного, сон, мучающий по ночам, будто советский самолет прилетает за ним, приземляется и тут же взмывает ввысь, уходя от погони. А пленных наших летчиков действительно держали поближе к аэродромам – изощренная пытка, что ли. Мысль о захвате самолета, о побеге по воздуху должна была родиться у многих. А дальше недолго было появиться и легенде – будто кому-то одному или группе удалось осуществить мечту. Так что не меняй название стихотворения – легенда и есть легенда, даже если она становится действительностью.

Тут уж мне легче стало действовать. Задам-ка я Потапову вопрос, достоверна ли легенда о нем! Я начал в тон нашей беседы:

   –  Знаете, в годы войны приходилось не раз слышать еще одну интересную легенду: будто оказавшегося в плену советского генерала возили к самому Адольфу Гитлеру и он ему сулил златые горы за измену. А генерал...

Но Михаил Иванович перебил меня...

   –  А генерал послал фюрера ко всем чертям! И это был генерал Михаил Лукин, светлая личность. Попались в руки врага и. другие мальчики – пальца в рот не клади. Например, мой старый сослуживец, а твой командующий Иван Музыченко, с которым мы соседствовали как командармы, а раньше еще – как командиры полков, потом – как узники, в разных тюрьмах, а перед освобождением– в крепости Вильцбург. Грубоватый был человек, не раз у нас ему за грубость выговора вписывали. Но там, когда ему предложили стать изменником, он послал Гитлера так крепко, далеко и забористо, что, как говорится, превзошел самого себя. За это по карцерам пришлось ему победовать. Но человек он был гордый и непреклонный: китель генерал-лейтенанта, естественно, со старыми знаками различия он не позволил с себя содрать, так и ходил до самого освобождения в нем, а сверху арестантская роба. И генеральскую фуражку с головы не снимал, во всяком случае из рук не выпускал. Еще бы – там под околышем были запрятаны два ордена Красного Знамени и медаль «XX лет РККА». Так что вернулся на родину командарм-6 при орденах и одетым по форме, которая давно уже была заменена новой – с погонами.

Я вновь попытался повернуть разговор так, чтобы Потапов рассказал о себе, но он умело сманеврировал:

   –  Ты ж был в группе Понеделина? Могу и о нем рассказать.

Фашисты надеялись, что им легко будет склонить его к измене. Они говорили: «Вам нечего опасаться обвинений в измене Родине, господин генерал, вы уже ей изменили и названы изменником, и это объявлено по всей Красной Армии». И совали ему в лицо текст постановления Комитета Обороны от 16 августа 1941 года, где сказано, что генерал Понеделин имел возможность выйти из окружения, но предпочел сдачу в плен.

Понеделин спокойно возражал: «Имел ли я возможность выйти из окружения, ответ буду держать не перед вами!»

Да, был такой документ, его зачитывали в войсках. Происходило это в тяжелейшие времена, через несколько дней после завершения трагедии у Подвысокого. Разноречивая, отрывочная и сбивчивая информация послужила основой для поспешного заочного осуждения.

В лагере к Понеделину подсылали изменников, чтобы завербовать его в части Власова, но он оставался неколебим и спокоен, а уговоров и слушать не пожелал.

И в плену можно стоять насмерть. Это доказали генералы Снегов, Абрамидзе, Тонконогов, Ткаченко. Говорю о тех, что из 6-й и 12-й армий... Весь мир знает о нашем старейшине – Дмитрии Карбышеве. Иногда казалось: силы иссякли, конец, а посмотришь на него и вновь воспрянешь духом.

Михаил Иванович разволновался, видимо задетый за живое. Я не прерывал его. Несколько раз из комнаты в двери веранды заглядывала его жена Марианна Федоровна, видимо встревоженная тем, что я навел Потапова на запретную тему, что он может слишком разволноваться. Но задний ход давать было поздно, я понимал: всеми своими рассказами генерал-полковник отводит разговор от собственной персоны. Меня ж предупреждали, чтоб о его пребывании в плену я разговора не затевал – бесполезно.

И все-таки я решил пойти напрямую и спросил:

   –  Как вы, Михаил Иванович, разговаривали с Гитлером?

Потапов ответил резко и коротко:

   –  Так же, как другие мои сотоварищи-генералы. Мы не разговоры с фашистами вели, а продолжали воевать!