Текст книги "Зеленая брама"

Автор книги: Евгений Долматовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Когда же я представился и сообщил ему, что былтам же в группе генерала Огурцова, Браймайер заговорил иным тоном, от встречи отказался, но пообещал спешной почтой выслать наложенным платежом написанную им собственноручно историю 125-й пехотной дивизии.

На следующий день книга нашла меня в Бонне.

На обложке этого крупноформатного издания я увидел нечто знакомое: силуэт поднявшегося на задних лапках зверька – ласки,– ту самую эмблему дивизии, что была нарисована на бортах немецких грузовиков и повозок. Именем этого зверька названа и книга доктора Браймайера.

Браймайер повествует о том, что в Христиновке были захвачены гигантские запасы пива. Далее говорится: 2 августа разведывательный дозор преодолел ручей Ревуха, но тут русские взорвали мост.

История дивизии изложена четким, суховатым штабным языком, а вот некоторые страницы написаны очень живо.

Привожу в своем переводе абзацы, где речь идет об августовских боях:

«Вновь и вновь противник пытается найти слабые места в кольце, где бы он мог прорваться. Его противостояние с каждым днем все крепче и достигает 5 августа высшей точки. Если учитывать, что у них потеряно общее руководство войсками, становится очевидным, что русский солдат – уже не в первый раз – показывает способность ожесточенно бороться.

Победа у Подвысокого не будет легкой!

...В семи километрах от Синюхи – большое село Оксанино. Никто не предполагал, что это будет тяжелейшая битва для 419-го пехотного полка: русские подпускали наших в лесу на 150 метров и встречали на опушке страшным огнем, несущим смерть и гибель. За одну минуту – бесчисленные убитые и раненые. Цепь залегает, чтобы позже вновь наступать.

Второй батальон углубляется в лес на 300 метров и просит помощи. Русские обнаружили брешь. Батальон должен попятиться. Вновь и вновь слышно «ура» русских,

они ведут огонь справа, слева, даже, кажется, изнутри наших боевых порядков.

Между тем первый батальон два длинных часа лежит на опушке в дерьме под неутихающим огнем...

Тяжелый бой за Оксанино.

Очень сильный противник.

Упорное сопротивление.

Контрнаступление противника с другой стороны улицы.

По данным разведки, с нашей дивизией сражаются остатки пяти советских дивизий.

Ожесточенный огонь.

Создаем штурмовые группы.

Они пробиваются на 50 метров в лес, но вынуждены отступить: лейтенант и многие солдаты ранены. Эвакуация раненых невозможна.

Потом к ним прорываются на помощь.

Прибыли полевые кухни. Дают кофе, но 400 человек уже не смогут его выпить.

Ужасающий вражеский огонь.

Генерал Кюблер отдает лапидарный приказ: сегодня, 7 августа, 29-й горноегерский корпус в 12 час. штурмует Подвысокое.

Битва у Подвысокого, или, как иногда говорят, битва под Уманью, подходит к концу.

Никто, в том числе и генерал, 7 августа еще не может разобраться в том, как велико или как мало значение этой победы под Уманью. Еще трудней кому-либо представить себе, как долго будет длиться эта война и как фатально она повернется.

8, 9, 10, 11 августа в зеленой жиже (да, дожди шли бесконечно.– Е. Д.) завершалась наша победа у Подвысокого.

Потери: 89 офицеров, 1856 унтер-офицеров и солдат».

Надеюсь, читатель простит меня за длинную цитату, но полагаю, что очень важно это красноречивое свидетельство «с той стороны».

Вот еще одна строка из книги «Ласка»: «С 22 июня 1941 года по 7 сентября 1943-го дивизия потеряла 17 тысяч 479 солдат и офицеров...» (То есть полтора кадрового состава!)

Новые знакомые из общества дружбы ФРГ – СССР всячески помогали в сборе материалов. Один из них раздобыл для меня «Военный дневник главного командования вермахта за 1941 год, подготовленный и прокомментированный Хансом Адольфом Якобсеном».

Вновь с горечью читал я знакомые названия населенных пунктов: Троянка, Каменечье, Копенковатое, Небеливка, Подвысокое...

Но самое важное о результатах августовских боев я нашел в примечаниях ко второму полутому:

«Мнение фюрера 21 августа 1941 года:

Важнее до наступления зимы не взятие Москвы, но захват Крыма, донецкой индустрии и угля, Кавказа и Ленинграда...»

Как бы то ни было, а провал «блицкрига» они признали. Но стали изворачиваться, объяснять, будто не собирались еще летом взять Москву!

Рейхсминистр пропаганды Геббельс записал в свой дневник:

«5 августа

Хуже будет, если нам не удастся до начала зимы закончить восточный поход, и весьма сомнительно, что это нам удастся...» В сообщениях с фронта у них восторги по поводу грандиозной победы в битве у Подвысокого. Но в дневнике, видимо, да и наверное не предназначавшемся для опубликования, Геббельс записывает:

«10 августа

Большевизм, как идея и мировоззрение, еще очень силен, и боевая сила советских войск еще такова, что в настоящий момент ее нельзя недооценивать. Мы еще не достигли цели. Придется еще вести суровую и кровавую борьбу, прежде чем Советский Союз будет разбит...»

«24 августа

Большевики защищаются с ужасным упорством, и пока не может быть и речи о прогулке в Москву».

Какая пропасть между этим разговором Геббельса с самим собой и победными реляциями фашистского генштаба!

Знакомясь с этими высказываниями, я вновь и вновь испытываю чувство гордости. Все-таки оборонительные бои Красной Армии 1941 года дорого обошлись и противнику, показали всю нашу непреклонность, сорвали планы гитлеровцев, спасли промышленность Юга, ставшую грозной силой в глубине страны уже в конце 1941 года.

Легенда о комиссарах

Я получил бандероль из Германской Демократической Республики. Научный сотрудник Института военной истории доктор Вилли Вольф, узнав, что я пишу о Подвысоком, прислал книгу «Горные егеря под Уманью». Автор – Ганс Штеец, видимо, не просто военный историк, но участник сражения в Зеленой браме. Уж не знаю, в каких он был чинах, но из текста видно, что Штеец – специалист в вопросах не только тактики, но и стратегии. Книга снабжена картами и схемами, выглядит как научное исследование. Она издана в Гейдельберге довольно давно – через десять лет после нашей Победы.

Битва, участником и жертвой которой был и я, описана по дням и по часам. Автор излагает материал жестким языком оперативных документов. Но, доведя свой отчет до 13 августа, Ганс Штеец срывается, переходит на язык политических эмоций, и мне кажется уместным эту часть его исследования назвать легендой, легендой о комиссарах:

«В восточной части Копенковатого и в окруженном лесу продолжали сражаться отдельные части фанатиков. Только тринадцатого августа могли быть наконец уничтожены восточнее Копенковатого последние комиссарские части» (подчеркнуто мною.– Е. Д.).

Вот как нас называли, вот как нас величают!

Фанатики?

Что ж, быть фанатически преданными правому делу – высокая доблесть. Спасибо, господин Ганс Штеец, за уважительную характеристику!

Комиссарские части!

Вот за кого они приняли всех окруженных в Зеленой браме. Бойцы, потерявшие свои полки и дивизии, рядовые срочной службы довоенного призыва, участники арьергардных боев под Перемышлем и Радеховым, под Равой-Русской и Станиславом, под Бердичевом и Оратовом; артиллеристы без снарядов, экипажи давно устаревших и все же воевавших, пока не сгорели, стареньких учебных танков БТ, кавалеристы, выбитые из седла, врачи и медсестры, оставшиеся при раненых, штабные работники всех категорий, двадцатилетние, в мае только выпущенные из училищ лейтенанты и сорокалетние высшие военачальники, участники битв с Колчаком и Деникиным и добровольцы интернациональных бригад в Испании!

Гордитесь!

Своим мужеством в окружении вы заслужили высшую аттестацию, в памяти значительно позже разгромленного противника вы запечатлелись и остались фанатиками, а наспех сколоченные в огневом окружении отряды и группу до сих пор кажутся ему комиссарскими частями.

Какая прекрасная легенда!

А таких частей в действительности никогда не было, противник (я не знаю современной позиции Ганса Штееца, но, наверное, могу назвать его тогдашним или бывшим противником), видимо, исходил из «установок», полученных еще перед тем, как вермахт начал осуществление «плана Барбаросса».

На заседании Международного военного трибунала, судившего главных военных преступников, советский обвинитель Л. Н. Смирнов предъявил трибуналу «приложение к распоряжению главного штаба вооруженных сил» (документ № 431). В этом документе говорится: «В первый раз в этой войне немецкий солдат встречается с противником, обученным не только в военном, но и в политическом отношении, идеалом которого является коммунизм и который видит в национал-социализме своего злейшего врага».

Совершенно справедливо оценивало советского воина высшее командование вермахта. Хочу все же внести очень скромную поправку к «приложению к распоряжению» – идеалам не обучают, идеалы и убеждения зреют в процессе бытия в человеческих душах и умах, и то, что советские люди утвердили для своего общества и для себя идеал, и помогло нам одолеть сильного и злобного врага. Советской власти шел двадцать четвертый год – новый мир успел стать реальностью.

Комиссарские части... Эта высокая оценка наших войск дана не только в книге «Горные егеря под Уманью». Летом 1982 года я получил командировку Союза писателей СССР и отправился в Федеративную Республику Германии разыскивать следы Зеленой брамы (некоторые материалы, собранные в этой командировке,– в предыдущей главе).

В городе Дортмунде, центре Рурской области, приветливые молодые люди из Общества дружбы с СССР привели меня в Институт газетной информации, где мне была предоставлена возможность ознакомиться с подшивками фашистских газет и журналов, и я, начав с 22 июня, прошелся по пожелтевшим и страшным, как труп, страницам до середины августа 1941 года.

В еженедельнике «Ди вермахт», выпускавшемся германским верховным командованием, выражение «тяжелые бои» появились впервые 13 августа.

В номере органа штурмовых отрядов фашистской партии и имперского управления СС «Дас шварце корпс» от 28 августа 1941 года бросился в глаза заголовок на всю страницу: «Эсэсовцы против советской элиты». Интересно, кого военный обозреватель Пауль Курбьюн называет советской элитой?

В первой же строке определяется место действия: «...наша рота получила приказ вновь взять Свердликово». Если вновь взять, значит, уже брали! Красноречивая подробность!

Обозреватель рассказывает, что происходило в Свердликово: «...убитые советские солдаты лежат на улицах, в садах, в домах. Многие и мертвые сжимают в руках винтовки и автоматы, замахиваются гранатами...»

Итак, мы уже не просто «комиссарские части», но «советская элита»! Читаю дальше: «Дивизии сталинской гвардии и сталинские курсанты из Москвы атаковали нас в тот день. Ночью дождь, а они опять атакуют... Им было все равно, они напились крепкого шнапса...»

Эсэсовский обозреватель полагает отвагу замешанной на шнапсе. Увы, у нас и воды-то не было, чтоб утолить жажду, разве что губами силились поймать каплю дождя... «

Кто же мы такие в их представлении?

Комиссарские части...

Советская элита...

Курсанты из Москвы... В 6-й и 12-й армиях москвичей раз-два и обчелся. Но это так, к слову...

Уж не провидцами ли были эти ошалевшие эсэсовцы? Ведь они назвали нас гвардейцами в номере своего человеконенавистнического журнала от 28 августа 1941 года, за двадцать дней до того, когда приказом Верховного Главнокомандующего образцовые и особо отличившиеся в боях соединения Красной Армии были преобразованы в гвардейские. Некоторые из сражавшихся под Уманью и в Зеленой браме соединений много позже тоже стали гвардейскими – назовем хотя бы 99-ю стрелковую.

Чувство гордости охватило меня, и я склонился над старой подшивкой журналов, как победитель над побежденным.

А завершаются эти страницы, так же как и многие другие, сообщениями в траурных рамках: поминают группенфюрера и генерала Людвига фон Шредера (подписано самим Гиммлером), группенфюрера и генерала Мюльферштедта и еще бесконечных штурмбанфюреров, хауптгруппенфюреров, хауптштурмфюреров, хауптфюреров, группенфюреров, погибших за фюрера...

Мрачное изданьице, что и говорить!

Несколько оживляют картину злобные карикатуры. Особенно развеселила меня одна (в номере от 3 июля): пасквилянт нарисовал молодого человека в гимнастерке (разумеется, с кривым носом), что-то пишущего за столом. Женщина (разумеется, бочкообразная) кричит ему: «Кончай писать победные стихи для «Правды», не то мы опоздаем на владивостокский поезд!»

Значит, и про нашу поэтическую роту не забыли подлецы!

Только на владивостокский поезд мы не опоздали, когда из поверженного Берлина надо было ехать в 1945 году добивать войну на Востоке!..

Что же касается комиссарских частей, не было их у нас. Конечно же Ганс Штеец и другие авторы, говоря о комиссарских частях, воевавших в районе Подвысокого, не имели в виду партийную роту численностью в двести человек, не более: так не по-уставному называли резерв политотдела

   6 -й армии.

И все же я хочу сказать о той роте коммунистов...

Как она составилась? При нашем отходе – особенно в самые первые дни войны – партийные и советские работники приграничных районов (как коммунисты Западной Украины, в 1939 году вышедшие из подполья, так и товарищи, присланные из Киева, Харькова, Днепропетровска для укрепления партийных организаций и именовавшиеся «восточниками») вынуждены были присоединиться к армии. Многие из них не успели не только эвакуировать, но и просто повидать в последний раз семьи, застигнутые вражескими танками на периферии своих районов.

Их не мобилизовали, они сами посчитали себя мобилизованными (подготовиться к уходу в подполье не имели времени, партизанское движение еще не успело оформиться).

Некоторые из них, но далеко не все прошли когда-то армейскую школу, воинских званий не имели, назначений

не получили. Их использовали для отдельных поручений и заданий; иные занимали место убитых и раненых политруков и комиссаров. Все они были полны решимости сражаться и в боях отличались беззаветной храбростью, а главное – умением сплотить и повести за собой людей.

Оставшиеся в живых участники битвы в Зеленой браме вспоминают их в своих письмах с уважением и любовью. Большинство прикомандированных погибли еще в июльских боях, а остатки роты, а точнее, политотдельского резерва попали в Зеленую браму. Ветераны утверждают, что в последнем своем бою – 5 августа – они дрались отчаянно, до последнего дыхания.

Я помню этих добровольцев, это своего рода партийное ополчение, влившееся в ряды кадровой воюющей армии.

Помню всегда, хотя сейчас уже, пожалуй, не мог бы назвать их по именам и фамилиям...

Какие же все-таки части посчитал Ганс Штеец комиссарскими?

Может быть, он имеет в виду политбойцов – рабочих и студентов, прибывших к нам из Днепропетровска в середине июля?

Об этих ребятах тоже надо рассказать. Их история недавно выплыла из забвения.

На седьмой день войны в Днепропетровске на заводах имени Ленина, имени Коминтерна, имени Карла Либкнехта, на «Петровке» и на вагоноремонтном имени Кирова, в университете, в инженерно-строительном институте и других вузах рабочего города стихийно возникла запись добровольцев. Пришлось обкому комсомола потрудиться, помучиться с отбором: рвутся на фронт все, достойны – все, заявлений – гора, а надо и можно послать пока лишь десятки...

Третьего июля добровольцы коммунистического батальона покинули Днепропетровск. Десятидневные военные курсы – и на фронт!

Группа днепропетровских политбойцов прибыла на станцию Христиновка; вступили они в бой, что называется, с ходу, влившись в ряды сражавшихся там полков. Их объединили с пограничниками – высокая честь и доверие.

Знаете, господин Ганс Штеец, это, конечно, тонкости, но правильней было бы назвать группу днепропетровцев не комиссарскими частями, а комсомольскими: добровольцы в большинстве своем еще не успели вступить в партию, многие только мечтали и подали заявления. Их собирались принимать в перерыве между боями, но рассмотрение заявлений задерживалось, потому что перерывов не было —

сплошной бой. В Подвысоком они ходили в штыковые атаки и 1 августа, и 6-го, и 7-го.

В последнюю атаку политбойцы шли, уже трезво понимая, что из кольца не вырваться, но в железной уверенности, что каждая пуля, выпущенная ими, каждый удар штыка и приклада насущно необходим для будущей победы, которую они скорей всего не увидят.

И все же увидели!

Отметить сороковую годовщину из сорока трех добровольцев – студентов университета прибыло только одиннадцать.

Нескольких человек пионеры Днепропетровска нашли в коллективах могучих заводов города: ветераны трудятся безотказно.

Но оказалось, что никаких документов, подтверждающих их участие в боях сорок первого года, не сохранилось.

Бывшие политбойцы обратились к своему земляку – генерал-полковнику К. С. Грушевому, работавшему тогда секретарем обкома партии. Генерал Грушевой, член Военного совета Московского военного округа, был уже тяжело и безнадежно болен: считанные дни оставались в его распоряжении. Из больницы он послал ходатайство и запросы по многим адресам.

Константин Степанович не успел узнать, что в архивах обнаружено и переслано в Днепропетровск подтверждение службы и подвига политбойцов.

А какими были столь ненавистные врагу кадровые комиссары и политруки в наших 6-й и 12-й армиях, политработники, встретившие вместе со своими частями врага под Перемышлем и Равой-Русской?

Не берусь нарисовать обобщенный портрет комиссара. Но само слово «комиссар» стало легендарным.

О некоторых обстоятельствах далеких времен могу рассказать.

Осенью 1939 года, в связи с обострением обстановки в Европе, в ряды армии влились партийные работники. У нас в 6-й армии большинство политруков и комиссаров составляли именно этого призыва люди. Тогда был у них почти тот же военный стаж, что у красноармейцев срочной службы... Не имея опыта работы в армии, они заинтересованно и увлеченно вникали в новые для них армейские проблемы, внутренне перестраивались с гражданского на военное мышление, учась у командиров, прислушиваясь к тому, что скажут старые политработники, выдвинутые преимущественно с командных должностей или пришедшие в армию в начале тридцатых годов.

Годы тридцать девятый и сороковой стали для молодых комиссаров серьезной боевой школой: сражение у реки Халхин-Гол, поход в Западную Украину и Западную Белоруссию с целью защиты от гитлеровской агрессии, вооруженный конфликт с Финляндией, освобождение Бессарабии, наконец, тревожные предвоенные месяцы – все это формировало характер еще недавно совсем штатских людей. Правда, в тридцатых годах на гражданской работе они носили полувоенные, с роговыми пуговицами на карманах гимнастерки, сапоги, зеленые суконные, отличавшиеся лишь матерчатым козырьком от форменных фуражки и подпоясывались армейскими ремнями или наборными кавказскими ремешками. Так было принято.

Для этих людей не существовало времени рабочего и нерабочего – вся их жизнь, вся их деятельность, все их время отдавалось тому делу, на которое их направляла партия: на «гражданке» это были ликбезы, политотделы МТС и совхозов, ударные стройки, рабфаки и институты, а в армии – батальоны и дивизионы, эскадроны и, наконец, полки; для некоторых через очень малый промежуток времени – политотделы дивизий и корпусов.

Иные политработники в соответствии с высокими постами, которые они занимали на гражданской работе, сразу получили звание полковых комиссаров, а то и выше – бригадных, дивизионных, отмеченных ромбами на петлицах. Другие начинали с кубиков, но росли и продвигались быстро – во всем сказывалось ускорение, присущее тем временам.

Младший политсостав выдвигался из рядовых красноармейцев, совсем недавно вступивших в партию, вчерашних комсомольских активистов.

Читатель поймет мою честную наивность, если я скажу, что боготворил комиссаров и с юности мечтал о нарукавной звездочке. Может быть, я идеализировал их, почитал за людей особенных, уже по одному только своему званию легендарных? Нет, я встречался с ними, когда в 1938 году работал на Дальнем Востоке – на пограничных заставах, в 1939-м – в освободительном походе, в 1940-м – в снегах Карельского перешейка. Всюду я был свидетелем их скромного и спокойного мужества.

В первые недели войны слово «комиссар» означало только звание и призвание, а в частях работали заместители по политической части.

17 июля 1941 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о реорганизации органов политической пропаганды и введении в армии института военных комиссаров.

Решение было вызвано обстановкой, создавшейся на фронтах, а значит, в Красной Армии и вообще в стране. Уже не только политическая пропаганда, но и равная с командиром воинская ответственность легла на плечи комиссаров. Военный комиссар должен был осознать себя как представитель Партии и Правительства в армии. Что касается красноармейцев, то, я думаю, им не пришлось перестраивать своего отношения к политработникам: с первого снарядного разрыва они видели отвагу комиссаров, политработников и, если можно так сказать, практически и повседневно убеждались в их беззаветном служении коммунистическим идеалам.

Расширение обязанностей и прав комиссаров вовсе не означало, что войска в то время находились в плохом моральном состоянии, что пошатнулась вера в своих командиров, что красноармейцы, как говорится, пали духом.

В связи с этим я позволю себе привести высказывание... главного гитлеровского пропагандиста Йозефа Геббельса. Вот что он сказал 1 июля 1941 года (его слова приведены в книге И. Голанда «Гитлер», вышедшей в Мюнхене в 1978 году): «Если русские борются упорно и ожесточенно, то это не следует приписывать тому обстоятельству, что их заставляют бороться агенты ГПУ, якобы расстреливающие их в случае отступления, а наоборот, они убеждены, что защищают свою родину».

Комиссары в этой обстановке были знаменосцами советского патриотизма.

Вновь воспользуюсь признанием врага, с удовольствием процитирую выдержку из дневника фашистского генерала Лахузена. В июле, через несколько дней после начала войны, он записал: «Канарис вернулся из ставки. Там настроение крайне нервное, ибо все больше выясняется, что русский поход разворачивается «не по правилам». Учащаются признаки того, что война приносит не крах, а внутреннее усиление большевизма».

В условиях высочайшего патриотического подъема вроде бы облегчалась работа комиссаров. Но не будем забывать, что положение наше было крайне тяжким. И надо было сделать взрыв народного патриотизма направленным взрывом, а для этого необходима была не только внутренняя убежденность политических руководителей, но и убедительность слов и поступков, личного примера, да и командирские качества, военные знания.

На всем пути к Подвысокому комиссары были верными товарищами командирам и вдохновенными представителями партии в глазах красноармейцев.

Еще более усложнилась и выросла роль комиссаров, когда вокруг Зеленой брамы смыкалось и сомкнулось вражеское кольцо.

Вот когда особую значимость приобрело огненное слово, благородные и отчаянные поступки и действия комиссаров.

Если уж западногерманский историк слагает или приводит созданную ранее легенду о комиссарах, неудивительно, что легенды о комиссарах живут в нашей стране, кочуют от края ее и до края.

Да, мы присутствуем при рождении легенд!

Какие они достоверные, непридуманные, земные, а в то же время романтически окрыленные, эти легенды!

Воспоминания участников боев, собранные следопытами Подвысокого, а также ежедневно наполняющие мой почтовый ящик, непременно касаются фигуры комиссара,– можно сказать, это попытка сложить из отдельных штрихов обобщенный образ Комиссара Великой Отечественной.

Но образ, обобщения, памятник, монумент – это теперь, через десятилетия. А были эти комиссары и политруки нашими товарищами, отличительной была лишь матерчатая красная звезда на рукаве, пониже локтя.

Вот о комиссаре рассказывает бывший рядовой боец, которому удалось вырваться из кольца, Александр Вересков. Прежде чем привести воспоминание Верескова, необходимо сказать о нем самом. Он вырвался из окружения, вновь участвовал в боях и в 1943 году лишился руки. Не позволив себе воспользоваться инвалидностью, он включился в великую стройку, развернувшуюся в его родном городе Череповце, и за успехи на фронте пятилетки награжден в 1977 году орденом Трудового Красного Знамени. Я не удивляюсь, зная этих людей. Но уж раз к слову пришлось...

Слушайте ветерана войны и труда А. Верескова:

«Впереди идущих на прорыв был бригадный комиссар в хромовой тужурке. В руках он нес знамя».

Сопоставив факты, содержащиеся в письмах и откликах, и проведя, так сказать, уточнения на местности, могу утверждать, что Вересков вспоминает бригадного комиссара Михаила Никифоровича Пожидаева, комиссара 58-й горнострелковой дивизии. Как его любили и бойцы и командиры!

Пожидаева всегда видели рядом с человеком отчаянной смелости – комдивом генерал-майором Н. И. Прошкиным. В Копенковатом они собрали остатки дивизии и сколотили передовой отряд для прорыва. Генерал был ранен, знамя развевалось в руках комиссара и вело, призывало; оно вновь одарило силой уже, казалось, окончательно обессилевших людей.

За селом Копенковатое пуля скосила комиссара.

После того как было опубликовано краткое, но, если можно так выразиться, монументальное воспоминание Александра Верескова, оставшиеся в живых участники боя прислали подтверждения – и у них образ комиссара Пожидаева навсегда запечатлелся в душе. Уточнения самые несущественные: одни говорят, что на комиссаре была черная кожаная тужурка, другие – что коричневая. А то, что комиссар нес знамя,– в памяти и в сердце всех живых.

Комиссары получили равные права с командирами не только потому, что в войне двух идеологий роль их повышалась. Они учились военному делу, управлению войсками и потому могли руководить боем по всем правилам военного искусства.

Обстоятельства на поле боя и назначения не раз превращали комиссаров в командиров.

Раненный в браме комиссар 190-й стрелковой дивизии Николай Каладзе после выхода из окружения закончил краткосрочные курсы и получил под командование дивизию. Он довел ее до Берлина, его имя 16 раз упоминалось в приказах Верховного Главнокомандующего.

Мне написали танкисты, которых под Львовом и под Бердичевом водил в бой командир 8-й танковой полковник Петр Семенович Фотченков. Удивило то, что воины сорок первого года называют своего командира комиссаром. Может быть, они ошибаются? Даниил Трофимович Корнев (он живет ныне в Винницкой области) пишет о Фотченкове:

«Он для меня остался неумирающим и непобежденным. Взгляд зоркий и ласковый и требовательный. В моей памяти он как комиссар Фурманов или герой Щорс из гражданской войны».

Корнев увидел, угадал в своем командире комиссара!

А вот свидетельство комбата тех времен, ныне генерал– майора танковых войск Александра Васильевича Егорова. (Я впервые встречался с ним еще в июле сорок первого, когда он был капитаном.)

Егоров доныне влюбленно и восторженно вспоминает Фотченкова, и вот какую чудесную легенду о герое-интернационалисте рассказывает он:

Под Сарагосой танкисты пошли в атаку.

Удар снаряда.

Подбит танк комиссара полка Петра Фотченкова.

Комиссар ранен в лицо и в руки.

Его перевязывают.

Он отказывается покинуть поле боя.

Он узнает, что подбит танк с болгарским экипажем.

Болгары окружены.

Наши добровольцы под огнем налаживают гусеницу.

Фотченков ведет отремонтированный танк на выручку

болгарским танкистам.

Прорывается к ним, приносит спасение.

Танкисты вспоминают, что 13 июля комдив-8 написал обращение к своим бойцам, звучавшее как вдохновенная песнь о будущей победе. К сожалению, текст этого документа не сохранился, но я представляю себе, как мог написать Фотченков. Он в Испании был комиссаром!

Встречался я с ним лишь однажды – 3 июля по заданию редакции армейской газеты «Звезда Советов» я находился в танковом корпусе. Боевые машины (по преимуществу с выработанными моторесурсами) стояли в садах под яблонями, все время звучал пионерский горн, оповещая о приближении вражеских самолетов.

Вместе с комдивом мы слушали знаменитую речь Сталина, впервые обращавшегося к нам – «братья и сестры», а потом «друзья мои».

Как только кончилась передача, Фотченков заторопился к своим танкистам: надо передать им своими словами, что говорил Верховный. Победа будет за нами, понимаешь. Никто не сомневается, но нужен лозунг, понимаешь! Как в Испании «но пасаран» – очень доходчивая клятва.

Ни 8-я, ни 10-я, ни 32-я танковые дивизии не были в Умани. Они провоевали весь первый месяц войны, и оставшиеся в живых экипажи были отправлены за Днепр, кажется в Прилуки. В 6-й армии оставалось лишь несколько танков, подчинявшихся непосредственно штарму. С ними-то и задержался на передовой Петр Семенович. Как это ему удалось? Полагаю, что полковник уговорил кого-то из высоких начальников, возможно, воспользовался протекцией своего друга, только что тоже отправившего на переформирование свою дивизию и ставшего комкором,– Сергея Огурцова.

Трагична судьба пламенного комдива. В официальных источниках (архив Министерства обороны СССР) зафиксировано, что Фотченков попал в плен. Правда, нет сведений о том, что кто-либо видел его в плену. Не числится он и в немецких списках военнопленных. Немногие оставшиеся в живых ветераны, сражавшиеся рядом с Фотченковым в Зеленой браме, утверждают, что он погиб при первой попытке вывести из окружения штаб группы Понеделина. Об этом рассказывал мне, в частности, генерал Л. И. Тонконогов, писали очевидцы.

Легенда утверждает, что последний танк, за фрикционами которого находился комдив-8, кавалер орденов Ленина и Красной Звезды, комиссар интербригады в Испании, рухнул в воды Синюхи и ушел на дно. Может быть, танк еще будет обнаружен и поднят: река глубокая, исследование дна не производилось.

Вспоминая Фотченкова, я уже готов согласиться с западногерманским историком Гансом Штеецом, назвавшим окруженные в Зеленой браме части комиссарскими: красноармейцы шли за комиссарами, ждали их команды, их слова, сражались до последнего, следуя примеру комиссаров, веря в коммунистов, как в жизнь.

В тяжелейшей обстановке политработники учились у командиров, командиры – у политработников. Воинское искусство одних и коммунистическое вдохновение других и создавали особую атмосферу, отличающую Красную Армию как небывалое войско защитников страны и ее социалистического строя.

Как свидетель, никому не отдам предпочтения в мужестве, в храбрости, в беззаветности. Командиры и комиссары были достойны друг друга.

Рассказанное мной относится к политработникам всех степеней – от политбойца до члена Военного совета.